Текст книги "Прометей, или Жизнь Бальзака"

Шарль Филипон – Бальзаку, 7 августа 1831 года

«Дражайший мой повелитель, вы легко поверите, что „Шагреневую кожу“ раздобыть нельзя. Гранвилю, решившему ее прочесть, пришлось отложить все дела, ибо хранитель библиотеки каждые полчаса присылал справляться, не закончил ли он чтение. Этот человек приговаривал по примеру дам: „Вы слишком медлительны! Поторопитесь!“ Одибер и я безуспешно пытались достать сию чертову книгу: на нее заранее записываются».

Жан де Маргонн – Бальзаку, 10 августа 1831 года

«Пишу вам из Тура, куда я приехал вчера вечером. Нынче утром я спросил „Шагреневую кожу“, об успехе которой сообщали газеты; книга прибыла почти сразу же после выхода в свет, но ее так усердно читают, что я никак не мог получить ее».

Аврора Дюдеван и Жюль Сандо писали, что они начали читать «Шагреневую кожу» и оторваться от нее не могут. То было блистательное подтверждение успеха, начало которому положили «Физиология брака» и «Сцены частной жизни». Молодой уроженец Турени, еще три года тому назад никому не ведомый, выпустив три книги, сделался предметом соперничества издателей, баловнем книгопродавцев, излюбленным автором женщин. Наиболее прозорливые люди предсказывали, что он станет великим писателем. «Шагреневая кожа» была не просто занимательной легендой – она давала картину клонящейся к упадку цивилизации. В сцене, изображавшей пиршество у банкира, журналисты и художники высмеивали общепринятые представления и идеи: то был какой-то «шабаш умов». Все им казалось ложью. От дворца и парламента власть переходила к банкам, адвокатам, редакциям газет. Для столь безнравственного и жестокого мира нужна была сильная власть. Бальзак мечтал создать большой роман, который доказывал бы необходимость политики укрощения.

Все, что он пишет в ту пору, проникнуто подобным пессимизмом. Он обещал издателю Гослену серию фантастических повестей. Они были пропитаны горечью. В «Эликсире долголетия» отец дона Хуана, умирая, просил сына натереть его после смерти таинственным эликсиром, который должен воскресить его… Дон Хуан, уже много лет жаждущий завладеть наследством отца, не выполняет последней просьбы покойного и сохраняет эликсир для себя. Прожив долгую разгульную жизнь, он на пороге кончины в свою очередь просит сына оказать ему услугу, в которой сам отказал отцу. Сын выполняет отцовскую волю, но, испугавшись оживающего трупа, роняет флакон, не успев закончить дело. Церковные власти, засвидетельствовав чудо, торжественно причисляют дона Хуана к лику святых.

В «Красной гостинице» некий немец, находящийся проездом в Париже, вспоминает за обедом у банкира историю преступления, совершенного в 1799 году в Андернахе. Он не подозревает, что убийца, Жан-Фредерик Тайфер, ставший богатым и уважаемым финансистом, сидит с ним за одним столом. Нынешнее благосостояние убийцы покоится на преступлении, которое он совершил в молодости; оно осталось для него безнаказанным, а осужден был невиновный, который также собирался совершить убийство и скомпрометировал себя приготовлениями к нему, но самого преступления не осуществил (мы сталкиваемся здесь с принципом «шагреневой кожи»: желание, намерение – уже сами по себе действие). Рассказчик угадывает ужасную правду, заметив странное поведение Тайфера, который до такой степени потрясен повествованием Германа, что поспешно выходит из комнаты; у него начинается жестокий нервный припадок. Надо сказать, что сам рассказчик влюблен в дочь убийцы, Викторину Тайфер. Может ли он, не испытывая угрызений совести, жениться на ней и таким образом унаследовать богатство, добытое ценой кровавого преступления? Друзья, у которых он спрашивает совета в столь щекотливом деле, в один голос высказываются за брак. «Что стало бы с нашим обществом, если бы мы вздумали доискиваться происхождения всякого богатства?»

Друг Бальзака Филарет Шаль написал к «Философским повестям и рассказам» предисловие, в котором хвалил автора не только как рассказчика, но и как мыслителя.

