Текст книги "Охота на гусара"

Вот Кутузов – это да! Это другое дело, иной уровень, масштаб, мощь, реальная величина в космическом масштабе. Так почему же мне всё время трещат в уши, будто бы именно я должен остановить Бонапарта?! Как я его остановлю? Чем?! Надеюсь, от меня не ожидают цареубийства? Каким бы образом этот корсиканец ни получил свою корону, на данный момент он единственный законный император Франции, а его родственникам принадлежит полмира! Не то чтобы я боялся со всеми связываться, но в любом случае нам ещё со школы твердили о том, какие небесные кары ожидают убийц помазанника Божьего! А Наполеон – помазан…

Дальше этой мысли у меня ничего не пошло. То есть появилось чёткое и осмысленное понимание того, что я для чего-то очень нужен и важен, но для чего, где, зачем и кому – тёмный лес без единой свечки… Однако же, по правде говоря, уныние, как и умствование, – не есть отличительная черта гусара. Наоборот, веселие сердца и лёгкость памяти, забывающей невзгоды, – лучшее качество для поэта и партизана в кочевой жизни!

А посему, недолго горюя вослед ушедшей гвардии Бонапарта, я собрал партию свою и уверенно двинулся догонять «ворчунов», дабы сделать их прощание с Россией как можно более ярким и запоминающимся. Верный скакун был похоронен с почётом, а мне доставили горячую калмыцкую кобылку, резвую и обаятельную.

С кипящим сердцем мы вышли на Боево к Лядам (впоследствии два населённых пункта слились в одно местечко с весьма фривольным названием, хи-хи!). Туда же подкатил корпус вице-короля Италийского, мы гавкнули на них из засады, и макаронники трусливо бежали, оставя нам четыреста семьдесят пять пленных и большое число обозов. Времени на сон не было, мы продолжали жаркую погоню.

В ночь на шестое ноября разъездные мои перехватили рапорт от майора Бланкара к маршалу Бертье. Из коего следовало, что на Копыс движется целое конное депо, укомплектованное соответственно и под малой охраною. Улавливаете шелест крыльев славы?

Новость сия была особенно восторженно принята лошадьми нашими, которые честно делили тяготы и лишения службы со своими седоками. Не более часа, молитвенно сложив копыта, беспрестанно кланяясь и оглашая окрестности жалобным ржанием, благородные животные уговаривали нас взять депо. В самом деле, у многих подковы совсем разболтались, сёдла были не новые, упряжь рваная, про чепраки и потники вообще молчу… Сдавшись под их нажимом, я поднял усталых людей и бросил в атаку.

Французы защищались отчаянно! Если бы часть лошадей наших не форсировала ещё не замёрзший Днепр и не ударила врага с тыла – ничего бы нам не обломилось. Но, твёрдо зная, за что проливают кровь, скакуны казались неуязвимыми, отчаянно кидаясь грудью на французские телеги и фуры. Неприятель пришёл в нешуточное смятение, ибо знал, как договариваться с людьми, но как сдаваться в плен лошадям российским – понятия доселе не имел…

Победа была полной и окончательной! Мы взяли около шестисот рядовых и десять офицеров, а героические животные щеголяли теперь в обновках от лучших кутюрье Франции, сверкая элегантными подковами, блестящими мундштуками, тиснёными поводьями и кружевной отделкой сёдел.

Через день пришло повеление от генерала Коновницына, несмотря на все успехи мои, сдаться под командование графу Ожаровскому. Дескать, тому сильно не везло в последнее время, его все били, и надо бы поддержать генерал-адъютанта, пока он окончательно не расстроился. От отряда графа оставалось всего шестьдесят сабель, он полон надежд и жаждет присовокупить к себе мои восемьсот клинков. Умны-ы-й…

Однако же приказы командования не обсуждаются, и, немного поскорбев, я принял вынужденное решение сделать вид, будто бы никакого повеления не получал, и бежать, пока не догнали. Раз Коновницын так легко меня сдал, то жаловаться Кутузову тоже смысла мало… А, пусть после войны со мной разбираются… если поймают…

Меж делом с боем взял село Мокровичи и городок Белыничи. Особенно важными находками показались госпиталь и магазин. В одном взяли на нужды армии пятнадцать лекарей и шестьдесят ведёр спирту, в другом – четыреста четвертей ржи, сорок пшеницы, двести гречихи и пятьдесят четвертей конопли! Последнее оказалось особенно приятным, так что мы на три дня выпали из партизанствования, а сладковатый дым (вперемешку с сивушным ароматом), витающий над войсками моими, заставлял обливаться слезами всех французов по ту сторону Нижнего Березина.

