Текст книги "Трудное бабье счастье"

Здесь же покойным был выстроен небольшой, но добротный сарайчик, где хранился весь огородный скарб. Сюда она с Толяном и свалила привезённую накануне печку. Здесь же создаст и обуютит себе рабочее местечко.

Надежда Николаевна присматривалась, прикидывала, как удобнее протянуть шланг с водой в сарайчик, а её соседи меж тем вовсю занимались кто прополкой, кто поливкой. Пропалывать, может, ещё не стоило, но всю последнюю неделю стояла жара, с неба не пролилось ни капли. Только-только проклюнувшаяся из земли зелень, то есть всё то, что с таким старанием, отнимая время, выделенное на уход за больным мужем, Надежда Николаевна засаживала этой весной, местами уже зажухло, заскучало, явно испытывая жажду. Да, такой была открывшаяся перед ней печальная картина. Однако Надежде Николаевне разом стало как-то… «Да гори ты синим пламенем!»

Как это было непохоже на то, как они прежде с ещё здоровым мужем горбатились на участке! Да ещё детей своих понуждали. И было ради чего: огород их кормил почти всю зиму, и редко-редко когда возникала нужда сходить за каким-нибудь овощем в магазин – всё своё, всё готовенькое. Не будь огорода, им пришлось бы туго. И вот пожалуйста, нате вам – такое вопиющее безразличие!

Впрочем, мужа у неё больше нет, а дети взрослые. Что она, себя без огорода не прокормит? Как только подумала – сразу почувствовала облегчение, и совесть уже не мучила. Теперь можно заняться исключительно тем, к чему лежит душа. А она просит чего-то ранее неизведанного, непривычного, какой-то даже сказки…

Может, установившаяся тёплая, ясная погода поспособствовала или предвкушение того, как она возьмёт в руки комочек устоявшейся глины и попробует сотворить маленькое чудо, однако Надежду Николаевну не покидало ощущение какой-то необыкновенной лёгкости. Как будто сбросила с себя последних лет двадцать! Ей даже кто-то из соседей заметил:

– Да ты сама на себя стала непохожая! Моторчик нешто себе какой поставила? Порхаешь, как мотылёк!

Надежде Николаевне стало даже немного неловко за себя: ещё подумают, будто радуется, что мужа похоронила. Стала сдерживаться, одёргивать себя: чуть почувствует – опять закружилась, тут же скажет: «Стоп, машина». Намеренно начнёт двигаться медленнее. Пока вновь не забудется.

Была, однако, и ложка дёгтя в этой бочке мёда: мысль, что отпуск не бесконечен и вот-вот придётся опять выходить на работу. Чем ближе к помеченной ею в календаре чёрным крестом дате приближалось время, тем мрачнее сгущалась над ней тучка и тяжелее становилось на душе. Когда до рокового срока осталась пара дней, Надежда Николаевна твёрдо решила про себя: «Не, не пойду. Хватит с меня этой каторги! Уволюсь». О том, что она будет делать дальше, чем станет зарабатывать на жизнь и как это аукнется на её пенсии в недалёком будущем, она сейчас ни капельки не задумывалась. Словно то была уже не она.

– Да ты чё-о-о?! – так отреагировал на её заявление об увольнении замнач. – Николаевна! Да ты случаем не того?.. Столько лет отдала… Чем, каким местом ты, спрашивается, думаешь?!

Надежда Николаевна заранее предвидела, как долго и упорно её будут отговаривать, какие примерно доводы будут приводить, – и ко всему была готова, на всё отвечала чётко, немногословно, уверенно, только по делу, как отлично выучившая домашнее задание ученица:

– Больше не могу у вас.

– А где можешь?

– Ещё пока сама не знаю.

– Может, пока узнаешь…

– Нет, у вас я больше не могу.

Замнач призвал себе на помощь других; сообща они навалились на строптивицу, стали соблазнять повышением зарплаты и обещанием не ставить на самые сложные, сопряжённые с большими физическими затратами участки. Надежда Николаевна стояла как гранит. Одного дня на уговоры не хватило. Дали ещё один день для раздумий:

– Такие дела с ходу не делаются. Ты же сук под собой рубишь! Ещё поработай своей несуразной башкой.

