Текст книги "Прометей, или Жизнь Бальзака"

X. Первые лучи славы

Любовный пламень так не согревает, как согревают первые лучи славы.

Вовенарг

«Последний шуан» (позднее роман получил другое название: «Шуаны») – книга необычная. Белые и синие, роялисты и республиканцы сражались с яростным ожесточением «и убивали друг друга, как убивают зайцев». На чьей стороне был сам Бальзак? По воспитанию и семейным традициям он, казалось бы, должен тяготеть к синим. Его друг, бонапартист Померель, без сомнения, описывал ему синих с большей симпатией. Отряды синих представляли собою регулярные части, ими командовали кадровые офицеры; белые сражались, как могикане. Однако Бальзак никого не судил; он только описывал. Для него, как и для Гегеля, Вандея была примером трагического в истории. Шуаны – герои, пришедшие слишком поздно, ими движут благородные, но устаревшие идеи. В густых зарослях и на песчаных равнинах мелькают грозные тени. Полицейский сыщик Корантен пользуется услугами падшей женщины Мари де Верней; влюбившись в человека, которого она должна выдать, Мари вместе с ним идет на смерть после полной сладострастия и отчаяния брачной ночи. Роман заканчивается выразительной картиной: безобидный крестьянин бредет через площадь, ведя за собой на веревке корову, – это знаменитый Крадись-по-Земле, некогда один из наиболее свирепых шуанов. Быть может, Померель, проходя мимо рынка, указал на него своему гостю. Самые прекрасные эпилоги рождаются из таких вот случайных встреч.

Молодой автор знает, что он наконец-то создал свой первый роман. Закончилась карьера бакалавра Ораса де Сент-Обена; закончилась, так и не начавшись, жизнь мертворожденного Виктора Морийона. Роман «Шуан» будет подписан: Оноре Бальзак. Вот почему автор хотел видеть его совершенным. Но книга получилась тяжеловесная (как ему казалось), и первый вариант его не удовлетворил. Он испещрял корректуру поправками и дополнениями. Латуш, принявший на себя расходы по изданию, приходил в ярость. Все эти помарки, исправления и переделки стоили очень дорого. «Чем, черт побери, вы забиваете себе голову? Оставьте темное пятнышко под левой грудью вашей возлюбленной – ведь это же родинка». Бальзак попросил месяц для окончания книги; через полтора месяца он все еще работал над нею. Кроме того, он требовал экземпляры для родных, для госпожи де Берни, для супругов Померель. Это было естественно, но Латуш злился: «Если бы я мог предвидеть, что расходы вырастут на пятьсот франков, да еще придется бесплатно давать экземпляры из моей тысячи, поверьте, я ни за что бы не связался с этим делом». А ко всему еще он теперь совсем не видел Бальзака: «Не могу допустить, что вы дуетесь. Человек воспитанный может вспылить, но никогда не позволит себе дуться».

А воспитанный человек был занят тем, что извещал друзей о выходе своей книги.

Бальзак – генералу барону де Померелю, 11 марта 1829 года

«Что это я говорю: „Моя книга“?.. Она в какой-то мере и ваша, ибо, по правде сказать, составлена из множества занимательных историй, которые вы так чудесно и с такой щедростью рассказывали мне за стаканчиком восхитительного гаврского вина, коим так вкусно было запивать баранки с маслом. Вы найдете там все, начиная от песенки: „Пришла пора, красавица“ и до башни Мелузины… И все это принадлежит вам, как и сердце автора, его перо и самые теплые воспоминания.

Надеюсь, что госпожа де Померель посмеется, прочитав некоторые подробности касательно масла, кувшинчиков, смолистых свечей, изгородей и плетней, а также описание того, как трудно порой попасть на бал: все это она найдет в моем романе, если ей удастся дочитать его до конца, не заснув. Я принял во внимание, что вашей очаровательной жене не понравился первоначальный заголовок романа „Молодец“, и он изменен».

