Текст книги "Правда о «золотом веке» Екатерины"

Только не надо приписывать мне оправдание режима, который вошел в историю под названием «бироновщина», а должен бы войти как «анновщина»!

Несомненно, что «бироновщина» – это совершенно мафиозный способ управления страной, при котором правительство не интересуется благом страны и ему попросту наплевать, что будет дальше, после него.

Такой способ управления, естественно, требует и особенных людей – тех, кто по своему психологическому складу годится во временщики. Иностранцам проще быть в чужой стране временщиками, это несомненно.

Но, во-первых, знаменитая фраза «после нас хоть потоп» принадлежит вовсе не немцу, окопавшемуся в России, а самому что ни на есть национальному королю Людовику XIV, французскому королю французов. Еле грамотная Анна вряд ли слыхала эту фразу, но вела себя в полном соответствии с ней.

Во-вторых, вот чем-чем, а расизмом или национализмом Бирон совершенно не отличался. Нет никаких оснований считать, что Бирон относился к русским плохо, хуже, чем к немцам, и среди его и сотрудников и собутыльников множество русских.

В-третьих, и это главное – в Российской империи был человек, который мог в любой момент пресечь бироновщину, было бы желание. Если уж 12-летний Петр II освободился от Меншикова, то, конечно же, и она могла и избавиться от Бирона, и поставить его на место, ввести их отношения в более приличные рамки. В конце концов, управляла же Екатерина II страной через своих любовников, и делала это неплохо.

На все рассуждения о женской слабости императрицы, о том, что не всем дано быть сильными людьми, и так далее отвечу кратко: человек всегда делает то, чего хочет больше всего. И «почему-то» для достижения главного для него, того, что он выбрал для себя в жизни, у человека всегда хватает сил.

Анна Ивановна не дала ввести ограничения своей власти и приложила для этого совсем не мало сил. Теперь, после подавления «затейки» верховников, она распоряжалась властью бесконтрольно, как ей только хотелось. Для организации такого режима она прилагала немалые усилия и проявляла и ум, и волю, и прекрасную память, и огромное коварство, и душевные силы. Скажем, с ненавистным Дмитрием Михайловичем Голицыным она расправилась только через шесть лет после попытки заставить ее править по Кондициям. С Василием Лукичом Долгоруким, который привез ей в Митаву Кондиции, царица расправилась еще позже… Так же и Бирон сделался герцогом Курляндским и Земгальским только в 1737 году, через семь лет после воцарения Анны.

На то, чтобы помнить об «обидах» многолетней давности, культивировать свою злобу, планировать месть, осыпать милостями того, кого она считала нужным, – на это ей хватало и ума, и душевных сил. Наверное, хватило бы воли и ума и на управление страной, и на формирование кабинета из людей более достойных, чем Эрнст Бирон.

Но царица не сделала ни того, ни другого, и нет никаких причин считать, что она вообще хоть чем-то была недовольна в своем царствовании или хотела бы что-то переменить.

Приходится признать то, что решительно не желало «в упор замечать» прекраснодушное русское дворянство, так возмущенное засильем немцев. То, чего упорно не желали видеть и историки, два века кряду певшие с голоса русского дворянства и всю бироновщину сводившие к немецкому засилью и насилию: что не только Бирон и другие немцы, что сама императрица хотела всего, что Соловьев приписывает лично Бирону – мафиозной власти, бесконтрольности, легкой приятной жизни, развлечений.

Бирон был близким по духу человеком, и притом лидером в их романе, каким (по моему консервативному мнению) и должен быть мужчина. Естественно и в высшей степени приятно было поручить именно ему организовать такой режим, но не будь Бирона или случись что-нибудь с Бироном, она нашла бы какого-нибудь другого «бирона» с похожими душевными качествами. Русского или немецкого, без разницы! Остерман даже лучше годился на должность Бирона по своим умственным качествам, а А.И. Ушаков – по нравственным. Впрочем, Бирон успешно сочетал некоторые специальные знания Остермана и подоночные наклонности обер-палача Ушакова, главы Тайной канцелярии.

