Текст книги "Охота на гусара"

– Ни-за-что! Согласно европейской договорённости, военнопленные подлежат защите русских штыков от грабежа и посягательств.

Хищник сел и, внятно жестикулируя лапами, дал понять, что ни грабить, ни (прости господи!) посягательствовать на несчастных не намерен. Он их просто съест…

– Не выйдет, – упёрся я, ибо врождённая храбрость только укрепилась во мне при осознании противника как существа разумного, а не просто «дикой твари из дикого леса». – Я не позволю на моих глазах обжираться всяким тут…

Волк прикинул и недвусмысленной мимикой предложил пятьдесят на пятьдесят, разделить трапезу. Возмущению моему не было границ, пределов и обоснований.

– Да чтоб русский офицер, гусар, поэт и партизан и помыслить посмел о поедании себе подобных?! К тому же всего через пару часов после плотного ужина…

Серый разбойник понял, что никакие уговоры и доводы на меня не действуют, встал, отряхнулся и, поднапрягши широкую грудь, грозно зарычал. Из пасти его вырывалось душное зловоние, глаза налились кровью, и я невольно припомнил всю свою шальную жизнь, начиная от бултыхания ножками в колыбели до сего рокового момента.

Хищник бросился вперёд, шашка в руках моих блеснула тусклым лучиком, и по серой скуле протянулась алая полоса. Огромный зверь отхлынул в сторону, хрипло рассмеялся, словно рана сия лишь раззадорила пыл его, и одним прыжком кинулся мне на грудь.

Ох Матерь Божия, Пресвятая Богородица, издревле спасавшая гусарские души… как я увернулся – ума не приложу! Лишь только челюсти ужасные сомкнулись прямо над головой, едва не сняв все кудри разом. Но страху не было и в помине! В единый миг отвага прапрапрапрадеда моего горячечной волной захлестнула виски. Закрывая мирно сопящих французов (и на фига же они мне сдались!), я забыл о вежливости аристократической и, перехватя шашку на казачий манер, завертел ею, открещиваясь от четвероногого кошмара сияющим кругом стали.

Волк недовольно заворчал, но отступил, поджимая хвост. В упоении от малой победы сей я едва не потерял бдительность и предательски резким ударом когтистой лапы был отброшен в самый дальний угол! Грохнулся так, что едва спину себе не сломал, а из глаз брызнули такие искры – хорошо солома сырая была, сгорел бы, как курёнок…

Гигантский зверь насмешливо показал мне язык, торжествующе взвыл и, одним прыжком достигнув жандармов, раскрыл над несчастными смердящую пасть! И вот в ту роковую минуту, страшную во всей своей необратимости, твёрдой рукою свершил я то, в чём по сей день не испытываю стыда, – из положения лёжа подхватил горящий фонарь, махом швырнув его во врага! Вроде бы чего особенного? Стекло, медный каркас да свечка, но результат вышел ошеломительный!

От удара о чугунную башку злодея стекло разлетелось вдребезги, а малюсенький огарок горящей свечи необычайно ловко закатился в огромное волчье ухо. Вой, испущенный монстром, поднял на ноги весь лагерь! Волк катался по полу, скулил, рычал, визжал, кусая собственные лапы и тряся головой в надежде вытряхнуть огарок. Из уха уже вовсю валил дым, запах палёной шерсти буквально не давал продохнуть, но я уже встал на ноги и, крепко держа оружие в руках, был готов к продолжению «банкета».

Послышались выстрелы и голоса, встревоженные люди бежали к сторожке, и зверь не выдержал… Мстительно показав мне «кулак», он бросился вон и исчез в лесу. Подоспевшие казаки нашли бледного и слегка пришибленного меня, а вот своих товарищей и французов удалось разбудить лишь наутро. Да и после того они весь день ходили квёлые, как зимние мухи. Сильно подозреваю некую замешанность в этом деле таинственного колдовства, но прямых доказательств, увы, не имею…

* * *

Наутро двадцать восьмого октября, сочтя всё вчерашнее «ложной тревогой», бригада моя села на коней и, объединяясь с отрядами Фигнера и Сеславина, двинулась на Белкино. С высот можно было рассмотреть и самоё Ляхово – вокруг села были разбиты биваки, горели костры, а нахальные французы изо всех сил делали вид, будто бы они обосновались здесь надолго.