Роман появился в марте 1829 года. Латуш поместил в газете «Фигаро» благоприятный отзыв, его примеру последовали другие, но об успехе говорить было нельзя. Книга не продавалась.

Латуш – Бальзаку, 15 апреля 1829 года

«С моей легкой руки на вас просто сыплются хвалебные статьи. Возможно, роман начнут в конце концов покупать. Но пока что у меня нет больше ни денег, ни советов для вас. Мы ведь теперь с вами вовсе не видимся. Это в порядке вещей. Так вот, любезный мой друг, разве я был не прав, приведя вам однажды свое любимое изречение: „Человек, который к тридцати годам не стал мизантропом, родился на свет бессердечным“? Прощайте, эгоист».

Прошло восемь месяцев, а Юрбен Канель продал всего четыреста пятьдесят экземпляров. Латуш с грустью подводил итоги. Он даже не вернул издержек. Когда немного позднее появился его роман «Фраголетта», Бальзак опубликовал в «Меркюр» почти враждебную и уж во всяком случае весьма сдержанную статью. Он говорил в ней о Неаполе, о Везувии, о Восемнадцатом брюмера, но не давал никакого представления о самом произведении. Об авторе романа Бальзак писал: «Мы слышим горький смех человека, не верящего ни в счастье, ни в свободу… В его душе есть нечто от Вольтера и от лорда Байрона… Пусть тот, кто отважится, займется разбором книги. Я на это не решаюсь… Лаконизм господина Латуша слишком походит на молнию. Он вас ослепляет, и вы уже толком не знаете, куда вас ведут. Впрочем, каково бы ни было мое собственное мнение, книга эта наделает шума, у нее не будет недостатка ни в похвалах, ни в критике». Ни один недоброжелатель не мог бы сильнее уязвить автора, и Латуш негодовал. Какой он все же эгоист, этот Бальзак! А тут еще Шарль Седийо, человек необыкновенно педантичный, «со слишком уж непомерным рвением» следил за тем, чтобы все до последнего векселя, выданные его родственнику, были оплачены, даже дружеские векселя де Латуша. «Это просто неслыханно! А еще порядочные люди! Побойтесь Бога, господин Седийо!» И в приступе благородного негодования Латуш восклицал:

«Да пропади она пропадом, эта улица Кассини! Пусть дьявол на веки вечные ниспошлет ее обитателям перезрелых любовниц, черствый хлеб, железные вилки, отвратительные развязки произведений и полные ложного пафоса предисловия!»

Говоря по правде, бывшие друзья начинали ненавидеть друг друга. Жеманный, аккуратный, скрупулезный Латуш приходил в ужас от бесцеремонности Бальзака, от его резких манер, неуклюжей, массивной фигуры. Бальзак любил грубые шутки, скабрезные истории; Латуш поджимал при этом губы и умолкал. Хорошо знавшая обоих писателей Жорж Санд говорила: «Я всегда считала, что Латуш вкладывал слишком много настоящего таланта в свои речи. Бальзак вкладывал в них только сумасбродство. Он щедро разбрасывал то, чем обладал в избытке, но тщательно берег свою глубокую мудрость для собственных произведений». Латуш говорил Бальзаку, что тот в своем литературном тщеславии доходит до шутовства. Бальзак возражал:

«Стало быть, если человек не умеет излагать свои мысли так остроумно и изящно, как это делаете вы, из этого следует, будто он тщеславен. Господи! Сколько же на свете тщеславных людей, ибо многие из моих собратьев выражают свои мысли не лучше, чем я…

Что касается „Шуана“, то в один прекрасный день я опубликовал эту книгу на свой страх и риск и потерял много денег. Сам я ничего не делал для того, чтобы продать хотя бы один экземпляр, не появилось ни одной строки объявлений, и тем не менее мой типограф продал четыреста экземпляров. Выходит, вы еще более несчастливы, нежели я, ибо о вашем произведении было несколько статей, а разошлось всего триста экземпляров. Чтобы книга раскупалась, нужна хорошая статья сразу в трех газетах, и статья, помещенная на видном месте, чтобы ее прочел весь Париж. Только в этом случае, а не иначе „Шуан“ будет распродан; и пусть я сквозь землю провалюсь, если во мне говорит тщеславие».

