Текст книги "Слепой инстинкт"

Часть 2

Глава 1

Сара проснулась в другом мире. Все вокруг было не таким, как обычно, и она сразу это почувствовала, но в первый момент для нее важнее были сигналы, подаваемые ее собственным телом: на языке ощущался омерзительный горьковатый привкус, в животе урчало, голова сильно болела, словно боль пробивалась из центра наружу, пульсируя в глазах. Девочка чувствовала себя больной.

А потом пришли воспоминания, и боль отступила на второй план.

Ее пальцы касались чьих-то жестких, колких волос, она чувствовала чужое дыхание на своем лице, тяжесть на матрасе. Вместо звонка ее рука коснулась чьего-то лица, но это было не человеческое лицо, нет, точно нет, оно казалось таким… отвратительным…

А что потом?

Что случилось потом?

После этого воспоминаний не было, только пустота и тьма. До теперешнего момента.

Сара сосредоточилась на обстановке. Она уже не лежала в своей мягкой кроватке, не было здесь и одеяла: девочка не чувствовала привычного запаха постельного белья – оно всегда пахло одним и тем же стиральным порошком. Кроме того, на ней не было пижамы! Она была голой!

Ей хотелось вскочить, убежать отсюда, но пока она оставалась неподвижной. Сара уже научилась подавлять этот инстинкт, призывавший ее к бегству. В любом случае сперва следовало разведать обстановку, прежде чем в панике бросаться прочь.

Девочка принюхалась, жадно втягивая странные запахи. Ни один из них не казался привычным, а обоняние никогда еще не подводило Сару. Она узнала запах земли в лесу, земли, на которой гнила палая листва. Этот запах был сильнее всех остальных. Большинство людей не смогли бы определить, чем тут пахнет, но ее нос различал все тончайшие нюансы ароматов. Некоторые запахи Сара никак не могла для себя обозначить – ничего подобного она еще не знала. Вот аромат теплого дождя, древесной коры, сочащейся смолой… К ним примешивается слабый запах какого-то зверя.

Где же она?

Ей все сильнее хотелось бежать, звать на помощь, чтобы кто-нибудь пришел и спас ее или просто разбудил. Наверняка она спит и все это – лишь кошмар. Но Сара ничего этого не сделала. Она была неглупой девочкой. Кто бы ни похитил ее из комнаты и ни притащил в этот лес, этот человек наверняка не хотел, чтобы она кричала. Потому она продолжала притворяться спящей. Теперь, когда все запахи были восприняты, можно было полностью сосредоточиться на слухе. Сара всегда необычайно чутко улавливала звуки. Но и те здесь оказались чуждыми. Да, она уже бывала в лесу, и тот также наполняли разнообразные звуки, но совсем не такие, как тут.

Тихое стрекотание, клекот, шипение, тонкие нотки птичьего пения и писка… Однако все это совершенно не походило на тот лес, который она знала. Лес, в котором Сара бывала раньше, был глубоким, звуки отдавались далеким эхом, чувствовалось, какой шорох идет сверху, а какой – снизу. Но тут все путалось, переплеталось да и звучало глухо, словно лесу не хватало ширины и высоты.

Ее страх нарастал, жар разливался по щекам и лбу, ужас требовал пространства в теле, и девочка ощутила давление в мочевом пузыре. Нужно было помочиться, немедленно. Она крепко сжала челюсти и скрестила ноги. Нет, Сара больше не могла сидеть тихо. Необходимо двигаться. Она протянула правую руку и начала ощупывать все вокруг. Кончики пальцев, огрубевшие, но остававшиеся очень чувствительными, продвигались вперед, а разум тут же принялся анализировать ощущения.

Что-то мягкое, сыпучее. Это кора и листва. Она лежит на коре и листве. Только мелкие кусочки коры. Они, как и листья, влажные. Недавно прошел дождь? Если это так, то почему она сама не промокла? Может быть, она лежит под крышей? И потому звуки леса так искажаются? Сара запрокинула голову, задрав подбородок. Находясь в помещении, она обычно могла почувствовать, насколько отдален потолок. Вот только тут ее сверхспособность не работала. Сара чувствовала давление некой силы, но не могла определить это ощущение.

О боже! Тут и вправду все не так, как она привыкла. Абсолютно все!