Наполеон, впервые испытавший неудачу, здесь, на берегах, мог быть изничтожен полностью. Обломки некогда грозной его армии быстро следовали к переправе, сюда же стремились с разных сторон три русские армии и многие отдельные отряды.

Казалось, конечная гибель французов предрешена, но несогласованность и преступная слепота генерала Витгенштейна и адмирала Чичагова привели к тому, что Кутузов был введён в заблуждение насчёт истинных намерений противника, задержав армию в Староселье. Если бы не отчаянная храбрость решительного Ермолова, французам вообще удалось бы уйти незатронутыми, но имя сего героя никогда не приветствовалось осторожным командованием.

Я же, как ни пытался мешать переправе, никоим образом не мог остановить оную. Продолжая терзать врага, отбивая у него обозы и впрок затариваясь пленными, мы тем не менее не могли причинить Наполеону серьёзного вреда. Да и брали-то по большей части всякую разную шушеру, гвардия и все лучшие части кавалерии беспрепятственно уходили от происков наших.

Быть может, мне и удалось бы добавить врагу втрое больше головной боли, если бы не ужасное и чудесное (странное сочетание, не так ли?) возвращение моей случайной знакомицы, мадемуазель Шарлотты де Блэр. Вот уж не думал не гадал вновь встретить прелестницу сию, ибо след её оборвался у села Монина, а превратности военной службы не давали мне повода удариться в «шерше ля фам».

Но, видно, злая судьба приберегла свидание наше до нужного часу, а обойти судьбу не было дано ещё ни одному смертному…

Всё произошло в полуразрушенном флигеле помещичьей дачи в Бобрах. Сам дом был захвачен французами как штаб-квартира корпуса Ренье и впоследствии изрядно порушен нашей артиллерией, но часть построек уцелела, как и подвалы. О, это жуткое место я буду долго вспоминать с содроганием в сердце…

* * *

А начиналось всё вполне благообразно: я прилёг отдохнуть от ратных дел в отбитой у врага телеге с сеном. Пока моя новая лошадь успешно набивала себе брюхо, а половина партии по-братски делилась с другой половиной захваченным под Бобрами неприятельским обозом с крупой, я приказал не тревожить мой сон ничем, кроме разве визита самого императора. Любого, хоть Наполеона, хоть государя Александра – всех прочих, непременно желающих пообщаться, гнать в шею банниками.

Но, к вящему самомнению моему, судьбе было угодно, чтобы разбудил меня именно император. Да не какой-нибудь там, а сам Пётр Великий! Причём сразу начав драться и орать в ухо:

– Спишь, подлец! Как можно офицеру русскому спать, когда Родина в опасности?!

Меня кубарем вышвырнуло из тёплой телеги и приложило спиной к колесу. Первым порывом было напомнить царю-реформатору, что Родина как раз уже вне опасности, Наполеон пересёк-таки Березину и уходит боевыми порядками на зимние квартиры в заброшенный Париж. Однако, глянув на сжатые кулачищи государя и нервный тик, подбрасывающий правую щёку, я разумно промолчал. Ну его, мне и так по жизни шишек на четверых отмерено…

– Ну, что молчишь-то?! – грозно возвысился надо мной царь.

– Не сплю, ваше величество, господин бомбардир, – старательно припоминая курсы истории, доложил я. – Бодрственно мыслю о судьбе возлюбленного Отечества, коему пользу принесть и славу умножить желаю безмерно!

– Молодец! – с чувством восхитился Пётр Великий и, схватив меня за уши, легко приподнял на уровень собственного роста, троекратно облобызал и поставил на место. – Орёл! Герой! Вот теперь тебя люблю я! Вот теперь тебя…

– Э… не велите казнить, государь, а вот вас, случаем, не прапрапрапрадедушка мой послал?

