Текст книги "БутАстика (том I)"

Мать космонавта

Когда ночная чернота разливается по небу и колючие звезды начинают в нем холодное перемигивание, из покосившейся избы выходит старая женщина и, на ходу поправляя неизменный черный платок, направляется к угору над речкой Исток, что течет у деревни с таким же названием. Она останавливается на том самом месте, где желто-оранжевая глинистая тропинка начинает крутой нырок под угор и, петляя, вьется между сочными травяными зарослями до самой воды. Женщина поднимает лицо к небу и, подслеповато щурясь, перебегает взглядом от созвездия к созвездию, ища вполне определенную и жизненно важную для нее цель – красноватую искорку Марса. Для этого ей не нужны ни карты звездного неба, ни астрономические календари; за двадцать последних лет она научилась находить Марс так же легко и быстро, как зловредных колорадских жуков в ботве картофеля.

Найдя желаемое, женщина замирает на несколько минут, не отрывая взгляда от мерцающей красной звездочки. В этом взгляде и боль, и нежность, и неземная тоска, а губы ее беззвучно шепчут при этом что-то слышимое лишь ей одной. Закончив неслышную молитву, старая женщина осеняет крестом далекую планету, а потом, беззвучно роняя слезы, трясет на нее сухоньким кулачком.

Двадцать лет назад Александра Петровна не то что найти Марс на небе – и самого-то названия такого никогда не слышала. Не до этого ей было, не до тонких небесных сфер. Да и образования – один класс церковноприходской школы; хорошо, читать с Божьей помощью выучилась: сынок хоть редко, но пишет, мать не забывает, и можно эти драгоценные листочки каждый день перечитывать, ни к кому не обращаясь. А то вот Нюрка Тимошиха как раз к ней часто бегает, письма от дочек почитать. Надо сказать, дочки у Тимошихи пишут чаще, чем ее Коленька, но на то они и дочки, да и в городе ведь у них ни коровы, ни огорода – что еще вечером делать? А вот ее сынок – Николай Алексеевич – военный летчик! Чай, у него времени-то поменьше, чем у продавщицы Катьки да медички Наташки.

Но именно тогда, двадцать лет назад – в семьдесят пятом – пришлось узнать ей, пожилой уже женщине, об этом трижды проклятом Марсе; узнать – и не забывать теперь уже никогда, до самого последнего, смертного часа. Началось все так неожиданно и стремительно, что кажется, будто сама жизнь Александры Петровны разломилась на две половинки: до этого июльского дня – и после.

Было еще совсем рано – только выгнали коров на пастбище. Утро выдалось особенно чистое, по-июльски теплое, тихое и безоблачное. Но первозданную райскую тишину резко и грубо разорвал треск мотоциклетного мотора. Старый «Иж» председателя, вынырнув из леса, мчался по сухой, прожаренной солнцем дороге, оставляя за собой такие клубы дыма и пыли, что казался подбитым «Мессершмиттом» из военных фильмов. Еще не доехав до первых домов, председатель начал что-то возбужденно орать, порываясь при этом еще и размахивать руками. Не сдержав рвущихся из души эмоций, он оторвал-таки обе руки от руля, но резво взмахнув ими пару раз, нарушил этим устойчивость своего двухцилиндрового агрегата, и мотоцикл, угрожающе накренившись набок, изменил свою первоначальную траекторию. Председатель опомнился лишь, когда переднее колесо отделяли от придорожной канавы каких-то полметра. Он судорожно схватился за руль, но спасти положение сумел только отчасти. Вместо того чтобы клюнуть на полном ходу носом в канаву, мотоцикл влетел в нее по касательной, упав правым боком на пологий склон. Но председатель словно и не заметил этого дорожно-транспортного происшествия. Он быстро выбрался из канавы и, прихрамывая, бросился бежать к дому Александры Петровны, продолжая при этом громко, но неразборчиво орать и теперь уже совершенно беспрепятственно размахивая руками, как готовящаяся ко взлету курица.