«Он видел, как выставляет напоказ блестящие побрякушки пораженное недугом общество, как украшает себя этот умирающий, как судорожно цепляется за жизнь этот полутруп… Противополагая глубокой внутренней опустошенности социального организма эту показную лихорадочную деятельность, его погребальное великолепие, автор счел… что в самом этом контрасте есть некая магия, что весьма интересно показать, как действуют социальные пружины, скрытые под великолепной оболочкой и движимые корыстолюбием… Рассказчик, кладущий в основу произведений тайную преступность, разложение и безнадежную тоску своей эпохи, мыслитель и философ, стремящийся описать разрушения, которые способна причинить мысль, – таков господин де Бальзак».

О такой именно роли и мечтал Бальзак – о роли мыслителя-мизантропа, которому не чуждо при этом веселое остроумие. К ноябрю 1831 года его известность достигает таких размеров, что пробуждает в литературных кругах вражду к нему. Шарль Рабу, сотрудник «Ревю де Пари», предостерегал Бальзака против зависти литераторов и предупреждал его, что Жюль Жанен, влиятельный критик, намеревается остановить стремительное восхождение Бальзака, сама внезапность которого казалась оскорбительной для других: «Он сумел убедить в этом редакцию „Деба“, и там ненавидят вас теперь всеми фибрами души. Поднялась целая буря… Ну ничего! Сплотим свои ряды, черт побери!» Молодой Бальзак постигал, что слава писателя отнюдь не доставляет удовольствия его «друзьям». Еще одна утраченная иллюзия.

Злоба пыталась преградить ему путь к успеху. Пресловутая частица «де» давала превосходный повод для насмешек. Он не сразу прибавил ее к своей фамилии; «Шуан» и «Сцены частной жизни» были подписаны «Оноре Бальзак». В апреле 1831 года писатель рискнул начертать на обложке политической брошюры «Оноре де Бальзак», но уверял, что это недоброжелатели прибавили «д’Антраг», чтобы поставить его в смешное положение. Ему было суждено всю жизнь служить мишенью для самых нелепых, самых несуразных, самых клеветнических нападок на его личность и на его творчество. Зависть умеряет свое бешенство, только вдоволь насладившись своей низостью.

Однако, несмотря на все препятствия, черты «выдающегося человека» все яснее проступали в облике Бальзака. Еще в те времена, когда писатель по необходимости брался за любую литературную работу, он различал в тумане будущего контуры своего эпического творения. Уже в 1820 году в своей мансарде Оноре строил грандиозные, хотя и расплывчатые планы. Даже тогда, когда Бальзак еще писал в манере Пиго-Лебрена, он помышлял о Данте и Шекспире. Выводя на сцену своих «двойников» – Рафаэля из «Шагреневой кожи», Виктора Морийона из вступления к «Молодцу», – он наделял их гениальностью, которой хотел обладать и которую предчувствовал в себе с самого детства.

Выдающийся человек, даже если он прежде всего писатель, не может оставаться равнодушным к политической и религиозной жизни своей страны. Беспорядки, последовавшие за «тремя славными днями», сцены вандализма, когда обезумевшая толпа громила в Париже архиепископский дворец[109]109
  …обезумевшая толпа громила в Париже архиепископский дворец… – Речь идет о событиях февраля 1831 г., когда восставшие парижане ворвались во дворец архиепископа, бывший одним из центров роялистов.


[Закрыть], оскверненные шедевры религиозного искусства – все это внушило Бальзаку отвращение к Июльской монархии. «Наступит час, когда добрая половина французов станет тайно или открыто сожалеть об уходе этого старца с детской душою и скажет: „Если бы революции 1830 года только еще предстояло совершиться, она бы не совершилась вовсе“». Что послужило причиной кровопролитных мятежей в Лионе[110]110
  …кровопролитных мятежей в Лионе? – Речь идет о восстаниях ткачей в Лионе (21 ноября – 3 декабря 1831 г. и 9–14 апреля 1834 г.). О первом восстании упоминается в повести Бальзака «Банкирский дом Нусингена». В очерке «Шесть степеней преступления и шесть степеней добродетели» он возмущается жестоким подавлением восстания.