Отчаянный Чеченский, с сотней казаков совершив головокружительный рейд к Тарутину, захватил в плен несколько фуражиров неприятеля. Они только-только разжились свежим сеном для супа, как были вынуждены сами бежать под наши клинки, спасаясь от разгневанного деда с вилами, который, кстати, так и не успокоился, пока не получил пятак откупного. Или в пятак? Не помню, надобно уточнить у ротмистра.

Однако же среди пленных оказался сам адъютант генерала Ожеро. Молодой человек был голоден и болен тоской по родине, стакан водки без закуски развязал ему язык – он доподлинно подтвердил наличие в Ляхове отряда генерала, спешащего на соединение с корпусом Бараге-Дильера. Количество врагов могло существенно увеличиться, но тут крайне вовремя явился граф Орлов-Денисов – на лихом коне, с тремя полками и улыбкой во всё лицо. Дружески пожав руку мою, он повернулся к Фигнеру и Сеславину:

– Очень надеюсь, господа, что вы нас поддержите.

– Я в ответе за них, – сурово вскинув бровь, прямолинейно заявил я. – Не русским выдавать русских!

В подтверждение сих слов демонстративно положил руку на рукоять пистолета. Сеславин оценил это как шутку, громогласно рассмеялся и подтвердил готовность воевать вместе. Фигнер с некоторой усмешкою поправил новенькую повязку на правом ухе (о ужас!) и, коснувшись перчаткой свежайшего шрама у щеки, медленно кивнул. В его голубых девичьих глазах на миг вспыхнул знакомый красный огонь, мне даже показалось, что и скрежет клыков был слышен всем окружающим… Но заржали кони, забили барабаны, и под казачье гиканье партии наши пошли на эпохальную битву под Ляховом!

Таинственная история с волком-оборотнем так и осталась недосказанной. Повторять её в суде офицерской чести я не решился из боязни быть осмеянным. И без того полевые записи мои кишели такими невероятными чудесами, что никак не приличествовало серьёзным мемуарам действительного гусарского подполковника. А то, что Фигнер в любом случае мерзавец и сволочь, все убедились и без моего участия, сразу же по окончании того памятного боя. Однако же не будем забегать вперёд, итак…

При виде нас французы не дрогнули, заняв круговую оборону. Мои казаки из полка Попова-Тринадцатого развернулись на левом фланге. Граф Орлов-Денисов пошёл по правому, партии соучастников наших, с пушками и орудиями, ударили во фронт. Грохот разрывов слился с величественным русским «ура-а!», всё поле заволокло пороховым дымом, сквозь который на ощупь пробирались наши отчаянные лошади.

Французы дрались, как бешеные черти. Им нельзя было отказать в отваге, но, казалось, сама земля российская горела под ногами захватчиков. Мы сжимали клещи вокруг Ляхова, то наступая, то отскакивая, подобно охотничьим псам, взявшим медведя. Не буду приводить всех случаев героизма и отваги, проявленных товарищами моими, скажу один лишь, врезавшийся в память…

Некий улан на моих глазах гнался с саблей за французским егерем. Но каждый раз, когда егерь целил в него из пистолета, тот отъезжал прочь и преследовал вновь, стоило егерю обратиться в бегство.

Заметив сие, я закричал:

– Улан, стыдно!

– А шо, ваша честь? – незамедлительно ответил он. – Я таки обязан подставлять свою грудь под пулю?! И де тот портной, шо залатает такую дырку?

– Но вы же мучаете и себя и его!

– Ой, да шо ви говорите, кого я мучаю?! Посмотрите же глазами – он сам упадёт к вечеру, не выдержав такого темпа!

– Улан, я приказываю!

