Текст книги "Загадки истории. Крымское ханство"

Сабля как хлеб и война как ремесло, или Только ли войной и грабежом кормились крымские татары

…сабля его была хлеб его…

Халим Герай. Гюльбуни-ханан (о крымском хане Хаджи ІІ Герае),

октябрь 1683 – июнь 1684 г.

Единственное их ремесло – война.

Доминиканский монах Жан де Люк, 1625 г.

Разбоем и граблением кормятся.

Матвей Меховский. Трактат о двух Сарматиях

 
Куры, яблони, белые хаты —
Старый Крым на деревню похож.
Неужели он звался Солхатом
И ввергал неприятеля в дрожь?
 
 
Современнику кажется странным,
Что когда-то, в былые года,
Здесь бессчетные шли караваны,
Золотая гуляла орда.
 
 
Куры, вишни, славянские лица,
Скромность белых украинских хат.
Где ж ты, ханов надменных столица,
Неприступный и пышный Солхат?
 

Юлия Друнина. Старый Крым

В общественном мнении прочно укоренился стереотипный взгляд на крымских татар эпохи существования их национального государства – Крымского ханства – как на народ грабителей и насильников, не умевших ничего, кроме как воевать. Миф злобного и коварного татарского государства, якобы только и стремившегося к тому, чтобы поживиться за счет соседей-земледельцев, отобрать накопленное ими добро, сжечь дом, а самих их захватить и продать в рабство. Такое поверхностное представление было крайне выгодным для оправдания аннексии Крыма Российской империей и потому закрепилось прежде всего в российской историографии. По сей день крайне немногочисленными являются специальные труды по истории экономики Крымского ханства, и не только непростая в научной обработке, требующая глубокого знания иностранных языков и не очень богатая база источников тому виной.

В многочисленных «Историях Крыма» последние по времени завоеватели стремились выпятить свою роль и значение в истории полуострова либо же изучали близкую ментально византийскую составляющую его истории, важную для обоснования их имперских претензий. Даже недавнее прошлое может предоставить немало примеров такого рода. Пришедший из Западной Европы интерес к античности заставил обратить внимание и на древнюю, греческую составляющую истории полуострова. И лишь крымские татары оставались на периферии внимания исследователей, не привлекали должного внимания, не пользовались популярностью. А после их насильственного преступного выселения за пределы исторической родины в 1944 г. и вовсе попали в категорию неудобных, а потому нежелательных для исследования тем, публикации по которым привлекали повышенное внимание цензоров и крайне редко могли увидеть свет.

Между тем экономика Крымского ханства представляет значительный исследовательский интерес да и просто может привлечь внимание заинтересованного читателя своим неповторимым своеобразием, сочетанием разных бытовых укладов, скотоводческими и земледельческими традициями, развитым садоводством и огородничеством, ремеслами и торговлей. Попытаемся же совершить экскурсию в ее увлекательный мир, более трех веков бытовавший на территории Крымского полуострова и прилегающих к нему степей Северного Причерноморья. Он вобрал опыт миллионов человеческих судеб и уже поэтому достоин не только внимания и изучения, но и понимания и сопереживания.

Традиционный для крымский татар уклад жизни не изменялся веками, и характеристика, справедливая по отношению к XV в., вполне может быть применена и по отношению к XVIII в. Дипломаты и путешественники, посещавшие Крымский полуостров во времена существования Крымского ханства, оставили описания занятий местного населения, настолько схожие между собой, что неспециалисту нелегко будет отличить, кому именно те или иные фразы принадлежат и даже к какому времени они относятся. Хозяйство татар, тесно связанное с годовым природным циклом и климатическими условиями их географической зоны обитания – характерной для кочевников ниши степей и/или полупустынь, – не менялось практически столетиями, и потому неудивительно, что картины их жизнедеятельности, описанные авторами XV–XVI вв., чуть ли не дословно повторяются в источниках XVIII в.