У Александры Петровны екнуло в груди и тисками сдавило сердце. Из бессвязного вопля подбежавшего уже совсем близко председателя она разобрала только одно: «Николай Бурдаев». Это было имя ее сына. «Коля, Коленька…» – прошептала Александра Петровна вмиг помертвевшими губами и, схватившись рукой за грудь, стала медленно опускаться на лавку. Но председатель, прогремев ведрами в сенцах, уже влетел в избу, и только увидев на его красном, заляпанным грязью, перекошенном лице застывшую, словно грубо приклеенную, гримасу дикого восторга, она поняла, что беда миновала.

– Радио! Включай радио! – заорал в самое ухо председатель. Он хотел сказать что-то еще, но все другие слова, похоже, вылетели из его головы при падении с мотоцикла. Он лишь продолжал махать руками так, что затрепыхали ситцевые занавесочки на окошке, и повторял, как заведенный: – Радио! Скорее, радио!

– Да нет у меня радио! – простонала Александра Петровна. – Что случилось-то?! Ты, ирод, меня в гроб чуть не загнал! Что с Коленькой? Что?!

Председатель неожиданно прервал свой рукокрылый взлет и застыл, словно вкопанный. Его глаза округлились, лицо покраснело еще больше, даже вздулись жилы на лбу, но сказать он так ничего и не сумел. Поняв, что от председателя в ближайшее время ей ничего путного не дождаться, Александра Петровна бросилась к двери. У неграмотной Нюрки Тимошихи как раз было радио.

Уже на крыльце Нюркиного дома Александру Петровну догнал очухавшийся председатель. Способность мыслить вернулась к нему вместе с выбитыми из головы словами. Причем слова эти стали вылетать из председателя пожалуй быстрее, чем формировались сами мысли.

– Николай, Николаев Бурдаев! – затараторил председатель. – Он на Марс полетел! Советский корабль! Шесть человек! Сегодня ночью!

Поскольку Александра Петровна ничего до этого не слышала о Марсе, ей снова стало страшно.

– Какой корабль?! – заплакала она. – Коля же летчик!

– Космический корабль! – затряс женщину за плечи председатель. – Прекрати реветь, ты у нас теперь мать космонавта!

На шум высунулась из избы Нюрка.

– Вы че тут разгалделись? Михалыч, ты че в таку рань примчался? Война, што ль? – эта неожиданная мысль вдруг показалась Нюрке очень правдоподобной, и она громко заголосила во все горло.

– Цыть, дура! – рявкнул на Нюрку председатель, став наконец самим собой окончательно. – Накаркаешь! Включай радио скорее! – и оттолкнув оторопевшую бабу, сам влетел в избу и метнулся к приемнику. За ним ринулись женщины. Из динамика, включенного председателем на полную громкость, с полуслова загремел голос диктора: «…паж корабля «Союз 7К-М1» перешел на борт марсианского экспедиционного комплекса «Аэлита». В три часа восемнадцать минут по московскому времени с космодрома «Байконур» произведен запуск космического корабля «Союз 7К-М2» с экипажем в составе командира корабля – летчика-космонавта, подполковника Бурдаева Николая Алексеевича, бортинженера – Героя Советского Союза, летчика-космонавта, подполковника Еремина Геннадия Александровича и космонавта-исследователя Саленко Сергея Семеновича. Космический корабль «Союз 7К-М2» выведен на околоземную орбиту, и в настоящее время его экипаж готовится к операции стыковки с марсианским экспедиционным комплексом «Аэлита». После того как оба экипажа займут свои рабочие места в экспедиционном комплексе, будет запущен разгонный блок, и космический комплекс «Союз 7К-М1» – «Союз 7К-М2» – «Аэлита» начнет ускоряться для достижения второй космической скорости, после чего возьмет курс на планету Марс.