– Чингисхан? – неприветливо выгнув бровь и выкатив правый глаз, фыркнул царь. – Да с чего мне его слушать?! Я сам пришёл! Мне ведь тоже интерес иметь не зазорно к тому, как один подполковник всей армии французской башку морочит, ха!

– Ха-ха! – в тон поддержал я. – А мне ничего не передавали?

– Да как ты смеешь, дурак?! Я – самодержец, а не курьер!

– Виноват, исправлюсь, а всё-таки?

– Ох, шельмец… – шутливо погрозил мне пальцем великий государь. – Был один совет от предка: бабам не доверяй столь безоглядно! Сам знаешь, небось, ежели с неё все корсеты да рюши содрать, румяна смыть, парик сволочь, что останется? Вот и думай, какая ж она на самом деле…

– Кто?

– Да иноземка твоя! – вновь разгневался на мою недогадливость царь Пётр и, резко наклонясь, пребольно укусил меня за коленку.

Тонко взвизгнув, я подпрыгнул на месте и… проснулся.

Моя калмыцкая кобыла глядела на меня с самым виноватым выражением на морде. Видимо, переувлеклась, или именно на колене моём лежал самый вкусный василёк. Ладно хоть не до крови тяпнула… А вообще, так у драгун даже любовная игра такая есть под названием «Хочешь, покажу, как лошади кусаются?». Но играть в неё надо непременно с юными дамами, и желательно в бане – визгу-у-у! В порядке воспитательных мер я всё ж таки дал своей дуре кулаком по лбу и, потирая колено, спрыгнул с телеги. Пора бы и делами заняться, пусть вахмистр соберёт людей, привал окончен…

– Бедряга! Бедряга-а, чёрт тебя дери…

– Нет его! – почти сразу откликнулся кто-то из казачков. – Ушёл к барскому дому, во-он туда!

– Вечно его носит по подворотням, ровно кота блудливого, – сумрачно буркнул я и, прихрамывая, попёрся в указанном направлении.

Спросите меня, зачем я туда пошёл – ума не приложу! Нужен мне был этот Бедряга как собаке пятая нога и хвост в косичках… Нет, вообще-то нужен, конечно, хотя, в принципе, построить отряд могли и другие офицеры. Опять же сон этот невразумительный… Ну царь-то как царь, всё на месте. Хорош, грозен и прекрасен, как на картинках, но что он пытался мне донести? О какой такой иноземке речь? Почему моей? И главное, зачем надо с неё всё стащить, чтобы потом увидеть, чего где останется?! Мы это и так, на личном опыте, давно знаем-с…

В полуразвалившемся флигеле всё было предано разору и надругательству, я с негодованием распихивал ногами грязные улики пребывания французов на нашей земле. Выволок порезанный портрет миловидной девицы кисти Рокотова, почти целую вазу для фруктов, два чудом уцелевших батистовых платочка и очень красивый мундштук для трубки, сделанный из слоновой кости, но почерневший и с трещиной… Всё прочее было сожжено, изгажено, изломано и брошено за ненадобностью в спешке.

К высокой грусти моей добавилось некоторое недоумение, поскольку следов отчаянного вахмистра обнаружить так и не удалось. А ведь если бы Бедряга сюда зачем-то попёрся, то уж никак не из сентиментальных соображений или праздного любопытства.

Покинув флигель, я решился обойти развалины по кругу, и упрямственность моя была должным образом вознаграждена – позади каких-то пристроек стыдливо притулилась французская карета. Брошенная, хромая на одно колесо, давно покинутая кучером и лошадьми, но такая безумно знакомая…

Боже, перед глазами на мгновение встала сырая осень, грязная дорога, усыпанная лифчиками, и пышные, словно турецкие опахала, ресницы мадемуазель Шарлотты де Блэр! Ужели злой рок забросил сюда таинственную прелестницу, рисковавшую жизнью ради всеми забытой королевы, алкающей утраченного внимания венценосного супруга? Куда направилась она из далёкого Монина, добралась ли до Москвы, нашла ли императора, сумела ли склонить его к мольбам и просьбам некогда блистательной Жозефины?

То, что в прошлый раз она мелочно, по-бабски, предала меня французам, гнева в сердце моём уже не вызывало. Ведь, в конце концов, они были её соотечественниками, а я лишь… лёгким элементом флирта, романтической шалостью, живой игрушкой и несложившимся удовлетворением. Ах, что и говорить… Так куда же тут мог запропаститься этот негодник?!