«Шуан» и в самом деле не имел успеха у широкой публики, зато он нашел себе читателей, пусть немногих, но сумевших оценить его по достоинству. Оноре знал, что отныне для нескольких знатоков он будет автором «Шуана».

Сюрвиль познакомил шурина со своими бывшими соучениками, окончившими Политехническое училище; то были преподаватели военного училища в Сен-Сире, неподалеку от Версаля, – майор Карро и артиллерийский капитан Периола, храбрый и порядочный человек. Бальзак отлично чувствовал себя в обществе этих образованных людей, которым нравился «Шуан»; они делились с ним воспоминаниями о военных походах и о своем пребывании в плену. Госпожа Зюльма Карро, урожденная Туранжен, женщина высоких моральных качеств, мужественная и стоическая, сделалась самым верным его другом. Она слегка прихрамывала, лицо ее дышало энергией и страстью. Кокетство ей не было свойственно вовсе. Бальзак делал Зюльме скромные подарки: экран для свечи, спичечницу. Он надеялся, что она найдет им место у себя дома, в поместье Фрапель, близ Иссудена. «Жить в памяти человека с прекрасной душой – вот одна из самых любезных моему сердцу иллюзий».

Но это не было иллюзией. Зюльма Карро, и в самом деле обладавшая возвышенной душой, угадывала в Бальзаке великого человека, изнемогавшего под грузом мелочных забот; только в Сен-Сире он порой забывал о них. От своего отца Реми Туранжена, помощника мэра города Иссудена и по-настоящему благородного человека, Зюльма унаследовала свободолюбивые идеи XVIII века. Все в этой буржуазной и обеспеченной семье были республиканцами. Два брата Зюльмы сделались депутатами. Ее муж, майор Карро, отказался голосовать за пожизненное консульство. Он попал в немилость. Муж и жена питали к Бальзаку самую сердечную привязанность.

Между тем в «небесном семействе» дела шли не слишком-то хорошо. Бернар-Франсуа плохо перенес перемену обстановки. Оторванный от Вильпаризи и своих старческих привязанностей, он медленно угасал. Никогда не признававший докторов и сам себя лечивший старик тяжело заболел. К концу 1829 года врачи объявили, что Бернар-Франсуа, надеявшийся прожить до ста лет, близок к смерти; у него нашли абсцесс печени, который необходимо было вскрыть. Госпожа Бальзак не без оснований возмущалась тем, что Оноре живет в роскоши: она не могла постичь, как это человек, который всем должен (и прежде всего ей), может еще покупать себе мебель, драпировки и дорогие безделушки. Лора вступалась за брата. Да, он приобрел шкаф красного дерева; да, он велел переплести свои книги в сафьян. Но ведь он готов продать их, если этого хочет мама, только тогда ему придется брать книги в Королевской библиотеке и расходы по доставке значительно превысят сумму, какую можно выручить от их продажи. Что еще? Несколько локтей драпировочной ткани, немного бахромы, ковер? Какие пустяки! Нет, право, он не чувствует за собой никакой вины и так страдает от этих постоянных упреков. Для того чтобы писать, он нуждается в монастырской тиши и покое! Но что может быть естественнее, если в короткие промежутки между трудами он хочет отдохнуть от привычного аскетизма в обстановке некоторой роскоши? В часы работы художнику нужен только чердак да кусок хлеба. «Но после долгих странствований мысли, после уединенной жизни в волшебных дворцах, населенных созданиями его фантазии, он больше, чем кто бы то ни было, нуждается в развлечениях, созданных цивилизацией для богачей и бездельников»[84]84
  Бальзак. О художниках.


[Закрыть].

Одна только Лора да, быть может, Сюрвиль понимали его. В пору безрадостного детства между братом и сестрой возникли необыкновенно прочные узы!