От этой мысли страх возрос, занимая все больше места в ее теле. В промежности стало мокро, девочку охватил стыд, и, не зная, как себе помочь, она свернулась калачиком и заплакала. Вскоре Сара забылась беспокойным сном.

Глава 2

Франциска Готтлоб вошла в холл интерната Святой Елены, приюта для детей-инвалидов. На мгновение ее внимание привлек огромный аквариум, стоявший у стены напротив входной двери. Он был не меньше двух метров длиной и полутора метров высотой. Холл был обставлен ярко и красочно, но в сравнении с этим кусочком моря, заточенным в стекло, все остальное меркло. Сперва Франциска не обратила внимания на бурную деятельность, царившую в холле и на парковке перед зданием. Криминалисты из ее отдела с привычным спокойствием и дотошностью приступили к делу, но все остальные – персонал интерната, дети, обеспокоенные родители – суетились, обсуждая происшедшее. Было нелегко удержать их в комнатах или хотя бы собрать всех в одном зале, в той же столовой, чтобы они не мешали работе сотрудников.

– Госпожа Готтлоб? – Из раздумий Франциску вывел чей-то приветливый, однако слишком громкий голос.

Вздрогнув, девушка оглянулась и увидела невысокую полную женщину.

– Я вас испугала? Извините. Этот аквариум заставляет позабыть обо всем вокруг, верно? Я госпожа Цирковски, директор интерната.

– Комиссар Готтлоб, полиция Ганновера. – Франциска пожала ей руку.

Цирковски поджала губы. Она была очень напряжена, пухлые пальцы перебирали складки юбки.

– Есть какие-нибудь новости? – отрывисто спросила она. – Вы обнаружили какие-нибудь следы Сары?

– К сожалению, нет! – Франциска покачала головой. – Госпожа Цирковски, меня утром не было в городе, поэтому коллеги начали заниматься этим делом без меня, но я отвечаю за расследование. Так что мне хотелось бы с вами поговорить.

– Ну конечно! Давайте пройдем в мой кабинет, там спокойнее. – Цирковски засеменила вперед. – Жаль, что вы не могли приехать раньше. Я только что общалась в столовой с обеспокоенными родителями, с самого утра примчавшими в интернат. Дети с утра поделились с ними новостями, позвонив по мобильным… к моему превеликому сожалению. Конечно, родители очень взволнованы, и тут мне не помешал бы комиссар полиции, чтобы их успокоить.

– У вас из-за этого неприятности?

– Не то чтобы неприятности, но некоторые вопросы были как будто обвиняющими. И я их понимаю, видит Бог! Похитили из кровати… Чуть ли не на глазах у персонала…

Дойдя до двери своего кабинета, Цирковски резко остановилась и повернулась к Франциске. Она казалась затравленной. Признаться, сейчас Готтлоб не хотелось бы оказаться на ее месте.

– В семь часов утра, во время побудки, Сары уже не было… Просто не было… А ведь все остальное было таким же, как всегда. – Цирковски зажала рот ладонью, словно сдерживая крик. Ее губы дрожали. – Простите, я… – Глубоко вдохнув, она посмотрела на Франциску. – Мне пришлось всякое повидать, особенно тяжело, когда дело касается судьбы детей, но такое… Не знать, где Сара, что с ней случилось… – Она покачала головой.

Франциска опустила ладонь на ее плечо.

– Я вас понимаю, правда. Вам не за что извиняться.

Кивнув, директор провела ее в свой маленький кабинет.

– Присаживайтесь, пожалуйста.

– Скажите, – начала Франциска, – какими инвалидами вы занимаетесь?

Цирковски уселась за свой стол, Франциске осталось кресло. Других мест, чтобы присесть, в крохотном кабинете не было. Стены справа и слева были уставлены книжными полками, на которых громоздились медицинские журналы, папки, коробки, фотографии в рамочках, засушенные цветы и еще какие-то безделушки.

– Мы ими не занимаемся, мы живем здесь. Заниматься можно документами или моторами машин. В этом интернате мы живем вместе с детьми с ограниченными способностями, как умственными, так и физическими. К сожалению, им до сих пор трудно адаптироваться в современном обществе.

