Текст книги "Черчилль. Полная биография. «Я легко довольствуюсь самым лучшим»"

В Англии начинает дебатироваться вопрос: может ли Англия рассчитывать на покорность доминионов и помощь союзников, реально ли использовать рычаги Лиги наций для контроля над мировыми событиями, если в Лигу наций не входят три крупнейших страны – Соединенные Штаты, Россия и Германия? Напрашивается вывод, что правительство Ллойд Джорджа, одним из самых ярких министров которого был Черчилль, выиграло войну, но потерпело поражение при попытках укрепить позиции в послевоенном мире. «Таймс» писала в 1922 г., что слово Англии «потеряло свое прежнее значение для большей части мира». Сэр Эдуард Грей заявил о «возмущении и отчаянии, которые он никогда не испытывал прежде, думая о британском правительстве». К рычагам власти выходила новая плеяда политиков, таких как Леопольд Эмери, однокашник Черчилля по школе Харроу. Лидером новых сил стал Стэнли Болдуин – президент торгового совета, а не воин и не «чистый политик». Они сменяли политиков типа Бонар Лоу – из развлечений знавшего только шахматы, евшего неизменный рисовый пудинг и вечно дымившего сигарой. Это был голос новой Англии, не знающей что делать с величием, уставшей от стремления быть превосходящей всех во всем, индифферентной к переменам за границей. Не имевшей несгибаемой честности предшественников типа Бальфура и Керзона. Болдуин утверждал, что, хотя Ллойд Джордж обладает необычной энергией, «динамическая сила – это довольно страшная вещь». Бивербрук написал о Ллойд Джордже в это время: “Ему не важно, в каком направлении он движется, главное, чтобы он сидел на месте водителя”. Именно так, пугая избирателей излишне импульсивными лжепророками, влияние набирали сторонники ограничения роли Англии в мире. К власти в Англии (как, к слову, и в США) пришли люди, которых позднее сами английские историки назвали воплощением политической серости. Эти люди позабыли парусное искусство, они гребли по волнам.

Непосредственной причиной кризиса кабинета Ллойд Джорджа стало поражение верных ему греков, намерившихся очистить Малую Азию от турок. В 1922 г. Кемаль-паша во главе турецких войск оттеснил греков и вышел к проливам, угрожая здесь британским гарнизонам. Ллойд Джордж был готов применить против турок силу, и Черчилль разделял его решимость. Но этого не хотел английский народ в свете недавнего горького опыта.

Черчилля многократно обвиняли в поражении «глобально мыслящих» политиков правительства Ллойд Джорджа. В вину ему ставили не только ошибки на внешнеполитической арене, но и недостаток лояльности в отношении премьер-министра. В этом плане следует сказать, что отношения Черчилля с Ллойд Джорджем всегда были достаточно сложными, меняясь от тесных до почти враждебных. В далекие дни до мировой войны два растущих политических лидера работали в удивительном согласии, это был подлинный политический тандем. Но после того как Черчилля низвергли в 1915 г., он полагал, что Ллойд Джордж предал его. Черчилль никогда не забывал, что в первые месяцы после занятия Ллойд Джорджем поста премьер-министра для него на нашлось места в кабинете. В тот период, когда Черчилль был на Ближнем Востоке, Ллойд Джордж не сделал того, чего ожидал от него Черчилль – не назначил его министром финансов. С этого времени их отношения уже никогда не были сердечными и близкими. С середины 1921 г. Черчилль обращался уже не к «дорогому Дэвиду», а «дорогому премьер-министру». При этом оба всегда признавали талант друг друга. Ллойд Джордж – социальный новатор, твердый лидер военных лет, первоклассный, редкостный талант и в то же время политический манипулятор невероятного мастерства. Несмотря на резкое охлаждение взаимоотношений (по словам Черчилля) «пяти минут было достаточно, чтобы старая дружба была восстановлена». Но этих пяти минут не нашлось в период финального кризиса кабинета Ллойд Джорджа, хотя оба политика чувствовали, что их оттесняют на обочину политической жизни.