Бальзак – Лоре Сюрвиль, 11 февраля 1929 года

«Среди моих горестей одна мысль, словно мысль о далекой возлюбленной, всегда дарует мне утешение. Вот только что, подойдя к камину, я сделал непроизвольный жест рукой, похожий на взмах крыла, такой привычный у тебя, когда ты довольна собою, какой-либо остротой, мыслью, чувством, чем угодно.

Тогда я подумал о тебе и воскликнул: „Стой! Надо написать ей и сказать, что я ее очень люблю, и Сюрвиля тоже“. Вот я и пишу».

Эта братская привязанность была нежной, как любовь; но и любовные дела Оноре шли своим чередом. После двух лет разлуки, на которую он согласился по настоянию Лоры де Берни, Бальзак вновь вернулся к герцогине д’Абрантес – как и большинство мужчин, он был не в силах противостоять соблазну. Виделись они тайком, в уединенном флигеле в Версале. Облокотившись на подоконник, они вместе любовались «чудесными колдовскими звездами» и наслаждались «величавой тишиною, нисходившей на душу». Мягкие летние ночи милы любовникам. Как все стареющие женщины, она говорила о своих горестях, о том, что к ней до времени пришло увядание, о разбитых надеждах. Меланхолия – весьма действенная форма кокетства. Как все молодые люди, Оноре утешал герцогиню; сам не веря тому, что говорит, он утверждал, будто многие женщины, которым гораздо больше лет, чем ей, вновь живут прекрасной и сладостной жизнью. Она укоряла его за то, что он принес ее в жертву «ради своих старых оков». Он произносил торжественные и лживые клятвы, обещал видеться с нею чаще, но прибавлял: «Надо только, чтобы моя сестра ничего не узнала». В самом деле, с тех пор как госпожа де Берни так великодушно поспешила на помощь Оноре, она вновь вошла в милость ко всем членам семейства Бальзак и теперь нередко приезжала в Версаль, к Лоре. А Оноре не желал причинять госпоже де Берни огорчений.

В пятьдесят два года Dilecta все еще оставалась страстно влюбленной. Ах, как она отличалась теперь от той великолепно владевшей собою и чуть насмешливой женщины, какой была в начале их связи! Ныне она любила своего слишком молодого возлюбленного с безумным пылом; она восхищалась его нарождавшимся гением.

Госпожа де Берни – Бальзаку

«О мой дорогой! Мой божественный! Все, что я могу, – это пребывать в экстазе, погружаясь в свои воспоминания. Как передать тебе, до чего я счастлива! Чтобы понять, ты бы должен был познать самого себя, а это невозможно, главное же – тебе невозможно постичь, что́ ты значишь для меня. Если бы в безумных грезах у меня явилось желание быть любимой так, как любят лишь на небесах, и если бы это желание полностью осуществилось, то даже тогда мое блаженство ничего бы не стоило в сравнении с тем, какое даруешь мне ты. О, что бы мне такое сделать? Где найти силу, могущество – все, что мне необходимо, все, чем я хотела бы заплатить за такую любовь? Вчерашний вечер, один только вчерашний вечер дороже для меня, чем десять веков… Тебе мой привет, любовь и хвала!..»

В другой раз она писала: «Уже рассветает, прими же мой привет, милый, прими от меня привет, мой нежный властелин!» Одного только она не понимала: как может человек с такой возвышенной душою скрывать что-либо от той, которая обожает его. Она знала, что Оноре снова видится с герцогиней д’Абрантес. Сидя на кушетке, «на этом священном ложе», он отвечал: «Как можешь ты требовать, Лора, чтобы я разом порвал с нею? Как могу я заплатить свой долг особе, которая готова все сделать для меня?» Но разве у Оноре не было иного долга, более настоятельного, по отношению к бедной подруге, поддерживавшей его в трудную пору своим присутствием, ласками и своим состоянием?