На какое-то мгновение Франциска почувствовала, что готова извиниться за неудачный выбор слов, но не стала этого делать. Она понимала, что сейчас можно вступить в интереснейшую дискуссию о правах инвалидов со столь решительно настроенной женщиной, но ведь она не для этого сюда приехала. Так что Готтлоб ограничилась коротким «вот, значит, как» и вернулась к интересующей ее теме.

– Госпожа Цирковски, как вы понимаете, нам нужно будет вести расследование во всех направлениях, пока у нас не появятся подозреваемые. Если мы будем исходить из того, что Сара не сбежала сама…

Директор энергично замотала головой.

– Ни в коем случае! У нее не было для этого никаких причин.

Франциска смерила ее взглядом.

– Коллеги сказали мне, что пока не обнаружены следы насильственного похищения, а персонал ночной смены ничего не заметил, так?

– Верно, но… Я не могу этого объяснить, но знаю наверняка, что малышка не сбежала! Да и как бы ей это удалось?!

– Сара слепая, верно?

– Да, она слепа от рождения. Здесь, в привычном окружении, она прекрасно справляется сама, и вы бы даже не заметили, что она незрячая. Но вне интерната? Где все чужое? Нет! Она никогда не смогла бы это сделать. Исключено!

– Что вы можете рассказать мне о родителях Сары?

– Это нелегкая тема, – Цирковски вздохнула. – Ее родила мать-одиночка. Наркоманка. Непростой человек, вот что я вам скажу. Она лишена родительских прав, опеку над Сарой взяло на себя государство.

– Мать может быть причастна к похищению Сары?

– Нет, это исключено.

– Отец?

Цирковски пожала плечами.

– В управлении по делам молодежи о нем ничего не известно, поэтому не могу вам сказать. Но за те четыре года, что Сара провела здесь, ни мать, ни отец не показывались тут ни разу. Почему кто-то из них вдруг решил проявить интерес к ребенку? И почему именно так?

Франциска кивнула, но на вопрос отвечать не стала. Конечно, она проверит родителей, но директора интерната это не касалось. Она должна была выполнить совсем другое задание.

– Госпожа Цирковски, мне как можно скорее нужен список сотрудников этого учреждения, в том числе и бывших.

– Но интернат существует более десяти лет! Как же мне…

– Меня интересуют данные четырехлетней давности, с того момента, как тут появилась Сара. На первое время этого будет достаточно. Сразу хочу вам сказать, что важнее всего для нас информация о бывших сотрудниках. Вы давно занимаете тут должность директора?

– С самого начала.

– Хорошо, это просто прекрасно. Тогда подумайте, не было ли среди ваших бывших сотрудников кого-то, у кого есть причины навредить интернату. Или кого-то, кто странно вел себя с детьми.

Цирковски выставила вперед ладони.

– Я не думаю, что…

– Пожалуйста, дайте мне договорить, – перебила ее Франциска. – Кроме того, нам нужен список всех ваших поставщиков и всех внешних сотрудников, которые каким-либо образом связаны с этим учреждением. Тут тоже в первую очередь обращайте внимание на фирмы, которые в последнее время потеряли контракт или чем-то отличились.

Директор устало поерзала на стуле, черты ее лица разгладились.

– Вы понимаете, чего вы от меня требуете?

– Вы делаете это для Сары, а не для меня.

Цирковски поспешно закивала.

– Да-да, конечно, ради Сары. Я приготовлю для вас список, уж как-нибудь справлюсь. Вы полагаете, кто-то из этих людей – преступник?

– Мы не полагаем, мы расследуем, – только произнеся эти слова, Франциска поняла, что огрызается. – А так как пока у нас нет никаких зацепок, мы должны рассмотреть все варианты. Возможно, вам это покажется тягостным и не сулящим особого успеха, но таков порядок расследования. – Она ободряюще улыбнулась.

Ответив на ее улыбку, Цирковски забарабанила кончиками пальцев по столу.

– В наши дни с маленькими девочками всякое случается, такое не раз услышишь. Но это происходит только снаружи, не у нас в интернате! – Она покачала головой. – Я до сих пор не могу поверить в то, что теперь одна из наших девочек… и почему именно Сара?!

– Сколько в интернате слепых девочек ее возраста? – Франциска ухватилась за этот действительно важный вопрос.

– Семнадцать.