[Закрыть]? Нищета тамошних ткачей (выделывавших шелка), бесчеловечный эгоизм торговой буржуазии, система производства товаров без заботы об их сбыте. Сторонники Сен-Симона призывали в то время к улучшению участи рабочего класса, к разделу богатств. Бальзака интересует нравственная сторона проблемы. По его мнению, средняя буржуазия недостойна управлять страной, ибо она думает о собственной выгоде, а не о своем долге. «В государстве нет больше религии, – пишет он и тут же уточняет: – Я не собираюсь читать нравоучения, я говорю о религии с точки зрения высокой политики».

Долгое время его взгляды на религию были двойственными. Под влиянием отца и философов XVIII века Оноре считал догматы и обряды нагромождением предрассудков. Но уже в детстве, в кафедральном соборе Тура и в Вандомском коллеже, он испытывал глубокое волнение, слушая церковные песнопения и гармонический перезвон колоколов. Нередко он приходил в собор Святого Гасьена и в одиночестве внимал «неизъяснимо величавой тишине, стремясь ощутить священный трепет». После 1830 года Бальзак признает политическую необходимость и тактическую полезность католицизма. Религия означает связь, а что еще, кроме общей веры, может связать воедино людей различных классов?

В 1831 году он публикует символическую новеллу «Иисус Христос во Фландрии», на которую его вдохновила старинная брабантская легенда. Время действия новеллы не обозначено, и в эту неизвестную эпоху какое-то суденышко везет пассажиров с острова Кадзан в Остенде. На корме расположились богатые и знатные пассажиры, на носу – бедный люд. В последнюю минуту появляется человек с белокурыми волосами, разделенными прямым пробором, он занимает место среди бедняков. Поднимается ужасная буря. Люди, сидящие на корме, бледнеют и в смертельном страхе отчаянно кричат: «Погибаем!» Владелец суденышка командует: «Вычерпывайте воду!», и начинается борьба с морской стихией. Судно тонет. Светлоликий незнакомец возглашает: «Кто верует, тот спасется. Следуйте за мной!» Он идет по волнам, и те, кто ему поверил, не колеблясь, как и он, ступают по воде. Богачи и знатные идут ко дну. Любопытная черта, характерная для Бальзака: владелец судна, человек действия, а не веры, цепляется за доску, борется изо всех сил, как и подобает человеку, и он тоже спасен. «На этот раз пусть будет так, – говорит ему Незнакомец, – но впредь поостерегись, а не то послужишь слишком дурным примером».

Должен ли человек исполниться смиренной веры? Бальзак прибавляет к легенде еще один аллегорический образ: Церковь. Он грезит в кафедральном соборе, воздвигнутом в память чудесного спасения тонущих, как вдруг какая-то высохшая старуха берет его за руку и кричит: «Защити меня, защити меня!» Она увлекает его в какую-то комнату, обтянутую изодранной обивкой, где лежат старые покровы, позолоченная медная утварь. «Я хочу навсегда даровать тебе счастье, – говорит она, – ибо ты мой сын!» И тогда сквозь морщинистый лик ужасной старухи проступают черты юной женщины, прекрасной и прямодушной, какой она была когда-то. «Ага, теперь я тебя узнаю́, – говорит он. – Несчастная, зачем ты стала блудницей?.. Оскорбляя человека, радуясь при виде того, до чего может дойти людская глупость, ты приказывала своим возлюбленным ползать на четвереньках, отдавать тебе свое имущество, сокровища, даже собственных жен… Ты без всякой причины погубила миллионы людей, понуждая их устремляться с Запада на Восток. Ты сошла с высот мысли, чтобы усесться рядом с королями… Ты требовала крови, будучи уверена, что получишь ее… Зачем ты живешь?.. Где твои сокровища?.. Что хорошего ты совершила?»

При этом вопросе старуха распрямляется, начинает расти на глазах, светящееся облако окутывает ее; затем она вновь появляется, белоликая и молодая, в одеянии из льняного полотна. «Взирай и веруй!» – произносит она. И тогда его взору предстают тысячи храмов, он любуется их каменной резьбою; в ушах его звучат чудесные мелодии. Миллионы людей устремляются в эти храмы, спасая творения литературы и искусства, помогая беднякам. Потом ослепительный свет меркнет, и юная красавица вновь превращается в отталкивающую старуху, и рубище ее похоже на саван. «Веры больше нет!» – с горечью говорит она. И Бальзак заключает: «Я увидел, что кафедральный собор окутался тьмою, как человек, завернувшийся в плащ. Верить, – подумал я, – значит жить! Я недавно наблюдал погребальный кортеж монархии, надо защитить Церковь!»

