Текст книги "Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)"

«Не трожь, не летай, это все мое!»

Неожиданно рядом с ней покатились мелкими камешками комья сухой глины, взявшие свой разбег с речной кручи, и птаха решила перепорхнуть в более безопасное для пропитания место.

Вслед за обрушившейся землей с края обрыва свесилась девичья голова, покрытая смесью паутины, старых хвойных иголок и мелкого лесного мусора. Голова устало вздохнула и спряталась, однако после некоторого перерыва и сопения на берегу появилась ее хозяйка, тащившая за собой целый ворох перевязанных меж собой еловых веток.

Кромка обрыва немного помедлила и решила съехать вниз тяжелой грудой небольшого обвала. Стоящая на ней девчушка взмахнула руками, потеряв равновесие, и кувырнулась вниз, потянув за собой волокуши из лапника. Наконец потревоженный берег умиротворенно замер, вынеся своих обидчиков прямо на берег реки и засыпав им ноги смесью дерна и песка.

Девчушка приподняла голову и, поднявшись, стала вытягивать волокуши из завала, попутно стряхивая грязь с мальчишеской фигуры, лежащей на еловых ветках.

– Вот, Тимка, мы и обошли тот обрыв, под яким протиснуться не можно было. Потерпи немного, еще чуть и дойдем до того места, где ты лодочку треснувшую видел. Я лишь отдышусь слегка…

Вся прошедшая ночь и почти половина минувшего дня слились в один непрекращающийся кошмар. Ночные тревоги полоненной Радки и борьба с неподдающимся колышком, стремительный ночной бой, окончившийся тяжелым Тимкиным ранением, были только его предвестниками. А потом начались сущие мучения, как только высохли слезы на девичьих глазах.

Раздув тлеющие угли, Радка разожгла костер и на его свету нашла котомку с вещами и походный котелок, которые буртасские грабители по счастью захватили с собой.

И начала врачевать.

Кое-что она запомнила из их первого с Тимкой похода, когда лекарь лечил ее отца. Кое-что подсмотрела в лесу, когда тот чистил и перевязывал раны. Все пошло в дело.

Часть тряпиц были сунуты в начавшую закипать воду, а наиболее чистые из оставшихся Радка свернула в несколько слоев.

Потом подтащила Тимку к костру и расстегнула на нем рубашку, которой всегда раньше удивлялась, разглядывая ровную строчку ниток и ряд пуговок во всю ее длину. Осмотрела длинную, истекающую кровью резаную рану, наискось уходящую к спине вдоль ребер с правой стороны. Положила под нее приготовленные холстины и прижала их Тимкиной же рукой. На глаза опять навернулись слезы, но медлить она не стала.

Ополоснув свои руки в протекающем ручейке, выхватила болт из тула и подцепила им тряпицы из котелка, поискав место, где их можно было вывалить. Не найдя ничего, стащила с себя исподнюю рубашку, оставшись по пояс голышом. Едва начавшая расти грудь, под стылым ночным ветром сразу покрылась мурашками, расползшимися по всему телу. Вывернув белье наизнанку, Радка сбросила туда тряпицы, а котелок с новой порцией воды опять поставила на огонь.

Потом, ругаясь, что не заготовила сбора трав заранее, подожгла смолистый сук и отправилась бродить по опушке в поисках ромашки. Та не нашлась, но спустя некоторое время Радкой были сорваны цветки едва распустившегося тысячелистника, которые были незамедлительно завязаны в тряпицу и отправлены в кипяток настаиваться, а также листья подорожника, тщательно вымытые в ручье и на миг окунутые в горячую воду.

Тем временем Тимка очнулся.

Бледное заострившееся лицо на фоне отблесков костра вызывало жуткое впечатление. Вымолвить тот ничего не мог, но глаза его искали Радку. А найдя, успокоились и закрылись.

Тем временем остужаемый в ручье настой перестал обжигаться, и юная лекарка повернула раненого слегка набок, отчего тот протяжно застонал, а потом стала осторожно смывать кровь, щедро поливая тело настоем.

Было страшно раздвигать края раны, кровотечение сразу возобновлялось с новой силой, но не промыть ее до конца означало оставить возможность воспаления.

«Кажется, лекарь называл это сепс… нет, не выговорить», – подумала Радка.