* * *

– Бедряга-а!

Тишина. Ни ответа ни привета, и лишь холодный ветерок заметает снежком следы гусарских ботиков, ведущие к невзрачной двери в полузакопчённой стене.

Не сразу, ох не сразу догадался я, что сие может значить… А догадавшись, сразу же рванул дверную ручку на себя, в надежде найти внутри боевого товарища, наверняка отыскавшего тайный погребок с вином. Темнота, как понимаете, соответственная, зато тепло. Спускаюсь по ступенечкам вниз, далеко, глубоко, однако же всё теплее и светлее. Вроде даже какой-никакой огонёк забрезжил…

Иду не спешу, в одной руке шашка, в другой пистолет, и мысль одна неустанная: а так ли он мне нужен, этот Бедряга? Что я, без вахмистра не проживу?! Однако ж на следующей минуте ступеньки выводят меня ещё к одной двери, из-за коей и пробивается оранжевый такой свет. Бурные события партизанской жизни давно отучили меня бросаться в омут, не выловив рыбку. И голова целее, и мало ли каких зубастых щук туда понапускали…

Посему, осторожненько прильнув к щели глазом, я дерзновенно уставился внутрь, приятно ужаснувшись происходящему. «Приятно» потому, что всё происходило не со мной, а «ужаснулся», потому как было чему! Прошу прощения за некую нескладность литературной речи, но как гусару выражаться литературно, видя соратника своего наедине с прекрасной дамой, причём оба в неглиже?! Да ещё в кожаном!!! Вот ей-богу, готов хоть пять раз широким крестом креститься – всё так и было!

Комнатка низенькая такая, посередине топчан с одеялом лоскутным; на топчане за руки за ноги привязан наш Бедряга, весь в ремешках, подштанниках коротеньких с заклёпками, во рту шарик красненький, а морда вся блаженная, как у пьяницы под Рождество, – срамота-а-а… А над ним (прости меня, боже, я это видел!) та самая француженка, мадемуазель Шарлотта. И тоже ведь не в шелках да бархате…

Ботфорты чёрные на каблучищах, панталоны дамские в обтяжку, урезанные до (подскажите, как это по-латыни?!), выше нечто вроде корсета декольтированного, перчаточки эдакие до локтей, а на пышных кудрях кругленькая шляпка с рожками. В одной руке хлыст, в другой – трезубец, и глаза горят, ровно у кошки сиамской перед грешным делом. Главное, страшно всё так, не по-людски как-то…

Тонкие чёрные пальчики вытащили изо рта вахмистра красный шар.

– Скажи, что я твоя Госпожа!

– Вы моя Госпожа!

– Скажи, что ты мой!

– Я ваш!

– Скажи, что исполнишь все мои пожелания, раб!

– Я исполню все ваши пожелания, Госпожа!

Оказывается, Бедряга не хуже меня лопочет по-французски, а в остальном, честное слово, даже плюнуть захотелось от омерзения… Ну мало ли как влюблённые люди наедине развлекаются, не жалко! Но мыслимо ли так унижаться?!

Щелчок кнута, змеиный поцелуй… и новые жестокие вопросы:

– Скажи, что готов умереть за меня!

– Я готов умереть за вас!

– Скажи, что хочешь меня!

– Я хочу вас, Госпожа!

– Скажи, что отныне ты не гусар, а мой раб!

– Я не… – Бедряга неожиданно заткнулся, старательно пытаясь непослушным языком произнести крамольные слова. Видимо, что-то в его душе предупреждающе тренькнуло, и он на мгновение понял, что дамочка чересчур заигралась.

– Я жду, раб!

– Что-то как-то сквознячком потянуло… – раздумчиво ответил он. – Не пора ли к любовному делу, Шарлотта Огюстовна?

О, так он её уже и по отчеству знает! Когда же, интересно…

Спросить не удалось, раздался хлёсткий удар, и на узкой груди вахмистра вспыхнула красная полоса.

– А-а-у… твою мать! – уже на родном языке взвыл мой друг, но его вопль был мгновенно заткнут всё тем же красным шаром.

