Текст книги "Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)"

Также в кипятке была продезинфицирована шелковая нить, а водкой нож и обе иголки, одна из которых была заранее нагрета Николаем на огне и согнута полумесяцем, для того чтобы швы можно было накладывать, не сдавливая краев раны. А дальше… дальше ночь отразилась в памяти Вячеслава калейдоскопом событий, на которые он еле успевал реагировать.

Сначала для разминки принесли дружинника со стрелой в икроножной мышце. Иссечением Вячеслав стрелу достал, вычистил и промыл остывшим настоем ромашки рану и даже успел ее зашить после того, как кровь остановилась.

Но как только повязка была наложена (поначалу он хотел для более быстрого заживления обойтись без нее, но, поглядев на ползающих по полатям здоровых черных тараканов, сразу же передумал) и раненый с сопровождающими отпущен, сразу пришли два ополченца, прижимая к голове какие-то подозрительные тряпицы.

Отругав их на чем свет стоит, Вячеслав занялся новыми ранами, а грязные скомканные куски материи бросил в огонь. Оказалось, что одному стрелой оторвало кусок уха, и дело кончилось дезинфекцией и перевязкой, а второму срезнем располосовало полщеки, и тут уже новоявленному доктору пришлось попотеть, зашивая длинный разрез.

Руки после такого шитья начали дрожать, и в качестве оплаты Вячеслав заставил их наколоть и принести еще охапку лучин, что заняло у тех всего лишь пару минут. Однако за это время лекарь немного отдышался и сообразил перебраться в дом Любима, где было гораздо чище, и в клети стоял нормальный широкий стол, который можно было бы использовать в качестве операционного, если паче чаяния появится такая нужда.

Собрав все свои инструменты, лекарства и не забыв упомянутые лучины, Вячеслав перебрался с помощью недавних пациентов в новые палаты. Отослав помощников к десятнику, чтобы предупредить его о своей новой дислокации, он даже успел до следующего раненого провести мокрую уборку помещения.

Того принесли без сознания с обломанной стрелой, засевшей в грудной клетке, и диагнозом «не жилец». Помолившись Богу, что наконечник стрелы после иссечения не застрял внутри, Вячеслав заметил пенящуюся кровь в ране и, прислушавшись, уловил доносящиеся свистящие звуки. Наскоро обработав место ранения и прижав к нему небольшой кусок холстины, он под недоумевающими взглядами людей, которых почему-то сразу не догадался выгнать, плотно прижал разорванный полиэтиленовый пакет к груди раненого и тут же наложил тугую повязку, предварительно попросив окружающих в этом ему помочь.

– Вот теперь жить будет… если не помрет, – произнес он, устало усаживаясь на лавку. – Да все нормально должно быть, несите его в горницу и на пол кладите, только постелите что-нибудь. Да, еще воды подогрейте, если время есть. Он очнется – и сразу пить попросит.

Следом был доставлен дружинник с раздробленной челюстью, которого принесли почти задохнувшимся.

Ругаясь матом, Вячеслав перевернул бессознательного воина, спасшегося только наличием прикрепленной к шлему лицевой маски, набок. После этого он попытался освободить его рот от сгустков крови, однако запавший язык не дал ему даже просунуть туда пальцы, а дальше оттягивать челюсть он просто побоялся. Тогда, недолго думая, он просто посильнее схватил язык и, вытянув его, насколько можно, пришпилил к столу иголкой под ошеломленные взгляды весян.

Наложив в итоге дружиннику на челюсть фиксирующую повязку, Вячеслав настоял, чтобы один из общинников остался и наблюдал за обоими лежащими пациентами, объяснив, что надо делать и при каких признаках нужно звать его.

Далее пациенты шли потоком. Вместе с новостями.

Кто-то еще раньше получил резаные раны от бесконечного потока стрел, первые полчаса вслепую посылаемых разъяренными после вылазки дружинников буртасами, кто-то упал в темноте с помоста и подвернул ногу.