Подложив листья подорожника и прокипяченные тряпки, она стала накладывать тугую повязку вокруг ребер, разодрав на полосы свою рубашку и используя отрезанные куски от нательного белья буртасов, которые она отхватила, задрав им кольчуги. Снять доспехи, пришпиленные болтами к телам, Радка не смогла, как ни пыталась.

Саму перевязку она старалась проводить как можно осторожнее, но все равно Тимку, уложенного на хвойную подстилку, приходилось постоянно поднимать. Тот стонал от боли, временами приходя в сознание и глядя на нее помутневшими глазами.

Наконец мучение закончилось, и Радка, обессиленная, забылась тяжелым сном около костра, тесно прижавшись к своему другу и накинув на голые плечи какие-то обрывки холстин.

А наутро она, с трудом поднявшись из-за пронзающего ее холода, стала рубить буртасской саблей длинные тяжелые ветви елей, связывая их вместе оставшимися полосками материи. Наскоро попив горячей воды, Радка покидала в котомку найденную еду, засунула туда котелок и стала перекладывать на волокушу Тимку. Прихомутав того под мышки к ветвям, взялась за толстый ствол и, напрягшись, сдернула груз с места.

А дальше овражки и перелески, ручейки и прибрежный песок слились в сплошную муть перед глазами. Правый берег Ветлуги был в этом месте крутым, и местами приходилось идти в обход, потому что глубокая вода подступала к самому обрыву.

Радка постоянно отбегала вперед, проверяла путь и опять впрягалась в волокуши, взявшись за перекрученные жгутами буртасские штаны, привязанные к веткам. Умаявшись с самого начала дергать за еловые стволы и засаживать занозы в ладони, она вернулась к костру и сняла с окоченевших тел нижние портки, соорудив из них что-то типа упряжи. Дело пошло веселее, однако радости не было: Тимка всю дорогу лежал бледный и почти не приходил в сознание.

Он потерял много крови, а задело ли лезвие при этом что-то важное, Радка знать не могла. Поэтому и волокла из последних сил на себе раненого поближе к нижнему отяцкому поселению. Только там она могла бы позвать на помощь. Про настигшую их беду никто знать не мог, искать охотника и двух детей не стали бы еще долго. Седмицу или две, как водится. А Тимка вряд ли бы дожил до этого времени.

О том же, что стало с ее отцом, Радка даже думать не хотела. Сердце сразу начинало биться, глаза наливались непрошеными слезами, из-за чего прибрежная дорога расплывалась мутными пятнами, а ноги начинали спотыкаться о корни деревьев и цепляться за низкие ветки кустов.

Отдышавшись, Радка впряглась и продолжила свой путь по кромке прибрежного песка. Привычная тяжесть навалилась на одеревеневшие плечи, еловые ветки мерно шуршали за спиной.

В шорох задевающих о мокрый песок еловых колючих рук вплелся мерный плеск на воде. Ватная от усталости голова даже не осознала чужеродности новых звуков, и она отпрянула в сторону, только когда сзади раздался скрежет чего-то тяжелого. Повернувшись, Радка оторопела, вглядевшись в клыкастое чудовище, вознесшееся в сажени над нею.

Длинная вытянутая морда с разинутой пастью, раздвоенным языком и маленькими злыми глазами переходила в чешуйчатое, узкое тело темно-желтого оттенка. К низу его шея утолщалась и плавно расширялась в борта лодьи с поднятыми над ней рядами весел с каждой стороны. Поняв это, Радка всхлипнула и осела на берег. Рядом с хрустом вонзились разукрашенные сапоги, по щиколотку увязнув в прибрежном песке под грузом тяжелого тела.

– От и горка к остальному навару. Медяк к медяку, как речет умудренный люд. Гляньте, что за красна девица тут голышем расхаживает. А глаза яки раскосы – никак, местный народишко со степняками спутался… А потешит она плоть мою на остаток пути – с самого Новгорода бабы не было. Ну-ка, сотоварищи, кидайте сию дивчину ко мне за полог, а этого беспамятного в воду, пусть поплавает.

– Не дам! В реке утоплюсь!

Радка на четвереньках кинулась к Тимке, загородив того от дородного купца с отвисшими щеками.

– От какая ярая, это лишь на пользу… Будешь ласковая, так и дружок твой живехонек останется, поняла, дуреха? Грузите обоих на борт!