Думала-гадала ночь и полдня.

«В самом деле, не ошибиться бы… Не стану ли потом локти кусать?»

Окончательное и бесповоротное решение родилось тогда, когда подумала: «А что мне стоит вернуться обратно, если почую, что без этой каторги не могу? Возьмут. С руками оторвут!» Только в голове Надежды Николаевны не укладывалось, что её может что-то позвать, потянуть, поманить опять под низкие, пыльные своды.

«И как я это вообще могла вытерпеть?! Столько-то лет! Как один сплошной серый день… Как я раньше-то, старая дурёха, не ушла?..»

8

На следующую ночь после оформления окончательного расчёта приснился ей сон. Будто в квартиру является покойный муж. Надежда Николаевна замечает, как он сначала молча, задумчиво ходит, заглядывая то в один угол, то в другой, стараясь при этом не смотреть в сторону лежащей на кровати под одеялом жены. При этом Надежде Николаевне совсем не страшно, скорее, любопытно: что дальше-то будет? Походив и поискав чего-то, Павел достал с антресолей большой чемодан, открыл его, начал закидывать всё, что когда-то принадлежало ему лично: костюм, пару сорочек, галстуки, носки, запонки. Даже матерчатые шлёпанцы, уж на что ветхие, продырявленные на обоих пятках, и те забрал. Долго стоял и держал в руке фотоаппарат «Смена»; последний раз делал с него снимки, пожалуй, лет десять назад. Наконец положил и его в чемодан. Последними забрал зимнее пальто на ватине с вытертым воротником из крашеной собаки и шапку из кроличьего меха. Упёршись коленом в чемодан, умяв содержимое, щёлкнул запором. Тогда только удостоил взглядом жену.

– Ну прощай, Надёна… Не поминай, как говорится… Теперь-то уж наверняка мы друг дружке не понадобимся.

– Да уж, наверное, не понадобимся, – охотно согласилась Надежда Николаевна, по-прежнему укрытая до подбородка одеялом. – Ты уж отжил, Паша, своё, не обижайся… А я, чую, ещё и жить-то по-настоящему не начинала.

Павел не стал спорить, просто забрал чемодан, отворил дверь и ушёл. А та так и осталась незакрытой. Пришлось Надежде Николаевне специально вставать и запирать.

Сон был настолько зримым, муж Надежде Николаевне представился настолько явственным, что, проснувшись, она незамедлительно решила проверить, всё ли, что принадлежало Павлу и что он, если верить сну, счёл нужным забрать с собой, осталось или уплыло вместе с ним. Когда же своими глазами убедилась, что все его вещи на месте, даже несколько тому подивилась. Когда же спустя какое-то время поделилась впечатлениями с одной из пожилых знакомых по дому, та посоветовала Надежде Николаевне, во-первых, поставить за упокой души Павла свечку, а во-вторых, заказать заупокойную службу. «Не то привадится, так и будет у тебя над душой шастать! До белой горячки доведёт. Скоко уж таких случаев бывало».

За всю свою уже прожитую жизнь Надежда Николаевна в церкви бывала раз-два и обчёлся: похороны отца и матери да её собственное с Павлом венчание. Другого повода, чтобы сходить помолиться, у неё до сих пор никогда не было. К тому же, если б даже такое желание и возникло, осуществить его непосредственно в Кошкино было бы невозможно за отсутствием действующей церкви. Иное дело сейчас, когда – спасибо новой власти, хоть что-то полезное для людей сделали – вновь открылся Успенский собор.

На следующий после явления мужа день, ближе к вечеру, Надежда Николаевна направилась к храму. До вечерней службы ещё оставалось достаточно много времени, поэтому, наверное, внутри было немноголюдно, но это даже было на руку Надежде Николаевне: никто и ничто не мешали ей оглядеться по сторонам, подойти поближе к иконам, внимательно всмотреться в них. Вглядываясь, она одновременно пытала свою память, напрягалась выудить из неё хоть какие-то крохи знания о тех, кто смотрел на неё с икон. Оказалось, что ей почти ничего не известно! Из всех, кого увидела, опознала только одного Христа да Богоматерь с младенцем. Неловко, заранее подсмотрев, как это делают другие, стоя напротив лика, она перекрестилась.

