Текст книги "Горящие свечи саксаула"

Перовский вернулся к столу. Он, стесняясь своей неподобающей, по его мнению, потери степенности, виновато глянул на Генса. Их глаза встретились. Взгляд Григория Федоровича успокоил Перовского: в нем не было осуждения и насмешки, но в глазах его явно читались одобрение и понимание. Василий Алексеевич вновь вернулся к бумагам:

«… от тайного агента Зары голубиной почтой доставлено сообщение о посылке самозванцем Касымовым двух лазутчиков в Коканд. Оба под видом торговцев должны примкнуть к караванам из Троицкой и Орской. Обоим поручено изыскать возможность передать тайное послание Касымова Алихану. Самозванец просит оказать ему помощь джигитами до 1000 сабель…»

«…из племени туркменского рода бузачи под предводительством своего старшины князя Ильдурды перешли в числе нескольких сот семейств в Астраханские степи в чаянии получить земли, но, будучи по сие время в тщетном ожидании, намереваются просить о присоединении их к Внутренней киргизской орде или о дозволении возвратиться на родину между заливами: Мертвым Култуком и Мангышлакским…»

Губернатор откинулся в своем кресле, вновь раскурил потухшую трубку и, выдержав небольшую паузу, посмотрел на Генса.

– Непросто все это – Перовский кивнул на лежащие перед ним бумаги – Не буду скрывать, Григорий Федорович, из столицы многое смотрится по-другому. Да, там знают, что этот узел надо разрубать. Там более нашего известно о притязаниях британской короны не только на дорогую им Индию, но и на прилегающую Азию тоже. И ладно бы только на прилегающую. Они свои щупальца уже к нам подтягивают. Лезут туда, где должны блюстись исключительно русские интересы – Перовский опять начал волноваться, он и не заметил, как вновь поднялся из-за стола и начал прохаживаться по кабинету – А тут на месте все видится иначе. Рельефней что ли… Не буду строить из себя большого специалиста. Многое мне непонятно в тайных делах, которые Вы, Григорий Федорович, делаете там… Да, наверное, я и не должен этого знать – Перовскому вспомнился недавнй разговор с Генсом, когда на его вопрос, кто такие эти тайные агенты, руководитель Пограничной комиссии уклончиво дал понять, что имена осведомителей он оглашать не намерен – Вы большой специалист в подобных делах. И я уверен, что Вы все делаете правильно. Но что же нам делать сейчас? Визит этого Бёрнса, думается неслучаен. И волнения в степи как-то с этим связаны.

Генс уже давно поднялся со своего стула, видя, как губернатор начал расхаживать по кабинету. А Перовский, кажется, только сейчас обратил на это внимание. Он подошел к Григорию Федоровичу и, положив ему руку на плечо, произнес:

– Григорий Федорович, давайте договоримся. Во время таких вот наших бесед Вы будете сидеть, независмо от того сижу я или бегаю по кабинету – Он дружески улыбнулся смутившемуся Генсу – Садитесь и давайте вместе рассуждать…

После минутной заминки Генс начал:

– Смею заметить, Ваше высокопревосходительство, Ваши волнения и переживания абсолютно справедливы и понятны. Любому добросердечному христианину больно узнавать о мучениях православных людей, коим суждено сейчас томиться в неволе. Унижения, насилие, жесточайшие пытки, а зачастую и смерть – все это там есть. Наш святой долг приложить все силы, чтобы спасти русских подданных. Я сейчас говорю не только о русских. Там в неволе томятся и иноверцы, давно прислонившиеся к России – Генс сделал паузу, тяжело вздохнул и продолжил – Второй немаловажный момент заключается в подавлении нашей торговли как в степи, так и южнее. Наши караваны зачастую разоряются сразу за Сырдарьей. В Афганистан и к сингхам проскакивают лишь отдельные купцы, всякий раз рискуя не вернуться домой. И Вы абсолютно правы, Василий Алексеевич, во многом виноваты британцы. Они нашли подступы к тронам эмиров и султанов. Где силой, а чаще лестью и подкупом вершат свою политику…

– А мы-то что? – нетерпеливо спросил Перовский.