Иной читатель может счесть их быт и занятия примитивными, однако такое поверхностное мнение современного обывателя вряд ли можно счесть справедливым и применять к народам средневековья, ведь их современники и соседи были, по большому счету, такими же, с той лишь поправкой, что проживали в иных климатических условиях и могли находиться на ином, чуть более высоком историческом уровне социально-экономического развития. В тех же географических, климатических и, что немаловажно, геополитических условиях, в которых существовало Крымское ханство, занятия его народа были достаточно эффективны и оправданны, о чем со всей очевидностью свидетельствует трехвековое существование этого государства. Другое дело, что мир вокруг крымского государства не стоял на месте, и вследствие этих изменений экономические модели и жизненный уклад, успешно зарекомендовавшие себя в XV–XVII вв., оказались недостаточными уже к первой половине – середине XVIII в.

Татары вели кочевой образ жизни, не задерживаясь подолгу в одном месте и вскоре переходя на другое. Австрийский дипломат и писатель Сигизмунд Герберштейн, дважды посещавший Московское царство в 1517-м и 1526 г., писал в своих «Записках о Московии» о кочевничестве татар: «Они считают большим несчастьем длительное пребывание в одном месте. Поэтому иногда, рассердившись на детей, они обычно говорят им: “Чтоб тебе, как христианину, все время сидеть на месте и наслаждаться собственным зловонием!” Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они со стадами, женами и детьми, которых везут с собой на повозках, переселяются в другое».

Подобные описания оставили и другие, более ранние и более поздние, наблюдатели. Зимой, по их словам, татары ютились в убогих хижинах, «сделанных из прутьев, обмазанных глиной или грязью и навозом, и крытых камышом». С наступлением же полноценной весны, когда окончательно уходили зимние холода и подсыхала оттаявшая после сошедшего снега (если он задерживался долго) степь, в апреле, «забрав женщин, детей, челядь, рабов и круглые войлочные кибитки, татары выезжают в двухколесных арбах, запряженных одним или двумя верблюдами либо волами; с собой они гонят бесчисленные стада верблюдов, рогатого скота и овец, направляясь к Перекопу и за Перекоп в самую Тавриду или к Азову», где, выйдя на степной простор Северного Причерноморья, «двигаются с места на место в поисках лучших пастбищ». В октябре же, когда наступает похолодание и дальнейшие кочевья уже невозможны, «начинают свирепствовать холода, дожди и ветры, они возвращаются в свои хижины». «Так живут до сих пор татары, – заключает Михалон Литвин[3]3
  Михалон Литвин – посол Великого княжества Литовского в Крымском ханстве, мемуарист-этнограф XVI в.


[Закрыть], – следуя за своими стадами и переходя с одного пастбища на другое».

Кочевали татары небольшими родами-селениями (аилами), когда же им могла угрожать опасность, то объединялись в крупные таборы – курени. Избираемые маршруты кочевий во многом определялись традицией взаимоотношений с соседними племенами-аймаками, производились с учетом количества людей и животных. Из поколения в поколение передавали крымцы закрепившиеся в народной памяти наблюдения за природой, погодными явлениями, поведением диких и домашних животных. Эти знания помогали безошибочно определять наиболее выгодное время для кочевого перехода и выбирать очередную стоянку. Существовала целостная система кочевания с определенными переходами, использованием весенних, летних, осенних и зимних пастбищ, закрепленных согласно неписанной, но всем прекрасно известной родовой традиции за тем или иным кочевым сообществом разного уровня – от племени и куреня, до рода и аила.

Главным занятием татар было скотоводство, преобладанию которого во многом способствовало, говоря словами Михалона Литвина, ездившего в 1537 г. в Крым в качестве литовского посла, «преизобилующее богатство травы» в степях Крымского полуострова. Далее он сообщает, что «жизнь татар… первобытная, пастушеская… они не имеют ни изгородей, ни домов, только передвижные палатки из прутьев и камыша, покрытые толстым войлоком и снабженные рогожками и циновками… землю, хотя и самую плодородную, они не обрабатывают, довольствуясь тем, что она сама им приносит, то есть травою для кормления скота… В стадах заключается все их богатство».