Свечку, как и намеревалась, поставила, службу заказала. Уже собралась было уходить, когда заметила в одном из боковых приделов кучку прихожан, стоящих в чинной очереди перед облачённым в яркие одежды, ещё относительно молодым, с плохо отрастающей рыжеватой бородкой священником. Подошла, тихо поинтересовалась, зачем стоят.

– Исповедаться, – ответил ей кто-то шёпотом.

Надежде Николаевне никогда не приходило на ум каяться в грехах. «А, была не была!..» Заняв место в очереди, она стала соображать, что же за свою жизнь такого совершила, чтобы просить прощенья у Всевышнего. Но, как ни старалась, ничего особенного так на ум и не приходило. Ну если только, может, часики…

Случилось это много лет назад, где-то после рождения дочери. Был жаркий летний полдень, и Надя решила искупаться. Спустилась пологим берегом к воде и только начала раздеваться, как заметила, что на одном из плоских каменьев что-то блеснуло. Подошла к камню и убедилась, что это роскошные золотые дамские часы. Должно быть, кто-то раздевался здесь ещё до Нади, искупался, а про них забыл. Надя оглянулась по сторонам – никого поблизости не было. Что же делать? Оставить часики там, где они лежали? Или всё-таки забрать с собой? После долгих размышлений, сомнений с бьющимся сердцем она всё же забрала находку, надёжно укрыла её в своей вспотевшей от волнения горсти.

Конечно, то был её грех, потому что ей следовало отнести находку в милицию, а она присвоила часики, причём никому, даже мужу, в этом не призналась. Но и пользоваться не могла, отчасти из-за того, что боялась (а вдруг увидит владелец!), отчасти – из-за сознания, что часики всё же принадлежат не ей, значит, как ни крути, ни верти, всё же ворованные. Носить не носила, но и расставаться не хотелось: золото всё-таки! Приличных денег стоит.

Вот в этом, пожалуй, единственном своём серьёзном прегрешении она сейчас и покается. Решила, а потом стало как-то неловко… Во-первых, оттого, что все, кто стоял в очереди впереди неё, почтительно обращались к священнику как к «батюшке» («Какой же он мне батюшка, если я годами старше, чем он? Уж скорее я ему матушка»). Во-вторых, почти все кающиеся целовали священнику руку. Надежда Николаевна как только представила себе, что ей на виду у всех тоже придётся касаться губами плоти чужого ей человека, мужчины, – аж мурашки по коже побежали. «Нет, сегодня не стану», – решила она и, покинув очередь, вышла из собора. Тут же с колокольни донеслось звучное «ба-ам!». Все, кто был ближе к собору, сразу торопливо закрестились, а испытывающая какое-то смятение и недовольство собой (всё-таки не исполнила как подобает, что-то напортила) Надежда Николаевна, больше уже не задерживаясь, направилась в сторону родной улицы Газовиков.

9

Чем ближе подступало время, когда состояние глины позволит приступить к задуманному, тем сильнее завладевало Надеждой Николаевной нетерпение. Дня не проходило, чтобы она не проводила проверку. Верила, рано или поздно её посетит то же ощущение готовности, которое усвоила, которое передалось ей от наставницы; не потерявшие за многие, долгие годы своей чуткости самые кончики пальцев – средоточие тончайших нервов – её не обманут.

А пока глина отстаивалась, стоило подумать, что же в первую очередь вылепят её руки, кого, какое существо она удостоит жизни. На память приходило старое, над чем уже приходилось работать: птицы, зверьки. Скорее всего, она откажется только от накола пищика. Свистульки у неё никогда как должно не получались, может, потому что у неё самой было неважно со слухом: не различала тонов и полутонов. Зато Надины творения всегда выделялись внешней отделкой, ни одно не повторяло другое, даже если это был один и тот же зверёк, за что её всегда хвалила тётя Вера: «Ты самая настоящая выдумщица! Фантазия из тебя фонтаном бьёт!»

Где-то после третьего напоминания на подмогу явился сынок Коленька.

– Короче, мамк, я там на базаре насчёт тебя уже договорился. Станешь – пальцем никто не тронет.