Прослушайте биографии членов экипажей космических кораблей «Союз 7К-М1» и «Союз 7К-М2»…»

Женщины стояли раскрыв рты, ничего пока не понимая из сказанного. Александра Петровна не могла еще поверить, что говорят про ее Коленьку. Мало ли бывает однофамильцев! И Николаев Алексеевичей тоже в СССР – пруд пруди. Этот, к тому же, – подполковник, а Коленька-то – майор. Но вот диктор дошел до слов: «Командир корабля „Союз 7К-М2“ – летчик-космонавт, подполковник Бурдаев Николай Алексеевич родился 30 ноября 1940 года в деревне Исток Великоустюгского района Вологодской области…».

– Это ж твой Колька! – ахнула Нюрка, всплеснув руками.

Теперь это поняла и сама Александра Петровна. И обе женщины в один голос зарыдали.

Председатель был всего лишь первой ласточкой. В этот же день к Александре Петровне прикатило районное руководство из Великого Устюга, ближе к вечеру – областное, из Вологды, ну а на следующий день Исток – забытая богом деревушка в десять дворов – превратился просто в центр Вологодской области! Приезжали представители из Москвы, Ленинграда, других городов Союза; газетчики, теле– радиорепортеры, важные и не очень советско-партийные руководители, делегации трудовых коллективов и школьников, и многие-многие другие. Разбитая грунтовка, петляющая сорок километров по полям и лесам от Великого Устюга до Истока, за все свое существование не переносила на себе столько транспорта, сколько потрамбовало ее за эти несколько дней. Поток посетителей стал редеть дней через десять, а только лишь где-то через месяц сократился до одного-двух человек в день. Жители деревни, не привыкшие к такому дикому столпотворению, вздохнули с огромным облегчением. Александра Петровна – тем более. Только безграничная гордость за сына помогла ей выдержать это ужасное напряжение, длящееся целый месяц. Усталость от ежедневного общения с такой уймой народа была для непривыкшей и к тысячной доле подобного интереса к себе пожилой женщины просто непосильной нагрузкой.

Единственной положительной стороной этого паломничества был подаренный в первый же день областной администрацией телевизор. Приехавшие с ними специалисты в полчаса соорудили и установили возле дома высоченную мачту антенны, подключили к ней и настроили новенький телеприемник, и уже в тот же вечер в набитой до отказу народом избе Александра Петровна смогла увидеть на экране своего Коленьку. Стыковка «Союза 7К-М2» с «Аэлитой» произошла удачно, и Николай Бурдаев в кругу своих космических собратьев бодро рапортовал партии и правительству страны Советов об успешном начале экспедиции.

Бабы восхищенно ахали и охали, глядя, как их бывший сосед Колька парит в невесомости. А сердце матери разрывалось от огромной любви к сыну, такой же огромной гордости им и не менее, а скорее более чем огромного волнения и страха за него.

Череда дней превратилась в один сплошной поток переживаний и сердечной боли. Александра Петровна не пропускала ни одного выпуска «Новостей», ни одной программы «Время». Об «Аэлите» говорили всюду, громко и много. Вся великая страна восхищалась смелостью и героизмом шестерых советских парней – и ее Коленьки в том числе! «Мы снова впереди всех в космосе!» – кричали с экрана политики и журналисты. «Янки, утритесь своей Луной!» – явным подтекстом светилось каждое выступление, телерепортаж, газетная статья.

Александра Петровна знала теперь, что такое Марс. Заезжие люди прожужжали ей все уши этой Красной планетой. Она бы теперь смогла, наверное, читать лекции о Марсе в сельском клубе. Побывавшая в гостях группа школьников из вологодского астрономического кружка привезла ей в подарок телескоп-рефрактор и научила находить Марс на небе, пользуясь звездным атласом и справочником. Полуграмотная женщина на удивление быстро все поняла, но смотреть в телескоп ей не понравилось – пугающая бездна космоса, затянувшая в себя ее сына, казалась через окуляр трубы еще более страшной.

«Зачем же ты полетел туда, сыночек? – шептала мать бессонными ночами. – Что ты забыл на этом Марсе? Там ведь, говорят, ни людей, ни деревьев, даже травы нет! Ни рек там нет, ни озер, и воздухом тамошним дышать нельзя. Приезжал бы ты лучше сюда, Коленька! Ты же знаешь, какой сладкий воздух у нас, какой лес у нас зачарованный, какая речка ласковая! Ведь как ты любил разогнаться с угора и полететь с обрыва в воду ласточкой… Вот и теперь летишь, не ласточкой уже, а орлом могучим… Но куда, зачем, Коленька?»