Мартин Броневский, бывший послом Стефана Батория к татарам в 1578 г., также отмечал: «Большинство (татар) вовсе не обрабатывает и не обсеивает полей; богатство их заключается в конях, верблюдах, волах, коровах, козах и овцах; этим они и живут».

При этом скотоводство было достаточно примитивным – скот находился, в основном, на самовыпасе, даже зимой, в неблагоприятную погоду, оставался на пастбищах, а в лучшем случае – сгонялся в простейшие огороженные камнями загоны. «Скот, утомленный трудами, исхудалый, поправляется в полях, питаясь скудной травой, доставаемою из-под снега копытами, не хуже, чем у нас на пастбищах или в стойлах», – отмечал уже упомянутый выше Михалон Литвин.

Занимались татары коневодством, овцеводством, выращивали верблюдов. Ученый-энциклопедист Петер Симон Паллас (1741–1811) описывал Крымский полуостров таким, каким он предстал перед ним вскоре после присоединения к Российской империи: «В равнинной части (Крыма) многочисленные стада овец и рогатого скота. Все жители имеют лошадей, а многие держат верблюдов (двугорбых)». Барон Иоганн де Тунманн[4]4
  Иоганн Эрих Тунманн (1746–1778) – шведский историк, ему принадлежат труды о крымских государствах и о народах Восточной Европы.


[Закрыть] в 70-е гг. XVIII в. писал: «У них большие стада скота и овец, среди которых знаменитые курдючные овцы, имеются двугорбые верблюды, много лошадей не очень красивых, но быстрых, сильных и выносливых». Скот навсегда останется для татар мерилом богатства. О том, насколько это богатство было значительным, свидетельствует тот факт, что сбор с рогатого скота и овец составлял важную часть доходов крымского хана. В XVIII в. в пересчете на привычные русским чиновникам деньги он составлял 25 000 рублей ежегодно.

Отдельного упоминания заслуживает коневодство, которому крымские татары уделяли особое внимание, ведь конь был верным товарищем в далеких перекочевках во время мира, и боевым побратимом, несшим татарского воина в гущу схватки и выносившего раненого с поля боя в дальних военных походах. Как считают некоторые исследователи, в Крыму издавна параллельно, практически не смешиваясь, существовали две породы лошадей. Первыми здесь, еще во времена палеолита появились так называемы тарпаны, характерными признаками которых был маленький рост, толстая горбоносая голова, неприхотливость и высокая физическая выносливость. Вторая порода – более стройная и быстрая в беге – появилась на полуострове с приходом сюда скифов.

Разведение лошадей было настоящей страстью крымской знати и даже простых татар, которые создали целый культ почитания коня, особенно боевого. Татарские лошади отличались выносливостью и верностью, о чем сохранилось немало свидетельств иностранных наблюдателей. В походах же конину массово употребляли в пищу – лошади в этом случае являлись своеобразными «живыми консервами», которые, к тому же, еще и самостоятельно передвигались. (При этом забивали для пищи лишь загнанных и ослабевших лошадей.)

При всей значимости разведения лошадей основной отраслью животноводства в Крымском ханстве было овцеводство. Оно предоставляло мясо для пищи и молоко для сыров, овчину для пошива одежды, шерсть для ткацкого и коврового ремесел. Во времена существования Крымского ханства на полуострове было известно три основных породы овец – малыч, чонтук и цигей, отличавшиеся по размеру, густоте руна, молочным удоям и мясистости.

Выпасались овцы громадными отарами от шести до восьми тысяч голов под присмотром бывалых чабанов во главе с самым опытным из них – адаманом, в названии которого нетрудно узнать привычное нам слово «атаман». Выпас овец в суровых условиях крымских предгорий и степей требовал немалого искусства, и не удивительно, что адаманы пользовались уважением среди соплеменников. Интересно отметить, что согласно правилу Перекопского таможенного устава крымцы, которые весной откочевывали с овцами за Перекоп «для корму», а осенью приходили назад, освобождались от внесения таможенных сборов. Исключением при этом были бараны, за которых следовало вносить соответствующую плату в Перекопскую таможню.

