Текст книги "Охота на гусара"

– Я тоже так думаю, – кротко согласился полковник. – Потом отмолимся…

Тайком пожав руку драгуна, я поворотился к старцу и кивнул:

– Мы согласны! А что с нас потребуется?

– Усекновение греховной плоти! – торжественно возвестил старик, доставая из рукава короткий кривой нож.

– Скопцы… – Тихая догадка взорвалась у меня в мозгу, и таинственный туман погрузил мысли мои в вязкое бездействие.

* * *

Не было ни страха, ни паники, ни роковой покорности судьбе – всё вытеснило тупое равнодушие, и лишь два жёлтых огонька, внезапно вспыхнувшие на горизонте, вернули меня к жизни…

– Дедушка-а, меня кастрировать хотят!

– Знаю, о недогадливый прапрапраправнук мой, – холодно ответствовал дух Чингисхана. – Но разве владычица Египта не помогла тебе?! Почему ты не внял её советам? Такая женщина-а сама приходила…

– Дедушка-а, у меня детей не будет!

– Есть у тебя дети, только ты об этом не знаешь… – хихикнули раскосые жёлтые глаза.

– Да-а, а официальный род Давыдовых прервётся!

– Ну, так ведь вроде там ещё твой младший брат есть… Он и восполнит.

– Дедушка-а-а-а!!!

– Не ори, как обиженный верблюд, пошутил я, – уже серьёзным тоном ответил легендарный предок. – Миссия твоя ещё не окончена, ты не изгнал Наполеона, хотя и показал ему свои зубы. Однако помни – теперь он знает о тебе… и лелеет страшную месть!

– Чёрт с ней, с вендеттой по-корсикански! Мне-то сейчас что делать?

– Потомок самого Чингисхана спрашивает, что ему делать?! – От царственного рёва в голове моей разом всё прояснилось. – Вставай и дерись!!!

Чьи-то руки встряхнули меня и поставили вертикально. Надрывно заныли дудочки, народ начал напевать что-то религиозное на тему вечного блаженства, и нас с полковником наконец-то развязали. Мы стояли в обнимку, поддерживая друг друга, а в ушах моих бились отважные слова Великого Могола – «вставай и дерись!».

Ему легко говорить… Как дерись, чем, на ком?! Я же офицер, а не пьяный дворник. Да будь у меня горячий конь, верная шашка и полсотни молодцов за плечами… эх, кто не успел, просись обратно к маме! В другом месте от гнева гусарского не скроешься…

Дудочки и сопелки ускорили ритм, бабы с мужиками двинулись вокруг нас хороводом, притоптывая и прихлопывая на ходу. Религиозный экстаз начал набирать обороты! Темп всё ускорялся и ускорялся, лица пляшущих сливались в одну белёсую полосу, казалось, о нашем существовании уже забыли, но… глупый француз испортил всю программу. То ли от страха, то ли от отчаяния (уж не решил ли он, будто нас собираются здесь съесть?!) буйный Гётальс вырвался из моих спасительных объятий и, взревев дурным голосом, бросился в народ. В смысле, на народ… то есть один на всех сразу…

– Вив ля Франс! Вив ле император! Вив ле сават!

Его не поняли. Только поэтому и не прибили сразу, сектанты опомнились, лишь когда троих он завалил. Драгунский полковник абсолютно неподобающим образом размахивал ногами, и очень скоро горница превратилась в полнейший бардак! Никогда не видел, чтобы офицер так высоко задирал ноги. И смех и грех…

Однако же скопцов всё одно было больше, а так как привычные удары в «секретное место» результата не давали, я не мог далее оставаться в стороне. Успешно пятясь задом, мне удалось вырваться к дверям и бежать за помощью. Увы, судьба-индейка не была в тот момент развёрнута к гусару соответствующим параметром, а значит – не свезло…

Я только-только успел вылететь из избы, как двое бородачей с порога бросились в погоню. Им удалось отрезать меня от лошадей и прижать к бычьему загону. Несоразмерный гигант покосился багровым глазом и, флегматично развернувшись задницей, явил полное небрежение к разыгравшейся у него в тылу схватке. Ещё раз повторюсь: будь я при сабле, сражение имело бы для мужиков абсолютно фатальные последствия. А так мне пришлось отбиваться всякими подручными средствами, как то: кидаться навозом и… большими кусками навоза, всё равно рядом ничего больше не было. Злодеи лишь коварно ухмылялись и шли на меня, растопырив грязные пальцы такой толщины, что для удушения дворового пса больше двух и не понадобится.