– Кричи не кричи, милый, а ты здесь надолго… – загадочно проворковала француженка, удовлетворённо поглаживая хлыст. Мне почему-то сразу вспомнилось:

 
С тобой летят, летят часы,
Язык безмолвствует… одни мечты и грёзы,
И мука сладкая, и восхищенья слёзы…
И взор впился в твои красы,
Как жадная пчела в листок весенней розы.
 

Не знаю, что к чему, стишок-то вроде о нормальной любви, но как-то пришлось к ситуации…

По совести говоря, я бы так и ушёл, наверное (в конце концов, третий – лишний!), но извращённая девица вдруг схватилась за трезубец, ретиво кольнув вахмистра в плечо. Тот взвыл так, что едва не подавился шариком! Из трёх неглубоких ранок заструились ручейки крови, а красавица Шарлотта с урчанием бросилась их слизывать.

Я счёл своим командирским долгом вмешаться. Как бы она потом ему всё подряд ни зализывала, однако ж всё одно наутро тело будет, мягко говоря, побаливать. А нам ещё допартизанить надо! Наполеон уходит, на Платова с Сеславиным надежды мало, Ермолов вообще не в фаворе, а про Чичагова и Витгенштейна молчу на месте… Кому Родину-то защищать?! Как всегда, кроме нас – некому…

– Прошу прощения, что помешал, но, увы, волей злого рока вынужден прервать ваши невинные шалости! Бедряга, ты мне нужен! Мадмуазель Шарлотта, счастлив видеть, поставьте чай с вареньем, мы заскочим на обратном пути! – бодро проорал я, входя в помещение и приветственно потрясая шашкой.

Глаза вахмистра вспыхнули от радости – всё-таки служба для него превыше всего. Но вот француженка почему-то не выразила восхищения моим приходом (видимо, до сей поры в обиде за прошлое моё опьянение до беспамятства…). Подняв перемазанное кровью лицо, она оскалила острые зубы и прошипела:

– Уйдите, месье Давидофф… Вас хранят высшие силы, но не стоит дважды искушать судьбу – вдруг мне не хватит одного мужчины?!

– Зачем так грубо, я же извинился! А вахмистр мне в самом деле нужен, у нас ещё много дел впереди, мы ведь Отечество спасаем, не абы что…

– Руки прочь, подполковник! – взвизгнула прелестница, направляя декоративный трезубец мне в грудь. – Этот человек – мой! Спишите сию потерю на войну, а родственникам назначьте пенсию…

– Бедряга, объясни милой девушке, что ты крайне занят. – Я наклонился, брезгливо вынимая у него шарик. – Пообещай зайти на днях, лучше в конце месяца (мы будем уже под Вильно…), и дай какой-нибудь адрес полевой почты, чтоб не доставала.

– Да я её, стерлядь вяленую… – Далее последовал столь яркий каскад абсолютно непечатаемых эпитетов, что я собственноручно вернул шарик на место. Эмоциональность мата Бедряги невозможно было скрыть даже за стыдливыми «точками» – и те бы покраснели!

– Какое счастье, что вы не понимаете русского, мадмуазель… Я заберу этого сквернавца, он вас недостоин.

– Но я ещё голодна. – Она демонстративно облизала губы.

Вздохнув, я сунул руку за пазуху, доставая последний заветный сухарь. Не далее как вчера забивал им гвоздик в подкову, но, видимо, придётся отдать – не умирать же женщине…

– Нет, это выше моих сил, – нервно расхохоталась парижанка. – Ничего не остаётся, кроме как рассказать вам всю правду, иначе я лопну от смеха. Но обещайте не падать в обморок и не просить пощады, в любом случае вас уже никто не спасёт…

Я не решился с ней спорить, – себе дороже, – но незаметно вытянул шашку так, чтобы клинок лёг на одну из верёвок, стягивающих запястья вахмистра. В процессе разговора достаточно будет шевельнуть пару раз рукой туда-сюда…

* * *

– Узнай же страшное имя моё – Шарлотта де Блэр!

– Хм, ну вообще-то я и в прошлый раз так к вам обращался…

– Ты ничего не понял! Это в вашей глухомани обо мне ничего не знают, но вся Европа – от Испании до Австрии – содрогалась при одном звуке этого имени, ибо оно обозначало самою смерть!