– А что мы? Пока Россия-матушка решает задачи в Европе, Британия берет плотным кольцом свои владения в Азии… Но пора настала и тут наводить порядок…

– Ну, с этим понятно, Григорий Федорович. Что конкретно Вы предлагаете?

Генс почти сразу ответил:

– Предложения мои двоякие. С одной стороны, нужно всячески укреплять здесь границу империи, чтобы оградить ее рубежи от набегов степняков. Думаю, нам следует вернуться к прожекту, который рассматривался еще при покойном графе Сухтелене, и перенести границу империи вглубь степи. И второе – нам нужно усилить дипломатические контакты с Кокандом и Бухарой. И, естественно, мы должны знать, что происходит там уже сейчас.

Перовский удовлетворенно кивнул.

– Вы про Виткевича? – спросил он.

– Да, и про него тоже – Генс заметив удивление в глазах губернатора, продолжил – Ваше превосходительство, Вы должны правильно понять, неписаные законы разведывательных операций иногда не позволяют называть конкретные имена. Это не из-за недоверия…

– Я понимаю, понимаю… – поспешил успокоить собеседника Перовский – А Вы про Хиву специально не упомянули? Опять там караван пропал…

– К Хиве, Ваше превосходительство, нужен особый подход. Там сгинуло немало наших агентов и купцов. Хивинцы весьма враждебны к чужестранцам…

– А если к ним применить силу? Сколько можно терпеть их коварство? Там тысячи русских в рабстве…

Генс был несколько обескуражен таким поворотом разговора. Уж, он-то понимал, каким сложным мог быть предстоящий военный поход на Хиву. Поэтому поспешил ответить:

– К такому походу, по моему разумению, мы пока не готовы. Да и орда кипеть начинает. Неровен час ордыцы могут и в спину ударить… И немного мы пока знаем о том, где, может быть, придется воевать. Надо бы обождать…

И Перовский стал ждать.

***

Вечерело. В небе одна за другой стали зажигаться звезды. Поначалу они были чуть заметны. Но чем дальше, тем все ярче и ярче они становились. Из-за утеса выкатилась круглая, как масленичный блин, луна. Вся Санарка утопала в искрящемся снегу, Наступала на удивление тихая ночь. Ни ветерка, ни волчьего воя. Собаки и те прекратили свой традиционный для поздних вечеров перелай.

Иван Мякишев оторвал свой взгляд от завораживающего зрелища, еще раз проверил засов на воротах и направился к дому.

А там царила настоящая кутерьма. Громко смеялись дети, и слышалась какая-то возня. Вместе с детскими голосами раздавался и веселый голос Анны:

– Угомонитесь непоседы. Вот тятя сейчас придет, он вам задаст… Ваня, ты ж уже большой… Мишаня, ты куда полез, пострел…

Иван открыл дверь и шагнул в хату. В горнице была кучамала. Посреди комнаты «запряженным» стоял на четвереньках Ванька. У него на загривке восседала заливающаяся задорным смехом Сашенька. Старшая Иринка тянула «коня» за намотанную на Ванькиной шее веревку. Из-под стола с криком «я ему сена накосил» вылезал раскрасневшийся Мишка… А Анна, сложив руки под фартук, стояла у стола и любовно смотрела на эту свалку.

С приходом отца шум прекратился, и пять пар глаз устремились на него.

– Распрягайте жеребца – весело сказал Иван – А то совсем его уморили.

Первой к отцу кинулась Иришка.

– Тятя, тятя! А Мишка опять меня за косу дергал – она уже не картавила, как раньше.

– Ах, этот Мишка – наигранно строго отозвался Иван, гладя дочь по голове – Вот мы ему перцу зададим…

С Ванькиной спины сползала трехлетняя Саша, приговаривая:

– Я… я пелцу ему зададю…

Ванька наконец встал на ноги. За эти три года он окреп, почти догнав отца в росте. На верхней губе его стал пробиваться первый пушок. И голос заметно стал меняться, периодически срываясь на фальцет, чего Ванька ужасно стеснялся.

А из-под стола на Ивана глядели два угольно-черных глазка, которые даже при свете лучины ярко блестели. Мишка вылезать из своего укрытия не торопился. Он знал, что никакого наказания ему за Иркину косу не будет, но ему очень хотелось продолжить игру. Теперь с участием отца.