Особой популярностью пользовались овцы породы малыч, широко распространившиеся в Европе и на Ближнем Востоке, именно из шкурок ягнят этих животных изготавливались знаменитые крымские смушки. Менее популярной была мясная и курдючная порода чонтук, при этом овцы этой породы весили до 70 кг. Мясо чонтука было нежным, сочным, с тонкими прослойками жира. Курдюк этих овец целиком состоял из нежного розового незастывающего жира. Венецианский дипломат и путешественник Иосафат Барбаро крайне удивлялся, описывая эту породу овец: «…огромнейшие бараны на высоких ногах, с длинной шерстью и с такими хвостами, что некоторые весят по 12 фунтов каждый. Я видел подобных баранов, которые тащили за собой колесо, а к нему был привязан их хвост. Салом из этих хвостов заправляют свою пищу; оно служит им вместо масла и не застывает во рту». Правда, шерсть у этих овец была грубой и короткой.

Овцы породы цигей, напротив, были тонкорунными, имели длинную ровную и мягкую шерсть. Разводили их преимущественно в горах, и, по словам упоминавшегося уже ученого П. С. Палласа, были они «…подобно козам, малорослые, с большим курдюком и тонкорунные. В продаже шерсть горских овец идет гораздо дороже степных и может быть доведена до совершенства».

Менее распространены по сравнению с многотысячными отарами овец были козы, коровы, буйволы, верблюды, однако и они занимали заметное место в хозяйстве крымцев. Малоприхотливые, выносливые, практически всеядные в плане растительного корма козы разводились прежде всего для получения молока и производства сыров из него. Важным сырьем для кожевенного и обувного ремесла были козьи кожи. Кроме того, ценилась шерсть и пух крымских коз, пользовавшиеся высоким спросом на стамбульском рынке. В XVIII в. же число коз в отдельных хозяйствах исчислялось десятками и даже сотнями, а в выпасаемых стадах могло достигать нескольких тысяч.

О значении продуктов животноводства свидетельствовал Шарль де Пейсонель, писавший о Крымском полуострове, что «…здесь исключительные пастбища, на которых пасутся неисчислимые стада животных, дающих шерсть, масло, кожу, которые составляют главную статью Крымской торговли». Масло, по его словам, было «главным продуктом татарской торговли», а помимо него на продажу шли овчины, грубая овечья шерсть, войлоки, овечьи шубы, торбасы из козьей шерсти.

Из коров наиболее известной были коровы так называемой старой татарской породы, отличавшиеся неприхотливостью в питании и способностью быстро двигаться, что было важно при частых перекочевках. Небольшие по размеру и невысокие в холке, эти коровы являлись, по мнению ряда исследователей, далекими потомками местной дикой коровы и были способны практически круглый год жить на подножном корме, не нуждаясь в заготовлении кормов на зиму.

Ценились в хозяйствах крымских татар бывшие основным рабочим скотом буйволы, которых разводили в местности между Балаклавой и Алуштой. Запряженные в тяжелую повозку, эти животные способны были преодолевать любые подъемы, недоступные никому другому – ни волам, ни тем более лошадям. В степи же они очень ценились во время трудной пахоты, когда приходилось вскрывать кряжистую, трудно поддававшуюся взрыхлению целину. Кроме того, из шкур этих животных получались также крепкие ремни для конской упряжи и мягкие чарыки, или чарухи, – цельношитая и практически не изнашивавшаяся обувь без подошвы. Буйволицы же давали жирное, весьма калорийное, вкусное молоко. Недостатком буйволов была их теплолюбивость, из-за чего в зимнее время для них приходилось оборудовать теплые хлевы-полуземлянки, а в горном Крыму – закрытые стойла в пещерах. Отличались они также повышенной любовью к воде, что в условиях засушливого Таврического полуострова было существенной проблемой. Из источников известно описание случаев, когда буйволы, почуяв воду, начинались нестись рысью и портили и телегу, и груз, а то и калечили извозчика.