Пролетал день за днем, месяц за месяцем. Все ближе и ближе был ее Коленька к чужой непонятной планете, все дальше и дальше от родной Земли и матери. Через долгих семь месяцев улыбающиеся с экрана телевизора сын и его товарищи доложили, что экспедиционный комплекс «Аэлита» приблизился к расчетной точке и готовится лечь на околомарсианскую орбиту.

Это было последнее их сообщение. Это был тот самый последний раз, когда увидела мать сияющие звездным блеском глаза сына. После этого сеанса экипаж «Аэлиты» на связь больше не выходил. Оборвалась не только связь с экипажем – перестали поступать все сигналы с борта комплекса: навигационные, телеметрические, любые… Страна ахнула и застыла у экранов телевизоров и динамиков радиоприемников. Никто не хотел верить в трагедию. Разумных объяснений случившемуся было много: поломка передающей антенны, обширная зона непрохождения радиосигнала, – что угодно, только не самое страшное! Ни с телеэкранов, ни со страниц газет не прозвучало ни полслова о возможной гибели экипажа. Что страна, – вся планета, затаив дыхание, ждала и надеялась!

Александра Петровна почернела от горя, но гнала, как могла, страшные мысли из головы. Она исступленно, неистово молилась, она просила Господа вернуть ей сына в обмен на что угодно, даже на собственную жизнь. Но, то ли не услышал Господь, то ли была на то Его воля…

Прошли еще полгода – тот срок, за который «Аэлита» должна была вернуться домой. Все это время средствами массовой информации поддерживалась надежда на то, что с кораблем и экипажем все в порядке, программа выполняется по плану, и только повреждения передающего устройства или антенны делают связь с межпланетным комплексом недоступной. Но истек и самый крайний срок. Было официально и скупо объявлено о гибели экипажа «Аэлиты». И – тишина… Страной словно бы овладел жуткий склероз. Шестерых отважных парней не только не стало – их словно и не было никогда.

Александра Петровна уже не плакала – слез просто больше не было – она лишь тихо шептала: «Почему их не спасают? Как могли о них забыть?» Разве могла понимать, в одночасье превратившаяся из пожилой в старую, женщина, что в стране просто нет и быть не может тех средств, чтобы организовать хоть какое-то подобие спасательной экспедиции; что только гонка приоритетов между Советским Союзом и Америкой, только жажда любой ценой взять реванш за лунное поражение заставила советское правительство буквально выжать все возможное и невозможное для создания этого, единственного, пропавшего в космических глубинах комплекса. Она не знала этого, но она и не хотела ничего знать. «Почему бросили в беде, забыли моего сына?» – вот единственный вопрос, на который она хотела услышать ответ. Но дать ей его было некому.

Еще через два месяца к ней прибыла делегация военных. Красивый седой генерал, пряча глаза, протянул ей две алых коробочки – с Орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза. Александра Петровна даже не взглянула на высочайшие награды страны. Она не слышала также, что виноватым тихим голосом говорил при этом седой генерал. Она спросила его только, перебив на полуслове: «Почему вы их там бросили?» Генерал ответил честно: «У нас не было ни малейшей возможности их спасти». «Тогда зачем все это было нужно?» – снова спросила мать. Генерал ничего не ответил.

Когда небо затянуто тучами, или Марс просто не виден, старая женщина не выходит к угору. Она садится за дощатый струганный стол, почерневший от времени, достает из бархатной красной коробочки блестящую желтую звездочку и кладет ее рядом с фотографией сына в узорной деревянной рамке. Женщина долго и молча смотрит в глаза улыбающегося сына, потом кивает на высшую советскую награду и говорит: «Ты ведь не к этой звезде летел, сыночек. Ты летел к настоящим звездам. Ты у меня молодец».