Вячеслав вправлял конечности, чистил раны от грязи и мертвых тканей, промывал их и накладывал приготовленную кашицу или мох в зависимости от практикуемых ран. Перед самым рассветом ему даже принесли ополченца со стрелой в глазнице. Натянув обратно откинутое покрывало, Вячеслав осторожно задал вопрос:

– А что этого-то принесли? Думаете, я мертвых на ноги ставлю?

– Да ить… кто его знает. Наказ был нам от Трофима Игнатьича… всех сюда.

– Вот что, ребята, я не колдун и не святой человек, чтобы такими вещами заниматься. Я простой лекарь. В основном скотину лечу, – насмешливо произнес Вячеслав, оглядывая смутившихся общинников. – А вас уж – так, заодно… Уносите.

Только поздним утром, когда кто-то заглянул и начал жаловаться на заболевшую животом скотину, лекарь понял, что наступил перерыв, и, пообещав заглянуть попозже, забылся на лавке неспокойным сном.

А после полудня его растолкали и, многословно извиняясь, сказали, что его срочно зовет воевода, Трофим Игнатьич. И о раненых ему можно пока не беспокоиться – хуже тем не стало. Однако когда он попытался сразу выйти на улицу, его вежливо остановил дружинник и дал ковш холодной воды, чтобы умыться прямо в сенях.

– Проснись поначалу, лекарь, – участливо сказал тот, представившись Петром. – Ворог по деревьям на холме воев посадил с самострелами да лучников рядом поставил. И шагу ныне не дает ступить по веси. Уж и не знаю, пойдут ли они на приступ, да и ссадили мы двоих, но передвигаться надобно, как я повелю. След в след.

Однако добрался Вячеслав до дружинной избы спокойно. То ли осторожность Петра в этом помогла, то ли лучники на холме прозевали, но факт остался фактом – ни одной стрелы в них выпущено не было. Взобравшись из подклети в избу по приставной лестнице, Вячеслав коротко поклонился десятнику, вызвав у того одобрительный кивок и ответное приветствие.

– Здрав будь, лекарь. Ведомо мне, что ночь ты всю провел с ранеными, да весть срочная пришла, кхм-м… Прилетела точно под оконце избы нашей. Токмо… не я один грамоте разумею, да разобрать мы не можем, что там писано. Али твой человек какой писал?

Трофим кивнул на стол.

Там сиротливо лежали оперенная стрела и берестяная грамотка, прижатая по краям двумя тяжелыми ножами. Вячеслав нагнулся и начал читать вслух наспех вырезанные кривые буквы.

«Папка, ворогов побили. Дядя Ваня ушел к отякам за воями. Обещал вернуться ночью.

Вовка».

Глава 12
Осада

Холодная вода все-таки добралась до нутра, и зубы, до этого просто выбивавшие чечетку, зашлись мелкой барабанной дробью.

– В-в-в-в-се, с-след-дующий!

Николай выскочил из воды на скользкий глинистый обрыв, оперся руками о травяную кочку и, подтянувшись, вывалился наверх. Руки сами собой обхватили плечи, а ноги пошли вприпрыжку.

– Пить надо меньше… мен-ньш-ше надо пить…

– К костерку ужо придвинься, долее всех в речушке пробыл.

Любим скинул нательную рубаху, перекрестился и полез в воду на замену Николаю.

– Али иди погрейся у «бабы», подергай ее за сиськи, коли руки не устали…

– И то дело.

Николай отодвинул в сторону одного из плотников и схватился за толстую веревку, на которой через блок была подвешена деревянная «баба» – кусок тяжелого бревна, изготовленного из топляка, которое иначе чем вдвоем было не приподнять. Блок же представлял собой отпиленный кругляк от того же дубового бревна с выдолбленной по краю канавкой и прожженной то ли углями, то ли железом широкой дырой посередине. Изнутри он был смазан дегтем и вдет на толстую жердину. Та была перекинута наискось через речку, и каждая ее сторона держалась на трех перекрещенных кольях.

– Эх, дуби-и-инушка, ухнем! – Хрясь! – Эх, зел-е-еная, сама пойдет! – Хрясь!

Очередная дубовая свая входила в илистое дно, перегораживая узкое русло лесной речки частоколом редких зубов, выстроившихся в два ряда параллельно друг другу. Темная вода уже начала вспучиваться в месте рукотворной запруды мелкими бурунами, обтекающими человеческие тела, возившиеся в холодной воде.