Ретируясь задом, я упёрся спиной в ограду загона, попытался с ходу выворотить жердь, не сумел, но, по счастливому стечению обстоятельств, заприметил крестьянские вилы, одиноко стоящие в уголке. Единым мигом овладел я оружием сим и, перехватывая оное на манер штыкового боя, честно предупредил врага:

– Не подходи-и-и!!! Уколю так, что мама родная не узнает!

Мужики переглянулись и заржали. Гнев, распирающий сердце моё, закипел, перелился через край, успешно топя на корню последние здравые мысли. Я широко размахнулся вилами и… едва не упал – их заклинило. То есть назад они ушли хорошо, а на возвратно-колющем движении почему-то застряли… Где именно застряли, я увидел, обернувшись, но картина сия отнюдь не наполнила душу мою радостью и надеждой.

Я говорил, что позади стоял бык? Здоровенный такой бычара, отмахивающий хвостом мух и демонстративно не замечающий моих проблем? Так вот, теперь он уже не мог их игнорировать, ибо черенок вил как по маслу влетел скотине в самую… ну, туда, где он и застрял. Бык замер, как бронзовая статуя, вытаращив глаза, прижав уши, не смея даже мяукнуть от шока. Наседавшие на меня бородачи впали в ничтожество, побледнев с небритых рож и пятясь к воротам. Всё ещё не осознавая ужас происходящего, я вновь взялся за вилы обеими руками, упёрся ногами в ляжку быка и, поднатужась, вырвал черен. Раздалось мрачное чмоканье, и рогатое чудище облегчённо выдохнуло…

– Что, не нравится? – шутливо прикрикнул я, унимая прыгающие колени. – Вот ведь небось с коровами-то не церемонишься, а как самому…

Тут его и взорвало! Не надо мне было этого говорить, животные, они же всё-всё понимают… Страшные рога качнулись в мою сторону, могучий зверь развернулся во мгновение ока и… Так я не бегал никогда! Моя кобыла удавилась бы от зависти…

Оказывается, на короткой дистанции человек может развивать та-а-аку-ю скорость… естественно, при наличии стимулирующего объекта сзади. Так что я легко обогнал глупое животное саженей на десять, потом за спиной моей раздался ужасающей силы рёв, и широкая, как стол, морда одним махом подбросила меня к вечереющему небу. Я увидел бескрайние леса, широкие поля, извилистые реки, Монино и Андреяны, своих тоскующих гусар и французских фуражиров, горящую Москву и русскую армию, занимающую позиции при Тарутине. Вот только-только успел подумать, что метод «воздушной разведки» наверняка будет востребован в сражениях будущего, как полетел вниз, плюхнувшись всем телом на обширную спину быка!

Гневная скотина нутром поняла, кто на ней сидит, и, пустив пар, яростно вскинула задом. Ан нет! Опытнейший наездник Ахтырского полка не только с лёгкостью одолел сие испытание, но и отважно вонзил чудовищу шпоры под бока! Окончательно взбеленившийся бугай разгромил весь двор, прыгая на месте козлом, но для скидывания всадника не имел ни малейшей практики. Я же, хохоча, как психованный бог войны, направил его в ту самую избу, откуда бежал. Единый миг, и дубовые двери разлетелись в щепки! Подобно грозящим демонам преисподней ворвались мы внутрь, и картина, представшая взору моему, была отчаянно красива!

Красиво – лежал распластанный на полу полковник Гётальс. Красиво – стояли удерживающие его мужики и бабы, красиво – вздымал кривой нож кривой на один глаз (уже!) злодейский старец.

Круглое лицо моё полыхнуло от праведного негодования.