Шеф-повар

Смотреть без отвращения Юлий мог только вниз, на землю. Еще, пожалуй, на скалы, хотя за одиннадцать лет и они обрыдли ему до чертиков. Но все остальное… За те же одиннадцать лет он так и не научился спокойно реагировать на то, что подстерегало неосторожно брошенный взгляд в другие стороны Оазиса. И уж тем более он старался никогда не поднимать глаза к небу. К тому, что должно было быть небом там, наверху.

Говорят, человек может привыкнуть ко всему. Неправда. Человек может привыкнуть ко всему человеческому, пусть даже самому омерзительному и ужасному. Этот же мир создавался вселенскими творцами определенно не для людей; человек попал сюда исключительно по ошибке – и не кто иной как он, Юлий Сысоев, двадцатипятилетний в ту пору спейс-разведчик, для которого этот полет был всего лишь третьим самостоятельным в его недолгой карьере. Сложнее сказать, по чьей же ошибке он попал в этот нечеловеческий мир. Первой в голову напрашивалась мысль о недостатке собственного опыта, который и привел к выпадению корабля из надпространства во время гиперпрыжка. Но сколько раз это логичное на первый взгляд объяснение его посещало, столько же Юлий его безжалостно изгонял. Не мог он совершить никакой ошибки во время гиперпрыжка хотя бы уже потому, что в это время был стянут защитными полями до состояния абсолютной неподвижности. Ошибиться можно было при вводе координат, но тогда он просто попал бы не в то место куда собирался – ввести заведомо абсурдные данные ему не позволил бы информаторий, точнее, он бы их попросту не принял. Грешить на сам информаторий не приходилось по определению – скорей можно было ожидать, что небо упадет на землю, чем то, что тот выйдет из строя. Собственно, с небом-то как раз и случилось что-то неладное в отличие от информатория. Последний, разумеется, можно было уничтожить физически – хотя вряд ли Юлий сумел бы это сделать при имеющихся у него возможностях, – но разрушить его интеллект не удавалось еще никому. Проще было допустить, что «сломалось» само пространство, обнаружилось некое неизвестное доселе его свойство, честь открытия коего выпала именно ему, спейс-разведчику Сысоеву Юлию. Однако стоит ли говорить, что он охотно променял бы лавры первооткрывателя на шалаш из елового лапника в заповедных и диких лесных далях, на эскимосское иглу, на однокомнатную «хрущевку» мутных времен – лишь бы только над его головой опять голубело небо! Или серело, чернело, слепило молниями, проливалось холодным ливнем; но чтобы это было именно небо, настоящее, видимое, воспринимаемое человеческими органами чувств, а не это… не это сводящее с ума отвратительное, дьявольское ничто, которому даже пожелать «чтоб ему пусто было» не представлялось возможным!..

Накрутив себя, Юлий чуть было не поднял глаза к предмету своих проклятий, но тут же, спохватившись, вперил их в землю. Даже инстинктивно пригнулся, оправдав это тем, что так лучше искать грибы. Самое смешное, что это и впрямь были грибы – и на вкус, и на вид. Правда, без шляпки. То есть, гриб состоял как бы одновременно из корня и шляпки – эдакий торчащий из земли темно-бурый пузатый огурец, – но по всем остальным свойствам и качествам ничем иным как грибами Юлий назвать эти образования не мог. В первый раз он даже раскопал под ними почву – грибница присутствовала. Впрочем, какая разница, как эти грибы выглядели и как они росли – по вкусу они ничем не отличались от нормальных земных боровиков. И это было воистину отрадно, ведь кроме грибов ничего съедобного в Оазисе не водилось. А пища из синтезатора хоть и являлась по определению максимально сбалансированной на предмет калорий, витаминов и прочих необходимых для поддержания человеческой жизни факторов, на вкус и на вид представляла собой клейкую, серую, неаппетитную массу.