Водяные косички вихрились и около упомянутых свай, которые впоследствии должны будут служить опорными быками[11]11
  Бык (строит.) – промежуточная между береговыми устоями опора мостовых арок, ферм, балок, сводов и проч.


[Закрыть] для уже приготовленных на берегу и обтесанных с двух сторон бревен. Последние должны быть плотно заложены меж двух рядов опор сразу после их забивки, для большей прочности углубляясь своими краями в крутые берега лесной речушки.

Чуть в стороне один из плотников уже вытесывал лоток из предварительно расклиненного и расколотого толстого бревна, по которому и должен пойти основной поток воды после возведения плотины.

Двое других пытались соорудить из квадратного круглое, сбивая толстые тесаные доски в два огромных (метра три с половиной в диаметре) колеса, которые потом надлежало еще соединить между собой и посадить на одну ось. Кроме того, это сооружение впоследствии должно прирасти внутренними карманами, тоже составленными из теса. Они будут наполняться набегающей сверху водой из лотка и крутить под ее напором махину водяного колеса, обильно смазанную в местах сочленения вала с неподвижной основой дегтем.

Еще предстояло собрать на той же оси малое силовое колесо, нашпигованное в пазах дубовыми штырями и крутящее своего ортогонально расположенного собрата, закрепленного на вертикальной толстой жерди.

По крайней мере, так поначалу задумывалось.

Заканчиваться внизу эта слега должна была чем-то вроде пропеллера, перемалывающего в выкопанной и застеленной досками яме куски смоченной водой глины.

В мечтах Николая были предусмотрены еще несколько механизмов, которые планировалось достаточно просто менять друг с другом, отводя жердь в сторону и перенося сцепление на что-то другое. Соединение с силовым колесом, конечно, получилось бы аховое, и наверняка дубовые зубья потом пришлось бы достаточно часто менять, но зато в скором времени можно было запустить и глиномешалку, и пилораму.

Для последней, правда, не хватало самой главной детали – ножовочного полотна.

Поначалу для распиловки бревен Николай хотел выковать круглый зубчатый диск, но потом раздумал, поскольку засомневался, сумеет ли он изготовить достаточно большой по диаметру и сбалансированный железный круг. Гораздо легче отковать узкое длинное полотно и приспособить его на раму по типу лучковой пилы. Можно даже использовать уже готовое, если плотники поделятся им на первое время, получив выгоду с аренды теми же досками…

Солнце уже почти село, и только оранжевое небо за высокими деревьями отдавало последние проблески закатного света на грешную землю. Работники заканчивали на сегодня свои земные труды, собирая инструменты и потихоньку сходясь к костру, где бабы готовили немудреную снедь оголодавшим мужикам.

– А неплохо для половины дня работы, а? Любим? – споласкивая ступни в воде, прокряхтел Николай.

– Не худо, что тут скажешь. Внятно ты растолковал плотникам, что требуется от них, вот и работы споро идут… Кхм… А вот людишки наши вопрос к тебе имеют, – хитро улыбнулся переяславский кузнец. – Что это за портки короткие ты на себя нацепил? Вроде невместно мужу так выглядеть… Однако бабы так и снуют мимо, абы взгляд на тебя бросить, кхе-хе…

– Ты про трусы? Семейные? – полез на берег, стараясь не запачкаться, Николай. – У вас, может, и невместно, а у нас еще и майка полагается к ним – нижним бельем все это зовется. Исподние порты, по-вашему, только разве что чуть покороче, оттого и стирать их полегче. Ты лучше скажи, как на других фронтах дела?

– Я сказывать могу, сколь глины накопали да руды принесли, – неторопливо ответил Любим. – Сколь раз этой мешаной глиной формы под плинфу были набиты, да как Вовка под руку свою сие дело принял, тоже могу поведать. Что за послание этот ваш грамотей сочинил, да как передали его. Что мальцы из дозора поведали, да куда охотнички идти решили, тоже… А вот про фронты твои, не обессудь, ничего не скажу. Не знаю, про что ты.