– А где этот проказник? Сейчас я его прутиком отделаю – Иван направился к столу.

Мишка с веселым визгом выскочил из-под стола с другой стороны и уткнулся в колени матери…

…Иван, как сейчас, помнил ту осень. По возвращении из неудачной погони за погромщиками в степь подполковник Рогожников спросил у Ивана:

– Ну что, Мякишев, думаешь с киргизенком делать?

Иван, так за всю обратную дорогу и не расстававшийся ни на минуту со спасенным мальчиком, с волнением ответил:

– Да я это…, Ваше благородие… Разрешите мальца к себе забрать…

Рогожников удивленно глянул на казака. Потом удивление сменилось восхищением.

– Хороший ты казак, Мякишев. И человек хороший. Только драчун – улыбнувшись, сказал он – Как-то неожиданно даже, братец… Непростое ты решение принимаешь. Трудное. Ведь не зверушка какая-то. А человек. Пусть даже и нехристь… Подумай.

– Да я всю дорогу думал, Ваше благородие. Неспроста, видать, боженька знаки мне посылает. То киргиза того, то вот сына евоного…

– Ну что ж – Рогожников подошел к Ивану вплотную и положил ему руку на плечо – Быть посему. Воспитай достойного казака. А с бумагами я помогу…

Так и появился в семье Мякишевых Мишка. Правда, Мишкой он стал не сразу.

– Ох! – только и смогла вымолвить Анна, увидев мужа с кульком в руках на пороге.

Она села на лавку, прижав к выпирающему животу свои натруженные руки.

Первой пришла в себя от неожиданности Иришка. Она подошла к сундуку, куда Иван положил свою ношу, и внимательно осмотрев проснувшегося и потягивающегося мальчика, изрекла:

– А зачем ты килгизенка принес? Там килгизок не было?

– Это твой братик теперь, Ириша – как-то виновато сказал Иван.

– У меня Ванька есть. Я сестлёнку хочу.

– А сестренка у тебя скоро будет – Иван поднял свои глаза на притихшую в углу жену.

Слез было немало. И пересудов тоже. Ни раз, и ни два к Ивану и Анне подходили односельчане и, кто с любопытством, а кто и с укором, спрашивали, на кой они взяли к себе этого нехристя? Черноротая баба Марфа Койнова, которую все за глаза называли Коихой, разнесла по всей Санарке свое предсказание:

– Ой, к беде это. Никакой это не киргизенок, а чертенок. Я сама на него как глянула, сразу маленькие рожки на макушки его увидала.

Набожные казачки от таких слов начинали неистово креститься. Чем бы все это закончилось, даже трудно было представить, но однажды Ивана на улице остановил степенный, всеми уважаемый казак Филимон Щербатов. Он без всяких там обиняков сказал Мякишеву:

– Ты, Иван, праведное дело совершил. Пусть он не казачьих кровей, но духом пусть растет нашим. И чтобы прекратить всякие пересуды, пацаненка надо покрестить…

В Михайлов день его и окрестили в Уйском соборе Троицка. Это таинство совершил протоирей Петр Бирюков. А восприемниками при этом выступили начальник Троицкой дистанции подполковник Василий Иванович Рогожников и его жена Капитолина Васильевна. И нарекли мальчонку Михаилом.

Глава 3. Призраки Чушка-куля

Губернаторский возок качнуло на дорожном ухабе. Задремавший, было, Перовский открыл глаза и посмотрел в заиндевевшее по краям оконце. Там плыла заснеженная равнина, уходившая, как казалось, в самое небо. Снег, начавшийся сразу за Самарой, прекратился. Искрившиеся еще недавно сугробы начали блекнуть и синевато розоветь в лучах наступившего заката. До дома было еще далеко…

Губернатор потянулся, чтобы сбросить с себя дремоту и глянул на сидевшего напротив Даля. Тот, развернув к окошку книгу, читал, кажется, не замечая пробуждения Перовского.

– Владимир Иванович, голубчик, Вы, эдак, зрение испортите. Карл Карлович при моем последнем свидетельствовании помимо прочего рекомендовал мне отказаться от сей вредной привычки читать в дороге, да еще на закате.