Еще одним распространенным тягловым животным крымских татар был вол. Отличавшиеся меньшей «проходимостью», чем буйволы, они, тем не менее, были более послушными и тихими, хорошо понимали приказы хозяев и практически не нуждались в узде или ее подобии. Не удивительно, что со временем именно волы стали основным транспортным средством украинских чумаков, отправлявшихся в Крым за солью, – даже оставшись без присмотра, они не разбегались и не уходили далеко от места, где их покинул хозяин. Во время движения по знакомой дороге им практически не требовалось внешнее управление, и обычной была картина беспечно идущего рядом или же развалившегося на возу погонщика, который мог и вовсе уснуть – волы и без его участия безошибочно шли по привычному и хорошо знакомому маршруту к известному им месту. Волов выводили на тяжелую работу с двухлетнего возраста, когда у них окончательно формировался и укреплялся скелет. Интересно, что в предгорьях и горах Крыма, где волам приходилось передвигаться по каменистой местности, татары подковывали их восемью подковами, стремясь уберечь копыта и увеличить сцепление с грунтом.

Наконец, разводили в Крымском ханстве и совсем уж экзотических в нашем представлении верблюдов. На полуострове были известны два вида этих животных – бурый или гнедой одногорбый дромадер и белый двугорбый бактрианский, ценившийся существенно больше первого. Дортелли[5]5
  Эмидио Дортелли д’ Асколли – католический монах ордена доминиканцев, возглавлявший в 1624–1634 гг. доминиканскую миссию в Каффе, автор «Описания Черного моря и Татарии», составленного в 1634 г.


[Закрыть] упоминал, что из ханства «многих верблюдов уводили в Азию для разведения их породы», что, видимо, может свидетельствовать о том, что местные крымские верблюды обладали определенными качествами, ценившимися на Востоке. Еще в первой половине XIX в. в степном Крыму от Гёзлева (Евпатории) до Ор-Капы можно было увидеть многочисленные стада этих животных, впоследствии практически исчезнувших.

Как видим, уничтожение Российским государством Крымского ханства неблагоприятно сказалось на скотоводстве крымских татар, которые вместе с отказом от традиционного кочевого быта постепенно утрачивали не только стимулы, но и уникальные навыки ведения кочевого животноводства. Это и привело со временем к практически полному исчезновению на Крымском полуострове и в степях Северного Причерноморья ряда характерных для крымско-татарского быта домашних животных: особой породы крымских коз, буйволов, верблюдов.

Поскольку скотоводства было недостаточно для удовлетворения даже основных нужд татар, они издавна дополняли его несложным полукочевым земледелием. Занимались им преимущественно наиболее бедные татары. Французский консул Шарль де Пейсонель, живший в Крыму в середине XVIII в., отмечал, что обрабатывать землю считалось у степных татар позорным занятием. Добро их заключалось в стадах рогатого скота, лошадях и рабах. А русский путешественник и ученый В. Ф. Зуев, побывавший на Таврическом полуострове накануне присоединения его к Российской империи, указывал на «несклонность» крымских татар к земледелию и объяснял этим то обстоятельство, почему «…в сем краю Крыма хлебопашество до сих пор не заводилось и завести трудно».

В мемуарах барона Тотта[6]6
  Барон Франсуа де Тотт в 1760-х гг. был французским консулом в Стамбуле. В 1767 г. его делают французским «резидентом» при крымском хане Максуде Герае. После окончания своей службы в 1784 г. в Амстердаме он издал книгу «Воспоминания о пребывании среди турков и татар», вторая часть которой посвящалась Крыму.