Грибы росли на утыканных безобразно корявыми деревьями пятачках, почти круглых «лесных опушках», каждая из которых была около ста метров в диаметре. А между этих немногочисленных островков скудной растительности лежал красноватый песок – до самого горизонта… Нет, до того выворачивающего наизнанку ничто, из которого состояло и небо. До того, чем и был этот неподвластный ни разуму, ни человеческим органам чувств окаянный, проклятый мир. Каким образом Юлию на его спасательной капсуле удалось угодить именно в этот крохотный, пригодный для существования уголок невероятно чуждого мира, который по понятным причинам он тут же нарек Оазисом, он не мог объяснить точно так же, как и причину, приведшую его «Поиск-193» к аварии. Везение? Да на черта оно сдалось, такое везение! Куда лучше было бы разлететься вместе с кораблем на мелкие кусочки, едва ли успев осознать, что его недолгое пребывание на этом свете закончилось. Впрочем, на этом свете, в привычном физическом мире, он и впрямь перестал пребывать. Уже одиннадцать лет он жил вообще неизвестно где. Точнее, существовал.

Не стоило лукавить самому себе, тогда он был чертовски рад этому невероятному спасению, этой фантастически небывалой удаче. Он просто обалдел от счастья, когда анализатор капсулы указал на абсолютную безопасность и безоговорочную пригодность для дыхания здешней атмосферы; на полное отсутствие болезнетворных микроорганизмов; на комфортнейшую температуру в двадцать два градуса Цельсия, которая, кстати, оставалась практически постоянной, за исключением периодов пылевых бурь, когда она понижалась не более чем на три-четыре градуса… И – о счастье! – в Оазисе напрочь отсутствовали хищные животные и кровососущие насекомые, как, впрочем, любые иные насекомые, рыбы, звери и птицы, что радовало уже не столь сильно – вкус мяса за эти одиннадцать лет преследовал Юлия только во снах.

Так что наличие в его новом ареале обитания грибов он воспринял как дополнительный к своему чудесному спасению бонус. Равно как и наличие в центре Оазиса небольшого круглого озера – скорее, пруда – с изумительно чистой и вкусной водой.

Обрадовался Юлий и невысокому скалистому массиву с одной стороны Оазиса. Во-первых, на щербатых каменных стенах взгляд мог отдыхать без опаски провалиться в тошнотворную пустоту. Во-вторых, в скалах обнаружилась небольшая, но вполне уютная пещера с высоким куполообразным потолком, которая сразу и на все последующие годы стала его «монашеской кельей». Конечно, он мог бы превосходно обходиться и без нее. Но от одной только мысли, что открыв спросонья глаза он утонет взглядом в здешнем неправильном небе, Юлию становилось по-настоящему дурно. К тому же, не стоило сбрасывать со счетов и пылевые бури. Они начинались строго, как по расписанию, один раз в полгода и продолжались восемнадцать дней. Всегда. Все двадцать два раза, что ему посчастливилось их наблюдать. Правда, наблюдать в те кромешно темные, надрывно и жутко воющие дни было по определению нечего. Он мог бы, конечно, укрыться на время «непогоды» в спасательной капсуле, но лежать, максимум сидеть, восемнадцать дней подобно сардине в банке – удовольствие то еще! В пещере, возле разгоняющего тьму костерка, куда лучше.

Что еще было удивительного в бурях, это то, что их «пунктуальная» периодичность была удивительным образом связана со столь же загадочно точным жизненным циклом деревьев. За пару недель до разгула стихии зеленовато-серые мелкие листья на них начинали засыхать, скукоживаться, становиться грязно-бурыми, а через десять-двенадцать дней полностью облетали. После бури же, которая подчистую сметала этот мусор гигантским пылесосом, почки на деревьях набухали, и уже через неделю кривые, уродливые ветви радовали глаз молодой, хоть и не особо яркой зеленью. Получалось, что пылевые катаклизмы каким-то образом заменяли в Оазисе дожди, которых за все одиннадцать лет здесь не бывало ни разу.