– Слышь, Слепень, оставь девку. Мала она еще для утех… И кровь первую не уронила, поди…

Худощавый жилистый паренек с запутавшимися в волосах стружками нагнулся с борта и осмотрел девчонку.

– Заткнись, мордовская харя! Тебя не спросили!

Отодвинув паренька в сторонку, на берег попрыгали несколько дюжих воинов.

Один из них, с русой бородкой, во вздетой кольчуге с короткими рукавами и полукруглом шлеме, с одной стороны которого была оторвана бармица, тяжелым взглядом осмотрел лежащих на песке отроков.

– Прав Слепень: два месяца без утех идем, оголодали совсем. А выживет, так и навар с нее получить сможем.

– Понял? – добавил толстощекий в сторону возмутившегося паренька. – Из милости ты к нам взят, а в дела наши встрять хочешь!

– Из милости? Это шкурки беличьи, что в оплату пошли за доставку мою в Новгород, и работу по починке лодьи как милость ко мне выдаете? – вскипел тот.

– Ты рот свой не разевай! Целым тебя никто не обещался доставить. Неровен час, споткнешься и за борт упадешь, – погасил его пыл купец и елейным голосом добавил. – Да и порядков ты наших не знаешь, поди. А на то надейся, что с девкой в свой черед позабавишься. После меня, вместе с сотоварищами моими. И плату за это я весьма скромную приму от тебя…

Толстощекий повернулся к своим товарищам.

– Давай, грузи сей прибыток на борт! Да несите поначалу беспамятного! А то расцарапает она вас… Вот, вот, и искусает! А за ним она сама в лодью прыгнет… Ну, все. Толкай ушкуй на воду! Взяли!

* * *

Как стемнело, торговые гости расселись в дружинной избе за щедро накрытым столом, уставленным разными яствами, которых Иван прежде и не видел в веси.

Тут и моченая брусника, и недавно пошедшие слоем белые жареные грибочки, и ароматное сало, щедро посыпанное чесноком. На первое была уха куряча, а уж жареного мяса какого только не было. И зайчатина, приготовленная в кислом соусе и попахивающая какими-то травками, и исходящие соком верченые тетерева и рябчики. Годовалый кабанчик, только сегодня подстреленный кем-то из охотников, возлежал в самом центре стола.

Однако венчал стол, конечно, небольшой бочонок крепкого меда. Из него наливали ковшиком в небольшую братину, и та сразу шла по кругу. Именно поэтому душистое сыто и взвары из лесных ягод остались на столе нетронутыми.

Хозяин у новгородского ушкуя был один – Онуфрий. Но с ним сотоварищами ходили два младших брата, два мощных русоволосых воина, отличавшихся от старшего родича как небо от земли. Тот был гораздо старше них, темнее волосом и сильно раздобрел, что, впрочем, являлось признаком его успешности в торговых делах.

Братьев звали Мирослав и Козьма, но они предпочитали за столом молчать – то ли от скромности, то ли более озабоченные набитием своих желудков. А вот Онуфрий распевал соловьем.

Сказав должное про гостеприимных хозяев и глотнув крепкого медочку, отдал должное и себе. Рассказал, как они попадают в эти места из Новгорода. Путь шел через Сухону и реку Юг, по которой поднимались вверх и выходили на волок, который вел в истоки Ветлуги, точнее, в речку Вохлому.

Поведал он и про свое плавание в поволжские земли, про цены на местных рынках. Похвалил себя за то, что выгодно расторговался янтарем да мехами из Новгорода. Мельком упомянул про груз зерна, взятый обратно, похвалив качество ржи и пшеницы. Рассказал про свою судовую команду.

Народу на ушкуе было, по его словам, немного, всего полтора десятка душ, но с собой в весь, кроме братьев, он никого брать не стал. Судно с товаром без охраны не мог бросить…

Упаси Боже, махал он руками на невысказанный вопрос, на хозяев и думать бы не посмел, да только груз без присмотра никогда не оставляет. Да и людишки его большей частью никчемные, не ровен час отвечать за их деяния придется.

Хозяева на это деликатно промолчали, что такую прорву вооруженного народа они в весь и не пустили бы. Однако, посетовав на невозможность посещения сего застолья всеми новгородцами, воевода с полусотником тут же изъявили желание поднести им и горячих блюд со стола, и чарочку крепкого меда. Тут же послали за Мстишей, который, понятливо кивнув, отправился с ватагой сверстников и запасами съестного на ушкуй, а пир тут же продолжился.