«Добавлю еще одно, мой дорогой, мой милый: по совести говоря, я не верю, что эта женщина может и хочет быть тебе полезной… Она не захочет этого, ибо, живя в Версале, ты не добьешься успеха, а согласиться на то, чтобы ты жил вдали от нее, в столице, она, думаю, не пожелает».

На «священной» кушетке Оноре готов был обещать все, что угодно, однако, предоставленный самому себе, отправлялся в Версаль и работал там над рукописями герцогини, которая вознаграждала его на свой лад. Бедная Dilecta приходила пешком на улицу Кассини, и соседи сообщали ей, что Бальзака нет дома. Она наказывала его церемонным «вы»: «Очень прошу вас сообщить, могу ли я, невзирая на солнце или дождь, прийти на улицу Кассини в три часа?.. Прощай, милый, прощай».

Моралист осудил бы такое проявление неверности, такую ложь. Бальзак это оправдывает: «Человек, превративший свою душу в зеркало, где отражается целый мир… неизбежно оказывается лишен того рода логики, того упрямства, которое принято называть характером. Он немного беспутен… Он увлекается, как дитя, всем, что его поражает… Он может любить свою любовницу до обожания и покинуть ее без всякой видимой причины»[85]85
  Бальзак. О художниках.


[Закрыть]. У первобытных народов ясновидящие, барды, импровизаторы считались существами высшего порядка. А у нас, «едва вспыхнет свет, его спешат погасить, ибо принимают за пожар». Бальзак требует права на непостоянство.

Короче говоря, он различал два вида любви и еще третий, где они переплетались. В молодости приятели, с которыми он встречался в кафе, привили ему вкус к сомнительным любовным похождениям. «Природа наделила нас желанием; надо поститься как можно меньше… Любовью следует заниматься в согласии с законами общества, не выпуская из рук кодекса и следуя этикету. К ней нужно относиться как к танцам, пению или фехтованию». Любовь такого сорта уже по самой своей природе неверна; она готова удовольствоваться любой доступной женщиной с бело-розовым телом.

Но вожделение и страсть – это еще не любовь. «Мужчины и женщины могут, не боясь обесчестить себя, питать страсть к нескольким людям сразу: ведь так естественно стремиться к счастью! Но подлинная любовь всегда одна в жизни». Эту единственную любовь он испытывал к госпоже де Берни. Одновременно чувственная, благоразумная и нежная, она была для него «точно ангел, сошедший с небес». Она угадала его талант, помогла ему сформироваться, направляла его. Не будь этой женщины, гений Бальзака, быть может, никогда не расцвел бы. И он это знает.

Его любовь к Лоре де Берни соткана из чувственности и подлинного чувства; когда дело касается чувственности, он не слишком постоянен, но чувство его неизменно и верно. Помимо этой прекрасной, но все же земной любви, Бальзак мечтает о чем-то уже совершенно неземном, о женщине, которая, не требуя ласк, была бы беззаветно преданной сестрой милосердия, заботящейся о гении. Но ведь женщина тоже не ангел и не зверь. Плоть ее также предъявляет свои права, и даже удивительная самоотверженность госпожи де Берни не может преодолеть ни присущий человеческой натуре антагонизм между чувственной любовью и любовью духовной, ни антагонизм между страстью к женщине и жаждой созидания, раздирающий душу художника-творца. Всякая женщина, которая любит художника, обрекает себя на муки, рано или поздно она их испытает.

Бернар-Франсуа скончался 19 июня 1829 года. Он в свою очередь попал в число «дезертиров» тонтины Лафаржа; полагая себя бессмертным, старик вложил все свое состояние в пожизненную ренту, и его вдова оказалась в тяжелом финансовом положении. Извещение о смерти было подписано Сюрвилем и Монзэглем. Быть может, Оноре (его, видимо, не было в Париже) работал в поместье Булоньера, под Немуром: госпожа де Берни, которую ничто больше не удерживало в Вильпаризи, арендовала теперь это поместье. Возможно, он приезжал в столицу и присутствовал на погребальной церемонии в церкви Сен-Мерри.