Черчилль уговаривал Ллойд Джорджа не покидать Даунинг-стрит 10. «Большинство людей, покинув пост, теряют всякое значение. И очень малозначительные люди становятся большими величинами заняв ответственный пост». С падением в 1922 году кабинета Ллойд Джорджа завершился первый этап активного вмешательства Черчилля в мировую дипломатию. С 1905 по 1922 г. он занимал высокие посты в правительстве (министр внутренних дел, первый лорд адмиралтейства, министр боеприпасов, военный министр, министр колоний). Лишь послужной список Ллойд Джорджа выглядел не менее внушительно. Своего рода секретом политического успеха Черчилля была поддержка лидеров – вначале премьер-министра Асквита, а затем премьер-министра Ллойд Джорджа. Но в новой послевоенной Англии не было политиков крупного масштаба, которые хотели бы связать себя с личностью Черчилля.

У Уинстона Черчилля была слабость: он порождал недоверие к себе. С первых шагов на политической арене, когда он в возрасте 26 лет стал членом парламента, он ссорился с партийными боссами. У него не было столь ценимой в ХХ веке угодливой всеядности, он был открыт и дерзок. Именно вследствие этого обстоятельства он стал попадать в опалу.

Асквит выразился по его поводу так в марте 1915 г.: «Жаль, что Уинстон не обладает лучшим чувством пропорции. Я действительно люблю его, но смотрю на его будущее с большими сомнениями… Несмотря на свои восхитительные таланты, он никогда не взойдет на вершину английской политики; какой смысл говорить языком ангелов и проводить дни и ночи в работе, если ты не порождаешь доверия?»

Разумеется, не в пользу Черчилля говорило то обстоятельство, что он дважды менял партийную принадлежность (в 1904 г. он перешел из консервативной партии в либеральную, а через двадцать лет вернулся к тори). И военные, и гражданские лидеры едва терпели (а когда могли, не терпели) его открытое презрение к профессионализму, его импульсивность и воображение, его ненависть к форме, когда форма ставит границы содержанию, его неуважение к традициям, которые не соответствуют изменившимся обстоятельствам.

Ближайшими политическими друзьями Черчилля были Биркенхед, Ллойд Джордж и, в меньшей степени, Бивербрук. Но при этом два самых больших друга-покровителя, Асквит и Ллойд Джордж, отмечали, что Черчилль всегда вел себя так, словно именно он был премьер-министром. Многих, слишком многих такое самоутверждение отталкивало. Еще один экс-премьер-министр, Бонар Лоу, отвечая на вопрос, хотел ли бы он иметь Черчилля на своей стороне или против себя, не колеблясь, ответил: «Против себя, всегда только против себя». Те его доблести, которые выделяли друзья, ценились далеко не всеми. Бивербрук как-то сказал: «Когда Черчилль находится на гребне волны, то видно, что он сделан из того материала, из которого создаются тираны». Сам Черчилль далеко не всегда понимал, что отталкивает в нем окружающих. Лишь время и опыт сделали его более умудренным. Но, как пишет А.Дж.П.Тейлор, «у него никогда не было мудрости змеи».

В период значительных политических осложнений для правящей коалиции Черчилль становится все более известным оратором. Даже в высшей степени одаренный Ллойд Джордж не мог выдержать сравнения с Черчиллем. Его мастерское владение речью проявилось прежде всего в палате общин, на том форуме, где шесть столетий подряд культивировалось ораторское искусство. Никто не знал тогда, каких усилий стоило Черчиллю достичь этого мастерства. 8 февраля 1922 г. он впервые выступил в палате общин без предварительной работы, без специально заготовленного текста. Он не рисковал так выступать на протяжении всех предшествующих 18 лет пребывания в Вестминстерском дворце. Все прежние экспромты тщательно готовились заранее. Теперь Черчилль убедился в своем ораторском всевластии. Он так описал свои новые впечатления Клементине: «Это был настоящий большой успех: никаких забот, никакой работы, совершенно приятный опыт. Я думаю, что достиг свободы в искусстве дебатов и в дальнейшем надеюсь меньше тратить время на предварительную подготовку».