Из полезных новостей была весть, что половецкий хан Аепа Осенев решил расширить сферу своего влияния, пойдя походом на булгар, с коими и до того враждовал нещадно. А вот чем закончилось это мероприятие и закончилось ли, сказать Онуфрий не мог, поскольку дела свои в окрестностях Булгарии провернул быстро и тут же убежал от греха подальше.

Хан же тот кыпчакский приходился как бы не тестем Юрию Владимировичу[13]13
  Имеется в виду сын Владимира Мономаха, будущий Юрий Долгорукий.


[Закрыть], князю Ростовскому. И тот всячески поддерживал его в этих устремлениях, особенно после того как булгары десять лет назад в 1107 году пожгли и разорили окрестности Суздали. Однако поддержка его была пока только на словах, в поход с половцами князь не собирался, ограничиваясь строительством укреплений по Клязьме. Чтобы более никто наскоком врасплох суздальскую землю не застал, ни булгары, ни родственнички с Рязани и Мурома.

Сразу после битвы у второй столицы княжества, где как раз и проживал князь Юрий, при впадении в Клязьму реки Лыбедь, на месте существовавшего там поселения заложен был город Владимир, о котором даже Иван, не интересовавшийся ранее историей, не мог не слышать.

Они уже давно вместе с Вячеславом выяснили, что попали почти в начало XII века, точнее, в 1117 год от Рождества Христова или 6625 год от Сотворения мира. Еще более ста лет осталось до монгольского нашествия, однако это был тот век, когда Русь оказалась растерзанной непрекращающимися княжескими усобицами, из-за которых и оказалась совершенно бессильной перед монгольской военной машиной, закаленной постоянными войнами с государством чжурдженей, с Хорезмийским султанатом, половцами…

Не была бы Русь раздроблена, может, и остановила бы монголов. А может, и нет. Однако впереди точно были нелегкие времена, тень от крыла которых вполне могла бы задеть и Поветлужье.

Поэтому Иван впитывал как губка все имена, даты, города, о которых как бы мимоходом упоминали гости, точнее Онуфрий, один за всех распинавшийся перед хозяевами глухой веси и высказывавший догадки, как будто бы сам видел все своими глазами. Воевода уже пару раз ненароком поморщился в сторону своего полусотника, показывая, что ему не нравится сей обрюзгший тип, гонором своим превосходящий всех за столом сидящих.

Однако сами пригласили, теперь будьте добры хлебать полной ложкой то, что зачерпнули.

Идиллия прервалась, когда в дружинную избу бочком протиснулся Мстиша. Бледный, мучительно улыбающийся, тот прямиком прошел к воеводе, при этом страдальчески посматривая на Ивана. Полусотник сразу напрягся, а после того как Трофим после тихого доклада вестника взял братину и восславил новгородских гостей, его мысли приняли совсем дурной оборот. Однако он принял медовую чашу с легкой улыбкой на устах, стараясь, чтобы та не сползала время от времени в сторону.

Восславил намечающуюся дружбу, выгодную торговлю, братство между народами и мир во всем мире. То есть произнес порядком замусоленный тост, последнюю часть которого и во времена его молодости никто не понимал, хотя каждый и поддерживал.

Отпив глоток и облившись в конце медом, Иван что-то невнятно пробурчал, поддернул гашник и выскользнул наружу. На устах новгородских гостей промелькнули сочувствующие улыбочки привычных к возлияниям трапезников, и они вернулись к питию и закуси. Иван же тем временем выбрался наружу и сразу столкнулся с Мстишей.

Тот стоял около двери в подклеть с подрагивающими плечами. Увидеть такое от вечно спешащего и понимающего с полуслова предводителя переяславской пацанвы было для Ивана подобно удару под дых. Подойдя к нему и прислонившись рядом к стене, полусотник нервно спросил.

– Мстиша, – голос сорвался на хрип. – Что случилось?

– Радка… Радка там, дядя Ваня, – всхлип вместе с появившимися слезами Мстиша прервал в зародыше и уже четко доложил. – На ушкуй не пустили нас, да мастеровой новгородский, что на берегу при свете костра копался, кувшин с медом у меня выхватил и заглотнул… оттуда.

– Ну!