На его щеке красовалась глубокая, ещё совсем свежая ссадина – от уха почти до подбородка.

– Лариска, что ли, тебя так обласкала?

– Да ну её к лешему! – помрачнел сын. Ему никогда не нравились эти разговоры матери о его непутёвой жене. – Ну показывай, где тут у тебя? – Осмотрел, потрогал, покачал головой. – На какой помойке такое нашла? Давай уж лучше заделаю тебе новую печуру. Закачаешься!

Да, в этом была подкупающая сторона её сынули: золотые руки – раз, добрая душа – два. Надежда Николаевна ласкала себя мыслью, что и то и другое Коленька перенял от неё. А всё худое – от кого-то другого.

– Новая мне и задаром не нужна. Поставь эту.

– Угостишь – поставлю.

– Я вот тебя сейчас… по затылку угощу! – Надежда Николаевна рассердилась не на шутку.

– Да ладно, ладно… Сделаем, – похоже, даже испугался Николай: мать в детстве хоть и редко, но всё-таки наказывала его.

На сборку, отладку у сына ушла почти вся светлая половина суток. Зато получилось на славу. Надежде Николаевне стоило только бросить взгляд на результат его трудов – и все сомнения, что получится как надо, отпали. Она сразу признала в творении сына ту прежнюю печку своего детства. Только та даже как будто помолодела.

– Ну как? Сойдёт? – Николай был уверен, что даже превзошёл ожидания матери, поэтому стоял, вытирая ветошью руки, и улыбался во всё своё смазливое, а теперь ещё и вымазанное чем-то лицо.

– Сойдёт, сойдёт, – Надежда Николаевна всегда была скупа на похвалу. – Айда я тебя покормлю.

Дома каких-то разносолов у Надежды Николаевны не было. Она совсем разленилась готовить себе обильную еду: напьётся молока с хлебом – ей и довольно. О том, как приходилось когда-то кормить мужа, сколько сил, времени на это уходило, даже вспоминать не хотела. Но для сына, да ещё сделавшего доброе дело, постаралась: сварила мясной борщ на первое, котлеты на второе. Нашла и спиртное, налила с краями стопку. Даже перестаралась: чуточку перелила.

– Ну, короче… Чтобы грела как надо!

– Да не грела, а высушивала.

– Какая разница? – Сын с наслаждением опрокинул в себя содержимое стопки.

«Ох, нехорошо с тобой будет, – думала про себя Надежда Николаевна, наблюдая за тем, как жадно уплетает положенное в тарелку её чадушко, и думая при этом о невестке. – Будет тебе небушко в овчинку с такой непутёвой шалавой. Вызволить бы тебя из её лап загребущих, да не знаю, как лучше подступиться. Как бы хужее не стало».

Ну слава богу! С печкой, спасибо Николаю, разобралась. Ещё сходила в ближайший лес, насобирала, вспомнив тёти-Верины рецепты, кое-какие сучочки, травы, наколола помельче смолистых дровишек, нащепала. Вот теперь – готовность номер один. Теперь вся остановка за глиной.

А её пришлось ждать ещё полторы недели. И как же они долго тянулись! До чего же Надежде Николаевне хотелось подстегнуть своенравное время! Но вот… В очередной раз с утра поднялась, прошла к огороду. Прикоснулась. Кончики пальцев подсказали: глина проснулась.

Значит, пришло то самое благословенное время. Творить.

Глава 3
Базар

1

Утром того дня, когда наметила совершить первую лепку, Надежда Николаевна пробудилась ещё на заре, одновременно с птицами. Одна из них даже постучала клювиком в окошко и улетела не раньше, чем убедилась, что хозяйка квартиры на ногах и готова к бою.

Первое, что сделала в то утро Надежда Николаевна, – постаралась вспомнить с наибольшими подробностями увиденное ею пару недель назад в соборе изображение Богоматери (своих каких-то икон у них в квартире отродясь не водилось). Представив, мысленно коротко попросила: «Матерь Божья, пресвятая Богородица, сделай так, чтобы у меня получилось всё как надо». То была её, по сути, первая в жизни осознанная, наполненная сугубо личным неформальная молитва.