Даль улыбнулся, вложил в недочитанные страницы гусиное перо и захлопнул книгу. Улыбаясь, он ответил:

– Не могу оторваться от «Капитанской дочки». Все такое родное и близкое…

– Это точно. Александр Сергеевич большая умница. Его копилка новым шедевром пополнилась.

Оба замолчали, улыбаясь, смотрели друг на друга. Им было, что вспомнить…

…Ранней осенью 1833 года Пушкин прибыл в Оренбург. Уставший, пропыленный, заросший бородой он появился на пороге губернаторской резиденции с широкой улыбкой на лице.

– Ну, вот, как и обещал, любезный мой Василий Алексеевич, я и приехал – обнимая Перовского, говорил он – Измотала меня дорога. Целый месяц в пути, но я не жалею. Надышался свободой. Душно мне в столице…

Да, дорога была неблизкой. Собственно, в такую даль он мог бы и не ехать – все архивные материалы по пугачевскому бунту были в его распоряжении в столице. Но Пушкину очень хотелось побывать там, где должно было развернуться действие его будущей повести. И свою роль в принятии решения о дальней поездке, конечно, сыграли уговоры и приглашения Перовского и Даля. Ведь помимо прочего оба обещали Александру Сергеевичу встречу с людьми, которые знали о Пугачеве не понаслышке, а видели его и общались с ним лично. Конечно, они были уже стары, но их память цепко держала воспоминания о великом самозванце.

Первым делом поэта отправили в баню. Пока Пушкин и Даль томились в парилке, Перовский распорядился прислать сюда своего личного брадобрея и ревностно следил за тем, как сервировался стол. Грядущий вечер был их.

И вот, они сидели за столом, скинув сюртуки и улыбаясь друг другу. После первых приветственных тостов Пушкин поведал друзьям последние столичные новости об общих знакомых и друзьях. Как всегда Александр Сергеевич был весел, глаза его, еще совсем недавно уставшие, теперь загорелись таким знакомым масленичным блеском. Пушкин, смеясь, рассказывал, какой неизгладимый след в душах провинциальных чиновников производил его заросший и потрепанный вид по дороге в Оренбург.

– За Самарой от меня вообще начали шарахаться, как от разбойника – хохотал Пушкин.

– Я Вам больше скажу, друзья мои – вытирая платком проступившие от смеха слезы, сказал Перовский – Известный вам нижегородский губернатор Михаил Петрович Батурлин недавно сообщил мне письмом прилюбопытнейший анекдот. Некий путешественник из Санкт-Петербурга ездит по Волге из губернии в губернию, а местные начальники принимают его за высокого чиновника из столицы, якобы, тайно инспектирующего провинцию. Уж, не про Вас ли речь, Александр Сергеевич?

Общий хохот огласил столовую…

В тот вечер они засиделись допоздна. Пушкин, не смотря на усталость, читал свои новые стихи. Даль, открыв записную книжку, с которой он никогда не расставался, поведал о новых словах, собранных им среди оренбургских и уральских казаков.

– Вот, например, занятное словечко – полистав страницы, поведал он – Кадомить. Сее означает шататься без дела, слоняться от скуки.

– Как? – широко улыбаясь, спросил Пушкин.

– Ка – до – мить – по слогам повторил Даль – Или вот. Уш – кань, то есть заяц. А вот еще. Бля – бла…

Пушкин с Перовским захохотали хором

– Да-да, господа – тоже смеясь, продолжал Владимир Иванович – Блябла – это оплеуха, затрещина. Так и говорят оренбургские казаки: «отпустить кому-то бляблу»…

Пушкин вдруг соскочил со своего стула и кинулся к Далю. Он сгреб помощника оренбургского губернатора в охапку и, крепко обнимая, расцеловал его в обе щеки, приговаривая:

– Какой же ты умница, братец… По крупицам собираешь народную культуру. Это ж настоящее богатство…

Он начал расхаживать по гостиной, даже не обращая внимания на некоторое смущение Даля и, широко размахивая руками, продолжил:

– Друзья мои! Какая же пропасть между теми, кто считает себя аристократией и простыми людьми! Мы, живущие в столицах, приклоняющиеся и лизоблюдствующие в больших кабинетах и дворцах, считаем себя культурными людьми. Мы свободно говорим на иностранных языках, а язык своего народа ни то, чтобы забыли, мы его попросту не знаем…