– Ща, не надо шороху, – мгновенно повинился он, видя грозный ствол уже в моей руке. После чего вновь бросился на француза, догнал, выдержал его выстрел и саблей поверг врага наземь. – И теперь ви с этого довольны, ваше благородие?!

Я не успел ответить, как шальная пуля в ту же секунду раздробила ему правую ногу. Странность того случая состоит в том, что, будучи приставленным мною за сей подвиг к Георгиевскому кресту, улан не мог носить его… Ибо оказался бердичевским евреем! Возмущению моему не было предела, получалось, что законописцами нашими храбрость могла быть закреплена за любой национальностью – будь ты русский, малоросс, чеченец, калмык или даже (прости меня, грешного!) литовец, но никак не еврей! Однако сей героизм, произведённый при личном участии моём, твёрдо говорил: нет такого рода людей, кои были бы непричастны к честолюбию и, следовательно, непригодны к военной службе…

Чеченский доложил о разбитии кавалерии противника, Сеславин рассеял арьергард неприятельского корпуса и прикрывал с гусарами наши пушки. Граф Орлов-Денисов всей мощью разбил едва ли не двухтысячную колонну кирасиров. Я во гневе и пылу сражения приказал (о отродье Чингисханово!) жечь село, сараи и избы с засевшими там стрелками противника. Где и что конкретно делал Фигнер, мне неведомо. Искренне надеюсь, что и он приложил руки к общему делу…

Вечерело. Ляхово горело в разных местах, стрельба продолжалась… Я был уверен, что, если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул свои войска в одну колонну и двинулся большой дорогою к Долгомостью и Смоленску, все наши покушения оказались бы тщетными. Потери с обеих сторон были весьма существенными, и второго сражения мы бы просто не потянули. Оставалось надеяться на благородство французов, обратить всё в милую шутку и, не дожидаясь удара возмездия, быстренько разбежаться по углам, но… фортуна распорядилась иначе. Впрочем, как и всегда… такая уж она капризная дама.

Когда наутро, невыспавшиеся и утомлённые, мы были готовы извиниться и откланяться, послышался барабанный бой впереди стрелковой линии и навстречу нам выдвинулся небритый парламентёр. Пока мы с Сеславиным, прыгая от радости, хлопали друг друга по спине, а граф возносил благодарственную молитву Николе Угоднику, хитрый Фигнер самочинно сбежал на переговоры к генералу Ожеро в Ляхово.

Собственно говоря, особых разговоров там не было, все практические вопросы исчерпались в течение получаса. Результатом сего спектакля явилась полная и безоговорочная сдача двух тысяч рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.

Долгие три, а то и четыре часа обезоруженные французские солдаты пёстро перемешанными колоннами шли, освещаемые блеском пожара, из горящего села в ближайшую деревеньку. Там, кое-как растыкав нахлебников по сараям и овинам, мы с трудов праведных повалились спать, в великой усталости забыв слова кесаря: «Что не доделано, то не сделано!»

Нет, не подумайте плохого, пленные французы вели себя как мыши под хвостом у кота, а вот кое-кто… Да вы уже наверняка догадались, кто именно, подло пользуясь сном боевых соратников своих, быстренько накатал рапорт, взял с собой генерала Ожеро и важных офицеров и со всей партией бегом бросился к светлейшему.

Там, на главной квартире, Фигнер легко убедил Михаила Илларионовича, кто есть единственный виновник сего подвига! В награждение наглец получил позволение везти известие о сей победе самому императору, к коему он незамедлительно и отправился. Уж чего и как Александр Самойлович наплёл государю, нам неведомо, но на весь свет была объявлена победа под Ляховом как победа полководческого гения Фигнера над мужеством генерала Ожеро! Нас вроде бы там и не было вообще, а если и были, так только под ногами мешались…

Но уж, видимо, такова судьба тех, кто истинно радеет лишь о благе Отечества, а не о чинах и наградах. А Фигнер… да тьфу на него, господа!

* * *

С наступлением ноября погода становилась всё хуже и хуже. Как уже упоминалось, рано выпавшие снега превратили лесные ночёвки наши в сущее мучение. Прямо какая-то беспрерывная система насильственной закалки организма. Одежда не просыхала, мы (хотя и по другой причине!) тоже, французы в плен ловились такие мокрые – хоть выжимай.