Стояло раннее буднее утро. На огородах, куда ни глянь, никого. Только ветерок расшалился, погуливает, пошевеливает полиэтиленовую плёнку, прикрывшую засаженную огурцами грядку у ближайших соседей, да каркает оседлавшая нижний сук на берёзе ворона. То ли так, по-вороньи, заранее радуется, что день обещает быть хорошим, то ли о чём-то предупреждает Надежду Николаевну. Мол, держи, тётка, ухо востро, иначе не ровён час…

Для начала Надежде Николаевне предстояло на время забыть, что ей идёт пятый десяток, представить себя такой, какой была тридцать лет назад, испытать – хотя бы примерно – те же ощущения… А дальше предоставить полную свободу рукам. Мышечная память наверняка самая верная, самая твёрдая. Они, если дать им волю, сделают всё сами. Тем более что нового, неизведанного, ещё ни разу не сотворённого Надежда Николаевна им пока не навязывает. Пусть это будет старый, испытанный набор. Вроде удивлённо взирающего на мир цыплёнка, или тянущей длинную с колокольчиком шею козочки, или бородатого козодоя. Всего-то с пару десяток поделок! Больше на первых порах не потребуется. Это пробное. Сигнал: «Я живая! Я есть!» А дальше – видно будет…

2

– Ну ты чего, мамк? Короче, пойдёшь когда-нибудь на базар? Или, выходит, зря я старался?

Первый, пробный «выводок» Надежды Николаевны готов – прошёл неоднократную сушку, покрыт глазурью, расписан. Уже середина лета. Пора, сынуля прав, пора нести товар на базар. Интересно, как оценит народ? Но… Ох, как не по душе это занятие Надежде Николаевне – торговать! Так противно её натуре! Была б дочка под боком – заарканила бы её. Но дочка далеко. А из Николая какой продавец? Задаром отдаст, только б поскорее отделаться. Вот и приходится самой.

В конце концов пересилило воспоминание о тёте Вере. Ей ведь тоже, поди, эта торговля не по душе приходилась. Но ведь торговала же! «А я что? Не барыня, чай… Значит, тоже смогу».

Наконец воскресным утром Надежда Николаевна собралась, уложила своих ни о чём не подозревающих глиняных «детишек» в сумку и понесла на базар. Или официально: рынок «Урожайный» при районном потребительском обществе (райпо) города Кошкино. Уже знала, где сможет встать, чтобы ненароком не залезть на чужую территорию. Сынок всё указал, растолковал: недаром по-прежнему водил дружбу с верховодящей здесь чернотой.

Место оказалось глухое, в отдалённом углу базара, народу туда доходило немного, только самые дотошные; но зато был готовый прилавок, даже навесик над ним. Чуть что, если и покапает дождь, – совсем не страшно. Из продавцов, кроме неё, были за этим прилавком совсем незнакомая и, судя по внешнему виду, приезжая из-за какой-то деревни с ворохом берёзовых веников и их местная, кошкинская, – подумать только! – с валенками. Точь-в-точь копия тех, которые совсем недавно выходили из рук самой Надежды Николаевны. Может, даже из её валяльни исподтишка и… «Несуны проклятые!»

Стараясь выглядеть как можно более хладнокровной и безразличной к пересудам, Надежда Николаевна разложила на прилавке свой товар и стала ждать-пождать покупателей.

А их не было. Редко кто замедлит шаг при виде глиняных безделушек. Ещё реже возьмёт в руки. Таких за полный день, что простояла Надежда Николаевна, едва-едва набралось с полтора десятка. Попадались и те, кто был знаком с Надеждой Николаевной. Подойдут просто из любопытства или сочувствия. Подивятся, пожелают удачи, но желания что-то купить не возникает. А ведь запрашивала Надежда Николаевна за свои поделки по нынешним заоблачным ценам, можно сказать, совсем ничего: двадцать пять рублей за штучку. Правда, к концу дня готова была просить и по пятнадцать – только бы купили. Но ведь никто даже ни разу не приценился! Обидно было наблюдать, как потихоньку редеют запасы у её соседок: худо-бедно, но на веники спрос был, и валенок на глазах у уже почуявшей зависть Надежды Николаевны было продано с пять пар.