– Семнадцать, – тихо повторила Готтлоб, задумавшись над тем, почему же именно Сара привлекла внимание похитителя.

Франциска решила, что по возвращении запустит поиск в базе данных, чтобы найти похожие случаи похищений. Нужно было ориентироваться и на внешность малышки, и на то, что она была слепой.

– Скажите, все слепые девочки спят в том же крыле, что и Сара?

Цирковски кивнула.

– В том же крыле и на том же этаже. Нам проще размещать детей с одинаковыми проблемами рядом. А почему вы спрашиваете?

Прежде чем Франциска успела ответить, у нее зазвонил мобильный. Она вытащила телефон из кармана, посмотрела на дисплей.

– Извините, мне нужно взять трубку.

Ей звонил Пауль Адамек, ее напарник.

– Мы кое-что нашли. Я встречу тебя у входа в интернат.

Так и не ответив на вопрос, Франциска попрощалась с директором, еще раз напомнив ей о необходимости предоставить полиции список сотрудников, и вышла из интерната.

Пауль сегодня надел джинсы, ботинки и коричневый свитер. Несмотря на прохладу, он сильно потел, да и вид у него был какой-то помятый. Черная курчавая шевелюра топорщилась пуще обычного, в волосах застряли сосновые иголки. С момента приезда в город Франциска его еще не видела – он прибыл сюда с ищейкой и дрессировщиком. Наверное, он бежал за псом по подлеску. Пауль выглядел уставшим.

– Ну что, как родители? – поинтересовался он.

– Сюрреалистическое ощущение. – Франциска поделилась с ним новостью о болезни отца три недели назад. – Я пыталась держаться, хотела серьезно поговорить с отцом, но повела себя как маленькая. Радуйся, что твои родители здоровы.

– Ох, у меня другие проблемы. Знаешь, сколько я спал прошлой ночью? Три часа! Наша малышка непрерывно кричит!

– У врача были?

– Еще нет, но долго я не выдержу. Хорошо, хоть ночного дежурства сегодня нет. Только этого мне не хватало.

– Зато и выходных не будет, – возразила Франциска.

– Знаешь, я рад, что могу выбираться из дома. Не понимаю, как только Мириам справляется. Она же проводит с мелкой целые сутки!

Готтлоб невольно улыбнулась. Ей было немного жаль Пауля. За последние месяцы, после рождения его дочурки Табеи, Адамек похудел на семь килограммов и постоянно ходил невыспавшимся. К сожалению, ребенок у него родился беспокойным, и Франциска даже представить боялась, насколько это меняет жизнь. Всякий раз, когда Пауль говорил об этом, – а о дочери он говорил часто, как и любой папаша, – она старалась упрятать мысли о собственных детях подальше.

Плечом к плечу они пересекли парковку и направились к лесу.

– Территория интерната отделена от подлеска проволочным забором, – начал докладывать Пауль. – У того крыла здания, где спала Сара, кто-то прорезал в заборе дыру. Надрезы чистые, без ржавчины, значит, резали недавно. Еще мы нашли место, откуда за зданием следили. У бревна на опушке примята трава, будто кто-то топтался там довольно долго.

– Ну надо же! А ищейка что-нибудь нашла?

– Да, она привела нас прямо к дыре в заборе. Мы углубились в лес, но потом собака потеряла след. Дрессировщик с псом остались в лесу, может, найдут еще.

– Что ж, это уже кое-что. Насколько я понимаю, ты поставил криминалистов в известность.

– Да, конечно.

Франциска знала, что может положиться на Пауля, в конце концов, они проработали вместе уже пять лет и проблем никогда не возникало. Адамек был дотошным следователем, он всегда старался ничего не упускать из виду. Да, ему не хватало творческой жилки, зато у Франциски креативности было достаточно, а Пауль восполнял свой недостаток старанием и целеустремленностью.

Они дошли до скрытого кустами забора. Пауль раздвинул ветки, и Франциска, пригнувшись, пробралась вперед. Выпрямившись и отбросив прядь волос со лба, она увидела дыру. Надрез начинался прямо над землей, так что дыра получилась около метра шириной и высотой. Преступник попался сообразительный: он взрезал проволоку не до конца, оставив нетронутой верхнюю часть забора. Издалека сложно было заметить что-то неладное.