Вечор опять приснился Конфуций, донимал цитатами и примерами из жизни мудрых мужей. Если появится ещё раз, пойду жаловаться прапрапрапрадедушке. Пусть лучше опять Клеопатру пришлёт, с ней и поговорить есть о чём и просто посмотреть – одно удовольствие…

Сердечно и слёзно расставшись с благородным Орловым-Денисовым и добрейшим Сеславиным, мы направили поиск между дорогами Ельненской и Мстиславовской, то есть прямо меж корпусами Жюно и Понятовского, которые на днях должны были выступить на Мачино и Червонное. Этот поиск доставил нам шесть голодных офицеров, сто девяносто шесть некормленых артиллеристов без орудий и до двухсот голов тяглового рогатого скота. Почему французы их не слопали, ума не приложу! Наши ели потом, вроде ящур не попадался…

Но радости на сердце не было. Таскать из неприятельской армии по двести – триста человек, конечно, весьма полезно для тонуса и Родины, но уже не доставляет того жаркого интереса, которым полыхали первые начинания наши. Тем паче что армия наступала и без нашей помощи, а как-то раз, столкнувшись с отдыхающими полками Раевского, кинулся я в избу его со всей душой, как к уважаемому и именитому герою.

Но что же встретило меня? Равнодушие и презрительные насмешки! Одни шипели о том, что нет никакой опасности партизанить в тылу неприятеля. Другие уверяли, будто бы я намеренно преувеличиваю подвиги свои. Третьи вообще порицали светлейшего за то, что даёт свободу действий таким «неблагонадёжным» типам, как я! Ограждённый чистой совестью (и расписками на три тысячи шестьсот пленных!), я смеялся над сиими нападками. Но как же горько было у меня на душе…

– Да ну вас, козлы вы все! – суммировав впечатления свои, громогласно объявил я и дал дёру. Говорят, в ставке Раевского часа три народ лежал копытами вверх в обмороке от того, что их так «опознали»…

Но разве же не был я прав?! Противники мои не могли выставить в ответ ничего, кроме раздувания щёк и тыканья пальчиками в обильные награды, но кто не знает, как и за что они достаются… Поплотнее запахнув свой мужицкий кафтан и гордо вздёрнув отросшую бороду, ушёл я в леса с честью продолжать начатое.

А на следующий день было обнаружено позорное бегство Храповицкого. Многократно упоминаемый отставной майор уланского полка под шумок тихо дезертировал в мимо проходящий корпус генерала Дохтурова. Догонять и возвращать ослушника никто не разбежался, мы уже про себя предали беглеца анафеме, но тут он неожиданно объявился, красный как рак, с докладом о том, что светлейший меня к себе требует. Не-ме-длен-но!

– А не накажут ли, часом, Денис Васильевич?

– Всё может быть, Бедряга, но Бог милостив – если не расстреляют, вернусь…

– Так, может, нам с вами пойти, отобьём, если что…

– Отбивать меня у самого Кутузова?! И думать не сметь! Михаил Илларионович, он… просто хочет поговорить о… поэзии, вот!

– Святой вы человек, Денис Васильевич, – на прощание перекрестив меня иконой Казанской Божьей Матери, прослезился верный Бедряга. – И всё же… если вдруг какие негоразды… так нам из штаба вас забрать легче, чем потом из Сибири выковыривать!

Смех сказать, но на свидание сие провожали меня, как на плаху. Хотя доподлинно известно, что светлейший имеет характер мягкий и отходчивый, а гневен лишь к врунам и ослушникам, коими мы никак не являемся. Вроде бы… наверное… если, конечно, Храповицкий чего лишнего не натрепал. Однако же времени на размышления не было, пришлось незамедлительно садиться на коня и мчать во всю прыть.