Париж Оноре отнюдь не походил на Париж его родителей, с которым он сталкивался в юности. Долгое время Бальзаку был знаком только узкий мирок столицы: его собственная семья, буржуа из квартала Марэ, судейские, нуждающиеся журналисты, дисконтеры и ростовщики. Дружба с Латушем, успех, который имел «Шуан» у знатоков, открыли перед ним двери нескольких известных домов. Каждую среду, по вечерам, у художника Франсуа Жерара, в такой же мере светского человека, как и артиста, не только обольстительного, но и обольстителя, Бальзак встречал людей из парижской элиты: Эжена Делакруа[86]86
  Делакруа Эжен (1798–1863) – французский художник. Бальзак познакомился с Делакруа в 1829 г., он посвятил ему повесть «Златоокая девушка»; Давид д’Анже (Анжер) Пьер-Жан (1783–1851) – выдающийся французский скульптор. Бронзовая копия мраморного бюста писателя его работы установлена на могиле Бальзака на кладбище Пер-Лашез; Шефер Ари (1795–1858) – художник, один из зачинателей романтического направления в живописи.


[Закрыть], Давида д’Анже, Ари Шефера, доктора Корева. Он описал беседу, происходившую между одиннадцатью вечера и полуночью в этом салоне, где собирались поэты, ученые, государственные деятели, денди и прелестные женщины. При свете ламп несколько живописцев работали, прислушиваясь к разговорам. Перед глазами у них всегда была готовая картина, а Бальзак, наслаждаясь минутами, «когда искрометная, полная противоречий беседа уступала место рассказам», запечатлевал в своей памяти интересные истории.

Новеллы, романы сами собой зарождались в его мозгу. «Художник… не посвящен в загадку своего мышления… Он не принадлежит себе. Он – игрушка в высшей степени своевольной силы… Однажды… он… не напишет ни строчки; а если и попробует, то не он будет держать… перо, а другой – его двойник, его созий[87]87
  Созий – персонаж комедии Мольера «Амфитрион» (1668), слуга и двойник фиванского военачальника Амфитриона.


[Закрыть], тот, кто ездит верхом, сочиняет каламбуры… у кого ума хватает лишь на сумасбродные выходки… Но вот вечером, посреди улицы, утром, в час пробуждения… пылающий уголь коснется его мозга, его рук, его языка… Приходит труд и разжигает огонь в горне… Экстаз творчества заглушает жестокие муки рождения»[88]88
  Бальзак. О художниках.


[Закрыть]. Случается, что в одном человеке как бы живут двое – шутник и поэт. Бальзак отлично сознавал эту двойственность.

Он не принадлежал к новому в то время движению – романтизму, но близко соприкасался с ним. 10 июля 1829 года он был приглашен на чтение драмы «Марион Делорм». Ее автору Виктору Гюго исполнилось всего двадцать семь лет, у него была очаровательная жена и трое детей; своим молодым собратьям он уже казался учителем. На чтении пьесы присутствовал Альфред де Виньи: к тому времени он написал «Элоа», «Сен-Mapа» и сделал вольный перевод «Отелло». Гюго окружали его более молодые, но уже известные коллеги – Мериме, Сент-Бёв, Мюссе. Прославленный Александр Дюма, автор пьесы «Генрих III и его двор», в возбуждении размахивал большущими руками. И среди них он, «бедный Бальзак», который только-только успел похоронить Ораса де Сент-Обена. Никакая школа его не поддерживала. Низкорослый Сент-Бёв, лукавый критик, вертевшийся около великого Гюго, игнорировал автора «Шуана». Бальзак поспешил посмеяться над этими «Сценами литературной жизни», словно боялся, что они вызовут у него желание расплакаться.