Ближе к вечеру прибежал Николай. Глаза горят. Чувствуется по всему: здорово на наживу надеется.

– Ну чего? Как тут у тебя дела?

– Как сажа бела.

Лицо у сыночка вытянулось. Облом.

– Слушай, мать… Короче… Может, тебя куда в другое место? Может, прямо перед воротами? Хошь, я с Магерамом поговорю?

– Не надо меня никуда больше ставить! Сама, если надо, поставлюсь! Оставь в покое своих магерамов. Ты ещё меня прямо на ворота поставь! – вспылила Надежда Николаевна.

Почти сразу, как поговорила с сыном, готовая заплакать, стала собирать с прилавка свой товар.

3

Однако подошло следующее воскресенье, и Надежда Николаевна вновь появилась на базаре. Тот же прилавок. Только соседи другие – мужик с деревянными кадками и две женщины: одна с пуховыми платками, у другой – горшочки с комнатными цветами. Вновь высидела полный день. Останавливались лишь редкие любопытствующие, даже иногда вопросы задавали: «Откуда это у вас? Нешто сами делали?» Пара-другая спросили-таки: «А сколько за эту хотите?» Но не купили ни одной. У Надежды Николаевны к концу дня такая злость накипела на этих бестолковых! Так и хотелось выкрикнуть: «Эй вы, слепота! Как так можно? Не оценить такой красоты! Ну пусть у вас уже мозги с годами перестали работать, так подарите хотя бы радость своим малолеткам. Пусть хоть они позабавятся, потешатся!»

Вернувшись с базара, перекусила, легла не раздеваясь на диван.

Раздался телефонный звонок.

– Мам, привет! – голос дочери. – Что это ты там за концерты устраиваешь? Говорят, с работы ушла, какую-то ерунду ходишь на рынок продаёшь.

– Это не ерунда.

– А что это?

Голос у дочери сердитый. Разговаривает как строгая учительница с нашкодившей ученицей.

– Ты объясни мне, что с тобой происходит? Какая вожжа тебе под хвост попала?.. Ты же до сих пор нормальная вроде была. Справно работала. На фиг тебе всё это, спрашивается, нужно?!

С дочерью у Надежды Николаевны никогда не складывались доверительные отношения, даже когда та была ещё безмужней. А сейчас тем более Надежда Николаевна не была расположена пускаться с ней в откровения. Ещё менее – выслушивать какие-то внушения.

– Ты чего это на меня бочку катишь?! Что у тебя, своих забот мало? Думай, чтобы муж был тобой доволен, дитю своему, коли на то пошло дело, угождай, а меня оставь в покое! У меня своя голова на плечах.

– Да гнилая у тебя, оказывается, голова!

– Гнилая, да всё одно своя! – Надежда Николаевна до конца выслушивать не стала, бросила в сердцах трубку.

Не хотела больше идти к прилавку. Видит бог, не хотела! Но после этого звонка, после того как родная дочь прошлась насчёт её умственных способностей, решила: «Нет, ещё рано сдаваться… Отступиться всегда смогу. И валенки – чтоб их всех оптом купоросом пообжигало! – никуда не денутся. Постою на этом поганом, чтоб ему ни дна ни покрышки, базаре ещё».

Так и сделала – результата ноль. Даже сын потерял интерес («Не, мамк… Короче, продавец из тебя хреновый»). Больше даже не появлялся. А между тем денежные припасы у Надежды Николаевны стремительно истощались. С Павлом они жили скромно, тратились только на самое необходимое, поэтому если что и было на сберкнижке, то перед этим «что» замаячила пустота: с чем-то тысяча рублей. Потратит тысячу – а дальше как? Раньше хоть огород выручал, но в это лето, когда сознательно им пренебрегала, собрала с гулькин нос.

Требовалось что-то предпринимать. Решение созрело в одно мгновенье. «Не пошло с этим? Пойду-ка и сотворю другую партию! Сотворю что-то… Ну, словом, чего раньше никогда не делала. Благо глины намешанной хватает».