В целом же царица поручила Бирону организовывать все это безобразие, так же как барыня могла бы поручить управление бурмистру… Хотя вообще-то в XVIII–XIX веках бурмистрами называли выходцев из крестьян, которые управляли одной-единственной деревней, и, как правило, своей же родной. Лиц, которые от имени помещика управляли несколькими деревнями или, скажем, всеми, находящимися в этой губернии, так и называли – управляющими. И вот вам полная аналогия тому, что происходило в Российской империи в 1730–1740 годах. Аналогия из более поздних времен и из частной жизни частных лиц: получила барыня наследство, а ни малейшего желания вести хозяйство самой у нее нет. К счастью, есть у нее немец-любовник, готовый играть роль управляющего…

Тем более давно ведь известно, что самые лучшие, самые беспощадные управляющие – чужаки. Русский еще будет орать, топать ногами, и неизвестно, как получится. А немец страшен уже своей непонятностью; посмотрит он как бы соболезнующе, покачает головой, скажет задумчиво, даже без гнева: «О, wie dummen diesen russische Schweinen!»[3]3
  О, как глупы эти русские свиньи!


[Закрыть] Даже и непонятно, что сказал, а уже страшно, и мужики сразу делают, что им велено…

Словом, бироновщина – это чрезвычайный режим, организованный императрицей в своих целях. По совести говоря, это не бироновщина, а «анновщина». Барыня ставит бурмистра, императрица – Бирона, но цели-то преследует свои.

Здесь надо напомнить читателю, что, как бы ни ругали Анну – ив мемуарах, и в записках, и в письмах, и в дневниках дворян, – а ее очень даже было за что ругать, – всегда в них получалось так, что или Бирон обманул царицу, или воспользовался ее женской слабостью, или даже вообще никак не объяснялось, как он стал бесконтрольным владыкой. Но всегда получается так, что вовсе не Анна, а он, Бирон, виноват во всем происходившем в Российской империи в десятилетие ее правления.

И второе – странным образом никто из русских дворян не предъявлял никаких претензий к Андрею Ивановичу Ушакову. Это тем более странно, что все репрессированные в годы Анны проходили через Тайную канцелярию. Он ни в чем не виноват, потому что он – только руки, а решения принимали Остерман и Бирон? Ничего подобного! Именно в ведомстве Ушакова «подтверждали», а очень часто и «создавали» вины угодивших сюда по доносам или прямо по воле начальствующих лиц. Понимал ли Ушаков, что 90 % проходящих через Тайную канцелярию не виноваты ни в чем? Не только понимал, но уж он-то понимал это лучше всех, потому что все следственные документы оказывались именно у него. Он знал детали, которых не знали даже и те, кто отправил несчастных в страшную Тайную канцелярию. Ведь не Бирон, не Миних и не Остерман, тем более не Анна Ивановна изучали доносы и следственные документы, а делал это именно А.И. Ушаков.

Ушаков мог не вникать в детали многих дел – особенно когда дела шли десятками и сотнями. Но уж, конечно, Ушаков прекрасно знал, что не повинны абсолютно ни в чем самые знаменитые подследственные – Голицыны, Долгорукие, Артемий Волынский. Знал хотя бы уже потому, что эту «липу» в огромной степени он сам и формировал.

Но вот ведь парадокс! Остерман и Миних, меньше всех виновные в режиме бироновщины, даже Шемберг и Менгделн, виновные только в том, что взяли на себя должности главы Берг– и Мануфактур-коллегии, все они, по мнению русского дворянства, несут личную ответственность за преступления режима Бирона. А вот Ушаков не несет!

Такая позиция совершенно неисторична, но ведь большинство ученых-историков разделяют ее. Они даже объясняют, как так получилось, что немцы оттеснили русских у кормила государственного корабля. Соловьев полагает, например, что как только исчез Петр I, не смог уже подгонять своих бывших сотрудников, как русские – народ-то с ленцой! – охотно передоверили главные роли в государстве другим «птенцам гнезда Петрова», иностранным. Вот как все просто, оказывается!

Приходится говорить о том, что объединяет позиции русского дворянства и русских историков, писавших свои работы на 80 % по документам, оставленным представителями русского дворянства. Проще всего найти эту «точку соприкосновения» в национализме…

Но, во-первых, этого мало, а во-вторых, серьезных антигерманских настроений на Руси никогда не было и нет. Очень многие историки, повторявшие стереотипы о «немецком засилье» времен Анны и Бирона, отнюдь не занимали германофобскую позицию. И потому я позволил бы себе утверждение: русские очень хотят не брать на себя ответственности за происшедшее. Безответственность и стремление к безответственности – вообще важная сторона русского национального характера. А тут, при Анне Ивановне, появляется такой великолепный повод, такой замечательный предлог быть ни в чем не виноватыми за эту позорную страницу в жизни страны. Мы, значит, очень милы, а всяческий срам сделали нам немцы, и притом сделали насильно!