«Жалкий слушатель, впервые допущенный к этой социальной мистерии, как будете вести себя вы? Рукоплескать? Кричать „браво“? Дерзкий критик! Вы пропали, если нанесете такое оскорбление. У вас есть только один способ выразить свою хвалу: изобразить то задыхающееся молчание, когда останавливаются слова в горле, ибо хочется сказать слишком много; если же вы представлены завсегдатаем салона, у вас есть еще одна возможность – подойти к нему со слезами признательности на глазах и, горячо пожав ему руку, проговорить:

– Спасибо, друг мой, спасибо!..

Это тонко, это заметно и не лишено изящества…

Чтение продолжается…

– О! Здесь нечто мавританское! – говорит тот.

– О! Это Африка! – восклицает этот.

– И вместе с тем Испания! – прибавляет другой.

– В этом стихе чувствуются минареты!

– Это подлинная Гренада!

– Это подлинный Восток!

Даю… честное слово, при мне об Африке и Испании было сказано: „Это подлинный Восток“…

„Чудесно“ и „грандиозно“ – это наименьшее, чем вы обязаны элегии из пятнадцати стихов… Если же речь идет о драме: „Это история в действии! Это открывается будущее! Это мир! Это Вселенная! Это Бог!“[89]89
  Бальзак. О литературных салонах и хвалебных словах.


[Закрыть]»

Между тем герцогиня д’Абрантес нашла себе временное пристанище в Аббей-о-Буа, мирной и спокойной обители, монахини которой поселяли в особом корпусе, отделенном от монастыря, знатных дам, искавших уединения. Здесь царила жившая в скромной квартирке госпожа Рекамье[90]90
  Рекамье Жюли (1777–1849) – жена банкира, светская львица, хозяйка знаменитого парижского литературно-политического салона; была выслана Наполеоном I из Франции, вернулась во времена Реставрации. В ее салоне при монастыре Аббей-о-Буа собирались писатели.


[Закрыть], разоренная, но все еще славившаяся своею красотой, верностью, ставшая всеевропейской знаменитостью.

Быть принятым божественной Жюльеттой в ее жилище на четвертом этаже значило удостоиться величайшей милости. Казалось, волшебные чары феи облегчают подъем по крутой лестнице. Здесь собирались люди самые разные. Шатобриан встречал тут Бенжамена Констана и Ламартина. Герцогиня из Сен-Жерменского предместья учтиво беседовала с герцогиней наполеоновской империи. Госпожа д’Абрантес ввела сюда Бальзака.

«Внимательно присмотритесь к этому молодому человеку с пылающим взглядом и черными как смоль волосами; обратите внимание на его нос, а главное – на рот, когда какая-нибудь лукавая мысль приподнимает уголки этого рта. Что видите вы в этом взоре – разит ли он презрением, насмешкой, или же в нем светится доброта, когда он обращен на друзей? Этот молодой человек – господин Бальзак. Ему только тридцать лет, а из-под его пера вышло уже немало произведений».

Этьен Делеклюз[91]91
  Делеклюз Этьен-Жан (1783–1863) – писатель, журналист, критик, сотрудник влиятельных журналов «Ревю де Дё Монд», «Журналь де Деба», а также художник, ученик Давида. Выпустил в 1862 г. книгу «Воспоминания за шестьдесят лет».


[Закрыть], который находился в Аббей-о-Буа в тот день, когда там был «принят» Бальзак, всю жизнь не мог забыть ту наивную, почти ребяческую радость, какую выказал неофит. «Этому человеку пришлось собрать остатки своего рассудка, чтобы не броситься в объятия всем присутствовавшим». Такое преувеличенное выражение радости могло бы показаться смешным, но искренность чувства тронула Делеклюза, он уселся рядом с Бальзаком и нашел, что тот весьма остроумен. Страстное желание попасть к госпоже Рекамье и долгое ожидание этого дня оправдывали непомерную радость Оноре.

Примерно в то же время Бальзак познакомился с Фортюнэ Гамелен: эта щеголиха времен Директории могла порассказать ему о своих бесчисленных романтических приключениях. Софи Гэ, в салоне которой блистали молодые романтики, также принимала Бальзака; он обязан ей множеством забавных историй и тонких наблюдений. Ведь в свое время она не смутилась при встрече с самим императором:

– Вам говорили, что я не люблю умных женщин?