Очень кстати вспомнились прочитанные ею в детстве сказки: Иванушка-дурачок, Царевна-лягушка, глуповатый царь-батюшка, сметливый, находчивый отставной солдат. А бок о бок с ними – те, что пришли из сказок Андерсена и когда-то повергали в трепет Надино нежное сердечко: Дюймовочка, Кай, попавший в коварные сети Снежной королевы, отважная Герда, обратившийся в великолепного лебедя гадкий утёнок.

И, как часто это бывало у Надежды Николаевны, задумано – сделано.

Персонажи были совершенно новые. И все какие-то неожиданные. Чем-то удивляющие саму мастерицу: то необычным поворотом головы, то непонятно откуда взявшейся ухмылкой. Как будто они сами лепили себя и каким-то потаённым образом подсказывали Надежде Николаевне, как им лучше, поприманчивее смотреться. От самой Надежды Николаевны только и требовалось, что не пропускать эти пожелания, их волю мимо ушей.

Пока суд да дело, ко времени окончания новой партии настал конец сентября. Все деревья стояли уже полуоголёнными. И базар изменился. Царствующая здесь летом чернота куда-то разбежалась – так что занимай любое место, никто тебя не подвинет, не обзовёт худым словом. Торговали в основном сушёными грибами и ягодами. Редко-редко привезут из ближайших деревень яйца, парное мясо или что-то из молочных продуктов. Народу, кто мог бы чего-то купить, тоже стало гораздо поменьше: все «дачники» из города разъехались по своим уютным квартирам. Что касается местных, нужда ходить на рынок появлялась у них крайне редко, разве что у самых незапасливых, а таких в Кошкино всегда было немного.

Словом, шансов что-то продать, судя по всему, у Надежды Николаевны даже поубавилось. А продать хоть что-то надо было обязательно: вот уже третий день Надежда Николаевна питалась исключительно чёрным хлебом и запивала его кипятком. Денег у неё практически не осталось. Даже мелочи, чтобы купить пачку соли, не насобирала.

Но хотелки хотелками, а на деле… Тот же ноль на палочке. Её новые творения вызывали у редких базарных посетителей ещё меньший интерес, хотя Надежда Николаевна встала сейчас на довольно бойком месте – чуть наискосок от главных ворот. Бросят мельком равнодушный взгляд, а некоторые даже и ухмыльнутся: мол, надо же, взрослая баба, а такой чепухой занимается.

Следующий день был понедельник, рынок был закрыт, и теперь на него можно было попасть только во вторник.

«Схожу ещё раз. Последний. Если опять ничего не продам – всё! Хенде хох. Считай – я проигравшаяся. Тогда уж точно возвращаюсь в валяльню…»

4

Понедельник, понятно, день тяжёлый.

Но для Надежды Николаевны он ещё оказался и не без сюрприза. Уже завечерело, а в желудке урчит, желудок есть просит. Этим днём она почти ничего не поела. Только погоняла несладкого (на сахар денег уже не доставало) чаю с пустым ломтём хлеба. Так худо она не питалась даже в детстве.

Только сполоснула кружку, поставила в сушилку – звонок в дверь.

«Сыночек пожаловал», – подумала Надежда Николаевна. Давненько уж он у неё не бывал, с тех самых пор, как у матери стало совсем нечем поживиться. Уверенная, что это он, она даже не стала спрашивать, сразу отворила дверь.

За нею… Надежда Николаевна как увидела, убедилась – аж в глазах зарябило. И было от чего. За дверью стоял, широко улыбаясь, её бывший односельчанин – Толян. Прифранчённый. В костюмчике. Великоватом, правда. Похоже, выпросил у кого-то на время. И даже при галстуке. Таким Толяна Надежда Николаевна в жизни никогда не видывала.

– Принимай, Надюха, гостей со всех волостей! – заговорил он и уже занёс ногу через порог. – Чё? Видать, не ждала?

– Ты откуда… такой?

Толян уже перебрался за порог и даже дверь за собой поспешил прикрыть.

– Да чапал мимо. Дай, думаю, зайду. Давно не виделись. Слушай, Надюха, я тут пошамать кой-чего… И выпить тоже. – У нечаянного гостя в руках торбочка. Выуживает оттуда сначала бутылку, потом пакетики. – Отметим это дело?

– Какое дело-то?