У Перовского неприятно заныло где-то в затылке. Он по долгу службы знал, что за Пушкиным в его дальней поездке установлено негласное полицейское наблюдение. Еще за неделю до приезда поэта полицмейстер Трофимов поведал Василию Алексеевичу о тайном приказе из столицы. И не только дружеская любезность была причиной тому, что Пушкин ночевал сегодня в доме военного губернатора. Так Перовский старался уберечь друга от возможных неприятностей. Невольно ему подумалось: «Хорошо, что Александр Сергеевич сказал это тут, а ни где-нибудь еще». Порадовался он и тому, что заранее додумался выпроводить прислугу из гостиной в дальние комнаты резиденции.

А меж тем поэт продолжал:

– Так и живем. Мы сами по себе, а он, народ, сам по себе. А потом удивляемся его темности. Да не он темный, а мы… И всем нам уже давно пора отвесить освежающую бляблу…

Пушкин умолк, видимо, заметив выражение лиц своих приятелей. Руки его, еще минуту назад летавшие над головой, безвольно поникли. Он как-то виновато глянул на Перовского и произнес:

– Эко, Сашку понесло! – и немного помолчав, улыбнулся и веселым голосом продолжил – Наливай, любезный хозяин. Хочу поднять бокал за твое здоровье…

На следующее утро спозаранку Даль повез Пушкина в Бердскую слободу и Форштадт. Там они встречались с очевидцами пугачевского бунта, коих к удивлению поэта обнаружилось немало. Он внимательно слушал рассказы старух и беззубых бородатых дедов, которые поначалу воспринимали все эти расспросы не иначе как очередное следствие по делу знаменитых событий, происходивших тут 60 лет назад. Но первоначальная настороженность потом сменялась любопытством, и старики спрашивали обаятельного смуглого собеседника:

– Кто ты, мил человек? И по что тебе ента старина?

На что Пушкин уклончиво отвечал:

– Да писатель я. Вот пишу книгу о тех днях.

И тогда они начинали вспоминать. Говорили они много, часто повторялись, но от этого их рассказы становились еще более колоритными и подробными. Пушкин и Даль не торопили своих собеседников.

В тот же день они побывали в Неплюевском военном училище, посетили архив Пограничной комиссии, сделали несколько частных визитов. В резиденцию военного губернатора друзья вернулись лишь к вечеру. Уставшие, но довольные.

С восходом следующего дня Пушкин выехал в Уральск. Его по-прежнему сопровождал Даль. Черноречье – Татищево – Рассыпная – Илецкая защита…

А Перовскому, оставшемуся в Оренбурге, чуть позже придется написать в рапорте на имя графа Бенкендорфа: «… Он останавливался в моем доме. Могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий…».

…За окошком совсем стемнело. Возок все так же покачивало на небольших припорошенных снегом ухабах. Все так же задорно позванивала бубенцами тройка. Время от времени слышались подбадривающие уставших лошадей возгласы кучера. А вдали замелькали огни почтовой станции…

***

Анна похлопала покрытый испариной от ночевки под летним навесом и недавней дойки дородный круп коровы и легонько подтолкнула кормилицу к воротам.

– Ну, айда с богом – сказала она, провожая взглядом корову, которая, довольно отрыгнув жвачку, медленно побрела в туман, где уже мычало и позвякивало колокольцами утреннее стадо.

Из проулка послышались крики и топот. Вскоре показалась пятнистая поджарая однорогая коровенка, а следом за ней почти бежала Коиха, кричавшая вдогонку:

– Ах, ты лярва! Чтоб тебя волки задрали окоянную…

Анна помогла крикливой соседке направить непутевую коровенку в нужном направлении. И та с радостным мычанием понеслась в туманную даль.

– Ну что за чертово отродье! – возмущалась запыховшаяся Коиха – Молока с гулькин нос, а зловредности через край…

– Телиться ей надо – простодушно сказала Анна.