Последнюю фразу писатель прибавит только в 1845 году, при переиздании новеллы. Но под произведением стоит дата: «февраль 1831 года», и этого достаточно, чтобы понять, что́ представлял собою в ту пору католицизм и монархизм Бальзака. Он увидел, как на корабле, увозившем вместе с Карлом X церковь и монархию, «исчезали также в тумане и одетые в траур искусства». И все-таки, жалея об уходящем в изгнание старом короле, он отдает дань уважения республиканцам; Арман Каррель[111]111
  Каррель Арман (1800–1836) – французский публицист, республиканец, подвергавший резкой критике режим Июльской монархии; был убит на дуэли Эмилем Жирарденом.


[Закрыть] станет одним из его героев, и Бальзак придаст позднее прекрасные черты Карреля образу Мишеля Кретьена. Истинное величие (а оно всегда жило в Бальзаке) проявляется в том, что человек признает и почитает также величие своих противников. Впрочем, разве у него были противники? Ведь его гений состоит в том, чтобы все понимать. В этом сила романиста, и в этом же слабость человека действия.

XIII. Сумасбродства и затворничество

Мое будущее, – сказал он себе, – зависит от женщины, принадлежащей к этому обществу.

Бальзак

1831 год, принесший Бальзаку литературный успех, казалось бы, должен был принести ему и финансовое благополучие. Писатель получил 1125 франков за «Шагреневую кожу», 3750 франков за «Сцены частной жизни», 5250 франков за «Философские повести и рассказы» и «Озорные рассказы», 4166 франков за статьи в журналах и газетах, то есть всего 14 291 франк – гораздо больше, чем нужно холостяку, чтобы жить на широкую ногу. Между тем его долги возросли еще на 6000 франков. К концу года их общая сумма составляет 15 000 франков (не считая 45 000 франков, которые он задолжал матери). Почему так произошло?

Потому что он совершенно не умеет противостоять соблазнам. Долгое воздержание рождает стремление к излишествам. Подобно Рафаэлю де Валантену, Бальзак многие годы мечтал о пышных пирах, об экипаже с мягким сиденьем, о великолепных лошадях. Теперь он хочет превратить эти грезы в действительность. Счета за шампанское и различные яства от ресторатора растут с головокружительной быстротою; под влиянием Эжена Сю и его приятелей Бальзак становится не то чтобы денди, ибо его отвращают «благоглупости, которые англичане совершают у себя с торжественным и хладнокровным видом», но «человеком, следующим моде». Портной Бюиссон сшил ему нового платья на 631 франк: Оноре заказал ему три белых халата – в этом свободном одеянии, напоминавшем монашескую сутану[112]112
  …в этом свободном одеянии, напоминавшем монашескую сутану, писатель… работал. – В просторном белом халате Бальзак запечатлен на портрете работы Луи Буланже (1836).


[Закрыть], писатель, опоясавшись золотым шнуром с кисточками на конце, работал. Своего издателя Юрбена Канеля он просит прислать в уплату за новеллу двенадцать пар лайковых перчаток лимонного цвета (ох уж эти светло-желтые перчатки, он ими просто бредит!) и пару перчаток из оленьей кожи. Счета книгопродавцев и самых прославленных переплетчиков не менее разорительны.

Затем в сентябре 1831 года он совершает последнее безрассудство – покупает лошадь, кабриолет, фиолетовую полость с вензелем и короной, вышитыми козьей шерстью; месяц спустя он приобретает вторую лошадь. Для ухода за ними нужен слуга, грум, или, как в ту пору выражались, «тигр»; на эту должность Бальзак нанимает миниатюрного Леклерка, для которого Бюиссон сошьет голубую ливрею, зеленую американскую куртку с красными рукавами и тиковые панталоны в мелкую полоску. В таком экипаже можно поехать и в Оперу, и к Итальянцам – словом, достойно выглядеть рядом с Латур-Мезрэ или Эженом Сю.