– Засмеялся он громко над чем-то, а сам чуть погодя за плечо меня сжал и шепчет тихо. Мол, купец на потеху себе девку ниже по течению с отроком беспамятным прихватил, да бил ее всю дорогу – проверь, не ваша ли будет? И громко так закричал, чтобы я нес кувшин на ушкуй к нему, подталкивая меня на сходни. – Мстиша коротко сгибом локтя обтер лицо. – Захожу я вглубь, холстину откидываю и под тент ныряю… а там Радка сидит полуголая и качается, смотрит на меня и качается, в глаза мне смотрит и не узнает, а глаза такие… как не от мира сего. И за руку кого-то держит. Меня дальше не пустили, прогнали сразу, да еще мастерового обругали.

– Точно она?!

– Радка это, Радка, верно говорю! И Тимка с ней должен быть… Стой, дядь Вань! – Мстиша дернул бледного вскинувшегося полусотника за локоть. – Воевода наш коротко шепнул мне, абы ты не это… не дергался. Помнишь ли, как сам это слово ратникам отяцким выкрикнул? Он ништо другое не сказывал – лишь тебя остановить, когда ты встрять пожелаешь, да Сваре обо всем доложить. А ратников там побольше полутора десятков будет, всяко побольше. Посменно они на берег сходят. Да и сам ушкуй, как Свара сказывал, не в пример обычному речному…

На плечо полусотника легла тяжелая рука в кольчужной сетке.

– Все верно, на морской чем-то смахивает, хоть днище у него как у речного. Я отправил второго вестника к отякам и к твоим землякам. – Свара сочувственно смотрел на Ивана. – Борзо придут, не сомневайся. Без них ушкуй на копье брать невместно. Пока со стороны веси добежим, те мигом отчалят. Да и броней в достатке нет, чтоб под стрелами стоять, а самим пускать издали боязно – попасть в отроков можно. Тут числом надо брать и на реку им нашей лодьей путь застить. Коли ты переиначишь, то твоя воля, но мыслю я, что перед рассветом брать их надобно, да и слова воеводы дождаться сперва.

Иван выдохнул и повел плечами.

– Однако ребятки могут нас и не дождаться, особенно если Тимка без памяти там валяется… Да, задачка. Подумать надо, чтобы не испортить чего и крови лишней не пролить. Ты мне одно скажи, Свара, пока мозги мои на место не встали: почему вы с Мстишей так смотрите на меня? Вроде Радка… я понимаю, что Тимка наверняка должен быть с ней, но почему ты меня успокаиваешь, а не того же Мстислава? Вон как хлопец переживает.

– Привык я, Иван, к смерти… – Свара отвел взгляд. – А ты вроде и кровушки пустил не меньше меня, а смотришь, будто за каждого своего горло перегрызть готов. И у Трофима Игнатьича такой взгляд бывает, но изредка… А о тебе рассказывали охотники, что с тобой ходили на буртасов, да и сам сей миг вижу. Вот и успокаиваю, чтобы ты с цепи не сорвался.

– Этот взгляд первый раз появляется, когда близкие друзья у тебя на руках умирают. Один за другим, а ты сделать ничего не можешь. – Иван вскинул голову, что-то себе надумав. – Не терпит время, ох, не терпит, да делать нечего, ждем подмоги. Мстиша, беги, поднимай Ишея, пусть лодьи готовит… А как ты мыслишь, Свара, если к гостям напрямую обратиться, отдадут ли ребят наших? Вдруг не думали они, что именно наших отроков примучали?

– Не ведомо мне это… – Свара покачал головой. – Коли обращались с девкой так, как Мстиша сказывал, то им все одно, наши это али нет. В отказ злодеи пойти могут. То обида великая и вира с них за одно лишь пошибание положена. А за насилие над свободной по церковному Ярославову уставу пять гривен серебра полагается. И это токмо самой девице за сором, а надобно и митрополиту столь же, а от князя виновному казнь. Я не толкую про боярских дочерей – за них золотом плата… Да и с толочных вира немалая.

– И что?

– Коли Тимка лежит в беспамятстве, да с Антипом что свершили, то могут молвить они, что знать не знают про отроков сих, и на осмотр ушкуя не пустить. Мощь наша им неведома, потому помыслить могут, что в веси с ними никто сладить не в силах. А спрос такой упредит их, и кровушки побольше прольется. Рискнешь без силы отяцкой в полон гостей взять, что за столом у нас сидят? А коли на ушкуе уйдут без них али торговаться зачнут, нож к дитятям приставив?