До указанной деревеньки (название сокрыто из соображений конспирации) оказалось не более трёх вёрст, избу главнокомандующего мне указал первый же встречный мальчишка. Как говорится, «вдали Кутузова курень один, как звёздочка сверкает»! Меня встретили, спешили, обыскали и долженствующим образом сопроводили. Великий фельдмаршал сидел в натопленной горнице, рядом навытяжку стояли подоспевший Храповицкий и князь Кудашев.

– Ну заходи, заходи, герой! – Светлейший добродушно мне улыбнулся, показывая, что нисколько не рассержен. Я опустил глазки долу и сделал самое сокрушённое лицо. – До сей поры только наслышан был о делах твоих, а ныне уж старику захотелось на тебя воочию полюбоваться. Что скажешь?

– Невинен, ваша светлость…

– Аки девица красная, – приветливо кивнул фельдмаршал. – А ещё что?

– А ещё… здравия желаю, ваше превосходительство! – вовремя вспомнил я и коротко поклонился, звонко прищёлкнув шпорами.

– Ну вот, поздоровался, уважил… – Главнокомандующий указал мне на лавку, давая знак сесть. – Хотел поговорить с тобой, Денис Васильевич, о делах службы партизанской. Не тяжела ли?

– О нет, что вы! – с готовностью удивился я. – Каждый день бить французов на свежем воздухе – это и здоровью полезно, и Отечеству приятно.

– Так-так, какой ты лихой, право… А ведь трудновато, поди, без поддержки регулярных частей? Ни сна, ни отдыха, ни полевой кухни, одни враги кругом, небось целыми днями с коней не слезаете…

– По-всякому бывает, – состорожничал я, не зная, куда он клонит, – мы не жалуемся, даже во вкус вошли. Партизанство, оно как курение – вредная привычка, а затягивает…

– Ну уж не скромничай! – Он вновь добродушно ухмыльнулся и единым мановением руки попросил князя с майором удалиться. – От набегов твоих России польза великая, а за то, что мужиков на войну поднял, – отдельное спасибо! Только не забудь по изгнании Наполеона их на мирную жизнь направить. А то ведь так и будут с топорами по буеракам шастать, мосты жечь, экипажи под откос пускать…

Я деликатно покивал. Кутузов выдержал паузу и, наклоняясь ко мне, столь же мягко спросил:

– Слышал, будто бы обижают тебя. В подвиги не верят, расписки юхновские в учёт не берут, лихости и храбрости не дают признания, так ли?

– Ещё обзываются…

– Как? На такого героя?!

– «Отродьем Чингисхановым» дразнят, – подавляя вздох, пожаловался я, – корнями татарскими попрекают…

– Вот и дураки, – ровно отметил светлейший, гладя меня по голове. – А ведомо ли им, умникам, что многие фамилии достойные от татарских кровей идут? «Кутуз» – сильный, «сувор» – храбрый, Корсаков, Карамзин, Басманов, Юсупов и иные оттуда же.

– Добрый вы, Михаил Илларионович, – едва ли не разрыдался я – так рука его была похожа на отцовскую. – Уж простите, что я к вам без плезиру… в мужицком платье, небритый, сапоги грязные…

– Нужды нет, в народной войне действуй, как действуешь, головой и сердцем. Благородному сердцу едино, где биться, хоть под армяком, хоть под мундиром. Придёт час, и ты будешь в лосинах да башмаках на балах придворных.

В умилении и тепле я, всхлипывая и не стыдясь, пустился рассказывать ему всё. О способах, кои употребил, дрессируя сельское ополчение, об опасностях, в которых находился, о нехватке мыла и медицинского спирта. Главнокомандующий слушал не перебивая, даже когда я проболтался о странных снах моих, а потом, наклоняя седую мудрую голову, сказал:

– Будь покоен, поверь старику – впредь никто тебя не обидит. В три часа пополудни изволь пожаловать ко мне на обед. Да приготовь списочек офицеров своих, которые, по твоему разумению, к государевым награждениям положены. Себе ничего покуда не проси. Не обессудь, но басню твою слишком многие до сей поры помнят… А насчёт снов своих запомни, прапрапрапрадеда завсегда слушай и всё, что ни присоветует, – исполняй! Мы с ним на астральном уровне давнишние приятели…

Я так и застыл с разинутым ртом. Постучался полковник Толь с картами и бумагами, меня вежливо попросили из избы. А рот пришлось закрывать уже на улице усиленной помощью всё того же Храповицкого. Да-а… многое ожидал я услышать от великого человека, но такое… По тем временам общение в астрале приравнивалось хоть к тому же чернокнижию. А я-то, наивный гусарский подполковник, и помыслить не смел о материях столь тонких, сколь же и таинственно-опасных уму неискушённому.