Латур-Мезрэ играет в ту пору довольно видную роль в жизни Бальзака. Этот король парижской моды, с которым Оноре дружит, одновременно становится для писателя прототипом его персонажей. Сын нотариуса из Аржантана, Латур-Мезрэ воспитывался вместе с Эмилем де Жирарденом в коллеже этого городка; он принимал деятельное участие в изданиях школьного товарища, ставшего магнатом прессы, – в журналах «Волер», «Мод». Высокий, с обрамлявшей лицо бородкой и непокорной прядью темных волос, язвительный и надменный, провинциал Латур-Мезрэ покорил Париж. Этот светский лев смотрел на парижские бульвары как на свою империю, на кафе Тортони – как на таверну дьявола, на Оперу – как на гарем. Здесь он вместе с друзьями занимал ложу бенуар возле самой сцены; ее позднее окрестили «инфернальной ложей». У Бальзака также одно время было там свое место, но затем он перестал вносить долю, хотя приятели потребовали от него уплатить деньги, прислав дерзкое письмо, адресованное «господину де Бальзаку д’Антрагу де ла Гренадьеру». Каждый день Латур-Мезрэ украшал петлицу своего фрака белой камелией. Это стоило недешево, и благодаря цене цветка и неизменности привычки камелия в петлице стала «отличительным признаком светского льва». Маниакальные пристрастия приносят известность скорее, нежели добродетели и талант.

От Латур-Мезрэ неотделима знаменитая чета Жирарден. Всесильный Эмиль женился в 1831 году на дочери Софи Гэ. Его жена Дельфина в девические годы была златокудрой и смеющейся музой юных романтиков. Став госпожой де Жирарден, она полновластно царила в небольшом кружке: быть принятым там после спектакля в Итальянской опере или перед балом считалось не только удовольствием, но и честью; в гостиной, обтянутой зеленоватым шерстяным штофом, собирались Ламартин, Гюго, Сю, Дюма и любимец Дельфины Бальзак. «О, до чего забавен был вчера Бальзак!» – говорила она Латур-Мезрэ, и тот слегка завидовал. Бальзак, уже завоевавший популярность у читающей публики, молодой писатель и талантливый журналист, придавал немало блеска газетам и журналам Жирардена.

Вскоре нашему новоявленному маркизу Карабасу жилище на улице Кассини показалось слишком тесным. Он снял во флигеле еще один этаж. Отсюда – очередные счета от маляра, декоратора и, естественно, опять мебель, ковры. Главным образом ковры – пушистые, мягкие, разорительные. Экая важность! Ведь ветер-то дует в корму. Жирарден писал Бальзаку: «Мы отправляемся к издателю, который своим состоянием обязан вам». И все же те, кто любит Оноре, обеспокоены его долгами – старыми и новыми – и рассеянным образом жизни, который он ведет. Преданная сестра Лора Сюрвиль посылает ему немного денег, но при этом восклицает: «Берегись!» И просит: «Будь благоразумен!» Зюльма Карро, живущая, точно в изгнании, при Ангулемском пороховом заводе, сожалеет, что человек столь выдающегося ума вращается в свете, который, по ее мнению, недостоин его.

Зюльма Карро – Бальзаку, 8 ноября 1831 года

«Прошло уже и 20 августа, и 20 сентября, а затем и 20 октября; я все ждала, но тщетно: ни одного свидетельства, что вы помните меня! Нехорошо это, Оноре. Я была сильно огорчена, хотя и не отнесла еще вас к числу тех друзей, которых мы уже не решаемся называть друзьями с той поры, как покинули Политехническое училище. Одно только и смягчило для меня горечь столь полного забвения: я приписываю его лишь новым успехам, которых вы, без сомнения, за это время добились… Вы по-прежнему можете рассчитывать на меня, когда почувствуете потребность излить душу. Карро говорит, что вы просто боитесь набраться провинциальной вульгарности; но, дорогой Оноре, если в Париже вы можете вести привычный для вас изысканный образ жизни, находите ли вы там настоящую привязанность, которую всегда встретите у нас, во Фрапеле?..