[Закрыть] говорится о том, что «жители Крымского полуострова занимаются скотоводством… [и] земледелием, которое при плодородии почвы и сравнительно теплом климате Крыма, требует от земледельцев очень небольшого труда». Он так характеризует земледельческую деятельность татар: «Избороздивши кое-как сохою свою ниву, он (татарин-земледелец) бросает на нее зерна хлеба или смесь из зерен дынь и арбузов с горохом и бобами и, не потрудившись даже прикрыть их землей, оставляет ниву на произвол судьбы».

Действительно, изначально среди крымских татар было распространено так называемое кочевое земледелие. Весной они обычно распахивали и засевали в степи участки в местах своих традиционных зимовок, после чего уходили кочевать. Возвращаясь ко времени сбора урожая, татары стремились вновь осесть в этой местности на зимовку. Этот извечный, как сама природа, цикл повторялся из года в год, и движение кочевников по степи, совпадая с кругооборотом климатических сезонов, неизменно приводило их в одинаковое время в одни и те же места. Так происходило и в XV в., и триста лет спустя – в XVIII в., о чем неоднократно сообщают разные путешественники и дипломаты, имевшие возможность воочию ознакомиться с жизнью и бытом татар.

Уже упоминавшийся нами Иосафато Барбаро, проживший в Тане (современный Азов) 16 лет, с 1436-го по 1452 г., и хорошо знавший язык, нравы, обычаи и быт татар, описывал этот процесс так:

«Не знаю кто, кроме очевидца, мог бы рассказать о том, о чем я сейчас сообщу. Ведь вы могли бы спросить: “Чем же питается такое количество народа, если он находится в пути целыми днями? Откуда берется хлеб, который они едят? Где они находят его?” Я, сам видевший все это, так отвечу вам.

Около февральского новолуния устраивается клич по всей орде, чтобы каждый, желающий сеять, приготовил себе все необходимое, потому что в мартовское новолуние будет происходить сев в таком-то месте и что в такой-то день такого-то новолуния все отправятся в путь. После этого те, кто намерен сеять сам или поручить сев другим, приготовляются и уговариваются между собой, нагружают телеги семенами, приводят нужных им животных и вместе с женами и детьми – или же с частью семьи – направляются к назначенному месту, обычно расположенному на расстоянии двух дней пути от того места, где в момент клича о севе стояла орда. Там они пашут, сеют и живут до тех пор, пока не выполнят всего, что хотели сделать. Затем они возвращаются в орду.

Хан поступает со своей ордой так же, как мать, пославшая детей на прогулку и не спускающая с них глаз. Поэтому он объезжает эти посевы – сегодня здесь, завтра там, не удаляясь больше чем на четыре дня пути. Так продолжается, пока хлеба не созреют. Когда же они созреют, то он не передвигается туда со всей ордой, но уходят туда лишь те, кто сеял, и те, кто хочет закупить пшеницу. Едут с телегами, волами и верблюдами и со всем необходимым, как при переезде в свои поместья.

Земли там плодородны и приносят урожай пшеницы сам-пятьдесят – причем она высотой равна падуанской пшенице, – а урожай проса сам-сто. Иногда получают урожай настолько обильный, что оставляют его в степи».

Однако такое незамысловатое татарское земледелие было сопряжено с многочисленными рисками, которые часто вели к уничтожению значительной части, а то и всего урожая. Потрава дикими животными, засуха, нашествие саранчи были обычным делом, и голод вынуждал татар искать все новые места для своих кочевий. Московский посол в донесении от 1492 г. отмечал, что «орда голодная добре, хлеб ся у них не родил, и они сказывают, тово деля к Волге пошли, чтобы им чем было прокормитця». Урожаи были невысокими, часто случались недороды, ведшие к голоду и высоким ценам на продовольствие.

В течение XVI–XVIII вв. татары постепенно оседают на земле и переходят к земледелию оседлому. При этом селились татары практически исключительно на юге Крымского полуострова, на плодородных равнинах и неподалеку от городов Каффы-Феодосии, Судака, Керчи, ханской столицы Бахчисарая и давней крымской столицы Старого Крыма (Солхата).