– Да про то же, о чем ты собрался мне говорить. Где работают в поте лица, там трудовой фронт, а где воюют – там просто фронт, без всяких добавлений… А что охотники пошли встречать Михалыча к переправе, как он им наказывал, так я про то с самого начала знал. И что они осваивали оружие новое и к кольчугам привыкали, тоже мне ведомо. Будем надеяться, приведет туда Иван еще воев… Так сколько плинф набили за сегодня? Как договаривались, в половину ладони толщиной делали, чтобы сохли быстрее?

– Это ты Вовку поспрошай – у него ладонь одна, у меня другая. Как уж он сговорился с теми, кто формы ему мастерил, не знаю… Но несколько сотен по поляне в тенечке разложили, дня четыре посохнут – и в яму заложим, жечь будем… Хе! – покрутил головой Любим. – Вовка и тут учительствовать пытается… Ты, речет, переверни сотню плинф, а ты четверть того, а потом еще пять раз по столько, а вот ты в полтора раза поболее, чем первый. И проверяет, тычки дает тем, кто не так делает. А они все прутиками на земле чертят, перед тем как исполнять слова его…

– Хм-м… молодца, так их. Да и все хороши – поди помешай глину ногами, однако не ропщут, делают. А что от ребяток из дозора слышно?

– Ничто покуда. Ждут вороги воев своих, но в лес не суются – боязно… Знать, мыслишки, что не все ладно с ушедшими, посещают их. Кхм-м… А я вот еще попытать хочу у тебя секретов твоих – ответишь ли?

– Разве не отвечал раньше? – удивленно поднял бровь Николай.

– Да такие секреты не каждый сыновьям своим сказывает. Вот ты мне про закалку рек. Ножей тех же, топоров… Ох, совсем запамятовал обсказать про твой топор, что ты днесь общине попользоваться дал. Плотники рекли, что волшебный он, – уж не колдовство ли ты к нему какое применил? Второй-то просто острый и без точила целый день обходился, а этот… С таким топором избу в одиночку за день поставить можно. Сам рубит.

– Хм-м… У нас это тоже редкость, хотя нет, не так… Вот ты мне давеча сказывал про сабли узорчатые, что платок перерубают на лету и вокруг пояса сгибаются. Было дело?

– Болтают разное. Может, сказки люди бают про сабли такие, а? Я токмо узор на клинках видел, а в руки мне чуда сего не дал никто, – огорченно покачал головой Любим.

– Вот и у нас этот топор ценится почти как ваша сабля из сказки. Есть, но дорого.

– Ага… ну да ляд с ним, колдовством этим, раз такое дело. Насчет ножей я заикнулся… Баял ты, как уголь железу крепости добавляет. И что оно твердое становится и сталью зовется. А как быть с той же сабелькой, что сгибаться должна? И меч не только крепость иметь должен, но и гибкость, абы не переломился он при ударе.

– Вот и перешел ты к следующей ступени в своих вопросах, Любим. То, про что я тебе рассказывал, только для хозяйственных инструментов можно применять. Тех же ножей… Небольшие они, изгиба им не нужно. Или топор возьмем… Отковал, наточил, в уголь засунул, зацементировал, ну… углем крепости добавил. Кстати, уголь березовый или дубовый нужно использовать, хотя сосновый еще лучше. А в него можно до трети объема намешивать пера с птицы и кусочков кожи… Или пережженный толченый рог класть, хотя его не напасешься. Такие инструменты тебе потом долго служить будут. Внутри железо сырое, а снаружи сталь крепкая. Не сломается и долго не сточится. А вот к оружию требования повыше… И острое оно должно быть, и крепкое, и не ломаться. У того же топора при работе лезвие насмерть испоганишь, так плюнуть можно и новый взять. А в бою это тебе ценою в жизнь станет!

– Ну да! – послушно кивнул Любим, суетливо загибая пальцы на своих огрубелых руках.