Посвятив себя описанию чувств вымышленных персонажей, вы поневоле пренебрегаете не менее ценным сокровищем – собственными чувствами. Вот почему я остерегусь прибавить к бремени, и без того слишком тяжкому, те требования, о которых говорю; я не хочу и никогда не хотела той нежной дружбы, какую вы предлагаете женщинам… Я притязаю на чувства более возвышенные. Да, Оноре, вы должны уважать меня в такой степени, чтобы, так сказать, держать в резерве; и если какая-либо несбывшаяся надежда омрачит вашу радость, если разочарование ранит ваше сердце, тогда вы призовете меня и увидите, что я достойным образом отвечу на ваш зов».

Славный доктор Наккар время от времени дает Оноре в долг без отдачи четыреста или пятьсот франков и при этом пишет ему: «Продолжайте свой путь к величию – во славу родины и на радость друзьям». К концу 1831 года Бальзак потратил раза в три больше, чем за предыдущий год. Зато он и пожил в свое удовольствие. Каким счастливым, должно быть, чувствовал себя тот самый молодой человек, который совсем еще недавно был никому не известен, беден и с высоты кладбища Пер-Лашез бросал вызов Парижу, а теперь сидел в кафе Тортони за одним столиком с прославленными парижанами, модными писателями и красивыми куртизанками вроде Олимпии Пелисье! Он знал, что его пылкое остроумие ценят.

Олимпия Пелисье – Бальзаку, 2 января 1832 года

«Могу ли я рассчитывать на вас в следующий понедельник, 9 января? У меня будет обедать Россини. Не правда ли, приятно начать год в таком обществе? Вот почему я особенно надеюсь на ваше любезное согласие. После отдыха вы, верно, будете в ударе».

А вот еще одно письмо, присланное ему несколько месяцев спустя.

Дельфина де Жирарден – Бальзаку, 9 мая 1832 года

«Мы вас целый век не видели. Приходите к нам завтра вечером, расскажете, что у вас новенького. Вас будет ждать страстный поклонник последней вашей книги и добрые друзья, которые не могут простить, что вы их забываете… До завтра, хорошо?»

Без сомнения, за кулисами этой бесподобной жизни таилась тревога из-за неоплаченных счетов, страх перед судебными приставами, бедствующие родные, но чем больше у человека забот, тем больше он хочет забыться. В глубине души этот уже известный писатель все еще оставался неунывающим мальчишкой. Он наслаждался внешними признаками триумфа, этим пиршеством ума и чувств. Он так жаждал славы, что теперь упивался своим успехом; бедность была для него столь мучительна, что он просто смаковал роскошь, пусть даже приобретенную в долг. Бальзак играл сейчас новую роль – роль триумфатора. А когда дела его начинали идти из рук вон плохо, он покидал сцену и вручал бразды правления матери; охая и жалуясь, она все же проявляла самоотверженность и наводила кое-какой порядок в доме сына. Для самого же Оноре наступала пора затворничества: он находил приют либо в Булоньере у госпожи де Берни, либо в Саше у Жана де Маргонна, либо в Ангулеме у Зюльмы Карро – здесь он чувствовал себя в безопасности от кредиторов и писал для вечности.

Бальзаку, этому раблезианцу, была несвойственна показная добродетель, но он считал, что писатель, насколько это возможно, должен соблюдать целомудрие. Человек, избегающий плотских наслаждений, сохраняет силы, мысли его становятся более возвышенными. Тем не менее у него по-прежнему были две любовницы. Лора де Берни все еще для него Dilecta: эта незаменимая помощница при чтении корректур, как всегда, была ласковой и любящей. Герцогиня д’Абрантес дорожила им потому, что он помогал ей в литературных занятиях, и потому, что он развлекал ее. Кроме того, Бальзак получал множество писем от незнакомых читательниц его романов. В октябре 1831 года пришло очередное письмо: оно было подписано вымышленным английским именем и поразило его. Письмо было адресовано: Париж, господину Бальзаку. Почта каким-то чудом разыскала Бальзака сперва на улице Кассини, а затем в Саше. Таинственная корреспондентка упрекала писателя за цинизм «Физиологии брака» и за его несправедливые суждения о женщинах. В ответном письме Бальзак благодарил ее; он говорил: «Ваши укоры косвенно льстят мне, ибо они свидетельствуют о сильном впечатлении, произведенном моими книгами».

