Текст книги "Кому же верить? Правда и ложь о захоронении Царской Семьи"

Странным во всей этой истории их антагонизма, во всяком случае внешнего, было то, что они ни в чём принципиально друг другу не противоречили и все события и всю концепцию собственных умозаключений слепо основывали без всякого критического анализа на так называемой «Записке Юровского». Главный стержень их повествования сводился к тому, что никаких душераздирающих сцен на руднике не происходило, что следствие Соколова упёрлось в тупик и с того момента пошло по ложному следу, что, естественно, никакой «массы человеческих обрубков», о которых живописал бывший комиссар по снабжению, на самом деле не было. Всё происходило, как утверждали оба, без всякого глумления и садизма. Местный совдеп на свой страх и риск постановил расстрелять Царя и всю Его Семью с последующим тайным сокрытием трупов. Их вывезли на рудник и, предварительно обшарив и раздев, сбросили в шахту, которая оказалась неудачной. Поэтому на следующий день трупы оттуда извлекли и повезли в сторону города на Московский тракт, где присмотрели более подходящее и надёжное место, но по дороге грузовик застрял. Там в «мочажине», прямо на дороге трупы и зарыли, кроме двух, которые сожгли, пока копали яму, и схоронили отдельно под тем же костром. Оба без всякого сомнения утверждали, что останки последнего Русского Императора и членов Его Семьи погребены там, где в своей «Записке» указал Юровский, правда, само место могилы каждый определял по-своему.

Естественно, полное согласие у них было и в том, что из центра никаких распоряжений по поводу «ликвидации» не поступало, что Москва никакого отношения к этой экзекуции не имела и что там, в Совнаркоме, о расстреле Царя узнали только на следующий день, приняв сие к сведению и никак не выразив в адрес самостийного Екатеринбурга какого-либо неудовольствия. А то, что картина событий, ими нарисованная, во многом расходилась со свидетельствами и документами прежних лет, что «Записка Юровского», на основании которой эта картина и рисовалась, сама давала основания для недоверия, их нисколько не смущало. Наоборот. И для Радзинского, и для Рябова авторитет Юровского бесспорен. Он ими воспринимается как некий бесстрастный летописец, которому оба верят слепо (а может быть, должны верить?). Рябов, например, в своей «повести», размышляя над «Запиской Юровского», удовлетворённо заканчивает: «И ещё, подумал я: могила Романовых – не миф, она существует реально. Существует, мы не сомневались – зачем Юровскому лгать? Его записка не предназначалась для всеобщего сведения». Для Радзинского «Записка» также документ кристальной чистоты. «Дело о семье бывшего царя Николая II, – пишет он, – закрывает навсегда все догадки и споры, ибо Дело заканчивается той самой “Запиской” – несколькими страничками машинописного текста – рассказом главного участника событий, Я. Юровского (так ласково это звучит в устах советского драматурга. – А.Г.). Всё, что случилось в ту ночь, которую он считал исторической, Юровский изложил в памятной записке, которую составил через два года» (а Авдонин уверяет, что к поиску царской могилы «Записка Юровского» никакого отношения не имела).

Рябов и Радзинский только в одном испытывали непримиримое противоречие, которое порождало их ярую неприязнь друг к другу: в приоритете. Каждый претендовал на то, что только им найдена подлинная Царская могила и что место, на которое указывает его конкурент, является ложным. Можно, конечно, предполагать, что этот антагонизм был искусственного происхождения.

В начале апреля 1989 года М.С. Горбачёв совершил визит в Англию. Циркулировал тогда таковой слух, что якобы при встрече с советским генсеком Королева Великобритании на его приглашение посетить Советский Союз ответила, что поездка Её может быть осуществлена только после того, когда будет предана гласности судьба Императора Николая II и Его Семьи после убийства, совершённого в доме Ипатьева, и обнародовано место их погребения. Утверждали, что Горбачёв таковые заверения дал (видимо, к таковому вопросу был заранее подготовлен, ибо на таком уровне подобных случайностей не бывает). Сам он, когда я к нему, уже, естественно, в ельцинские времена, обратился с вопросом, так ли это было на самом деле, от ответа дипломатично уклонился, а вторично вернуться к этой теме не позволили обстоятельства.