– Не сметь оскоплять француза! Хорошенькое же у него останется впечатление о нашей родине… Ладно бы руку или ногу потерял на войне, женщины любят раненых героев, но… как его любить в ЭТОМ случае?! В смысле за что… каким образом… тьфу, запутался! В общем, я хотел сказать – пошли во-о-о-н, холопы!

Видимо, речь моя произвела впечатление на окружающих, и все, кроме старца, послушливо отвалили. Гусар на быке – зрелище не для слабонервных! Тем паче что этот буйвол впал в ступор лишь от смены обстановки, для очередного приступа буйства ему не хватало ничтожной искорки…

– Сатанаил во плоти! – тонюсенько взвыл старик, беспардонно тыча в меня пальцем. – Зрите, чада мое, Зверь Апокалипсиса изрыгнут огнём геенны пред очи ваши!

Мы с быком недоумённо переглянулись – а о ком, собственно, речь?

– Не попустите злу! Ибо речеши святы отцы – бойтесь владыки Аписа! Рога его – смерть, дыхание – смрад, копыта – твердь, а кровь – яд опаляющий…

На нас так уставились, что мне даже стало как-то не по себе. Положение спас драгунский полковник: Гётальс наконец встал, застегнул клапан панталон и без всякого пиетета врезал сапогом прямо меж ног главного кастрата. Зря, какой смысл туда бить, если… Но чудо! Старец охнул, басом обозвал француза «сволочью!» и рухнул на колени, держась обеими руками за причинное место.

– Да ведь он не скопец! Он – вор, шарлатан и мошенник!

Держу пари, это сразу поняли и остальные. Не дожидаясь, пока народ поймёт, как следует поступить с тем, кто хитро толкнул всех на «усекновение греховной плоти», я подал руку товарищу по несчастью и дал быку шпоры. Исполинский зверь ещё раз жалобно взревел, но, послушливо развернувшись, бодро вынес нас из горницы.

Серьёзного сопротивления во дворе также встречено не было. Пыльными мешками никто не кидался, под ноги не лез и из-за угла не обзывался. Мы почти в полном шпагате подпрыгивали на спине благородного животного, а он в обиде неизвестно на кого носился кругами, пока наконец не вышиб лбом ворота.

– Я ваш должник, месье Давидофф! – сердечно произнёс француз, неуклюже пытаясь поцеловать меня в шею. Видимо, у них в Нормандии так принято выражать глубокую благодарность.

– Нам ещё как-то надо умудриться покинуть нашего спасителя, – напомнил я, делая вид, будто бы ничего не заметил. – Постарайтесь зацепиться за какую-нибудь ветку в лесу и влезть повыше.

Он понятливо кивнул, а буквально через минуту ласточкой взмыл вверх, исчезнув в сосновых лапах. Мне удалось повторить сей подвиг не скоро, однако же фортуна всегда улыбается тем, кто храбр! Горячий бык ускакал по тропе, так и не поняв, куда делись с его спины эти странные двуногие существа и кого теперь за это следует убить… Не нас, и слава богу!

Остаточные события того злополучного дня были скорее смешны, чем серьёзны. Не прошло и получаса, как я был захвачен в плен тем самым французским батальоном, у которого мы умыкнули командира. А меньше часа спустя неприятель нос к носу столкнулся с гусарами моей партии, предводительствуемой всё тем же Гётальсом.

Встреча товарищей по несчастью была ознаменована искренними объятиями и обильными слезами. А услыша вкратце повесть нашу, дружно разрыдались и оба отряда. Сдвоенной бригадой мы взяли и разгромили зловещий хутор. Всё было предано огню, хотя людей мы там уже не застали, но вера (и их, и наша!) требовала оставить от места сего золу и пепел! Захваченный скот, зерно, фураж и прочую военную добычу делили честно, при свидетелях и без дураков. Мы вернули своих лошадей и прочее имущество. Храповицкий получил-таки свою саблю и носился с ней счастливый, как ребёнок… Подлого старца нигде не нашли, хотя я бы на месте обманутых крестьян оскопил злодея на месте. Ну да убеждён, что бабы своего не упустят и припомнят всякое, по-всякому и за всех…

Простились в ночь. Расставаясь, Гётальс сунул мне за пазуху листок бумаги с перечислением всех борделей, где его можно будет найти после войны. А я потом долго думал, сколь переменчива бывает судьба, делая из прошлых врагов – нынешних друзей, надеясь обязательно увидеть вновь этого славного французского парня. Которому, кстати сказать, мы вернули его спаниеля. Но не тетерева!!!