Вспомнив о бурях, Юлий подумал о том, что до начала очередной из них осталось ровно три дня. Он досадливо скривился – даже в привычной и уютной «келье» безвылазно сидеть восемнадцать суток было тоскливо. А потом губы Юлия растянулись в злорадной усмешке: на эти же восемнадцать дней каракаты останутся без сладкого!

Караката он увидел в первый же день своего пребывания в Оазисе. Хотя понятия «день» и «ночь» здесь были условными, поскольку одинаково светло было всегда, и ход времени Юлий отслеживал лишь при помощи миниинформатория капсулы.

Но сначала были грибы. Нет, сперва он наткнулся на озеро. Сунул в него анализатор – вода. Чистейшая, но не дистиллированная – с примесью безопасных и даже полезных для здоровья солей. Без бактерий, без вообще какой бы то ни было органики, что казалось, в общем-то, странным, с учетом растущих неподалеку деревьев. Но в тот день его мозг устал уже чему-либо удивляться. Юлий быстро разделся и стремительно ринулся в воду. Плавал, нырял, пытаясь остудить клокочущее от пережитого сознание.

А уже после купания он и нашел первый гриб. Следом второй, третий… Пришлось вернуться к спасательной капсуле и взять шлем, который он тут же набил грибами доверху. Ссыпал их возле капсулы, наломал сучьев, разжег костер и, нанизав грибы на ветки, принялся их жарить. От защекотавшего ноздри вкуснейшего, памятного с детства запаха закружилась голова. И возникшего по другую сторону костра караката Юлий поначалу принял за следствие этого головокружения. Тем более что выглядело это создание и впрямь больше похожим на призрачный морок: слегка серебрящийся сгусток – большой, около трех метром в диаметре, но почти абсолютно прозрачный. Каракатом же Юлий назвал своего нежданного гостя за то, что перемещался тот, плавая в воздухе подобно каракатице, – вбирал в себя и выбрасывал едва видимые бесцветные щупальца.

Каракат завис подле костра и протянул к Юлию одно из них. Пламя облизывало его эфемерную конечность, но существо это обстоятельство ничуть не беспокоило. Прозрачное щупальце неподвижно висело в полуметре от Юлия, а он был настолько ошарашен, что не нашел в себе силы не только на то, чтобы убежать или хотя бы отодвинуться, но даже на то, чтобы испугаться. И совершенно машинально он сделал вдруг то, до чего наверняка бы не додумался, будучи способным хоть сколько-нибудь соображать. Он поднял одну ветку с нанизанными подрумяненными грибами и сунул ее в протянутое щупальце.

Каракат ухватил ветку и резко вобрал в себя вместе с нею конечность. С полминуты он серебристо колыхался возле костра, а потом выбросил к Юлию сразу три щупальца. Теперь этот жест трудно было воспринять двояко. «Шампуров» с грибами оставалось четыре штуки, и три из них Юлий подал своему прозрачному гостю. Тот исчез столь же внезапно, как и появился. Если бы вместо пяти не осталось всего одной ветки с грибами, Юлий бы наверняка подумал, что удивительный пришелец всего лишь привиделся его воспаленному сознанию.

Оставшиеся грибы он сжевал совершенно автоматически, не преминув, впрочем, отметить их превосходный вкус. Страх же пришел к нему гораздо позже, когда Юлий уже нашел пещеру и стал устраиваться в ней для ночлега. Он вылетел из «кельи» и принялся суматошно носить и подкатывать ко входу камни, забаррикадировав его снаружи так, что едва сумел протиснуться внутрь сам, заложив потом изнутри и это небольшое отверстие. Первую «ночь» он совсем не спал, в ужасе ожидая появления «грибного гурмана», который в отсутствии грибов вполне мог не побрезговать и мясным деликатесом. Непрожаренным, с кровью.

Но никто к нему не явился с требованиями позднего ужина или раннего завтрака. Сам Юлий позавтракал безвкусным продуктом, предложенным ему синтезатором, а потом так и просидел, не вылезая из пещеры, пока его все же не сморил сон.