– Поэтому в тех же узорчатых саблях другой принцип… другое железо применяется, которое слишком дорого для топора использовать. Вот, к примеру, некоторые так делают, берут сталь… ту же крицу хорошую берешь, она же разного качества получается, да? Где-то чуть-чуть стали, где-то железа… Но лучше взять полоску одного и наложить на полоску другого. Как вместе их прокуешь, напополам складываешь, и опять проковываешь, а потом опять пополам… и так несколько раз. По моим прикидкам, семь-девять раз достаточно, но это зависит от первоначальной заготовки. А в конце получается у тебя много перемешанных слоев. Один слой твердый, стальной, а второй мягкий – железный. И получается, что мягкие слои мечу твоему не дадут хрупнуть от удара, а твердые крепость ему дают. Вот узор на клинке и показывает, как эти слои перемежаются.

– Вот оно как, – почесал затылок Любим. – Понятно, отчего такой меч на вес золота выходит. Это сколь работы для кузнеца…

– Да и железа со сталью много уходит. В несколько раз больше изведешь, чем по весу потом получится. Некоторые, кстати, берут прутки и не пополам сгибают, а скручивают. Еще гибче клинок от этого выходит. Но это только один способ… – Николай ненадолго задумался. – Ты про булат слышал? Из которого узорчатые мечи делают?

– Не… Из полуденной страны, сказывают, лепешки железные везут, не упомню, как они прозываются. Из него узорчатые мечи и куют… Мыслил я, что такие клинки – это есть харалуг.

– Можно и харалужными прозывать, а те, что слоями куются, дамасской сталью еще кличут. У меня… в отечестве те лепешки называли «вутц», а железо в них – булатом. Я тонкостей в названиях не понимаю, да и дело вовсе не в этом… Так вот, в той полуденной стране сразу металл делают узорчатым, а не проковкой и сгибанием. И получается он даже еще крепче…

– Это как так?

– Дело в том, что сталь там варят в тиглях, то бишь, горшках особых. Горшки эти делают из огнеупорной глины. Из такой, к примеру, какую мы для кирпичей искали… Засыпают туда шихту… ну тот же уголь с рудой хорошей, без примесей, закрывают крышками с дырками для отвода газа, ставят их в печь и засыпают тем же углем вперемешку с гравием до самого верха. Дутье опять же сильное нужно для того, чтобы расплавить все в этих горшках, а варят их так долго, как тигли эти выдержат… Шлак, или сок железный по-твоему, наверх поднимается, а булат внизу остается… Самый узор на дне получается, как тигель разобьешь.

– И все?

– Сначала его правильно остудить надобно – чем медленнее, тем лучше… А потом еще и отжиг ему дать при тысяче градусов… ну, когда цвет как солнце закатное у получившегося бруска металла будет. Тогда узор сильнее проявится. И ковать опять же особым образом надобно, чтобы кристаллы не разбить… А! Вот про них я и забыл сказать. Отчего крепость у булата появляется? Когда он остывает, то в металле образуются… зерна, а вокруг них еще такие же зернышки фигурами разными собираются, только те уже помельче да покрепче. На срезе или сломе это видно. Эх… слов умных я тебе накидаю сколько хочешь, только вот от этого ты лучше меня не поймешь… Да я и сам в этом деле только вершков нахватался!

Любим неожиданно посерьезнел лицом и, повернувшись в сгущающейся темноте к Николаю, поклонился тому в пояс, коснувшись рукой своих сапог и показывая свое знание родословной собрата по ремеслу.

– Благодарствую за науку, Николай, сын Степанов, век не забуду.

– Да что ты, в самом деле, – аж цокнул тот от досады. – Я же тебе только словами все обсказал, а делать все это вместе придется. И намучаемся мы еще с тобой столько…

– А ты не относись к сему знанию как к никчемному, – выговорил собеседнику Любим. – Оно великим благом для рода будет. Еще отцы наши по крупицам собирали такие слова заветные, а ты такой кладезень в голове держишь, что пересказывать его из уст в уста надобно и на грамотах писать, абы не потерялся в веках он. А уж хранить сие знание пуще зеницы ока в роде нашем следует… Так каким путем мы булат варить станем?

Так хитро, не скрываясь, прищурился Любим, что Николай не выдержал и расхохотался.