* * *

Дальнейшие действия наши были полны как побед, так и поражений. Мы били француза, он, в свою очередь, тоже в долгу не оставался. Война, даже столь куртуазная, как эта, отнюдь не была приятным времяпровождением. Но стоит ли показывать неблагодарным потомкам шитые золотом доблести имена безвестных наших Аяксов и Ахиллов – ведь всё равно не оценят, мерзавцы… Что им до многочисленных подвигов, к примеру, отважного майора Храповицкого, чьи героические приключения были порой куда как опаснее и веселее моих?

Вот, помнится, послал я его… зачем – не помню, за что – тоже. И пошёл он по приказу на Сёмлево, а дабы не быть узнанным, повелел гусарам нацепить на пики флюгера, поставив казаков скрываться за их спинами. Таким образом, они, как им казалось, выглядели издалека польской кавалерией, состоящей, к слову, почти из одних улан. Для пущего сходства донцы время от времени орали: «Холера ясна!» и «Пся крев!», а гусары старательно мяли кивера для придания им квадратной формы.

Должен признать, рейд их был достаточно успешен – крупные силы неприятеля, столкнувшись с маскарадом сиим, падали в гогот, видя в том русскую пародию на «гражданский брак» Наполеона с красавицей-полячкой Марией Валевской… А герои наши, встретив в Сёмлеве подходящий транспорт, приблизились к врагу на пистолетный выстрел, потом из этого же пистолета выстрелили и, приклонив пики, взяли противника на ура! Прикрытие сбежало, а нам достался целый обоз одежды и обуви на весь 1-й Вестфальский гусарский полк. Носками прозапасились все! Поручик Тилинг представил накладную на семнадцать тысяч франков в Варшаве, я сунул её в ташку – будем в Польше, отоваримся.

Боже, какие деньжищи можно было грести на большой дороге, будь мы разбойники, а не партизаны! Искушение оказалось столь велико, что вечером того же дня я приказал переправить всё в Юхнов, присовокупив к обозу четыреста девяносто шесть рядовых, одного штаб– и четырёх обер-офицеров французской армии. Уж и не знаю, чем там занимались наши, сидя под Калугою, но мы, как видите, ковали победу копытами собственных коней! Не было вершины, которая не показалась бы нам малой; чёрствого хлеба, который не был бы нам мягок; и все мнили себя генералами! Все-все, даже Храповицкий, храбро оставивший голышом на холодрыге весь Вестфальский полк.

Именно он впоследствии и повторил у нас бессмертный подвиг незабвенного Ивана Сусанина. Правда, нехотя, без огонька, без особого желания – и всё-таки! А началось всё с вульгарного спора.

– Это я-то не герой?! – орал Храповицкий, размахивая пальцами у меня перед лицом.

– Спокойствие, майор, только спокойствие!

– Нет, пусть он мне при всех скажет, как я продался французам, опозорил дворянскую честь, опорочил уланский мундир, осрамил отца и мать… Что, нет, господа?! Тогда почему он вечно мною помыкает?

– Пустяки, майор, дело житейское…

– И кто он такой вообще?! Гусар, поэт, видите ли, партизан… ах, ах, ах, мать моя тётя Нюра! Его же из Петербурга с треском вышибли за стишки антиимператорские! А у меня, между прочим, характеристика особенная есть, не угодно ли? «Человек ума делового и весёлого, характера вспыльчивого, возвышенных чувств, строжайших правил честности и исполненных дарований как для поля сражения, так и для кабинета; образованности европейской». Вот-с, господа!

– Это его же дядя сочинил, действительный член Дворянского собрания Юхновской губернии, – мельком дополнил я.

– А вы… а вы… а вы – вырядились тут в мужицкое платье! Боитесь мундир надеть?!

– Стыдитесь, майор, – вступились свидетели сей безобразной сцены. – Денис Васильевич в своём кафтане рискует наособицу – российских офицеров французы берут в плен, а супротивоборствующих мужиков расстреливают без суда и следствия!