«Для женщины, уже изведавшей жизненные бури, смысл моей книги в том, что вину за все прегрешения, совершенные женами, я полностью возлагаю на их мужей. Это безоговорочное отпущение грехов… Не думайте, что ваше письмо, где так много трогательных жалоб, естественных для женского сердца, оставляет меня равнодушным; симпатия, возникшая в душе читательницы, живущей так далеко от меня, – истинное сокровище, все мое богатство, она дарует мне самые чистые радости».

Тронутая столь щедрым посланием (четыре страницы большого формата, написанные таким занятым человеком, – немалая честь!), корреспондентка открыла свое настоящее имя. То была маркиза де Кастри, урожденная Клэр-Клеманс-Анриетта де Майе; она принадлежала к самой изысканной аристократии Сен-Жерменского предместья. Жизнь этой женщины могла бы послужить сюжетом для романа. Ее брак с маркизом (впоследствии герцогом) де Кастри был несчастливым; в 1822 году она повстречала Виктора фон Меттерниха, сына австрийского канцлера, очаровательного и хрупкого юношу романтического склада. Маркиза де Кастри обожала его. Расставшись с мужем, она стала жить с Виктором, и от этой связи в 1827 году у нее родился сын Роже. По просьбе канцлера, деда мальчика, австрийский император даровал дворянство этому незаконнорожденному ребенку, ставшему впоследствии бароном фон Альденбургом.

Вскоре маркиза де Кастри упала с лошади и серьезно повредила себе позвоночник, она на всю жизнь осталась почти калекой. В 1829 году ее возлюбленный, Виктор фон Меттерних, умер от чахотки. Разбитая телом и душою, осужденная светом, который не желал простить ей скандальной связи, Анриетта жила то в замке Лормуа, у своего отца герцога де Майе, то в замке Кевийон, у своего дяди герцога Фиц-Джеймса. Фиц-Джеймс, знатный вельможа, состоявший в родстве с династией Стюартов (в Англии частица «Фиц» указывает на то, что ее обладатель – незаконнорожденный потомок члена королевского дома), встречал Бальзака у Олимпии Пелисье. Так что маркиза знала, какому человеку она адресует свое послание.

Во втором письме она пригласила Бальзака нанести ей визит. Он выразил глубокую признательность за этот знак доверия.

Бальзак – маркизе де Кастри, 28 февраля 1832 года

«В жизни редко встречаешь благородное сердце и подлинную дружбу; я же в особенности не избалован искренним отношением людей, на поддержку которых мог бы опереться, и принимаю ваше великодушное предложение, хотя боюсь, что много потеряю в ваших глазах при личном знакомстве. Не будь я по горло занят срочной работой, я поспешил бы выразить вам свое глубочайшее уважение с той сердечной откровенностью, какая вам так дорога; однако, хотя я давно уже веду упорную борьбу против невзгод, которыми порядочный человек может только гордиться, мне надо сделать еще несколько усилий, и лишь тогда я завоюю право на несколько свободных часов, когда не буду чувствовать себя ни литератором, ни художником, а смогу быть самим собою: эти-то часы, если позволите, я хочу посвятить вам».

Вожделенный час наступил, и Бальзак был просто потрясен встречей. В пору своего злополучного замужества маркиза де Кастри была так свежа, так хороша собой, ее рыжие волосы так оттеняли белоснежный лоб, что, «когда эта двадцатилетняя красавица в ярко-красном платье, открывавшем плечи, достойные кисти Тициана, переступала порог гостиной, она буквально затмевала сияние многочисленных свечей», вспоминает Филарет Шаль. В 1832 году маркизе, по ее словам, было тридцать пять лет, после злосчастного падения с лошади она с трудом передвигалась, но все еще сохраняла красоту и очарование. А потом, как приятно было въехать во двор великолепного особняка на улице Гренель-Сен-Жермен, восседая с хлыстом в руке в новом кабриолете, на запятках которого пристроился грум в яркой ливрее! Тем не менее после первого визита Бальзак как будто бы пошел на попятный: «Как ни сладостно сочувствие женщины, оно ранит еще больше, чем насмешка; когда порыв души и воображение сливаются воедино, это может далеко завести. А так мне удастся сохранить о вас воспоминание, исполненное чарующей прелести».