– Проволока была поднята наверх, когда вы обнаружили дыру? – поинтересовалась Готтлоб.

– Нет, провисала, – Адамек покачал головой. – Так что мельком ничего и не заметишь. Я сам сегодня пару раз проходил мимо, не видя дыры, и только ищейка привела меня сюда, взяв след в комнате девочки. Так что мы с уверенностью можем утверждать, что преступник вытащил девочку с территории интерната через эту дыру. Наверное, он припарковал машину где-то в лесу. Там собака и потеряла след.

– Ничего, мы ее найдем. – Пройдя сквозь дыру в заборе, Франциска почувствовала, что проникла в мир похитителя.

Глава 3

– Мальчик мой, ну и вид у тебя!

Мать поморщилась. Как же он ненавидел этот ее жест! Задвигалась дряблая старческая кожа у крыльев носа, вытянулись вперед губы, словно мать изображала рыбу-луну во время кормления. В толстом слое помады пролегли трещины. Глаза распахнулись, выщипанные тонкой дугой брови взметнулись вверх. Под жидкими волосами тускло поблескивала белая, покрытая перхотью кожа.

Не только возраст делал его мать такой уродливой. Гадкой была ее душа, и она не скрывала этого, выставляя напоказ зависть, омерзение, презрение. Она так и сочилась ненавистью…

– Ты сегодня смотрел в зеркало? – вытянув губы трубочкой, спросила она.

Конечно, мать не ждала ответа. Хотя стороннему наблюдателю это показалось бы грубым, – а мать не стеснялась так говорить с ним и при посторонних, – все это было лишь ритуалом, к которому он привык и который должен был оставить его равнодушным. Но иногда, в неудачные дни, ее слова все же достигали цели, и тогда ему становилось понятно, что он никогда, никогда не сможет оставаться равнодушным, как бы ни старался. Никогда, никогда, никогда!

Ее губы слегка тронули его щеку, оставив липкий отпечаток. Он отчетливо ощутил прикосновение жестких волосков с ее подбородка. Спина покрылась мурашками.

– Заходи, пока соседи не увидели тебя в таком виде.

Она с неожиданной силой схватила его за плечо и втянула в коридор. Прежде чем дверь закрылась, она успела выглянуть наружу. На улице никого не было.

– Они становятся все любопытнее! Ничего от них не утаишь. А старикашка, что живет напротив, целый день сидит со своим биноклем за гардиной. Он думает, я его не вижу, как же! Еще как вижу! Я их всех вижу!

Мать захлопнула дверь, и он вздрогнул. В просторном коридоре стало темно. Тут отсутствовали окна, а мебель была сделана из красного дерева и потому впитывала проникавший сюда свет. Высасывала свет, высасывала жизнь.

– Давай куртку и иди поздоровайся с отцом. Он в своем кресле в гостиной. Через пятнадцать минут обед будет готов. Иди же быстрее! – Она буквально сорвала тонкую ветровку с его плеч.

Вытолкнув сына из коридора, мать скрылась на кухне.

Он остановился в дверном проеме, глубоко вздохнул и, расправив несуществующие складки на брюках, вошел в комнату. Ладони вспотели. Он ненавидел это чувство, вызывающее в нем отвращение, но ничего не мог с собой поделать. Сегодня с утра им овладела эйфория, нервы были взвинчены, в животе сладко посасывало. Потребовалось значительное усилие воли, чтобы вообще прийти сюда. Но воскресные обеды были устоявшимся ритуалом, который нельзя было нарушать. Иначе он навлек бы на себя гнев матери. А этого он себе позволить не мог!

Из кухни доносился перезвон посуды. В комнате пахло картошкой (переваренной, конечно), тушеной капустой (мать, как всегда, налила туда слишком много красного вина) и жареной свининой (с омерзительным слоем жира). Интересно, родители хоть когда-нибудь ели по воскресеньям что-то другое? Если и так, то он не помнил этого. Это воскресное меню преследовало его, вызывая тошноту одним только запахом, но он ничего не мог поделать. Нужно было потерпеть. Терпеть каждое проклятое воскресенье. Картошка, тушеная капуста, свинина, жирный соус…

– Привет, папа! – с подчеркнутым энтузиазмом произнес он, оставляя позади линолеум коридора и ступая на цветистый ковер гостиной.