– Ха, да что ж тут рискового, господа? Холопов регулярная армия никогда не трогает, это экономически невыгодно. Полно вам, ежели вот на меня, к примеру, надеть армяк и…

В этот момент у меня в голове тихо народилась замечательнейшая идея. Я не сразу осознал её истинную значимость (ибо думал о том, как выманить врага из-под села Крутого…), но, когда мысль моя сформировалась окончательно, был готов расцеловать Храповицкого в обе щеки:

– Бедряга, армяк майору! Да не мой, найди что-нибудь пообтрёпаннее!

Ротмистра как ветром сдуло, наверняка полетел в деревню безлошадных мужиков раздевать. Чеченский, Бекетов, Макаров и другие присутствующие мгновенно подобрались поближе, радуясь нежданному развлечению.

– Господа, товарищи боевые, братцы! При всех спешу принести свои извинения майору Храповицкому. – Все недоумённо вытянули лица – как можно извиняться перед особой столь склочного нрава?! Сам Храповицкий, подозрительно поджав губки, выпятил пузо и важно кивнул. – А также поклониться в пояс герою нашему. Все поклонимся, ибо сей момент предложил он самый простой и отважный способ выманить французов из тёплого гнёздышка в Крутом!

При сих словах «герой» наш сделался рассеян рожею, но, не ведая, куда я клоню, не смел перечить командиру при офицерах. Прочие же, нюхом уловив движение ветра, бросили шапки вверх и трижды грянули «ура!».

– Оденьте майора соответственно образу мужицкому. Через час ему идти в село, повторять подвиг бессмертного Ивана Сусанина!

– Но… а… э… какого же бессмертного?! – осел голосом смутьян, да поздно.

– Скажетесь предателем! – деловито пояснял я, пока мои парни, давясь смехом, распаковывали бывшего улана, переодевая его в портки, онучи, лапти и распоследние лохмотья, принесённые запыхавшимся Бедрягой. – Дескать, разбойники Дениса Давыдова отняли у вас норковую шубу и манто, а вы горите местью в сердце! Ведите неприятеля мимо Вязьмы, через речку Уду, вдоль Белищина, в сторону Кикина, где на дороге между Царёво-Займищем и Лосмино, не доходя до Сергеенкова, мы их и встретим. Эх, удаль русская, катай-валяй! Сокрушим врага в песи, а, гусары?!

– Не-э-эт!.. Я дворянин, а не лингвист-филолог! Я и половины ваших названий не запомню… – безнадёжно взвыл Храповицкий. Но его жалкий протест утонул в рокочущем рёве нашей храброй партии… Так восторженно способен орать только русский человек в предвкушении праведной драки за возлюбленное сердцу Отечество!

Покуда Макаров с Чеченским и казаками провожали «предателя» в нужную сторону, я вновь склонился над картой боевых действий. Бревну понятно, что Наполеон по первому снегу выдвинется из Москвы, не дерзнув зимовать в полусожжённом городе при вечном опасении нападения моих летучих отрядов.

Интересно, а что прапрапрапрапрадедушка имел в виду, говоря, что он про меня уже знает? Неужто слава о подвигах партизанских дошла и до кровавого корсиканца?! Вот ведь конфузия, а наши-то и не ценят… Сколь ни пишу в ставку светлейшего о героических происшествиях наших, хоть бы медаль кому прислали смеху ради! Вот кончится война, я им всё припомню! Штабным-с крысам, выходит, каждый чих в подвиг, а мы, лесные партизаны, и не люди вовсе, так, что ли?!

– Денис Васильевич, поручик Тилинг, пленённый вчера с обозом Вестфальского полка, нижайше просют выслушать, – доложил сотник Бирюков. Я молча кивнул бравому донцу – пусть зовут француза.