– Ух ты… – старательно восхитился я, ни на грош ей не веря. У красивых девиц её лет часто повышенное самомнение, с этим лучше не спорить, само пройдёт, с возрастом…

– Я – ужасная ведьма из Блэр! Наследница страшной силы двенадцати поколений, хранительница древней магии, адептка самых тайных искусств и буквально ЧУМА рода мужского!

– А-а, кузиной фрейлины экс-королевы, значит, вы больше не являетесь, так, что ли? – навскидку угадал я.

– Ха-ха-ха! – демонически рассмеялась госпожа Шарлотта. – И никогда ею не была, глупец! Я стремилась проникнуть в окружение Наполеона лишь потому, что он собрал вокруг себя достойнейших мужей Франции. А моя сила черпается из вечного источника мужского достоинства!

– Не уверен, что правильно понял, – переспросил я, указуя пальцем, – прямо отсюда, что ли?

– Именно! – победно воскликнула она и, гикнув, вспрыгнула на опупевшего Бедрягу. – Сейчас я высосу всю его силу, а потом доберусь и до тебя, Чёрный Дьявол! Европа стала для меня слишком тесной, в России больше перспектив…

– Но мы предпочитаем менее экспрессивных женщин, – попытался возразить я, вопросительно подмигивая вахмистру. Дескать, как мужчина мужчине: эту гангрену сковырнуть или тебе так приятнее?

Мой боевой товарищ ответил мучительно-красноречивым взглядом – спасай, Денис Васильевич, она мне ж тут всё, что можно, отдавила, поганка эдакая…

Изящный хлыст свистнул в воздухе и… Одним небрежным выстрелом я перебил его у самой рукояти. Француженка малость прибалдела от изумления, но тут же с руганью обрушила на голову мою сияющий трезубец. И маленький, и тоненький, а ведь сделан, зараза, из хорошей стали, и острый, как шило для солдатского бритья!

Я осторожно отмахивался шашкой, в боязни случайно задеть боевого товарища, и всё пытался понять: ну чего женщине не хватает? Умная, красивая, богатая, так нет же – обязательно норовит влезть в ведьмы! Летать на шабаш, творить противоестественные природе вещи, плясать голышом, да ещё и целовать горбатого козла под хвост. Мёдом им, что ли, там намазано?!

Да, кстати, фехтовала она этой штуковиной довольно сносно, но однообразно. Чувствовалось отсутствие ежедневной практики и партизанской школы выживания. Прелестница наша явно начала уставать. Грудь и плечи покрылись бисеринками пота, а трезубец в изящных ручках нервно подрагивал, бесцельно протыкая воздух и совершая всё больше и больше лишних движений. Я демонстративно упёр левую руку в бок, лениво парируя шашкой все удары и выпады.

– Стойте, месье Давидофф! – предчувствуя проигрыш по очкам, вскричала мадемуазель Шарлотта, жестом останавливая поединок. – Так у нас дальше не пойдёт, я – слабая женщина, вы – сильный и, несомненно, благородный мужчина. Раз уж судьба развела нас по разные стороны баррикады, давайте хотя бы попытаемся уравнять шансы.

– Вы предлагаете мне тоже навертеть на причинное место ремешки и цепочки?

– О, это было бы достойно внимания, но, увы – лишних комплектов нет. – Она вновь шаловливо качнулась на окончательно разомлевшем Бедряге, который по ходу поединка едва не умер от экстаза. Конечно, каждому приятно, когда на тебе вдохновенно скачет утончённая французская женщина в панталончиках с заклёпками и разрезами, где повезёт… – Моё предложение – вы даёте мне ровно минуту отдыха, и мы продолжаем честный бой, а ставкой поединка будет жизнь вашего никчёмного друга!

– Не такой уж он и никчёмный! Бедряга, знаете ли, очень полезный в определённом смысле вахмистр и…

– Всего одна минута. По рукам?