Когда радио вошло почти во все дома и стало мощным политическим инструментом, Черчилль встретил немало сложностей. Его «боевой» стиль нормально воспринимался на собрании избирателей, но отвергался удобно усевшимися в домашние кресла слушателями. Такие политики как Ф.Рузвельт гораздо быстрее овладели радио как общенациональным резонатором. Черчиллю это стоило большого труда. Но он все же конечном счете овладел новой техникой. В конечном счете ораторское искусство – это не только, и даже не столько, техника. Как писал Розбери, «сквозь предложения пробивается характер».

Впервые мы читаем в письме Клементине, что он провел день не написав ни строчки и не обдумывая ни одного сюжета: “Наверное я начал взрослеть”. Как уже говорилось выше, в ноябре он похоронил четырехлетнюю дочь Мериголд. Через несколько месяцев он сделал то, о чем и не мечтал ранее – купил загородный дом – Чартвел, который немедленно стал перестраивать.

Тем временем на политическую арену Англии вышла лейбористская партия. Она набирала мощь, когда либералы и консерваторы вели свою старую дуэль. Черчилль придерживался крайней оценки английских лейбористов, в их движении он видел «прячущуюся тень коммунизма». Как пишет английский историк М.Шенфелд, «Черчилль, человек страстной независимости духа, с ужасом относился к социализму как к антилиберальной силе, направленной на низведение людей к нижайшему общему знаменателю. Его сознание не могло воспринять, почему рабочие люди могут связывать свои лучшие надежды с обменом доли своей индивидуальности на большую социальную безопасность. Соответственно, он воспринимал британскую лейбористскую партию как русскую коммунистическую партию. Эта риторическая экстравагантность наверняка стоила ему многих голосов».

Черчилль не упускал случая высказаться в том духе, что с приходом власти толпы наступает конец лидерству самых талантливых. Лейбористы отвечали ему обвинениями в дипломатических просчетах: «Мистер Черчилль сделал все, что было в его силах, для сохранения милитаризма в Европе и осуществления военных авантюр против России». Газета «Дейли геральд» обвинила его в растрате государственного имущества – «посылке военных припасов, которые стоили нам 20 миллионов фунтов стерлингов, для поддержки русской контрреволюции». В другом номере «Дейли геральд» говорилось: «Черчилль неспособен понять, что его реакционные авантюры вызывают недовольство в Англии. Он полностью потерял связь с общественным мнением и в этом его беда».

Коалиционное правительство Ллойд Джорджа пало из-за «восстания» консерваторов. 19 октября 1922 года Черчилль претерпел операцию аппендицита, и когда он пришел в себя, то узнал, что Ллойд Джордж уже не премьер-министр, а он сам, по его словам, «потерял не только аппендикс, но и работу». Он вел предвыборную кампанию из госпитальной койки и его яркие обращения к избирателям просто нельзя было не печатать. Но эти статьи были обращены невольно к узкому кругу единомышленников, а не к бедному избирательному округу. Черчилль и здесь верен себе, он воюет с подрывными социальными доктринами: «Программа конфискаций фатальна для восстановления процветания в нашей стране, поскольку она вдохновляет классовую ревность и доктрины зависти, ненависти и злобы».