За обедом Михаил Илларионович осыпал меня ласками, говорил о поэзии, о своей переписке с госпожой де Сталь, о моём отце и матери. Беспрекословно подписал наградные листы на всех, кого я подсунул, и, ещё раз подчеркнув благоволение своё, после чая вновь благословил меня на войну.

– Так, значит, я ещё попартизаню, да?

– Иди, иди, любезный. Только зазря не балуй, не та у тебя миссия…

Пользуясь благодушным моментом, я за шиворот утащил упирающегося Храповицкого. Будет жаловаться, напишу прямую реляцию фельдмаршалу! Видимо, весть о том, что меня не посадили, распространилась быстро, и те же клеветники, вчера ещё кривившие губы мне вослед, ныне любезно улыбались, зазывая на пунш и преферанс. Я же, заломив на затылок малахай, гордо отвергал любые поползновения их, но всем сердцем рвался оправдать высокое мнение о себе и – вперёд, в сабли, в атаку! Покажите мне французов, покажите им меня!

Обойдя отряды графа Ожаровского, корпус Раевского и партию Сеславина, мы двинулись на село с нерусским названием Мерлин. Вроде где-то я слышал нечто подобное, но наверняка в каких-нибудь романтических балладах, хотя должен признать, что именно здесь суждено было произойти одному из таинственных и чудесных происшествий моей кочевой жизни. Поверите ли, не поверите, мне уже и не важно, право… Главное, что не я один, а вся бригада моя были свидетелями сего невероятного события!

* * *

А утро началось совершеннейше обыкновенно, мы промчались по большой дороге и навалились всей ордою на хвост неприятельской колонны. Расстройство сей части способствовало почти беспрепятственно потоптать её (аки петух куру!) и захватить в плен аж двух генералов, Альмерса и Бюрта, а кроме того, до двухсот нижних чинов, четыре орудия и множество обозов. После беседы с Кутузовым я был полон свежего вдохновения и, отослав под охраной пленных, с кипящим сердцем выехал на новую добычу. Увы, она была такова, что мы сразу и не поняли, кто за кем «охотится»…

Ближе к полудню на наш поиск вышла «старая гвардия», посреди которой находился сам Наполеон. Неприятель, видя шумные толпы наши, взял ружьё под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя бы одного рядового от сомкнутых колонн, они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми.

Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти угрожаемых, воинов! Осенённые высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля!

Командуя легкоконными всадниками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн, отбивая отставшие обозы или орудия, но сами колонны оставались непробиваемыми, словно защищаемые высшей, недоступной воображению силой. Офицеры, урядники, простые казаки бросались к самому фронту, но французы отгоняли нас ружейными выстрелами. А вдобавок громко смеясь над нашим, вокруг них безуспешным, рыцарством! Лично для меня сей героизм закончился крайне неприятным последствием: меткая пуля неприятеля сразила в грудь моего гнедого, и благородный конь, захрипев, повалился в обозы.

Как известно, гусар может упасть с конём, но не с коня! Я был гусар, и рухнул вместе с верным другом, ударившись головой об артиллерийский палуб вплоть до потери сознания. Словно бы чёрный плат накрыл глаза мои, и лишь мириады блистающих звёзд, проносясь с сумасшедшей скоростью, как-то освежали нахлынувший мрак.

Мгновение спустя я услышал голос:

– Вперёд, сыны Франции! Ваш император не допустит штыки русских варваров до ваших непорочных мундиров!