Она могла бы и не спрашивать. Русский офицер не способен отказать даме, даже заведомо зная, что, скорее всего, его где-нибудь да обманут. Я молча кивнул. Она передала мне свой трезубец в знак «доверия и добрых намерений», взамен попросив ненадолго отвернуться. Бедряга, заподозрив неладное, быстренько пришёл в себя, суетливо мыча и дёргаясь. Но поздно. Теперь ты, друг сердешный, всего лишь заслуженный приз победителю…

Честно отвернувшись, я сунул шашку в ножны и закрыл глаза. Тут же внутреннему взору моему явился бледный от гнева царь Пётр и, яростно плюясь, покрутил пальцем у виска. Слов я не разобрал, но общий смысл гримасы намекал на некое недовольство государя моей недогадливостью. Желая исправить положение, я счёл, что оговорённая минута уж точно прошла, и резко обернулся. А потом сразу резко сел… потому что…

На месте прелестной мадемуазель Шарлотты похабно изгибалось ужасающее чудовище! Тело осьминога, две болтающихся старушечьих груди, покатые плечи с двумя щупальцеподобными руками и уродливая голова на толстой шее с выпученными венами…

– Ссдавайсся, Денисс Вассильевич, – присвистывая, прошипело оно. – Я – ссмерть твоя на мессте!

– Мадмуазель, – с трудом выдавил я, – ну нельзя же, право, на всё столь остро реагировать! Придите в себя, и, слово партизана, мы вернём вас на родину.

– Глупецс… Ты умрёшь, и он умрёт, и вссе, вссе, вссе… Никто не в ссосстоянии противитьсся моей мощи! Иди ссюда!

– Буду кричать, – на всякий случай предупредил я, разворачиваясь, дабы дать дёру, но противные розовые щупальца сдавили мои рёбра, легко поймав на середине пути.

– Сславная охота на гуссара!

От таких тисков у меня перехватило дыхание, преобразованная (в худшую сторону!) Шарлотта де Блэр притянула меня к себе, дыша неочищенным смрадом прямо в лицо. Под нами трепыхался практически раздавленный «двойными» обстоятельствами Бедряга.

– Ты мне нравилсся, ссладкий… Я выссоссу из тебя не вссё, чтобы ты мог рассказывать о моём милоссердии… в ссумассшедшем доме!

При звуках её крякающе-булькающего хохота мне удалось-таки левой рукой подтянуть кабардинскую шашку и полоснуть по ненавистным щупальцам. Увы, испытанная сталь пружинисто отскакивала в сторону, не оставляя на розовой коже даже малейших царапинок. Я начал мысленно прощаться со всеми, кого помнил…

От душеспасительных мыслей меня отвлекло чавканье Бедряги: вахмистр отважно дожёвывал красный шарик, избавляясь от надоевшего кляпа.

– Держись, отец родной, не выдай!

– Какой я тебе отец, козёл похотливый?! – для острастки рявкнул я, хотя в душе был польщён чрезвычайно. – Вот пропадём из-за тебя оба, будешь знать!

– Вссё, вссё, наговорилиссь… – прошипела мерзавка и, развернув меня горизонтально, пошире распахнула зубастую пасть.

– Не сметь есть моего командира! – тонко взвыл бесполезный вахмистр и, отчаянно изогнув шею, храбро плюнул в чудовище. Тварь дёрнулась, как от ожога!

– Ага, не нравится, – сообразил я, лихорадочно припоминая гримасы Петра. – Из русского партизана фигу что высосешь! Уж не сочтите за грубость, мадмуазель Шарлотта, а только плевать мы на вас хотели!

Всё свершилось в единый миг – никогда (ни до, ни после, ни вообще в обозримом будущем) я не плевался с такой скоростью и меткостью. Бедряга поддавал снизу, я – во фронт, а злобная нечисть выла дурным голосом, не зная, куда от нас спрятаться!

Выкрутившись из ослабевших щупалец, я спрыгнул на пол и перерезал верёвки, извлекая из-под француженки перемазанного богопротивной слизью вахмистра. Ведьма из Блэр, шипя, вереща, воя и скрежеща зубами нечто уже совсем нечленораздельное, покрылась многочисленными пузырящимися язвами и стала стремительно раздуваться, увеличиваясь в размерах.

– За мной, вахмистр! – крикнул я, хватая боевого товарища за руку. – Сей же час рванёт, зараза, – костей не соберём!

– А как же Шарлотта Огюстовна?

– Опустили мы её ниже плинтуса… Бежим!