Но вот в чем очень трудно сомневаться – режим Анны Ивановны (если хотите – «анновщина») действительно наносил удар по русскому дворянству. Началось это уже весной 1730 года, когда в опалу угодили сразу Голицыны и Долгорукие: две русские аристократические фамилии – причем как раз те, которые приспособились к новому времени, и приспособились совсем неплохо.

Чтобы не начинать царствования с репрессий, вытащили из Березова оставшихся в живых Меншиковых и обласкали. К тому времени в живых остались сын и дочь (вторая дочь, Мария, одно время бывшая невестой Петра Алексеевича, к тому времени умерла) Александра Даниловича; сына определили в поручики Преображенского полка, дочь – в камер-фрейлины. Оба они пережили страшное время, и от них пошли все Меншиковы более поздних времен, вплоть до Михаила Осиповича Меншикова, убитого коммунистами в 1918 году.

Реабилитация Меншиковых состоялась 15 марта, а уже 8 апреля 1730 года Сенат получил указ, подписанный лично Анной, о том, что действительный тайный советник Василий Владимирович Долгорукий определяется в Сибирь губернатором, князь Михаил Долгорукий – в Астрахань, тайный советник князь Иван Григорьевич Долгорукий – воеводою в Вологду. Алексею Григорьевичу и Сергею Григорьевичу было велено жить с семьями в дальних деревнях. Но это было только начало…

По мнению С.М. Соловьева, какое-то время правительство выжидает, но Манифест 14 апреля перечисляет все вины Долгоруких вплоть до желания держать подальше от Москвы Петра II и желания с ним породниться.

А Василия Лукича «…за многие его нам самой и государству нашему противные поступки… и что он дерзнул нас весьма вымышленными и от себя самого токмо составными делами безбожно оболгать и многих наших верных подданных в неверство и подозрение привесть… и за такие преступления, хотя и достоин был наижесточайшему истязанию, однако ж мы, милосердствуя, пожаловали вместо того, указали, лиша всех его чинов… послать в дальнюю его деревню, в которой жить ему безвыездно за крепким караулом».

Но и это только начало.

В конце 1731 года вдруг арестован самый известный и самый почтенный из Долгоруких – князь Василий Владимирович. Все знали, что он не поддерживал родственников ни в желании породниться с Петром II, ни в «затейке» верховников и держался очень осторожно. Но вот он арестован, заключен в Шлиссельбургскую крепость. За что?! В манифесте, подписанном Анной, это объяснялось так:

«Хотя всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно… за что по совести всяк добрый и верный наш подданный должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным подданным быть. Но кроме чаяния нашего явились некоторые бессовестные и общего добра ненавидящие люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к нему многую милость и свою присяжную[4]4
  Имеется в виду должность, принимая которую В.В. Долгорукий давал присягу.


[Закрыть] должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем по следствию дела изобличен».

За это страшное преступление знаменитый фельдмаршал приговорен к смертной казни, но «по обыкновенной своей императорской милости» Анна помиловала

В.В. Долгорукого и всего лишь заперла его в Шлиссельбурге.

Никаких других вин за старым фельдмаршалом (он родился в 1667 году) не найдено, и тем не менее в 1737 году он сослан подальше, в Иван-город, а в 1739 году заточен в Соловецкий монастырь.

В 1741 году Василий Владимирович извлечен из заточения, восстановлен во всех званиях и чинах и назначен президентом военной коллегии. Кем?! Ну разумеется, Елизаветой Петровной…

Такое уже было в жизни старого, 1667 года рождения, опытного В.В. Долгорукого: в 1718 году по «делу царевича Алексея» он лишен всех чинов и сослан. В 1724 году возвращен, получил чин полковника и уже в 1726 году сделался генерал-аншефом и командующим всеми войсками Российской империи на Кавказе. А тут, выходит, и Анна, и Елизавета по очереди оказываются в роли Петра I.