– Дак я ж этта… дом в Сосновцах продал. Разве ж ты не слыхала? Да. Аж за сто тыщ! Сыну, правда, сразу половину. Теперь у них проживаю. Так что мы с тобой теперь вроде как соседи… Ну и где мы тут с тобой посидим? Показывай.

«А что? Может, и в самом деле посидеть?»

Что ж, Толян, понятное дело, не подарок. Хотя… сейчас, принаряженный, умытый, даже постриженный, свежепобритый и издающий запах одеколона (судя по всему, только что из парикмахерской), – он не производит впечатления совсем уж никудышного, никчёмного, ни на что не годящегося мужичонки. Да и вовсе ещё не старый. Особенно для неё-то. Ведь совсем одной – чего уж таить? – ей всё труднее и труднее. А тут хоть какое-то разнообразие. Всё, может, не так тоскливо… А, будь что будет!

– Что у тебя хоть в пакетах-то?

– А этта… – совсем уж засуетился Толян, обрадованный, что его сходу взашей не прогнали, – я тут колбаски ветчинной… Рыба сом. С большим усом. Холодного копченья. Запах!.. Чуешь? И ещё стюденю. Продавщица нахваливала. Так я его прямо целый кило. Словом, много всего. Счас облопаемся!

…Растолкала Надежда Николаевна Толяна уже в начале седьмого утра. Чтобы убрался из её квартиры, пока соседи не проснулись, не увидели её позора. «Ещё дочери возьмут и доложат! От стыда до конца жизни не отмоешься…»

Толян проявил удивительную для него сознательность, не стал возражать против такой ранней побудки. Быстренько оделся и был таков. Напоследок, правда, прежде чем уйти, успел пообещать:

– Я, Надюха, к тебе, ты уж не обессудь, раз уж мы всё одно с тобой теперь соседи, буду осторожненько этта… похаживать. Идёт?

«Ладно, – только и подумала про себя Надежда Николаевна, но ничего не сказала. – Может, будешь, может, нет… Это ещё вилами на воде. Время покажет».

Проводила Толяна, дверь за ним на все запоры закрыла, вернулась в кровать и ещё полежала с часок. Поднялась, наскоро перекусила тем, что осталось от Толяниной провизии, оделась и уже решилась было отправиться в очередной раз на базар с партией своего пока никому не приглянувшегося товара, но лишь отодвинула занавеску, выглянула в окно… Небо в сплошных тучах. Нудный дождик. Плюнула с досады и опять завалилась в постель.

5

Дождь прекратился только к полудню. Небо очистилось, даже робкое солнышко засияло. Тогда только Надежда Николаевна и засобиралась на базар.

А там – почти кладбищенская тишина. Что продавцов, что покупателей – кот наплакал. Стоит ли вообще раскладываться? Хорошо, хоть солнышко не спешит скрыться за облаками, пока греет надёжно, – быстро, на глазах подсыхают лужи.

Солнышко-то и не позволило Надежде Николаевне покинуть базар раньше времени. Так сказать, примирило с неприглядной действительностью. Пригретая им, погрузившаяся в поток разрозненных воспоминаний и мыслей, Надежда Николаевна даже на какое-то время забыла, где она находится, что с ней вообще творится; даже перестала что-либо замечать.

К жизни её вернул прямо, как ей показалось, над самым ухом прозвучавший вопрос:

– Вы продавец?

Надежда Николаевна ожила, встрепенулась. У прилавка – троица. Две женщины и один мужчина. Явно, судя по одеянию и выражению лиц, не местные. Может, даже с теплохода. Сегодня, Надежда Николаевна об этом знала, последний перед закрытием туристского сезона заезд. Элегантно одетая, в шляпке, очкастая молодая женщина. Она-то и задала Надежде Николаевне столь долгожданный и уже представлявшийся ей какой-то фантастикой вопрос. Рядом – пожилая пара, в ярких, кричаще не соответствующих их почтенному возрасту куртках. На почтенной даме поверх куртки ещё и нелепо топорщащийся дождевик.

– Ну я.

Очкастая что-то пролопотала на непонятном Надежде Николаевне языке, и пожилой господин сразу о чём-то спросил.