– Нет, пожалуй, пока не буду твердо уверен, что за нами сила. А то, что мы хлеб… ну не хлеб, так другие яства с ними делили?

– Сам помысли, ежели гость будет в твоем доме над тобой сильничать, стерпишь ли?

– У нас другие законы были, по которым я и тронуть никого не смел, даже при защите своей, – скривился Иван.

– То разбойные люди для себя придумали законы те, – покачал головой в ответ Свара. – Сам про купцов какие мысли держишь?

– Не нравятся мне они, иначе прямо сейчас бы спрос учинил. Ну ладно, я к гостям, воеводу с Петром постараюсь упредить, чтобы вышли они и решили все окончательно, – вздохнул Иван и добавил. – Трудно мне еще понять, какими законами тут люди живут.

Полусотник немного потоптался на месте и, вскинув голову, протяжно и тоскливо вывел:

 
Эх ты, во-о-оран, шо ты вье-е-е-е-ешься…
Над мое-э-эю голово-о-ой,
Ты до-о-бы-ы-чи-и-и не дожде-о-о-ошься…
Черный во-о-оран, я не тво-о-ой…
 

Твердой поступью Иван вступил в дружинную избу, продолжая нарастающим голосом выводить песню, а спустя несколько минут уже было слышно, как ему начали подпевать другие голоса. И не только переяславские, но и новгородские…

Закончили пировать, когда небо на востоке начало уже розоветь. Наорались песен до хрипоты, не давая заснуть веси, даже младшие братья Онуфрия принимали в сем песнопении участие, фальшивя густыми голосами.

Наконец новгородский купец поднялся, хлопнув ладонью по колену, и поклонился хозяевам, обведя вокруг осоловевшими глазами.

– Благодарствуем за угощение, пора и честь гостям знать. Эх-ма… – покачнулся Онуфрий. – И вы к нам заглядывайте по приезде в славный Новгород.

– Одно дело к вам осталось, – тоже поднялся воевода. – Весть нам дошла, что на ушкуе твоем людишек наших силком держат и непотребства над ними учиняют. Что ответишь на это, купец?

Мгновенно подобравшийся Онуфрий поднял тяжелый взгляд на Трофима, а его сотоварищи сразу обступили купца с двух сторон.

– Твои людишки? – Купец натужно удивился. – Откель бы я их взял?

– Мальчонку и девчушку подобрал ты в понизовьях, – продолжал спокойно смотреть на того воевода.

– Ах эти, кх-хе… – засмеялся Онуфрий. – Да то разве людишки? Отроки болезные это были, спасти мы их желали. Знать не знал, что ваши они. Мальчонка тот без памяти был, а девица умом тронутая, молчала всю дорогу. Я лишь рад буду их тебе на руки передать.

– Да? А верно ли, что не чинил ты над ними непотребств?

– Да как ты… Слово свое купеческое даю в том! – побагровел новгородец. – Сей миг забирай их с ушкуя… Ох, не допустят тебя вои мои на него, наказ строгий имеют никого без личного дозволения не пускать.

– С берега крикнешь, чтоб свели с судна сих отроков, согласен?

– Да крикнуть-то я крикну, однако не согласятся людишки мои на это. Помыслят, что под угрозой меня держат. Самому мне надобно на борт подняться, а… вот братишки мои с вами останутся!

– Добре, пойдем. Токмо и я с десяток воев с собой позову.

Трофим степенно поднял с лавки шлем, забросил развешенную в углу кольчугу на плечо и молча вышел в сени. Онуфрий ухмыльнулся, кивнул остальным переяславцам, подтверждая свое согласие с вышесказанным, и попытался выйти следом за воеводой. Однако его со всей вежливостью попросили немного подождать.

В итоге процессия, задержавшаяся неторопливыми сборами, вышла минут через десять и растянулась на два десятка шагов. Впереди шли купец с воеводой, дальше в окружении нескольких ратников с высокими щитами двое новгородцев, а сзади замыкали шествие одоспешенные Петр и Свара.

Еще за полсотни саженей до прибытия на место из ушкуя стали появляться вои, выстраиваясь около костра, горящего рядом на песке. Поравнявшись с ними, купец заливисто свистнул и бросился по мосткам внутрь под полог. Через несколько мгновений после раздавшейся там брани оттуда стали выбегать лучники, рассыпавшись за выстроившимся сомкнутым строем новгородских ратников.