Выспавшись, Юлий решил, что даже если каракат ему и не привиделся, то существом он был скорее всего безопасным. И вряд ли хищным – ведь в Оазисе не водилось никакой живности, на какую бы тот мог охотиться. «Кроме меня!» – шевельнулась в мозгу «успокоительная» мысль, которую он все-таки решил игнорировать.

В следующий раз он осмелился жарить грибы только возле пещеры, чтобы в случае чего успеть в нее юркнуть и забаррикадироваться. На сей раз он набрал их больше – на восемь веток. А когда «шашлыки» дошли до готовности, каракат появился снова и сперва опять протянул только одно щупальце, но, не удовольствовавшись первой предложенной порцией, в итоге забрал семь «шампуров», вновь благосклонно оставив один самому повару.

С тех пор так и повелось: Юлий собирал и жарил грибы, каракат неминуемо появлялся, протягивал к нему щупальце и забирал всё, кроме одной ветки. Причем, так было всегда, как часто или редко ни жарил бы Юлий грибы, как много или мало ни использовал бы он при этом «шампуров». Он экспериментировал и так, и эдак – результат был всегда одним и тем же. Единственное, чего он так и не осмелился сделать – это не приготовить грибов вообще. Откровенно говоря, он попросту боялся рассердить своего прозрачного «клиента». Исключением из правил являлись периоды бурь, когда при всем желании он бы не смог не только найти хоть один гриб, но даже и просто дойти до ближайшего лесного пятачка. Нужно сказать, что первая пылевая буря стоила ему немало потраченных нервов. Не говоря уже о том, что он в принципе не знал, чего ожидать от подобного явления и как долго оно может длиться, так он еще и откровенно опасался, что каракат явится за полюбившимся угощением.

Однако его опасения были напрасными. Конечно, Юлий ни на мгновение не допускал, что каракаты обладали разумом – в таком случае они сами могли бы собирать и жарить грибы, – но он все-таки думал, что даже у безмозглой твари хватит ума не тащиться за угощением в такое неподходящее для сбора грибов время. Впрочем, и сами каракаты вряд ли могли противостоять буре, так что наверняка пережидали непогоду, сидя, как и он, в своих пещерах и норах.

Между прочим, Юлий не раз думал как о природе самих каракатов, так и о том, где они могли обитать. В том, что в Оазисе больше нет ничего, хоть сколько-нибудь похожего на жилища, он был уверен на сто процентов – всё, кроме участков непосредственно примыкающих к его границам, он сотни раз облазил вдоль и поперек. Вывод напрашивался один: серебристо-прозрачные существа жили в том самом невообразимом ничто, на которое он не мог даже смотреть. И вполне вероятно Оазис являлся для них тоже не самым лучшим на свете местом, недаром же приходящий за грибами каракат исчезал всегда очень стремительно, едва успев получить желаемое. Возможно, именно поэтому и собирать грибы самостоятельно они не любили.

Все бы ничего, но страх перед каракатами, хоть и утратил свою остроту, все-таки не исчез совсем. Слишком уж они казались противоестественными человеческому рассудку созданиями. Таким и впрямь было самое место в столь же чуждой для людского разума пустоте.

Юлий ничего не мог поделать с этим иррациональным по сути страхом. Как ни пытался – не мог. Он ненавидел себя за это, и не было ничего удивительно в том, что часть этой ненависти – весьма немалую – он переносил и на самих каракатов. К тому же, ему противно и мерзко было ощущать себя прислугой, рабом безмозглых прозрачных тварей. А от понимания, что он раб не столько каракатов, сколько собственного страха, делалось еще противней и горше. И с каждым годом, с каждым днем это выжигающее душу чувство становилось все нетерпимее и сильней. Поэтому и пылевые бури стали теперь для него долгожданным подарком, когда он вновь становился самим собой и мог делать всё, что ему вздумается. Несмотря даже на то, что делать в это время было как раз совершенно нечего – только есть синтезированную баланду и спать. Зато душу грело и осознание того, что каракаты в эти дни страдают без своего любимого лакомства. Это чувство было глупым, ребячьим, но оно доставляло Юлию откровенное удовольствие.