Впрочем, его судьба сложилась еще много лучше, чем у других Долгоруких! Уже в 1731 году сослали в Березов бывшую царскую невесту Екатерину (в придворных кругах ходила «веселая» кличка Екатерины – Разрушенная) и всех ее ближайших родственников. И их, березовских затворников, никак не хотели забыть.

В 1732 году к ним едет гвардейский сержант Рагозин, чтобы отобрать все алмазные, золотые или серебряные вещи и все, связанное с личностью Петра II. У Екатерины отбирают даже портрет покойного жениха.

В 1736 году уже не сержант, а майор Семен Петров едет в Березов. Ничего хорошего эта поездка Долгоруким, конечно же, не принесла. За то, что сын боярский Кашперов и атаман Лихачев принимали у себя Долгоруких и сами обедывали у них, этих преступников бьют батогами и ссылают в службу в Оренбург. За то же самое биты плетьми и сосланы уже не в Оренбург, а в Охотск трое священников и дьякон.

Нет, ну какова формулировка! «За то, что у себя принимали и у них обедывали!» Действительно, ну что за квинтэссенция холуйства, которую требует от людей правительство! Опалился царь на кого-то – а ты у него не обедай и его обедом не корми!

И наконец, уже в 1738 году, в марте некий канцелярист Осип Тишин кричит страшные слова: «Слово и дело!» На следствии он заявляет, что, будучи в Березове при следствии майора Петрова в 1736 году, он слышал от князя Ивана Долгорукого, бывшего фаворита Петра II, «злые и вредительные слова». Якобы обзывал он императрицу, говоря: «Какая она государыня: она шведка!», и порицал за ее отношения с Бироном. Еще Иван бранил неприличными словами императрицу за то, что разорила фамилию и весь их род, послушавшись при том такой же… Причем Иван, если верить доносу, называл и «такую же» – великую княжну Елизавету Петровну, которая якобы мстила Ивану Долгорукому за его желание упрятать ее саму в монастырь. Еще он рассказывал, что Елизавета вела себя так ужасно, что Анна тайком наказывала ее плетьми, а сама же ее слушает.

Для следствия по этому делу послали в Березов двоих, и оба – с историческими фамилиями: гвардии капитан-поручик Федор Ушаков, известный по отцу его, Андрею Ивановичу Ушакову. И обратный случай – поручик Суворов, очень известный по сыну, знаменитому полководцу (в год следствия было Саше Суворову всего 8 лет).

Разумеется, Иван отрицал было все… Хотя, судя по многим деталям, вполне мог он говорить нечто подобное, мог. Но как начали его пытать – сознался во всем, во всех поносных словах, и к тому же рассказал о подложной духовной грамоте.

Осипу Тишину строго выговорили: мол, знал же ты о преступлениях Долгоруких и все не доносил, все брал с них немалые взятки. Но в награду за важность сделанного доноса повысили в должности и дали 600 рублей денег.

А Долгоруких повезли в Новгород, где и идет следствие. Почему не в Петербург? Похоже, правительство не хочет привлекать внимания к Долгоруким.

Для суда над Долгорукими собрали специальное собрание. 12 ноября 1739 года вышел именной указ Анны, в котором старательно перечислялось, что Ивану Алексеевичу отрубили голову после колесования, Сергею Григорьевичу, Ивану Григорьевичу, Василию Лукичу отрубили головы. Князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича велено держать в ссылке и никуда, кроме церкви, не пускать.

Неужели этих людей казнили только за намерение?! Только за то, что они десять лет назад затеяли изготовить подложное духовное завещание Петра II?!

«И вот для объяснения новгородских казней придумали обширный заговор против настоящего нелюбимого правительства…» Заговор «Долгоруких, Голицыных и Гагариных с целью низвергнуть ненавистное иноземное правительство Бирона… и возвести на престол цесаревну Елизавету, которая должна выйти замуж за Нарышкина, находившегося во Франции, и с которым она была обручена» [31. С. 657–658].

Разумеется, здесь очень силен мотив мести. Анна Ивановна просто садистски свела счеты с аристократическими семьями, которые пытались как-то ограничить ее власть.