Напротив них тоже встал ряд переяславских щитов, загораживающих сотоварищей купца. Один лишь воевода спокойно ходил меж ними, пошвыривая носком сапога прибрежный песок и покусывая сорванную полусухую травинку. Спустя минуту на мостках появился Онуфрий, за которым вынесли щуплое беспамятное тело Тимки и вывели безвольно шагающую Радку, закутанную в какие-то лохмотья.

Детей спустили на берег, а купец остался на носу ушкуя, саженях в десяти за своими воинами.

– Все как договаривались, воевода, вот они, забирайте своих болезных. Теперь бы сотоварищей моих на судно вернуть.

– Забирай.

Трофим выплюнул надоевшую травинку, становясь около переяславского строя, и кивнул своим настороженным дружинникам. Двое из них сразу подхватили Радку и Тимку на руки и бегом убежали с ними в весь. А братьев Онуфрия выпустили сквозь строй, и те стали посреди своих.

– На правеж тебя зову, Онуфрий, – начал воевода. – Обвиняю тебя в пошибании вольной девицы. Вира за сие непотребство с тебя причитается. Про беспамятство отрока и пропажу отца сей девицы стребовать пока не могу, потому как не знаю, повинен ли ты в этом. Ну да светает скоро, днесь и выясним все остальное…

– Ха, гляньте на него, правеж он учинить хочет… Надо мной, кого Слепнем по всему Заволочью кличут! Не слыхивали? Так еще срок ваш не пришел! – подбоченился дородный купец. – И про то скажу, что знать не знаю про беспамятство одного ничтожного смерда да пропажу другого. А вот девку вашу малолетнюю пользовал я со всем пристрастием. И всю вашу весь бы попользовал вместе с воями своими, да недосуг мне. Однако ежели попросишь, то поставлю я тебя на колени и дам насладиться этим зрелищем!

Онуфрий распалился под начавшиеся смешки новгородцев и перешел к прямым угрозам.

– И что ты сделаешь мне, сучий выродок? Своими оставшимися осьмью воями, да без луков? А? Против моих трех десятков? Накормил, напоил, девку дал на потеху… Пожалуй, я на вересень загляну еще разок к столь гостеприимным хозяевам, приготовь к тому времени для каждого моего воя по бабе, а то и по две, и сам рядком встань, токмо портки скинь…

Тут Онуфрий уже не выдержал, нагнулся, свесившись с борта, и загоготал, широко разевая рот с гнилыми зубами. Смешки у новгородцев перешли в громкий хохот и неприличные жесты в сторону неподвижно стоящих переяславцев.

– Значат ли твои слова, что не пойдешь ты на правеж? – степенно спросил воевода, подбирая с песка щит, оставленный унесшим Тимку воином.

– Да чтобы ты сдох вместе со своей весью, вшивый сукин сын… А и сдохнешь! А ну-ка, вставайте на колени, а не то стрельцы мои…

Новгородцы недоуменно застыли, узрев, как переяславский воевода неожиданно рухнул на одно колено, полностью прикрывшись щитом, а за ним встали в то же положение и все противостоящие им воины. Онуфрий, раскрыв рот, мгновение обескураженно смотрел, как переяславцы по-своему исполнили его приказы, и взъярился.

– Да все одно сей миг сдохнете! Все одно! Стреляй по ним, сучьи дети!

Десяток стрел сорвались в стремительный полет по прямой, оборвав его на переяславских щитах, но даже не покачнули держащих их ратников. Лишь еще пара из них, кинутые навесом, оцарапали кольчуги на спинах воинов, но бессильно канули за ними в прибрежный песок.

– Выбрал ты свою долю! – глухо донеслось из-за воеводского щита, нашпигованного опереньем, и тут же из воды под самым носом ушкуя взметнулось что-то стремительное, темное.

Взметнулось и упало обратно, потянув за бороду вниз потерявшего равновесие купца. И тут же в спины новгородцам ударили стрелы, выкашивая их задние ряды, состоявшие почти из одних лучников. Те, кто успел развернуться в сторону реки, в свои последние мгновения ослепшими от пламени костра глазами заметили две огромные лодьи, влекомые течением мимо ушкуя и взявшие его в клещи.