Мрак задрожал, темнота начала светлеть, наливаясь непривычными красками, и взору моему раскрылось умопомрачающее зрелище!

Кроваво-красное снежное поле, идущие по нему чёрные полки неприятеля, над ними огромная, в полнеба, туша Наполеона Бонапарта! Вся фигура и лицо неистового корсиканца были пепельно-серые, в проблесках молний и грозовых вспышек, глаза горели синим огнём, а изо рта вырывались дым и пламя…

– Астрал, мать моя контузия! – догадливо протянул я, ощупывая себя с ног до головы.

Нате ж вам, и моё тело было совершеннейше иным – прозрачным, неплотным и наполненным малиново-золотистым светом! Сколько понимаю на уровне всяческих аур, карм и реинкарнаций – хороший всё-таки я, а вот Наполеону не повезло с расцветкой. Но чу! В новой обстановке не стали ли мысли мои более ленивыми, не забыл ли я, в чём долг мой перед Россией? Неужели в том, чтобы бессильно наблюдать торжественный уход её разорителя?!

Праведный гнев вернул меня к действительности. Закрутив усы и воздев шашку над головой, я грозно зыркнул оком – единый миг, и вот испытанный конь мой, незыблемо лучась сиреневым, стал рядом!

– Соблаговолите остановиться, ваше величество! Руки за голову, ноги расставить, зубы убрать, карманы вывернуть…

Пылающие синие глаза медленно поворотились в мою сторону. Подщипанные брови императора несколько изменили привычный угол наклона.

– Ты?! – громоподобно разнеслось под зелёными небесами.

Сочтя данное восклицание вопросительным, я неуверенно кивнул.

Брови императора начали гневно сходиться над переносицей…

– И ты, червь в мужицких тряпках, дерзаешь поднимать голос на владыку мира, ужас вселенной, бич божий?!

– Бич божий – это мой прапрапрапрадедушка Чингисхан! Не фиг присваивать чужие титулы, – пятясь, напомнил я.

Соотношение размеров наших было столь существенным, что помышлять о честном поединке казалось по меньшей мере неумно. Однако же и отступление никак невозможно по роду объективных причин. Во-первых, сие противно гусарской чести! Во-вторых, абсолютно некуда… В-третьих, я так понимаю, в астрале всё равно всё не всерьёз.

Шашка в руках моих грозно запела «не подходи-и-и!», гнедой воспрянул под седлом, а грудь переполнил неземной восторг ярко-оранжевого цвета.

 
Я люблю кровавый бой,
Я рождён для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мой золотой! –
 

давая шпоры, яростно проорал я незнакомые доселе, но давно вынашиваемые в сердце строки. Копыта коня моего беззвучно оттолкнулись от земли, и небеса раскрыли мне объятия, но… могучая, словно серая волна, длань Наполеона смахнула меня с горизонта.

– Так ты у нас ещё и поэт… – язвительно морща губы, прошипел император Франции. – Мало того что подлый партизан, бьющий честного врага из засады, в спину! Мало того что трусливо бежал от Бородинского сражения, не дерзая драться лицом к лицу с теми, кто покорил полмира! Мало того что вечно прячешься за чьи-то спины – то предка, то пьяного божества, то египетской царицы, то ещё кого. Ты, значит, ещё про меня и стишонки сочинять навострился?!

– Эй, эй, эй! – возмущённо завертелся я, ибо призрачные пальцы с видимой мощью сжимали меня вместе с перепуганным скакуном. – Не сметь душить свободу творчества!

– Чёрный Дьявол – Дени Давидофф, ты слишком часто встаёшь у меня на пути… Надоедливая заноза в моей задн… тьфу! Да если бы не твоя дурацкая затея скифской войны – никакая сила не выгнала бы французского орла из вашей древней столицы!

– Ну… я был не один… ныне партизанствуют многие…

– Но ты был первым! – Холодные глаза Наполеона подобно двум доменным печам встали передо мной, обдавая ледяными искрами. – Признавайся, кто написал «и … королями»?

– Что делает? – сыграл под дурачка я.