Но в ее жестокости, кроме желания свести счеты, очень четко прослеживается еще одна струя, помимо любых личных пристрастий: страх перед русским дворянством. Если это и страх перед всяким проявлением свободомыслия, то получается – он все же переходит и в страх перед всяким проявлением душевной жизни русского дворянства…

И хуже того. Опираясь на малограмотных прибалтийских немцев, на своего рода немецкую партию при дворе, о которой речь еще впереди, и на русских карьеристов и подонков, типа палача еще старой, петровской, закалки А.И. Ушакова, Анна Ивановна обрушила на русское дворянство мощный кулак репрессий.

Не могу не предположить – не только лично Дмитрию Голицыну она много чего помнила. Наверное, помнила им, русским дворянам, что, кроме просьбы стать самодержицей, были в их челобитных и еще кое-какие просьбишки, – об ограничении монархии, то есть ее самодержавной власти.

Возможно, играли роль и личные вкусы, пристрастия Анны Ивановны. Но вряд ли в них дело, поскольку сама Анна лично никогда не пытала, на пытках не присутствовала, даже на пытках своих личных врагов. Против дворянства российского работала мощная машина, и как именно она работала, хорошо видно на примере дел двух преданных Анне и никак не злоумышлявших против нее людей: Александра Черкасского и Артемия Волынского.

Александр Черкасский в 1733 году был смоленским губернатором.

Некий Федор Красный-Милашевич является к опальному Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину в Гамбург и открывает ему дела тайные и страшные. Мол, губернатор смоленский князь Александр Черкасский говорил ему: теперь в России честным людям жить нельзя, кто получше, те пропадают очень быстро. Мол, к нему императрица была очень милостива, а вот Бирон по своей воле удалил его от двора.

Как мы уже знаем, «поносные слова» рассматривались как нешуточное преступление. За них приговаривали к смертной казни, а царица миловала и отправляла в Сибирь (отбирая имущество и поместья).

Но Милашевич сообщил еще, что Черкасский передал через него, Милашевича, письма для живущего в Голштинии герцога, внука Петра I. Причем подчиненный Черкасского, Александр Потемкин, хочет со всей смоленской шляхтой перейти на сторону Станислава Лещинского – враждебного русской партии претендента на польский престол. И что цесаревна Елизавета ходила к польскому послу Потоцкому в мужском платье.

Скажем откровенно – это на редкость невразумительный донос, в котором все перемешалось – внук Петра I, шатания смоленского дворянства, цесаревна Елизавета и личные обиды князя Черкасского.

Но Бестужев-Рюмин, живший в Гамбурге как посланник, а фактически в опале, не спустил с лестницы болтуна, а захотел реабилитироваться с помощью этого доноса. Он кинулся в Петербург вместе с Федором Милашевичем, и их обоих очень внимательно выслушал сам Ушаков.

Казалось бы, глава тайной полиции должен быть человеком недоверчивым – должность обязывает. Но Андрей Иванович, по важности этого «дела», сам лично кидается пулей в Смоленск арестовывать ужасного государственного преступника князя Черкасского.

Скажем сразу – Ушаков не смог открыть абсолютно никаких признаков преступной деятельности ни Черкасского, ни Потемкина. Но пока Ушаков искал – князь Черкасский уже во всем сознался! Дальше – по известному стереотипу – смертная казнь, смягченная императрицей, и вместо эшафота – ссылка в Сибирь.

А главная пикантность тут в чем… В 1739 году Милашевич попался по другому делу, приговорен был к смертной казни и сознался, что оклеветал Черкасского. Мол, Черкасский и правда отправил его в Голштинию, к герцогу Петру, но вовсе не с подметным письмом, а чтобы удалить его самого из Смоленска, потому что оба они ухаживали за некой девицей Корсак, и Черкасский ревновал. Милашевич приехал в Киль, но герцога там не застал, а денег у него было немного, и он не мог вернуться; ну и отправился куда поближе – в Гамбург с вымышленным доносом. Естественно, не было никакого желания смоленской шляхты помогать совершенно чуждому ей Лещинскому. Не было и переговоров Елизаветы с Понятовским… Все это полет фантазии Милашевича, и ничего больше.

Но князь Черкасский уже осужден и отправлен в Сибирь.

А в домах смоленской шляхты производятся обыски, и ссылкой в Сибирь наказываются все, у кого находят книгу на польском языке или записи, сделанные все на том же разнесчастном польском. Сколько смоленских дворян пошли по этапу в Сибирь, я не могу точно сказать.