О, как мы летели по ступенькам наверх под клокочущие проклятия на незнакомых языках… Едва успели выскочить и прижать дверь спиной, как грохнул взрыв! Останки флигеля снесло напрочь, нас швырнуло в снег и по маковку забросало комками чего-то неприятно полупрозрачного…

– У меня там… форма под топчаном осталась… – жалобно доложил Бедряга, вытаскивая меня из сугроба за ноги.

Я от души дал ему по шее! Он сдержанно поблагодарил, пообещав впредь быть осмотрительнее, и, как был в кожаном бесстыдстве, ушёл строевым шагом навстречу встревоженной партии. Как от него даже лошади шарахались, надо было видеть…

Страшное место мы потом завалили обломками кирпичей и брёвен. Внутри не осталось ничего, что могло бы хоть отдалённо напоминать тело прекрасной француженки. Так, копоть, грязь и слизь, да заклёпанный корсет, намертво вплавленный в кирпичную кладку. Что ж, как говорится:

 
Чем чахнуть от любви унылой,
Ах, что здоровей может быть,
Как подписать отставку милой
Или отставку получить!
 

Как Бедряга нашёл эту дамочку и набился к ней в полюбовники – разговор отдельный, обычно болтливый вахмистр сей темы старательно избегал. Уже потом донские казаки рассказывали, будто бы у них и в Малороссии ведьмы действительно мрут как мухи, ежели им метко плюнуть на хвост. Но чтобы впечатляющий взрыв… такого доселе и в сказках не было. И не будет, я думаю, сказки зачастую более правдивы, а в наши гусарские байки мало кто всерьёз верит…

Но самое главное, что всё происходящее лишь отвлекало нас от основной, наипервейшей задачи – преследования отступающего противника! Я прекрасно понимал значимость наших происков и немедленную необходимость – не давать Наполеону ни минуты отдыху. Враг ещё достаточно силён, но если он думает, что Денис Давыдов успокоится и отступит, – корсиканец, ты не прав! Мои партизаны будут гнать тебя вплоть до самого Парижа и затравят, как кенгуру в собственном логове. По ко-о-ням, братцы!

* * *

Повеление от светлейшего «догонять французов» мы получили уже на марше, и без того занимаясь этим неблагодарным делом. Переправлялись по тонкому льду через Уму, Борисовское мостовое укрепление, Логайск, Илию и Молодечно. Морозы усиливались, а мы, вступив на территорию недружелюбной Польши, блюли удвоенную осторожность.

Как повсеместно известно, поляки приветственно распахнули объятия свои Наполеону, обещавшему им «национальную независимость». На алтарь борьбы за мнимую «свободу» под пятой узурпатора была брошена несчастная Мария Валевская. Ходили слухи, что её долго уговаривали и нетерпеливый Бонапарт взял её, бессознательную от отвращения к нему, словно жестокосердый солдат в покорённой крепости.

Польша получила право участия в новом походе императора и клятвы на передачу всей Малороссии и солидной части русских земель. Теперь-то ясно, что французы ни за что не сдержали бы слова, и хотя красавица Валевская родила Наполеону сына Александра, тот не признал его законным наследником. А через полтора года заключил официальный брак с австрийской принцессой Марией-Луизой.

Попробуйте представить себе, что же сейчас чувствовали поляки?

Преданные и брошенные отступающими союзниками, они пытались хранить им верность из гонора и пустых иллюзий, но двуглавый орёл России уже распахнул свои исполинские крылья, и не было силы, способной его остановить…

Итак, мы двигались прямо на Ковно, дабы истребить в сём месте всякого рода неприятельские запасы. Очень надеюсь, что там окажутся пищевые продукты, в истреблении коих мы поистине не имели себе равных! Увы, запасы исчислялись пенькой, полотном и гвоздями, а сие – малосъедобно… Выдвинувшись на голодный желудок, мы левым числом поучаствовали в захвате Вильно. Впоследствии честь занятия литовской столицы приписывал в свой счёт каждый, кому не лень. Но покуда генерал Чаплиц беседовал с жителями, Бенкендорф холился для женщин, Кайсаров грабил обозы, а Сеславин подавлял сопротивление врага – юркий тихоня Тетенборк с обнажённой саблей повелел местному редактору оповестить в газетах весь свет, что это он единолично взял город! А потом нагло смеялся упрёкам остальных…