Было ли это тонко обдуманным кокетством писателя? Так или иначе, но он опять появился у своей новой приятельницы и подарил ей несколько рукописей: «Мировая сделка» («Полковник Шабер»), «Поручение» и «Свидание».

Бальзак – маркизе де Кастри, между мартом и маем 1832 года

«Но довольно о моих литературных делах. Теперь, пожалуйста, позвольте выразить вам свою признательность, глубокую признательность за те часы, которые вы мне посвятили. Они навсегда запечатлелись в моей памяти, как дотоле незнакомые стихи, как мечты, что рождаются в минуты небесного блаженства или те минуты, когда слушаешь прекрасную музыку. Я бы сказал вам, что начинаю страшиться столь сладостных и пленительных мгновений, если бы вы, как мне кажется, не стояли выше таких банальных комплиментов; вам нельзя льстить, а нужно говорить только правду, это и будет свидетельством самого почтительного уважения».

Он уже лелеет безрассудные надежды. Стать любовником одной из самых недоступных аристократок – какая победа! «Одержимый неистовым чувством, в котором тщеславие причудливо перемешивалось с любовью, Бальзак был в ту пору будто околдован этой женщиной», – пишет Бернар Гийон. Он никогда не понимал любви в бедности. Утонченность и изысканность маркизы приводили его в восторг. Госпожа де Кастри, казалось, испытывала к нему нежную привязанность, она до поздней ночи позволяла ему оставаться у нее в будуаре, но держала его на почтительном расстоянии. 16 мая 1832 года она послала Бальзаку в день его ангела чудесный букет цветов. Он не переставая благодарил ее за «сладостные часы, которые она ему дарила», и заканчивал свои письма словами: «Нежная дружба». Дела, казалось, принимали хороший оборот. Но этот успех стоил ему многих вечеров, которые он мог бы отдать работе.

Следует ли считать, что он начал публиковать статьи в новой газете легитимистов «Реноватер» из желания угодить маркизе де Кастри? В числе людей, стоявших во главе этой партии, был герцог Фиц-Джеймс. Разумеется, Бальзак находил удовольствие в том, чтобы ставить свой талант на службу друзьям, благосклонность которых ему льстила. Госпожа де Кастри умела удивительно тонко сочетать похвалу с нежностью. «Я могу сколько угодно сожалеть о вашем отсутствии, но никогда не позволю себе причинить ущерб вашим трудам, которыми я так восхищаюсь. Я люблю читать все, что выходит из-под вашего пера. Нынче утром, едва пробудившись, я с восторгом пробежала „Реноватер“; и все-таки, думается, я люблю еще больше слушать вас». Без сомнения, в размягчающей атмосфере особняка на улице Гренель-Сен-Жермен Бальзак начинал думать, что бесспорное превосходство столь утонченной аристократии – естественная гарантия ее политической правоты.

Но главное – он по-прежнему был сторонником сильной власти. Бальзак неизменно считал, что распоряжаться всем должен один человек, воплощающий в себе энергию нации. Будет ли он именоваться Бонапартом или Карлом X, императором, диктатором или королем – для Бальзака не имело значения. В упрек Июльской монархии он ставил прежде всего ее слабость. Он осуждал сторонников крайних взглядов в среде своих новых друзей-легитимистов, тех, кто призывал не принимать никакого участия в выборах; но герцог Фиц-Джеймс проповедовал более гибкую политику, которая позволяла использовать парламентскую трибуну. Этот умный вельможа выступал против «внутренней эмиграции». Он согласился принести присягу на верность Луи-Филиппу, ибо того требовало благо Франции. Но он отказался от титула пэра, рассчитывая стать депутатом нижней палаты, если избиратели какого-нибудь уголка Франции пожелают, чтобы их интересы представлял «человек, который всегда не колеблясь говорил правду в лицо». Такая мудрая, искусная и вместе с тем высокомерная политика отвечала честолюбивым устремлениям самого Бальзака.