– Да, государь, но я этому не поверила.

О Софи Гэ шутили, что у нее все выходит хорошо: книги, дети, варенье. В ее салоне и в салоне графини Мерлен, возлюбленной приятеля Бальзака, Филарета Шаля, Оноре начал встречаться с представителями света, то есть двух или трех тысяч лиц, которые знакомы между собой, бывают друг у друга и, обладая необходимым досугом, уделяют очень много внимания чувствам. Бальзак испытывал одновременно простодушную радость оттого, что его принимают и даже приглашают некоторые из этих избранных, и острую горечь, ибо он угадывал, что его только терпят. «Я страдал всеми фибрами души, страдал так, как только может страдать человек; лишь изгои да женщины умеют остро наблюдать, потому что их все ранит, а душевные страдания обостряют наблюдательность». Юные щеголи в желтых перчатках, любовники этих земных богинь, свысока смотрели на плохо одетого или слишком разодетого чужака; а он, меря взглядом фатов, оценивал их и завидовал им. Что касается женщин, восхитительных и недоступных, то Бальзак любовался ими, ни на что не надеясь. И все же как он их желал!

«Ах, да здравствует любовь в шелках и кашемире, окруженная чудесами роскоши, которые потому так чудесно украшают ее, что и сама она, может быть, роскошь! Мне нравится комкать в порыве страсти изысканные туалеты, мять цветы, заносить дерзновенную руку над красивым сооружением благоуханной прически… Меня пленяет женщина-аристократка, ее тонкая улыбка, изысканные манеры и чувство собственного достоинства; воздвигая преграду между собою и людьми, она пробуждает все мое тщеславие, а это и есть наполовину любовь. Становясь предметом всеобщей зависти, мое блаженство приобретает для меня особую сладость. Если моя любовница в своем быту отличается от других женщин, если она не ходит пешком, если живет она иначе, чем они, если на ней манто, какого у них быть не может, если от нее исходит благоухание, свойственное ей одной, она мне нравится гораздо больше; и чем дальше она от земли даже в том, что есть в любви земного, тем прекраснее становится она в моих глазах»[92]92
  Бальзак. Шагреневая кожа.


[Закрыть].

Мог ли он им нравиться? Больше, чем сам предполагал. Он развлекал женщин, а это уже половина победы. У Оноре был красивый голос, лицо его светилось добротою. Если в кругу приятелей он разыгрывал роль толстого сластолюбивого монаха или развеселого коммивояжера, то в салонах он умел молчать, копить впечатления и очаровывать своих слушательниц. Некоему юноше, Жюльену Леме, Бальзак однажды сказал: «Не правда ли, вас удивляет, что у человека столь грубого обличья могут быть столь тонкие умозаключения, столь изысканные мысли?» Возможно, это и удивляло. Но собеседницы Бальзака знали, что он действительно таков.

Когда Оноре видел, как смягчается их взор, он предвкушал победу. Два года назад ему пришлось бежать и скрываться после самого плачевного краха. У него не было «ни счастливой юности, ни цветущей весны». Но теперь он уже сознавал свою силу. Он напишет великие произведения и подчинит себе этот равнодушный и опасный Париж. Лора де Берни, восторженная и глубоко преданная возлюбленная, поддерживала его. Несмотря на все неудачи, он продвигался вперед. Он знал свои слабости: некоторую вульгарность и недостаток вкуса, унаследованные от семьи, ребяческое стремление к роскоши. Но в руках у него были и сильные козыри: творческая энергия, пылкое вдохновение, фантазия, возвышенный ум. Долго еще будет он вспоминать об этой поре своей жизни как о некой эпопее, чей неумолимый ход заставлял его ощущать страх и унижение лишь для того, чтобы он научился тотчас же преодолевать их; долго еще самые прекрасные романы Бальзака будут питаться горестными и чудесными воспоминаниями его юности, его утраченными иллюзиями.