– Третьим, третьим способом. В роде он грамотки оставит, кхе… Дай продышаться, уморил… Первый способ долгий, второй сложный, а вот третий нам подойдет. Мы же с тобой сначала решили делать чугун, так? Вот из него и будем булат варить в тигле, добавляя железную стружку… Температура плавления чугуна меньше, чем у железа, значит, и большого расхода угля не будет, да и от лишнего передела в сталь избавимся. Правда, булат не очень хороший получится, от примесей мы таким путем не избавимся, но нам хотя бы что-то сделать для начала, а дальше видно будет… Давай уж, топай к костру, выведывальщик. Варевом да травками оттуда так тащит, что лично у меня кишка кишке уже колотит по башке…

* * *

Сотник Ибраим медленно прохаживался около шатра, постукивая свернутой плеткой по голенищам сапог. Солнышко как раз поднялось за речкой над верхушками деревьев и начало ласково пригревать освобожденный от шлема затылок, поблескивающий ранней плешью. Это через два-три часа воздух разогреется, и пот потечет градом, впитываясь в поддоспешник. А пока… лепота!

И неспешные благостные мысли словно сами рождаются в голове.

«Эхе-хе… скоро должна прибыть лодья с низовьев, а там уж и другие воины подоспеют с живым товаром из лесного схрона. А когда он прибудет в Булгар, то ум-м… – Причмокивание само родилось на устах Ибраима. – У всех завистников челюсти отвиснут. Пять десятков отборных молодых женщин и сильных мужчин уже готовы для перевозки на невольничий рынок. А еще к ним добавятся русые красавицы, которые наверняка попадут в гаремы булгарских вельмож или эмиров полуденных стран, где особо ценятся светловолосые рабыни. Взяли бы больше, но остальные уже не поместятся в лодьи… Хорошо.

Вот теперь уж он всласть заживет в окрестностях Буртаса! Сначала нужно, конечно, отдать долги тем, кто уговорил вышедшего в отставку сотника совершить сей благостный поход, обеспечив его звонкой монетой, но потом…

Потом он посватается к прекрасной Хаан и будет жить припеваючи, кататься как сыр в масле. Ха… только бы пришел поскорее этот вечно ворчливый десятник Алтыш. Как он надоел своими придирками к новой вере и могучим булгарам, вечно вспоминая, какие были у нас великие предки…

Было, все было, одно время ходили под хазарами, придет другое – уйдем из-под булгар, нужно только подождать…

А пока надо жить, жить сегодняшним днем и получать от жизни удовольствие!

Да, Алтыш… одно воспоминание о нем может испортить радужное настроение. Ему был дан крайний срок придти сегодня в полдень, даже если он никого не поймает.

Хотя после этого он и часа в десятниках не проходит – найдется кому заняться такой приятной работой, как поимка невольниц… Сладких, мягких, податливых… хм, через некоторое время, конечно».

Грезы сотника были прерваны подбежавшим дозорным. Но Ибраим не обиделся на него и никак не наказал. Ведь тот ему принес радостную весть. Наконец-то идет лодья.

«Сам теперь вижу… На веслах идут: ветер им в лицо. И кормчий Ишей стоит на руле, вон как развеваются его черные волосы, выбившиеся из заплетенной косы. Сколько раз говорил, чтобы надевал шелом, – так нет, жарко ему, видите ли. А наказать, так такого кормчего потом поди найди. Все пути и мели на Суре и Итиле знает, с закрытыми глазами проведет!

Только вот почти никого над бортами не видно. Устали, или стычка была с кем?

Ха! Наверное, просто перепились… Я им покажу потом, как нарушать заветы Аллаха, волками взвоют! Ну да ладно, теперь только Алтыша дождаться – и отправляться можно… Или все-таки наказать русинов за то, что попробовали сопротивляться?

Нет, воинов терять не хочется… И так могут сказать, что мне изменила обычная удачливость.

Да уж, почти десяток выбили начисто! Еще чуть и никто не пойдет с тобой в набег, сотник…

Эх, жалко, что местные вои этой ночью решили напасть в другом месте – нет бы прорывались в сторону леса! Ах, какой он там подарок им приготовил… Как бы он поплясал потом на их костях, если бы они напоролись на приготовленную ловушку…»

– А! Шайтан тебя задери! Куда ты правишь, вонючая собака! Руль, руль выворачивай! – сорвался с мыслей на крик сотник.