Поручик оказался низкорослым, щуплым малым, и конвой из двух казаков льстил ему невероятно. Для поддержания соответствующей образу строгости я сдвинул брови и надул щёки. Бабушка говорила, что так я особенно похож на беспощадного бульдога…

– Прошу простить и выслушать, месье Давидофф. Слухи о вашем великодушии вызывают заслуженное уважение в рядах всей французской армии, – склоняясь в глубоком поклоне, начал этот скользкий лис. Я мрачно кивнул, удовлетворённо добрея в душе. – Когда я был захвачен в бою вашими храбрыми молодцами, они обыскали меня на предмет скрытого оружия. Разумеется, это очень правильно и соответствует законам военного времени. Я ни на кого не указываю пальцем и ни на что не в претензии, однако…

Сотник Бирюков под моим косым взглядом начал с подозрительным вниманием изучать землю под ногами, словно всерьёз рассматривая её на предмет посева озимых.

– Там было несколько вещей личного плана. – Француз вытер скупую слезу, хлюпнул носом и вдруг разразился бурно-обильными рыданиями. – Они… забрали письма-а… конвертик-тик-ик-к с локоном! Я умру, если… дары моей воз…люб-люб-ленной будут втоптаны в грязь пыр…пор…пар…тизанскими сапогами. Вот полный спи-и-и-сок…

Естественно, пылкая речь сия, вперемежку с искренней солёностью слёз, нашла мгновенный отклик в моём сердце. Ибо, по совести говоря, у меня самого была такая же трагедия. В то время я пылал страстию к неверной, которую полагал верной. Писал ей письма, слагал стихи (кои большей частью до поры так и оставались в карманах полковника Гётальса!), и именно её образу были посвящены, ставшие позже эпическими, строки, написанные ей в альбом:

 
Где под подушками потеет столько…,
Где столько пуз затянуто в корсеты!
 

О-о нет! Прошу прощения, это не о ней, сейчас… а, вот:

 
Как мил ваш взор полузакрытый,
Как мил ваш стан полунагой!
 

Блистательно, не правда ли? А чопорной капризнице моей что-то пришлось не по вкусу, и мне отказали от дома. Так что любовь и война на равных разделили занимаемое мною поприще.

Милостиво кивнув поручику, я приказал гнать его взашей обратно. Сам же устроил выволочку казакам, и те, Христом-богом клянясь, пообещали выложить всё, что имели. Развернув мятую бумажку, с немалым удивлением перечёл я, что же именно было отнято нечистыми на руку донцами. Список впечатлял достойно:

«Кошелёк с 2000 золотых наполеондоров;

золотое кольцо с бриллиантами (не менее 16 карат!);

золотая цепь нашейная (тяжёлая);

золотой браслет на руку (в трёх экземплярах);

золотое распятие (весом в четыре фунта!);

золотые часы швейцарские;

золотая фигурка Будды из музея в Неаполе;

золотой браслет на ногу (толстый);

золотые побрякушки для украшения сбруи (общим весом в шесть фунтов);

золотой медальон с портретом любимой девушки;

золотой медальон с портретом любимого Императора;

золотая табакерка с инициалами (подойдут любые);

золотое оружие, дарованное за личную беспримерную храбрость».

Отсутствовали только письма и треклятый локон в конвертике! Ей-богу, я был готов извиниться перед каждым казаком лично… Чего, кстати, мне делать не пришлось, ибо через пять минут полк Попова-тринадцатого безропотно завалил меня разнообразными ювелирными изделиями, хоть лавку открывай. Трезвым взглядом осмысливая всё, что требовал вернуть пронырливый месье Тилинг, я выкопал из кучи две-три пачки чьих-то писем (наверняка для раскуривания трубок брали, канальи!) и грозно напомнил, чтобы локон отдали тоже. Казаки вздохнули, но выложили-таки пакетов двадцать с волосами…

Уж где там чьи, я гадать не стал, ограничась отправкой оных французскому поручику с его же списком. От себя добавил коротенькое послание в стиле Вольтера: «Примите, сударь мой, вещи столь для вас драгоценные. Пусть они, напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут, что у русских партизан кроме чести и совести есть ещё и мозги! Искренне ваш Денис Давыдов».

Говорят, впоследствии этот хлыщ не поспешил вернуться в разорённую Францию, а до тысяча восемьсот девятнадцатого года жил в Орле, заключив законный союз с богатой вдовой-купчихой.