Особенно его возмущало предательство прежних союзников Ллойд Джорджа, таких как Маккенна: «Я был другом ллойд джорджа до того, как он стал знаменит. Я был с ним, когда все валялись у его ног. И сегодня, когда против него растут предательские силы и ликуют по поводу его ошибок, те – кто вошел в парламент на его плечах отшатнулись от него, когда фанатики вспомнили старые счеты, когда такие как Маккенна из своего роскошного заточения стремятся нанести последний удар, я остаюсь другом и помощником Ллойд Джорджа». Никогда интрига и предательство не привлекали Уинстона Черчилля, он воевал с открытым забралом. И Клементина сражалась, словами ее мужа, «как аристократ, всходящий на гильотину». Но такт не всегда был соблюден. Стоило Клементине появиться перед избирателями с нитью жемчуга на груди, как бедные женщины замолчали и было ясно за кого они точно не будут голосовать. Страдала и тактика борьбы с основным соперником – Морелем. Клементина напоминала, что он француз и покинул родину чтобы не служить в армии.

Ответ Мореля был сокрушительным: «Мой отец француз, а мать – англичанка и я родился в Париже. Мы не выбираем себе наших родителей или место рождения. Я не более виноват в том. что мой отец француз, чем мистер черчилль в том, что его мать американка… Мой отец умер, когда я был ребенком. Моя мать послала меня в школу в Англии, когда мне было восемь лет… Очень умно в восемь лет думать о том. как избежать военной службы».

Сам Черчилль явился прямо из госпиталя только в день перемирия – 11 ноября, одев все свои одиннадцать военных наград – больше, чем у любого соперника. Но не медали волновали обнищавший Данди, а жестокая нищета. Слабость не отвратила Черчилля от двухчасовой пламенной речи, правда произнес ее он сидя. Не прошло и нескольких недель после потери аппендикса, как он потерял и место в парламенте – пролетарский округ Данди на выборах 15 ноября 1922 года припомнил ему и «крестовый поход против России» и неприязнь к лейбористам – проголосовал против него. Социальное было ему понятно: «Посмотрите как живут люди в этом бедном городе и вы многое поймете». Златоуст палаты общин потерял популярность у избирателей. За него голосовали лишь 8 тысяч человек (32 тысячи за победителя). Он впервые за 22 года проиграл и оказался на низшей точке своей политической карьеры. Самолюбие Черчилля было уязвлено, хотя и говорил все что нужно: «У меня нет ни малейшей тени сожаления, озлобления или горечи». Он явно чувствовал себя униженным и объяснял поражение на выборах тем, что был «далек от своей обычной физической формы», и не признавал поражения своей политики. Король принес ему соболезнования. Личный секретарь Ллойд Джорджа заметил в дневнике, что «Уинстон выглядит настолько потерянным, что едва может говорить. Он думает, что мир приблизился к краху, по меньшей мере, его политический мир. Я думаю, что его карьера окончена».

Для Черчилля было удивительным узнать, как много у него противников. Имея в виду именно это обстоятельство, он несколько раз подчеркнул публично, что никогда не участвовал в интригах, и что «все, что у меня есть, добыто лично мною». Как будто повторилась драма 1915 года. Гость на его сорокавосьмилетнем юбилее отметил: «Уинстон достиг предела уныния, в течение вечера он едва мог говорить». Симпатизирующая ему Марго Асквит дала рецепт смягчения психологического удара: «Писать и рисовать, и не восстанавливать против себя всех, не доказывать свою правоту всеми возможными способами. Сохраняйте друзей везде, где можете, и не теряйте ни одного. Если у Вас хватит терпения, и вы воспользуетесь вашим прекрасным темпераментом, сверкающим умом и действительно не мстительной натурой, вас ждет великое будущее». Черчиллю ничего не оставалось, как следовать благому совету. В день своего 48-летия он выехал на французскую Ривьеру, где начал писать мемуары о первой мировой войне и где оставался до мая 1923 года. Один из друзей спросил его: «Уинстон, чтобы забыть о войне, я много рисую. Что вы делаете?» Черчилль ответил, что пишет книгу о войне. Художник не одобрил этого увлечения: «Это все равно, что раскапывать кладбище». Черчилль: «Да, но при этом ожидая воскрешения».