Знать в это время стремилась завести собственные постоянные землевладения с посаженным на них зависимым населением или даже с использованием рабского труда. Уже с XVI в. ханы, бывшие верховными собственниками значительных земель, все чаще жаловали своим приближенным сановникам пахотные земли, пастбища, сенокосы, зимовья для скота, сады и мельницы. Проживавший в Каффе Дортелли д’Асколли, возглавлявший там в 1624–1634 гг. доминиканскую миссию, отмечал, что «неподалеку над городом холмы тесно заставлены мельницами». Выдаваемые от имени правителя жалованные грамоты обязывали получателей заботиться о своих землях и местном населении, благоустраивать и обрабатывать наделы.

Примером таких жалованных грамот на наделы является ярлык хана Саадета Герая от 1530 г., согласно которому земля была пожалована некоему Ибрагиму Эфенди с тем, чтобы «он владел названной землей, сеял и обрабатывал ее без каких-либо препятствий». Подобного рода ярлык был выдан в 1551 г. и ханом Девлетом Гераем бею Ямгурчи-Хаджи. Согласно этому документу властитель ханства, «приносящий счастье», «предоставил… страну и слуг… и чтобы ни султаны, ни другие беи и мурзы не посягали на изменения и не чинили препон относительно владения землями, которые им, Аргинским, при ханах, отцах и старших братьях наших служили для земледелия, сеножати, зимовки, выпаса и содержания овец, – дан ему этот ярлык…»

По свидетельству турецких историков, всячески способствовал переходу своих подданных от кочевого скотоводства к оседлому земледелию крымский хан Сахиб І Герай (1532–1550 гг.): «Сахиб Герай, достигнув полновластия, обратил все свое внимание на устройство своего народа, чем и приобрел бессмертную славу. Жители Крыма не имели до него жилищ, а вели жизнь кочевую, переходя с места на место. Сахиб Герай приказал поломать телеги, служившие им для переездов и перевозок семейств и имущества, и назначил им постоянные места жительства, дав каждому достаточное количество земли и приказав строить дома и деревни на (всем) полуострове Крымском от Ферх-Кермана (на перешейке) на севере до Балаклавы на юге, и от Кафы до Гёзлева». Впрочем, переход татар к оседлости и земледелию происходил, конечно, во многом стихийно и самостоятельно, а историки приписывают деятельности хана самопроизвольный процесс, протекавший в крымско-татарском обществе под воздействием объективных экономических факторов.

В 1549 г. хан Гази Сахиб Герай пожаловал землю с колодцем Ак-Кучук-бею, а в 1550 г. Урус-оглу-Тутан оглан получил от этого же хана в наследственное владение земли при урочище Донузлав. В 1576 г. хан Девлет Герай выдал жалованную грамоту «мюльк-нааме» на земли, самовольно захваченные его слугой Тан Атмышем. В 1578 г. такого же рода документ получили от хана Мехмеда Герая эмиры Мелек паша-оглану и Эш Мамбед-оглану, которые получили право владеть «вместе со своим родом… пожалованной землей спокойно и беспрепятственно». Отметим, что ярлыки, выданные ранее, время от времени требовали подтверждения и подтверждались ханами.

Судя по жалованным грамотам «мюльк-нааме», эксплуатация местного оседлого земледельческого населения приобретала все большее значение в хозяйствах представителей татарской знати Крымского ханства. С XVII и XVIII вв. до наших дней сохранились завещания зажиточных татар, в которых помимо прочего имущества перечисляются также пахотные земли, фруктовые сады и мельницы. Так, например, в перечне владений Ахмет-аги, умершего в 1681 г., названы 36 хлебопашенных участков, отдельно – земли для посева льна, мельница и пять фруктовых садов, три виноградника и восемь чаиров – лесов с фруктовыми деревьями и сенокосом, а также огороды, бахчи, загоны для овец, жилые дома.