* * *

Утром следующего дня пленных погнали в Юхнов. Мы же всей бригадой двинулись в оговорённом направлении – спасать милого сердцу моему Храповицкого. Конечно, майор скандалист и ворчун беспримерный, но, вынужденно совершая великий подвиг, он, несомненно, заслуживал всеобщего уважения, и бросить его мы не могли. Быть может, приключения мои кому-то и кажутся водевильно-легковесными, однако как можно ждать от истинного гусара яркого живописания трагедий и бед народных? Да, были и кровь, и огни, и товарищи погибшие, и ужас, и тлен, и величие российского духа, но… Память услужливо стирает всё зловещее, словно счищая накипь с человеческого сердца. А всё хорошее старается уберечь, награждая блеском и покрывая позолотой незабвенности…

Заняв нужную высоту и приготовясь к бою, мы безуспешно прождали Храповицкого два дня. На третий выпал первый снег. И вот, с утречка, по серебряной пороше показались вдалеке три всадника. Двое, не доскакав до нас, похлопали по плечу третьего, по-французски пожелав ему удачи, и были таковы. Лишь медные каски да серые походные плащи неприятельской кавалерии показали просыпающимся дозорам моим полный провал нашей затеи. Новоявленный «Сусанин» подъехал к нам уже хорошо одетым, накормленным и даже чуточку набравшимся фон-бароном. Приводить его доклад полностью смысла не вижу – бред полнейший! А потому в необузданном гневе просто повелел мошеннику спрятаться от меня с глаз долой, чтоб не нервировал!

Самое обидное, что у него ведь почти всё получилось. Легковерные французские офицеры приняли «печальственное» повествование за чистую монету. О моих шалостях и бесчинствах они знали давно, а посему ещё одно «преступление супротив своего же народа» их не смутило и не удивило ни капельки.

Наоборот, бодро собравшись, весь отряд противника выдвинулся на поиски меня, сообразуясь с указаниями Храповицкого. Все бросились в лес, а там… Да, он не Сусанин! Мягко говоря… Скажу больше, оказывается, без опытного проводника этот уланский умник способен заблудиться в собственном овине. Вольно мешая названия всех сёл и местечек, он безбожно перепутал маршрут и пару раз действительно заводил врага в такие дебри, что сам едва не ревел от новизны пейзажа.

Благо что глава отряда, пользуясь французскими картами (спешно скопированными с наших!), умело выводил людей своих на торную дорогу. Потратя таким образом два дня в бесплодных прогулках по лесу, французы разумно решили отпустить рыдающего «предателя» восвояси. Двоих молодцов выделили составить ему компанию, а то, что они вышли прямиком на засаду нашу, – есть невероятнейшее стечение обстоятельств!

Я был близок к отдаче приказа об отстранении майора Храповицкого из отряда, если б не знал, что он только об этом и мечтает… Фигу! Будет служить Отечеству как миленький! А в качестве наказания я решил отправить его с ближайшей партией пленных всё в ту же Юхновскую губернию. Там давно ждут кого-нибудь из наших, дабы набить морду за эдакое перенаселение… Пусть отдувается!

Как видите, жизнь партизанская отнюдь не синекура, а вечный бой, постоянная беготня с места на место, ночлег в холодном лесу, редкая баня и практически полное отсутствие женщин. Последнее переносилось особенно тяжко, но одну занимательную историйку по сему поводу я вам всё-таки поведаю…

Началась она, когда Наполеон окончательно отмазался от зимовки в Москве. Дескать, город весь обгорелый, кругом сажа, комфорта никакого, по Кремлю одни сквозняки гуляют, и вечером пойти абсолютно некуда… А вот у нас-то как раз и было! В смысле было куда пойти, ибо на днях получил я на руки известие от помещика Тихуновича с приглашанием посетить его усадьбу в Спасском и на домашний ужин с дамами. Просили прийти в парадном, а дам предоставят на месте-с…

Любезность сия оказалась весьма кстати, так как скопившаяся усталость и превосходство мужской компании давали уже результаты отрицательные. Мы то обращались друг к другу исключительно ласковыми словами, а то гавкали на товарищей своих же не хуже цепных псов. Где уж при таких крайностях соблюсти взаимовежливое обращение и культуру внутреннюю… Настала пора развеяться!