Он утешает жену: «Моя дорогая – я молю тебя не беспокоиться о деньгах… Чартвел будет нашим домом. Мы должны стараться прожить здесь много лет и предать его по наследству Рэндольфу. Автомобили сделают возможным оттуда возвратиться в политику или бизнес. А если я вернусь в политику. То мы будем жить на Даунинг-стрит».

За эти месяцы он много нарисовал и написал. У него было много мольбертов и исторических источников. В Каннах у него был секретарь и помощник, и он работал с фантастической скоростью, пока Клементина играла в теннис. Первый том «Мирового кризиса» начала печатать лондонская пресса. Написанная им история первой мировой войны еще раз показала окружающим, что перед ними личность самого крупного калибра. Стиль, грандиозность обзора, феноменальная память, энергичность изложения, оригинальность и проницательность суждений говорили об авторе не меньше, чем о предмете изложения. Масса документального материала, по меньшей мере, ослабила обвинения против него. Хорошая пресса способствовала его реабилитации. Но его ненавидели консерваторы (как ренегата), большинство либералов и, конечно же, лейбористы. Когда первый том мемуаров вышел в свет, Бальфур откликнулся так: “Я слышал, что Уинстон написал большую книгу о себе и назвал ее “Мировой кризис”. По выражению Росса Джеймса, «черчиллевская магия» переставала действовать на нацию. Противники Черчилля рассуждали о наследственном в его роду безумии. Невилль Чемберлен отметил, что Черчилль “предельно чувствителен для человека, постоянно атакующего других”. Доброжелатели высказывались примерно так (в данном случае лорд Дерби): «Я верю в способности Уинстона, но ему не хватает уравновешенности. Никто не знает, какого воздушного змея он запустит в следующий момент».

Критики высказывались более сурово: «Прошло время отчаянных пилотов, устремляющихся в поднебесье, радующихся опасности, когда волны становятся высокими, ожидающих штормов, но не готовых к штилю». Политический противник Черчилля А.Понсонби так оценил его в частном письме: «Он безусловно исключительно талантливый человек в политической жизни, но лишен харизматических черт и не «джентльмен». Он представляет в политике большую опасность из-за любви к кризисам и из-за ложных суждений. Несколько лет тому назад он сказал мне: «Мне необходимо, чтобы что-то происходило».

Утро, которое всегда приносило Черчиллю надежду, сменилось серым светом второй половины жизни. Баловню эдвардианского либерализма, довоенного douceur de vivre мир после газовых атак и хладнокровных атак на пассажирские корабли не казался совершенным. “Какое разочарование принес двадцатый век. Силы цивилизации в осаде, перспективы успеха туманны и только интенсивные, концентрированные и продолжительные усилия помогают избежать тотальной катастрофы”. Чтобы участвовать в этих усилиях, следовало заручиться партийной поддержкой. Разделенная либеральная партия уже не была такой силой.

Для Черчилля пауза длилась два года. Он возвращался в Лондон, обедал с принцем Уэлсским и многочисленными друзьями, но зорким оком видел, что ллойдджорджевские национал-либералы (58 мест в парламенте) не возьмут в обозримом будущем вершины власти. Хладнокровно оценив ситуацию, он пришел к заключению, что в рядах либеральной партии у него нет шансов на успех. Вернуться к традиционному либералу Асквиту (60 мест в парламенте)? 14 августа 1923 года Черчилль встречается с новым премьер-министром консерватором Стэнли Болдуином. «Он излучал легкость и принял меня сердечно. Мы говорили о Руре, адмиралтействе, военно-воздушных силах, репарациях, американском долге и о политике вообще». Для Черчилля это был шаг в направлении консервативной партии. Он стал политически приемлемым для Болдуина в 1920-е годы (гораздо менее приемлемым, чем в 1930-е годы).