– Какое тама – протянула Марфа – У бугая на эту стерву елда не шевелится…

– Тихо ты – взмахнув руками и оглядываясь на дом, зашептала Анна – Не ровен час, ребята мои проснутся, а ты такое с утра…

– Да ладно тебе – миролюбиво заулыбалась Коиха – Спят, поди, ишо… Слышала, наши скоро возвертаются…

Ох, сколько уже раз Марфа Койнова извещала Санарку о скором возвращении казаков, призванных еще до Троицы на какую-то там Новую линию. А их все нет и нет. Сердце уже истомилось. Как там Иван? Не болен ли? Или… Анна гнала от себя дурные мысли. Она по несколько раз на день мысленно молилась, вспоминая все известные ей молитвы… «Хорошо, хоть, дети со мной. А ему каково? – думала она – Ваня уже совсем большой – на этой мысли сердце ее начинало биться часто-часто – И его скоро заберут. А там и Миша подрастет…». От всех этих дум ей становилось особенно тоскливо. Почему-то почти всегда при этом она вспоминала злющую Коиху. Говорят, не всегда она была такой. Когда-то Марфа слыла первой красавицей и веселухой в своем родном Кочкаре. А потом она вышла замуж за санарского вдового казака Евдокима Койнова. Поначалу жили они как все. Но чем дальше, тем чаще стали замечать казачки на теле Марфы синяки. Она никому не жаловалась на своего мужа-драчуна. Бьет – значит, любит. Но с каждым годом жизнь ее становилась все невыносимее. И однажды, когда Марфа вынашивала уже второго ребенка, Евдоким так сильно избил жену, что она чуть не умерла. Ребенка она потеряла. И больше, как не молилась, господь ей детей не дал. Лет 15 назад в половодье пьяный Евдоким утонул в ревущей реке. Так она стала вдовой с сыном Сашкой на руках. И с каждым годом становилась все злее и злее…

Думая обо всем этом, Анна направилась к крыльцу. Где-то за сараем слышались голоса сыновей:

– Опять, ссыкун, подсолнухи поливал? – без злобы в голосе спрашивал Ванька – Уборная для кого поставлена?

– А там воняет … – ответил Мишка.

– А ты чё, барин? Это они на горшки ходят… Ты огурец-то свой спрячь. А то девчонки проснутся, увидят – смеясь, сказал старший брат.

Мишкино лицо дернулось. Он смешно скривил губы, из-за чего кончик его носа немного крутанулся в стороны. Такое случалось с Мишкой всегда, когда он очень волновался. С самого появления найденыша в их семье Анна думала, что приемный сын, балуясь, строит рожицы, но потом поняла, Мишкино лицо дергалось против его воли. Она поила его травами, читала заговоры, которым ее обучили знахарки. Мишка стал реже гримасничать, но иногда, когда не мог справиться с волнением, лицо его нет-нет, но снова дергалось.

Мишка непроизвольно прижал ладошками свою коротенькую рубашонку, которая едва-едва прикрывала наготу и, чуть не сбив с ног вышедшую из-за угла мать, сверкая пятками, побежал к крыльцу.

Ванька, собравшийся, было, расхохотаться, увидев мать, осекся. Ему стало неловко из-за того, что она могла услышать их мужской разговор. Он сконфуженно опустил голову и потянул тележку с навозом в огород.

– Ваня, ты заканчивай… Утречать скоро будем – сказала Анна, отметив, что Ванька все больше и больше становится похожим на отца. Она улыбнулась каким-то своим мыслям, а потом зачем-то опять окликнула сына:

– Так слышь?

– Ага, слышу – отозвался Ванька…

…Девочки уже встали. Старшая Иринка у окошка заплетала косички непоседливой Сашеньке, которая все норовила соскочить с лавки.

– Не вертись ты, егоза – деловито ворчала Иришка – Давай лучше стишок расскажем.

– Давай – охотно согласилась Саша.

– Заинька, беленький, где ты был? – начала Иринка, продолжая вплетать ленточки в жиденькие еще косички сестры.

– На меленке – подхватила младшая.

– Что делал?

– Муку молол.

– А где мука?

– Никола унес.

– А где Никола?

– В целкву ушел – картаво отозвалась Сашенька, поворачиваясь с старшей сестре другим боком, чтобы той было удобней заплетать другую косичку.

– Где церква?

– Водой снесло.

– Где вода?

Сашенька немного замешкалась с ответом, припоминая нужные слова. А потом, весело глянув на сестру, выпалила:

– А помню-помню… Быки выпили.