– …!!! – бешено взревел оскорблённый корсиканец, наливаясь густой синюшной чернью.

– Могу извиниться… – непринципиально пожал плечами я, с размаху рубя шашкой большой палец противника. Добрая сталь с шипением прошла сквозь преграду! Не уверен, что императору было больно, но, по крайней мере, он оценил мою сопротивляемость…

– Дерзаешь остановить меня?! Пылинка, пустота, ничто под колёсами вечности грозит мне жалкой заточенной железкой? Прими же смерть свою, как подобает мужчине! Если, конечно, в тебе сохранилось хоть что-то мужское…

– Хотите на себе проверить? – дерзновенно откликнулся я. – Чёрт с вами – один стих о любимой женщине, и душите!

– Один, – великодушно проскрипел зубами Наполеон.

Вскинув голову, я медленно начал:

 
Я не ропщу. Я вознесён судьбою
Превыше всех! – Я счастлив, я любим!
Приветливость даруется тобою
Соперникам моим…
Но теплота души, но всё, что так люблю я
С тобой наедине…
Но девственность живого поцелуя –
Не им, а мне!
 

Ретиво махая шашкой направо-налево, я выдохся, но видимого вреда никому не причинил. Только вспотел перед удушением, может, выскользну?

– Мм… про девственность мне понравилось, – словно вспоминая что-то, кивнул могущественный призрак. – Давай ещё один стих!

И я прочёл ему стихотворение про «на вьюке, в тороках, цевницу я таскаю…». Он и это принял благосклонно, видимо как-то восприняв слово «цевница» синонимом той же «девственности». Похоже, после третьего брака императора это становилось для него навязчивой темой. Но более испытывать мои литературные таланты он не захотел, вместо того потребовав:

– Переходи ко мне, Дени Давидофф! У тебя острый язык, природная храбрость плюс любовь к вину и женщинам – следовательно, ты более француз, нежели русский. Я сделаю тебя королём!

– Тем же способом, что и всех? – невинно намекнул я. Это было лишнее…

Сузив глаза до неприличных щёлочек, император Франции сжал пальцы и… ничего не смог со мной сделать! Другая, сияющая, как полуденное солнце, сила заставила его раскрыть ладонь, с коей я легко спорхнул на успокоившемся жеребце. Прямо надо мной, превышая размерами самого Наполеона, светилось доброе лицо Михаила Илларионовича. В горящих глазах корсиканца мелькнул ужас…

– Кутузов!.. Мама, отконтузь меня вторично… – ошеломлённо пробормотал я.

– Денис Васильевич, что с вами?! Живы ли? Поднимайте его, господа!

Чьи-то грубые, заботливые руки вытащили меня из занозистых досок артиллерийского палуба, которые я при падении серьёзно повредил головой. Сначала были только голоса, объёмные изображения моих боевых офицеров проявились значительно позже…

Наполеоновская гвардия показывала хвост свой, вкруг меня толпились верные товарищи, солнце уходило на закат, а разум отказывался верить в недавно произошедшее.

– Нет, не наезднику пристало петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой… – твёрдо определился я, шатаясь, как ковыль под ветром. – Значит, как в астрале, так мы храбрые! А без астрала, один на один, на кулаках по-партизански – слабо?! Коня мне, парни, я ему покажу, как…

Как и что именно – не помню. Безыскусно потерял сознание и был приведён в себя лишь час спустя методом искусственного дыхания поручика Макарова. На лбу вызрела во-о-о-т такенная шишка…

* * *

Произошедшие события в корне изменили мою сумбурную жизнь, по крайней мере, заставили взглянуть на неё под другим углом. Я начал задумываться не о своей значимости (упаси бог!), а скорее о той мистической роли, что уготована мне судьбой. В сущности, кто я? Если отбросить все славословия, липовые титулы и самосочинённые достоинства, – обычный гусарский подполковник… И кто Наполеон?! Выбившийся из низов гениальный самоучка, великий полководец, ниспровергатель королей, человек, собственноручно переписывающий историю мира! Он и я… согласитесь, это как минимум несопоставимо.