Лодья, пройдя чуть выше по течению, развернулась, встала по ветру, а потом неожиданно поставила парус и дернулась вперед как застоявшаяся кобылица.

Кормчий же, вместо того чтобы отвернуть руль на середину реки, направил судно прямо меж двух вытащенных на берег досчаников, стоящих всего в нескольких саженях друг от друга.

Неожиданно перед самым берегом парус дернулся, нижняя его часть вырвалась от удерживающих ее канатов и подлетела вверх, а набегающая лодья довела руль вправо и, плавно скользнув меж своих соседок впритирку к их бортам, выбросила свой нос на песчаную отмель.

– Уф-ф-ф!.. – вздох облегчения сотника пронесся над лагерем словно предгрозовой порыв ветра. – Я скормлю твою тушу собакам, Ишей, паршивая ты свинья! Я одену тебе на голову свои исподние портки, и ты будешь так гулять в центре Буртаса!

Ибраим выместил свою злость в крик и продолжил уже себе под нос.

– Но каков шельмец, так показать свое мастерство! Недаром согласился идти, только когда ему пообещали двойную долю в добыче против обычного воина. Ай-ай, молодец!

* * *

Только присланная записка удержала воеводу переяславской веси, которого по привычке называли десятником, от того, чтобы броситься ночью на лагерь буртасов. Скрипнув зубами, воевода спрыгнул с помоста и присел, облокотившись на столб.

«Пятью десятками против трех мы еще могли… Нет, не обратить ворога вспять, для этого неодоспешенные смерды все-таки слабы, – десятник в очередной раз прогонял через свое уже порядком воспаленное воображение сложившуюся картину, – но ворваться всей толпой во вражеский стан следом за острием дружинного десятка…

Да, ночью, в темноте, мы еще могли взаимно истребить друг друга. А ныне… ныне слишком поздно. Если и пощипали немного буртасов в лесу смерды, как писано было, то и сами полегли, а бабы в лучшем случае разбежались…

Вернутся степняки из тех, кто на поимку ушел, да еще с низовьев лодья придет и тогда они селение с ходу возьмут, а баб всех до единой на веревке с собой утащат.

Охо-хо… как глядеть-то после этого смердам в лицо, ежели живым останусь?

Смерды… сам будто боярин… Вольные люди. Сам из этой верви вышел, туда же и возвернулся. Нажил на княжеском дворе привычку никого за людей не считать, да помыкать всеми, аки…»

– Трофим, – подал сверху голос Петр. – Кажись, с низовьев лодья идет, прикажешь всем на стены становиться?

– Погодь, Петруша, – начал неохотно вставать десятник. – Гляну сам, что там происходит…

– Трофим Игнатьич, Трофим Игнатьич! – К нему бежал во все ноги лекарь.

«Вячеслав, кажется… Что за нелегкая судьбинушка его несет? Все одно к одному».

– Пригнись, лекарь, – прокричали бегущему с помоста. – Жить надоело? Али людей лечить не хочешь более?

Тот для вида пригнулся, добежал до десятника и прислонился, чтобы отдышаться, к столбу.

– Трофим Игнатьич, беда у нас, народ начинает с температурой валиться…

– С чем валиться? Али стрелами закидали?

– Да нет, жар у них, температурой это я называю, кашель, головокружение. Как уж назвать эту эпидемию, чтобы вы поняли… мор, что ли?

– Господи, – перекрестился, сильно побледнев, Трофим. – За какие же грехи ты нас наказываешь, из огня да в полымя… Иди, лекарь, ништо нам уже не поможет. Самое время на ворога броситься, и сгинет он вместе с нами…

– Трофим Игнатьич, я может не то сказал. Ну, заболели они, так еще неизвестно чем – не чумой же!

Вячеслав поперхнулся и замолчал.

– Так что, лекарь? Реки, егда смертушка наша придет? Не молчи и так на душе тошно…

Перекосившись лицом, десятник дернул ворот кольчужной рубашки.