В результате Черчилль во второй раз в своей политической жизни изменил партийную принадлежность. Переписка с Вайолет Бонэм Картер подает этот переход шаг за шагом на протяжении зимы 1923-1924 годов. Сближение либералов с лейбористами на этом этапе было неприемлемо для Черчилля и он политически двинулся в противоположном направлении. У него появляется талантливый 23-летний помощник Брендан Бракен, который будет с ним вместе до конца жизни. На выборах 1924 года он изменил и округ. Теперь он баллотировался от Эппинга (графство Эссекс). Частично это был дальний пригород Лондона, где жили на уик-энде богатые горожане, частично это был малообжитой сельскохозяйственный район. В сентябре ассоциация местных избирателей поддержала кандидатуру Черчилля в парламент. Затем Консервативная ассоциация Эппинга поддержала его (и он оставался верен этому округу до 1945 года). Черчилль заявил, что консервативная партия «должна стать главным сборным пунктом для противников социалистической ориентации». В Эппинге разделяли его неприязнь к социализму во всех формах. Лидер консерваторов в Ливерпуле помог Черчиллю выступить с докладом на тему: «Современная опасность социалистического движения», в котором оратор оценил лейборизм как «движение, на которое воздействуют темные, зловещие внешние силы». Последовали приглашения других консервативных организаций. На подступах к выборам он писал в «Уикли диспетч»: «С момента своего зарождения русское большевистское правительство объявило о намерении использовать всю мощь русской империи для дела мировой революции. Их агенты проникли в каждую страну. Повсюду они пытаются внести микробы, которые дают начало раку коммунизма. В России проводятся гигантские собрания конспираторов и революционеров всех существующих под солнцем рас, с целью координации мировой революции. С самого начала Британия, Британская империя и, прежде всего Индия, были открыто названы главными целями». На волне алармизма, играя на страхах обеспеченного и обеспокоенного округа, новоиспеченный консерватор вернулся в парламент.

На национальных выборах 8 октября 1924 года за Черчилля проголосовали 20 тысяч избирателей; второе место занял претендент с 10 тысячами голосов. WSC снова занял место в «матери парламентов». Консервативная фаланга на этот раз получила 419 мест, солидное большинство.

Черчиллю исполнилось 50 лет, его имя и внешность были широко известны в Англии. Он почти полностью облысел, у него появились морщины, он стал полнеть и все более походил на карикатурное изображение Джона Буля – символ Великобритании периода ее расцвета. При всех внешних изменениях внутренне Черчилль оставался все тем же борцом, трудоголиком и любителем патетики. Не изменилась и его психика. Черчилль никогда не отличался постоянством настроения. Он то лучился самодовольством, то выглядел озабоченным, свирепым, готов был заплакать, мог ссутулиться и надолго замолчать. Существуют тысячи фотографий Черчилля, на которых он выглядит в самых разных своих состояниях, но ни на одной нельзя увидеть его скучающим или смотрящим бессмысленно. Его непременными атрибутами были: сигара, по-особенному завязанный галстук, стек с золотым наконечником. Таким Черчилль как бы заново вошел в воды британской политики после вынужденной двухлетней паузы. С рождением дочери Мери семья переехала в Чартвел, который его хозяин называл своей “цитаделью”. Клементина не любила этот дом, считала новые постройки бессмысленной тратой денег. Но Черчилль был неутомим в проектировании пруда, бассейна, летней кухни. Самым тяжелым временем их брака были, возможно, 1915-1916 годы с их депрессией, с их черной меланхолией. Клементина поддерживала мужа со всеми бойцовскими качествами: она писала Асквиту письма с объяснениями и в то же время умоляла мужа не поддаваться злым чувствам в отношении политических противников. Это было время, когда в ушах Черчилля звучали слова Ллойд Джорджа: “Наверху нет места дружбе”. Клементина уговаривала мужа не переходить поспешно в консервативный лагерь . И все же даже в момент ожесточения злоба не была его главным чувством: “Жизнь достаточно богата интересной работой, движеньем, она слишком прекрасна и интересна, чтобы брать на себя бремя низкой вендетты”.