Лысый старик, как всегда, сидел в инвалидном кресле перед огромным окном, выходившим в сад. Взгляд был пустым, руки лежали на подлокотниках кресла, словно привязанные, пальцы легонько подрагивали – мелкими, почти нежными движениями. На морщинистой шее висела тонкая металлическая цепочка с прищепками, удерживающими большую белую салфетку. Подобными салфетками пользуются зубные врачи. Она закрывала грудь отца и, конечно, не оставалась сухой. Тонкие нити слюны тянулись из уголков его рта. Омерзительное зрелище! Казалось, жизнь вытекает из тела отца, скапливаясь на салфетке, а потом мать выбрасывает эту жизнь в мусорное ведро. Подождав, чтобы нить оборвалась и впиталась в салфетку, он подошел к креслу отца и опустился на корточки.

– Привет, пап, как ты себя чувствуешь сегодня?

Теперь отец уже не мог смотреть мимо, но он знал, что мутные, слезящиеся глаза смотрят сквозь него, словно его тут нет. Он был в этом уверен, ибо так было всегда.

Ответа на свой вопрос он так и не получил, впрочем, и не ожидал этого. На кухне мать грохотала кастрюлями.

– Сегодня у него не очень удачный день, да?! – крикнул он матери.

– Да, не очень.

Он улыбнулся. Эйфория дарила ему отвагу. Нынче он мог верить в себя, мог позволить себе то, чего никогда раньше не позволял, ведь он доказал, что способен на все.

– Вот видишь, как все обернулось, отец, – шепнул он. – Раньше ты никогда не хотел меня слушать, а теперь приходится, хочешь ты этого или нет. Отвратительное ощущение, да? Эта беспомощность… Ну что, она меняла тебе сегодня подгузник? Подтирала тебе задницу? А ты кушал кашку, ты же хороший мальчик, верно?

И вдруг в дверном проеме, словно из ниоткуда, возникла мать, и взгляд ее светло-зеленых глаз припечатал его к полу. Как его пугал этот взгляд!

– Ну что, он отвечает тебе?

Он покачал головой и опустил ладонь на руку отца – он надеялся, что это могло показаться исполненным любви жестом. Рука отца была вялой и сухой, а еще холодной. Как кожа змеи. Сброшенная кожа змеи…

– Нет, к сожалению, не отвечает. А я ведь хотел рассказать ему, как хорошо идут дела в его магазине.

– Это обрадовало бы его… – Мать вздохнула. – Он всегда жил только ради своего магазина.

«Это уж точно», – подумалось ему. Отца не интересовало ничего, кроме магазина, и потому, наверное, старику невыносимо было знать, что теперь там всем заправляет его сын-неудачник.

– Мы можем поговорить об этом за обедом. Накрывай на стол, – скомандовала мать и вновь скрылась на кухне.

– Да, конечно.

Но он еще на мгновение замер перед креслом отца, а ладонь так и осталась на руке старика. Он сжал холодные сухие пальцы, стискивая их все сильнее и сильнее.

– Плохи дела в твоем магазинчике. Если так пойдет и дальше, то в следующем году мне придется объявить себя банкротом. Банк хочет аннулировать мою ипотеку. Вот здорово, да? Ты строил этот магазин сорок лет, а мне удалось разрушить его всего за десять.

Ах, как восхитительно, как чудесно было сказать старику правду. Только для этого стоило поволноваться вчера ночью. Без сегодняшней эйфории он никогда не решился бы на это.

Отец прищурился. Не вспыхнули ли на мгновение его мутные глаза? И если да, то почему? От боли в руке? Или от осознания того, что родной сын готов лишить его всего – и гордости, и чести, и достоинства, и денег – готов разрушить все, созданное отцом. Все! Да, он заметил вспышку в глазах старика и надеялся на то, что эта вспышка – порождение боли.

Но уже через миг глаза отца погасли. Старик вновь превратился в зомби.

С трудом поднявшись, он прошел в столовую, отделенную от гостиной широкой дверью. Как и приказала мать, он поставил на белоснежную скатерть тарелки и стаканы, разложил столовое серебро, украсил тарелки кроваво-красными салфетками – под цвет роз в высокой стеклянной вазе на краю стола. Потом потянулись минуты ожидания. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, понимая, что мать вот-вот позовет его. Нельзя было просто зайти в кухню и помочь матери: она не любила, чтобы кто-то путался под ногами, пока она готовит. Так что он слушал, как она грохочет посудой, точно зная, когда именно мать позовет его.