– Где быки?

– В голу ушли.

– А где гора?

– Челви выточили?

– Где черви?

– В тальник ушли.

– Где тальник?

– Девки выломали.

– Где девки?

– Замуж ушли…

Иринка внимательно осмотрела заплетенную сестренку, осталась довольной результатом. А потом крикнула:

– Мишка, ты где тама?

Из комнаты вышел младший брат. На нем уже были одеты штаны с перекинутой через плечо помочью. Он давно уже умылся, причесал костяным гребешком свои черные жесткие волосы и даже успел заправить постель, на которой они спали с Ванькой.

– Глянь, мамка скоро тама? – дала указание Иринка.

– Скоро – угрюмо ответил Мишка. Он все переживал, не заметили ли девчонки его срама, когда он пробегал через горницу в дальнюю комнату. «Вроде, спали еще» – думал он. Внимательно понаблюдав за поведением старшей сестры и не заметив в ее взгляде насмешки или еще чего-то такого, он успокоился и сел у печи строгать щепу, которой мать будет разжигать печь.

Дверь распахнулась, и в избу вошли Анна с Ванькой, несшим тяжелый подойник, заполненный до самых краев парным молоком.

Мать окинула взором младших детей, опрятных и чистых. Улыбнулась их ясным глазкам, обращенным к ней, и сказала:

– Сейчас утречать будем. Тятя вернется скоро, обрадуется, что вы у меня такие чистенькие и послушные…

– А сколо тятенька плиедет? – осведомилась Сашенька, с надеждой глядя на мать.

– Скоро-скоро – пообещала Анна – Дорога-то не близкая до дому…

Она разлила по глиняным кружкам молоко, достала из-под холщовой тряпицы нарезанные ломти хлеба и, обернувших к ребятне, с какой-то тихой радостью сказала:

– Ну, айдате.

Первым к столу ломонулся Мишка, у которого уже давно урчал живот. Но, встретив укоризненный взгляд старшего брата, он остановился и, повернувшись к образам, начал креститься. К иконам обернулись все.

Анна, крестясь, начала молитву:

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами. Причистыя твоя матере и всех святых твоих, яко благословен во веки веков. Аминь.

Младшие крестились торопливо. А Ванька делал это степенно…

«Мужик совсем – глядя на своего первенца, чинно уплетавшего скромную еду, радовалась мать – Как время-то пролетело! Добрым и сильным вырос Ванечка. Повезет какой-нибудь девице. Как за каменной стеной будет за ним. Как я за Иваном…». Она еле заметно улыбнулась, заметив на сыновней губе, покрытой пушком, полоску молока.

Иринка кушала аккуратно. Откусывала маленькими кусочками хлеб и припивала молоком. На ее лбу волоски, выбившись из туго заплетенной косы, завились в крупные кудряшки и сверкали под солнечными лучами золотом. «Вытянулась-то как! – не столько удивляяясь, а больше констатируя случившееся, подумала Анна – Давно ли сарафан был чуть ли не до пяток, а теперь вон, едва коленки прикрывает… Собирались с Иваном летом на ярмарку в Троицк прикупить ситцу на детские одежки, да так и не собрались…» – она невольно вздохнула с грустью, вспоминая в каком сундуке лежал ее, еще девичий, сарафан, который следовало бы сейчас перешить на старшую дочь, и перевела взгляд на Сашеньку.

А та уже поела и терпеливо ждала, когда уже все наедятся, и можно будет встать из-за стола. Она знала, что и разговаривать за столом нельзя, поэтому время от времени зажимала свой рот ладошками и хитро поглядывала на окружающих.

«И эта скоро подрастет» – Анна невольно улыбнулась, вспоминая, как родилась младшая дочка. Все бабы в округе, глядя на ее круглый живот, уверяли, что родится сын. Да она и сама была в том уверена. А родилась дочка. Росла она непоседливой, но послушной. Иногда Сашенька в меру капризничала, чувствуя своим сердечком, что ее все любят и балуют. Она рано научилась разговаривать, а потом и петь, удивляя многих своим не-подетски развитым музыкальным слухом: услышав однажды чье-то пение, она могла тут же безошибочно повторить мотив.