В среде консерваторов воцарился Стэнли Болдуин – фигура неоднозначная, новый тип консерватора – заурядный внешне, демонстративно флегматичный, но нервный и острый под тщательно скрываемым покровом. О нем было сказано, что его идейный дом – в последней линии оборонительных окопов. Определенная доброжелательность, равно как и лень, характеризуют этот новый тип политика. Но, будучи прижатым к стене этот малопримечательный англичанин мог мобилизовать значительные умственные и ораторские ресурсы. Победа консерваторов (в чьи ряды вернулся блудный сын) осенью 1924 г. – на волне стабилизации экономики – была убедительной. Благосклонный поворот фортуны для Черчилля ознаменовался тем, что Стэнли Болдуин предложил ему пост министра финансов – Черчилль был поражен. Он постоянно недооценивал Болдуина, которому очень нужны были голоса “неприкаянных” либералов – фритрейдер в роли министра финансов был наилучшим сборным пунктом для либералов.

Этот пост вначале был предложен Невиллю Чемберлену, но тот предпочел министерство здравоохранения – ради реформ.. Этот пост когда-то занимал его отец (еще мальчиком Уинстон Черчилль однажды сказал гостям:”Мой папа – министр финансов, и я тоже собираюсь им быть”). Когда Болдуин сделал свое предложение,”я хотел ответить:”А разве кривые уточки плавают?” но, ввиду того, что ситуация была официальной. Я ограничил себя словами: “Это полностью соответствует моим амбициям. У меня до сих пор есть отцовский мундир министра финансов. Я был бы горд служить вам на этом восхитительном посту”. Теперь и речи Болдуина казались ему удачными. “Я не знал, что у него такая скрытая сила. Я хочу сказать о нем как аббат Сийес о Наполеоне после восемнадцатого брюмера: “Nous avons un maitre”.

Болдуин определенно испытывал симпатию к Черчиллю, но главной причиной его решения было то, что Черчилль являлся убежденным сторонником свободной торговли и его назначением Болдуин как бы говорил, что сдержит обещание не поднимать торговые тарифы. Возможно Болдуин полагал, что, привлекая к себе Черчилля, отрывает его от Ллойд Джорджа, разбивая таким образом тандем двух самых талантливых британских политиков двадцатого века. Благодарный Черчилль счел нужным сказать Болдуину, что тот сделал для него больше чем когда-либо Ллойд Джордж и может отныне полагаться на его неизменную лояльность.

Когда Болдуин сформировал в мае 1924 года свой первый кабинет, он обратился к присутствующим: “Итак, джентльмены, мы станем кабинетом верных своим женам мужей”. Это был действительно добропорядочный кабинет и деятели с манерами Ллойд Джорджа смотрелись бы в нем как белые вороны. Как бы для “разбавления” иссушающей добропорядочности, Болдуин ввел в кабинет двух политиков, неравнодушных к Бахусу – Биркенхеда и Черчилля (министр по делам Индии и министр финансов, соответственно). Эти двое и были самыми большими талантами среди “добропорядочных мужей”.

Итак, между 1925 и 1929 годом фокусом внимания и деятельности Черчилля стала внутренняя арена, определение финансовой политики страны. Как мы теперь знаем, советник Болдуина Том Джонс посоветовал шефу предоставить Черчиллю пост, который требовал максимума работоотдачи. Как пишет Р. Дженкинс, «он принял пост министра финансов с таким видом, словно имел опыт Гладстона, Дизраэли, Ллойд Джорджа и Бонар Лоу, относясь к коллегам с таким видом, словно его консервативные убеждения были самоочевидны». Нужно сказать, что многие в данном кабинете консерваторов занимались непривычным делом. Знаток финансов Остин Чемберлен стал министром иностранных дел – сфера, куда раньше он не вторгался. Знаток законов Биркенхед был направлен (подальше от законов) отвечать за процесс эволюции Индии. Лишь Невилль Чемберлен чувствовал себя в своей тарелке, возглавив министерство здравоохранения, и это был растущий политик. И все же, как сказал Г.Асквит, Черчилль «вздымался словно Чимборасо или Эверест над песчаными дюнами кабинета Болдуина». Невилль Чемберлен выразился следующим образом: “Черчилль – человек огромного порыва и живого воображения, но он поглощен страстью делать нечто потрясающее, за что ему должны ставить памятники”. Консервативная партия выделила после отхода от активной политической деятельности Остина Чемберлена троих лидеров – Болдуина, Невиля Чемберлена и Черчилля. Последний был самым сильным оратором, но не имел за собой организации.