Сейчас!

– Мальчик мой, забери-ка вино и разливай его!

Он рванул с места, словно участвовал в забеге на сто метров и судья только что выстрелил у него над ухом из пистолета.

На кухонном столе стояла уже открытая бутылка белого вина. Взяв ее, он вернулся в столовую и наполнил бокалы. Тем временем мать принесла фарфоровые миски с картошкой и капустой и поднос с аккуратно нарезанными кусками свинины. Выставив все на стол, она удовлетворенно осмотрела плоды своего труда.

– Ну вот, теперь можно обедать. Я приведу отца.

Мать прошла в соседнюю комнату и привезла супруга в инвалидном кресле в столовую, усадив его во главе стола.

Он выставил приборы и для отца, не только для себя и матери, и неважно, что тот не мог обедать с ними. Важно, что соблюден ритуал.

– Приятного аппетита, – отрывисто сказала мать.

Они уселись за стол и принялись молча есть. Временами он украдкой поглядывал на отца. Тот безмолвно сидел за столом, и жизнь тонкой прозрачной нитью вытекала из его тела. Мать не обращала на это внимания. Она ела мясо, опустив голову. Зубы у нее были больными, потому она обгладывала каждый кусок, словно он состоял только из костей. При этом мать громко чавкала, и в этом чавканье ему почему-то слышалось шипение.

– Как дела в магазине? – наконец осведомилась она.

Именно мать всегда начинала разговоры за столом.

– Хорошо, очень хорошо. Я даже подумываю о том, чтобы нанять кого-нибудь.

Замерев, мать посмотрела на него через стол. Губы трубочкой вытянулись вперед.

– Ох, не знаю, мальчик мой, не знаю. Твой отец всегда говорил, что в магазине должны работать только свои… Не знаю. Почему бы тебе не найти себе жену? Она могла бы помогать тебе в лавке. Я вот всегда помогала отцу. И нам никогда не нужна была помощь наемных работников. Если работы становилось слишком много… что ж, мы работали ночью. Ты же знаешь, без труда не вытащишь и рыбку из пруда! Нет-нет, тебе непременно нужно жениться, подыскать себе жену, аккуратную женщину, которая умела бы убирать и готовить. Это стало бы отличным решением твоей проблемы. Но сперва тебе нужно изменить внешность, выжать из нее все возможное. Ты посмотри на себя в зеркало! Как ты выглядишь! Это же невообразимо! В наши дни женщинам нужны эффектные мужчины.

Он, опустив голову, молча сносил эти привычные издевки, впрочем, не жалея о том, что заикнулся о найме кого-то со стороны. В конце концов, неважно, что он скажет, мать все равно будет говорить только о его внешности и необходимости жениться. Он мог бы рассказать ей о рыбалке, и все равно она заговорила бы о его внешности. Он мог бы рассказать ей о своем улове на выходных, и мать без особых проблем перевела бы разговор на его будущую жену.

– Вот, например, в субботу. Что ты делал в субботу, мальчик мой? Может, ты ухаживал за какой-нибудь женщиной?

Он чуть не подавился капустой, но сумел сдержаться, хотя его едва не вырвало. Пришлось срочно прополоскать рот вином. Мать с отвращением покачала головой, но ничего не сказала. Вероятно, она решила, что уже достаточно пристыдила его.

– Я ходил в кино, – солгал он.

– Один?

Он кивнул.

– Ох, мальчик мой. – Мать вздохнула так тяжко, будто он только что сознался ей в убийстве. – И что мы с отцом сделали не так? Мы так старались, воспитывая тебя. Не может быть, что все это только из-за твоей внешности. Наверняка есть что-то еще.

Как всегда, она была права. Но об этом он не мог рассказать матери. Она не поняла бы его. Никто бы его не понял. Таков удел иных. Они всю жизнь остаются непонятыми.

Но он всегда справлялся с этим. Главное, что жизнь предоставляет ему возможность утверждаться в своей инаковости, холить и лелеять ее, свободно развиваться. Да, именно этим он и занимается.