Мишка за обе щеки уплетал незамысловатый завтрак. От удовольствия он даже чуть-чуть постанывал. «Как довольный кот. Вот-вот замурлыкает – Анна подлила ему в кружку еще молока. Мишка с набитым ртом с благодарностью посмотрел на мать – И как же я поначалу не могла принять этого найденыша? Ну как же? Чужой. Был он тогда каким-то некрасивым. Соседи и те отмахивались от киргизенка, но Иван сказал: „наш“. – Сейчас она стеснялась тех своих мыслей – А вон каким стал! С возрастом его глазенки расширились что ли? Он чем-то стал походить на теленка. Такие же большие, чуть раскосые глаза, черные, как грива Красавчика, волосы. Мамка, наверное, у него была красивой… А мальчик сразу ко мне тянулся. Ведь я это видела. Но сторонилась его. Он никогда не плакал. Понимал своей маленькой головкой, что кругом чужие люди, и не плакал. А я… – Анна почувствовала, что от нахлынувших воспоминаний к ее щекам прилила кровь – Хорошо хоть Ванечка тогда его поддерживал». Анна вдруг вспомнила, что первая ее ласка к найденышу появилась случайно. Однажды она увидела, как двухлетний Мишка, еще толком не понимавший русскую речь, своей смуглой ручкой нежно гладил по лобику спящую Сашеньку. И, Анна отчетливо это помнила, она тогда почему-то разревелась. Ей вдруг представилось, какая тоска творится в сердечке одинокого мальчика. «Мой он, мой – думала тогда и сейчас Анна – И пусть он ни такой, как другие, но он мой»…

***

Крытый экипаж, гулко прогромыхав колесами по мостовой живописного переулка, остановился у парадного крыльца двухэтажного особняка, отличавшегося от всех окружающих его зданий особой помпезностью. Пока хозяином этого, явно недешевого, здания был знаменитый далеко за пределами Франции дипломат и мастер политических интриг Шарль Морис де Тайлеран-Перигор.

Из экипажа, поддерживаемая сопровождающим ее спутником, вышла стройная дама, облаченная в элегантное платье и шляпу по последней парижской моде. Красавицей ее назвать было сложно – вытянутое лицо, крупный длинноватый нос… Но стать, а еще большие, немного грустные глаза с поволокой так и притягивали к ней взоры. Это была княгиня Дарья Христофоровна Ливен, урожденная баронесса Доротея фон Бенкендорф. Теперь ее девичья фамилия в России стала знаменитой – старший брат Александр был шефом жандармов всей империи.

Княгиня степенно поднялась на крыльцо и вошла через распахнутые перед ней двери в громадный вестибюль, устланный персидскими коврами. Навстречу ей уже двигался, шаркая ногами, неприметный старичок с широкой, но неискренней улыбкой на лице. Это и был Тайлеран.

– Приветствую, божественная – старый дипломат начал раскланиваться перед княгиней – Наслышан о Вашей красоте…

«Врет, старая лиса» – подумала Дарья Христофоровна, но с улыбкой протянула Тайлерану руку для поцелуя.

– Уверен, что Вы не пожалеете о покупке. Дом чудесный. Бывали тут когда-то Наполеон – Тайлеран произнес это имя с некоторым сарказмом – и незабвенный император Александр Павлович…

«Ну-ну, давай дальше виляй хвостом. Уж твою натуру, прогнившую, я знаю» – мелькнуло в голове у княгини, но она с прежней доброжелательной улыбкой ответила некогда всесильному дипломату-авантюристу:

– О да, Ваше сиятельство, я слышала о столь великих Ваших гостях.

Сейчас старику было уже под 80, и он чувствовал, конец близок. Вернувшись недавно из Англии, где на протяжении четырех лет он был послом Луи-Филиппа, Талейран захандрил. К тому же нужны были деньги, чтобы рассчитаться со старыми долгами. Вот и решил он выгодно продать один из своих особняков. А тут на удачу подвернулась эта русская княгиня. Конечно, он знал, что стоящая сейчас перед ним Дарья Христофоровна, вхожа в царский дворец. Знал он и о том, что княгиня Ливен довольно долго жила в Англии, будучи женой русского посланника. Но эти обстоятельства его мало смущали. Уж, очень нужны были деньги.