Черчилль стал своеобразной примечательностью Вестминстера – уникальный, странный, одинокий, возбуждающий, поразительно красноречивый, очень увлекающийся, обладатель мирового по охвату мировоззрения и страстный защитник традиционных ценностей – он, по словам Г.Макмиллана, «вносил цвет в серую обыденность политической жизни». Макмиллан сожалел, что у Черчилля не было своего Босвела, который записывал бы поток его красноречия. «Поразительные мысли были облечены равным образом в поразительные фразеологические обороты. Именно в эти (20-е) годы я впервые был представлен на банкете его мысли, которым я самым щедрым образом наслаждался потом много лет». Но время цветистого ораторства прошло. Увы. Обыденная речь Болдуина воспринималась естественнее, чем высокопарные инвективы Черчилля. В определенном смысле Черчилль не уловил пульс времени: англичане желали возвращения к добрым старым временам и именно заземленный Болдуин (а не волшебники слова, не политики-футурологи) обещал им это. Болдуин выразил свое мнение о Черчилле так: “Наши люди любят его… Любят слушать его в палате общин, смотреть на него как на звезду. Они поворачиваются в своих креслах с улыбкой предвкушения. Но что до лидерства, в этом они откажут ему при любом стечении обстоятельств”.

Ближайшим другом (и соперником в сфере впечатляющей риторики) был Биркенхед, столь же далекий от пуританизма коллег-министров, как и сам Черчилль. И видимо наиболее близким обоим были идеи, изложенные Биркенхедом перед студентами Университета Глазго в 1923 году. То была знаменитая речь о “блистательных призах”. Отбрасывая серую заземленную повседневность. Биркенхед говорил о доблестях, озарить которых должно стремиться юное поколение: “Мир продолжает вручать блистательные призы тем, кто крепок сердцем и у кого в руках острый меч”. Мир и его волнующая сфера – политика ценят прежде всего славу и геройство. Прав был Дизраэли, когда сказал, что “мы в этом мире для славы”. (Полным контрастом звучало кредо восходящей звезды – Невилля Чемберлена: “Я полагаю, что я могу сделать что-нибудь для улучшения условий менее благополучного класса – а именно для этого и существует политика”. Невилль-последний из Чемберленов имел две задачи в жизни – улучшить долю “менее счастливых классов” и доказать обожавшему его отцу, что неверить в его политическое будущую было ошибкой ). Родители студентов были шокированы презрением Биркенхеда к идеализму в международных отношениях, к роли идеализма в политической жизни. Идеалисты, утверждал перед студентами Биркенхед, сформировали много проповедников и учителей, но не людей дела, не тех практиков, на которых стоит мир. Войны нельзя просто отменить. “Собственный интерес не только может, но и должен быть положен в основу мотивации человеческой деятельности”. Судьба имперской Испании должна служить мрачным уроком того, какая судьба ждет те великие империи, которые предпочли почить на лаврах. Цивилизации не могут быть защищены благостными надеждами, но сильными руками и неколебимыми сердцами. Увы, на дворе стоял другой век, и Черчилль не хуже других знал, что политика “реакции”и пренебрежения к социальным проблемам уже невозможна. Атмосферу создавал Болдуин, идеи давал Невилль Чемберлен.