– Так… – начал собираться с мыслями Вячеслав. – Во-первых, всем строгий наказ будет! Надо надеть на лицо повязки из холстины, они должны закрывать рот и нос…

– А! Да какое там спасение, если мор, лекарь! Убирайся отсюда! – отвернулся от него десятник.

– Молчать! – аж взвизгнул неожиданно для себя Вячеслав. – Сам хочешь помереть, так иди один в поле и помирай, а у людей жизнь не смей отнимать без смысла всякого! Я – лекарь, и мне решать, что делать в этом случае! И нечего так багроветь, удар хватит! Хочешь голову сечь, так секи, только ты неправ, оттого и бесишься! Я к тебе не суюсь, как людей на смерть вести, так и ты ко мне не суйся, как лечить их! Или ты делаешь, как я сказал, или…

– Что или? – неожиданно успокоился десятник.

– Не отнимай у людей последнюю возможность, – попросил Вячеслав, заглядывая воеводе в глаза.

– А ты знаешь, что лодья с низовьев идет? Что, может, через час весь на копье возьмут, и тут упокойники одни валяться будут? А?

– Иван же написал, что придет с воинами…

– И где он, твой Иван? – внимательно посмотрел на лекаря десятник, склонив набок голову.

– Он придет, – ответил твердым голосом Вячеслав. – По-другому не будет.

– Ну-ну, придет, когда мы все тут поляжем… Ночь уже прошла. Ладно, твоя взяла… Вячеслав. Глаголь, что надобно тебе для лечения.

– Про повязки я сказал, – начал перечислять Вячеслав. – Это всем строго обязательно. Если кто заболеет, тех сносить к дальней землянке, оставлять перед входом. Внутрь не заходить. Если снадобье я какое для лечения сумею сделать, то оповещу. А пока пить только кипяченую воду, грызунов всяких истреблять нещадно и жечь. К ним не прикасаться. Руки мыть, особенно перед едой… Если что еще надумаю, траву какую-нибудь в огонь бросить для дезинфекции или… гхм, тоже скажу. И тряпку бы какую-нибудь, что мор у нас, на шесте вывесить…

– Мыть… это мы могем. Слышь, Свара? – ухмыльнулся десятник. – На ворога пойдешь, так руки водицей мой. И стрелы пускай только по мышам, неча им тут бегать… Ладно, пошутковали… Свара, ты Никифора найди и все ему обскажи, холстины пусть нарвет, воды наготовит. Что еще лекарь скажет, пусть то и делает. И за повязками проследи, абы у всех были. И это… лекарь, Радимира я тебе пошлю, аще он тебе подскажет что, так не гнушайся…

– Трофим, ты глянь на это! – Петр аж подпрыгнул над тыном. – Что лодья-то творит! Быстрей поднимайся!

* * *

Вячеслав медленно возвращался к больным вдоль тына, по привычке прижимаясь от обстрела к бревенчатым стенам и пригибаясь, когда нужно было пересечь открытое пространство. Вокруг царило какое-то нездоровое оживление, люди на стенах о чем-то бодро переговаривались и даже неосторожно высовывали головы поверх изгороди, но лекарь был слишком озабочен своими мыслями, чтобы обращать на это внимание.

– Так, повязки я сменил, помощники старые бинты прокипятят, за ранеными последят, отвара ромашки пока хватит, мха тоже… Дружинник с челюстью уже очнулся и того гляди на ноги вставать начнет, не убег бы… А с простреленной грудью еще пока плох, ну да мне к нему лучше не подходить пока, раз уж я так плотно займусь теми, кто слег с жаром.

Как только к Вячеславу явился первый больной с мутными глазами, он сначала даже не понял, что с ним такое, но, потрогав лоб, сразу отвел его в ту первую полуземлянку, в которой он начинал принимать раненых. Выгнав оттуда всех, наказал, чтобы даже не приближались к этому дому, а остальных заболевших срочно посылали сюда.

Что подобное случится, Вячеслав подозревал давно. Все-таки будущее время было слишком переполнено людьми, и их микрофлора, а проще говоря, зараза, собранная со всего мира, не могла пройти мимо местного люда, не нанеся им удара исподтишка.