Я приказал чистить мундиры, стричь бороды, пудрить носы и закручивать усы на шомполе. Пленять провинциальных барышень – дело нехитрое, обычно они вниманием не избалованы, а гусарский мундир почему-то считают первейшей ступенькой к алтарю. В тонкостях любви же настолько неискушенны, что не всегда понимают, отчего это талия вдруг так расплылась… о, что я говорю?! Истинный гусар никогда не отступит от расположенной девицы и непременно женится, как честный человек! Только, разумеется… когда командование отпустит… после войны… сегодняшней или завтрашней… А матерь наша Россия хороша уже тем, что на необъятных просторах её хоть где-нибудь да дерутся!

В Спасское мы отправились небольшим отрядом: я, приближённые офицеры да казачье прикрытие из десятка сабель. Донской полк Попова-Тринадцатого увязался следом по недомыслию, а в том, что за ним последовали и прочие партии, моей вины нет. Я их с собой не звал! Однако же молодцы мои, оккупировав село, неплохо там отсиделись, пополнив запасы и откушав на ночь домашнего.

Нас же встретил специально посланный конюх, сопроводив вплоть до барского дома, находившегося в усадьбе, верстах в двух от самого Спасского. Казаков отправили на кухню, а мы, отряхая снег, вошли в распахнутые ворота. Дом встретил нас праздничной иллюминацией, умопомрачительной чистотой и давно позабытым комфортом. От самых дверей шестеро отутюженных лакеев приняли наши кивера и бурки, обтрюхали снег с ботиков, вежливо повесили на крючки пистолеты и сабли, с поклонами приглашая пройти в главную залу. Сам Тихунович находился уже там, принимая каждого из нас едва ли не с распростёртыми объятиями. Сложением сей господин был сухощав, росту невысокого, правый глаз с моноклем, а речь весьма изысканна для сельского жителя.

– Пгашу, пгашу, господа! – мягко грассируя, он указал на богато сервированный стол. – Вы оказали мне такую честь, я просто вознесён до небес. Пгоходите, пгоходите, пгисаживайтесь, без цегемоний!

– Позвольте и мне выразить нашу общую благодарность за столь любезное приглашение на ужин, – слегка поклонился я. Бекетов, Макаров, Бедряга и Чеченский последовали моему примеру. Как вы догадались, Храповицкого мы с собой не взяли, ну его с его фанаберией… в одно место.

А стол, надо признать, был действительно великолепен: запотевшие графины, дымящийся поросёнок, дичь в перьях, русские соленья и маринады, вазы с фруктами и горящий котёл ароматнейшего пунша!

– Весьма польщён вашим пгибытием, господа! – продолжал хлебосольный хозяин и, указуя бледным пальчиком в соседнюю залу, прозрачно намекнул: – Дамы уже истомились… Здесь, в глуши, пгиличным девушкам одно газвлечение – танцы!

И впрямь откуда-то грянула музыка, божественные звуки мазурки вспорхнули в воздухе, а через узенькую щель приоткрытой двери замелькали розовые кринолины. Послышался заливистый смех, сравнимый разве с журчанием весеннего ручья, перезвоном серебряных колокольчиков или плеском холодной водки в хрустальный фужер… Молодцы мои стали, вытянув шеи, подобно легавым на перепелиной охоте.

– Ну что же вы, господа?

– Тысяча извинений, забылись, – за всех чохом повинился я. – Вы правы, сначала надо выпить – это святое. А ну шагом марш!

Парни встали у стола узким мужским кругом, приняли по рюмочке с подноса у лакея и, выдохнув, опрокинули молча, по-партизански. Сам помещик не пил, сославшись на мучающую его подагру, я так просто не успел, заглядевшись на канделябр в виде Хлои с цветочками. А у офицеров моих ослепительное тепло явственно пробежало по жилам и обнадёжило изнутри, – музыка в соседней комнате стала значительно громче! Боевые товарищи рванулись туда со всем пылом, включая и ротмистра Чеченского, который, несмотря на внешнюю образованность, по-русски хорошо знал только три фразы: «Щас зарэжу!», «Давай пацелую!» и «Дэнис Васылыч, я больше нэ буду…»