Земли представителей знати, схожих с европейскими землевладельцами-феодалами, обрабатывали либо невольники, либо – гораздо чаще – полузависимое население: малоимущие соплеменники, попавшие в ту или иную форму зависимости от более зажиточных собратьев, и бывшие «ясыри» – вольноотпущенные полоняники. Использовать же прямых невольников в условиях низкой производительности труда было абсолютно невыгодно, ведь экономически незаинтересованный в результатах своей работы раб был лишним едоком и при этом приходилось надзирать за ним и принуждать к работе. В связи с этим в Крымском ханстве даже существовала неписаная правовая традиция через 5–6 лет отпускать «ясырей», которые «отработали» свою свободу, из неволи.

Более того, ряд случаев свидетельствует о стремлении татарских землевладельцев, особенно если это были представители знати – беи или мурзы, владевшие значительными земельными наделами и ресурсами, – предоставлять своим невольникам землю и скот, для того чтобы они могли сами себя прокормить. За это те должны были либо отработать несколько дней в неделю на барщине, либо выплачивать благодетелю-освободителю продуктовую ренту. По сути, ясырники сажались на землю в статусе крепостных крестьян, зависимых в большей степени поземельно, чем лично. Для землевладельцев это было гораздо выгоднее с экономической точки зрения, чем организация сложной рабовладельческой латифундии, требовавшей планирования и сложного управления хозяйством, надсмотрщиков за рабами, которые должны были принуждать их к труду, и тому подобных вещей. Так, мансурского бея вполне устраивало, когда освобожденные «от ясырства» люди трудились на него за это три дня в неделю, а в остальное время имели возможность самостоятельно обеспечить себе пропитание, работая на выделенной им земле.

Небогатые свободные татары, соплеменники бея, также выполняли в его пользу незначительные повинности в форме барщины. Так, подданные аргинских беев, «все старые и молодые… слушались и покорялись ему полностью» и, «как во времена предков, были обязаны косить, пахать, идти с ним, куда он прикажет». А свободное татарское население, проживавшее на выделенных мурзам землях, выплачивало землевладельцу десятую часть «с хлеба после его сбора».

Самые же малоимущие среди татарских простолюдинов и вовсе могли попасть в крепостную зависимость к своему бею. Конечно, при этом зависимость татар была менее обременительной, чем у освобожденных «ясырей», и уж подавно гораздо более легкой, чем барщина, которую приходилось отрабатывать зависимым крестьянам в Речи Посполитой и Московском царстве. По сравнению с тамошними холопами даже бывшие ясырники у татар жили гораздо легче, привольнее и вольготнее.

Бывшие свободные татары попадали в зависимость к беям так же, как это происходило с бывшими свободными общинниками, номинально равными между собой, во многих средневековых обществах Европы и Азии. Они, «быв без пристанища», обращались к богатым сородичам-беям «за милостью и покровительством» и, получив эту «милость», соглашались за нее служить благодетелю «во всю жизнь». Эксплуатация таких зависимых людей со временем постепенно росла, но никогда не была крайне обременительной. Так, накануне гибели Крымского ханства татары, сидевшие «на мурзинской земле», должны были платить собственнику десятину «с хлеба по снятии оного», а также отрабатывали малосущественную по сравнению с украинскими и русскими крепостными рубежа XVIII–XIX вв. барщину: «на сенокос же и на жатву… два дня хаживали и больше, сколько с помещиком условятся». Иногда число отработочных дней могло достигать шести, восьми, десяти, самое большее – двенадцати дней в год. К этим работам привлекалось и свободное население «соседственных деревень», которое должно было явиться по «приглашению мурзы», иногда даже «с повозками». Постепенно у землевладельцев проявлялось также стремление «насильно» удерживать поземельно зависимых крестьян на своей земле, не позволяя им «из-за неудовольствия к помещику или по какой другой причине» покидать места своего проживания, в чем «некоторые помещики по могуществу своему и успевали».