Некую интригу, но уже в конце того же апреля добавил Рябов, своим выступлением в институте перед историками и архивистами. Он сказал: «Я абсолютно убеждён, что последнюю точку должно поставить в этой истории нравственное погребение казнённых. Я абсолютно убеждён в том, что правительство наше сейчас должно принять нравственное решение. Я уже не говорю о том, что Англия этим всем взбудоражена, то, что до меня оттуда доходит, свидетельствует об этой взбудораженное™. Елизавета Вторая должна приехать сюда, и Михаилу Сергеевичу Горбачёву (я слышал в передаче Би-би-си) придётся дать ответ на трудный вопрос английской королевы, придётся ответить: как, когда и при каких обстоятельствах погибли её родственники, где их могила и можно ли её посетить. Так что на эти вопросы действительно нужно отвечать».

Много позднее, в 1993 году, газета «Санди экспресс» написала: «Эффектная канонизация останков может привести к первому посещению России королевой Великобритании. Королева сказала М. Горбачёву во время его визита в Лондон, что она не посетит Россию до тех пор, пока не будет проведено расследование убийства царской семьи».

Косвенное подтверждение того, что нет дыма без огня, прозвучало и на заседании Правительственной комиссии в сентябре 1994 года, на котором обсуждался вопрос, поднятый владыкой Ювеналием, о предании гласности тех научных достижений и результатов исследований, «в точности которых Комиссия убеждена». Присутствующий на заседании первый заместитель министра иностранных дел И.С. Иванов со своей стороны подтвердил, что такая информация на основании официального заключения крайне необходима для предоставления её в распоряжение иностранного журналистского корпуса.

– Вы знаете, – сказал Иванов, – что визит английской королевы каким-то образом тоже к этому имеет отношение.

Под «этим» замминистра имел в виду необходимость официального подтверждения того, что останки, найденные в окрестностях Екатеринбурга, действительно принадлежат последнему Российскому Государю и Его Семье.

Есть ли связь между посещением Горбачёва Англии и заявлением Иванова на Комиссии, утверждать, конечно, нельзя, но бесспорным фактом остаётся то, что тотчас после возвращения советского генсека в Москву, в том же апреле, на публичной арене с сенсационной находкой Царского захоронения появился Гелий Рябов (то есть что, открытие Рябова и повести в журналах «Родина» и «Огонёк» заранее были подготовлены или так идеально совпало чудесным образом?).

Здесь очень важно ещё раз вспомнить, что публичное явление Рябова произошло в советское время и что никто тогда 6-ю статью Конституции не отменял. ЦК КПСС с Политбюро во главе осуществлял верховную власть, КГБ функции свои не утратил, цензура, несмотря на «перестройку» и некоторое послабление, продолжала определять рамки дозволенной свободы, а коммунистическая идеология неизменно утверждала «социалистический выбор», вместе с «бессмертным ленинизмом», о чём не переставал со всех трибун провозглашать Горбачёв. Страна в 1988–1989 годах «ещё была оккупирована большевизмом». Так писал в своих воспоминаниях соратник Горбачёва, А.Н. Яковлев, в своё время «непосредственный куратор идеологии». Понятно, что в 1989 году никакая серьёзная политическая акция без кураторства Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС и других контролирующих органов, инициативой каких-то частных лиц, тем более публично, произойти не могла. И если внимательно проанализировать всё, что связано с историей Царских останков, то становится очевидным, что не с небес свалился вдруг в одночасье Гелий Трофимович.

На олимп всемирной славы вознесён он был советской властью, которая и определила его в авторы сенсационного открытия. Тогда Рябов полностью соответствовал по всем своим анкетным данным столь деликатной роли: происхождения социально близкого, сам бывший следователь, со связями в верховных кругах правоохранительных органов, конечно, член родной партии и к тому же певец «революционной романтики», а это значит, что с идеологией всё в порядке и в сочинительстве имелся достаточный навык.

После первых газетных выступлений Рябова, которые цензурой и идеологией остались не замеченными (следовательно, всё было согласовано и разрешено), появился его, выше уже упоминаемый, более объёмистый труд, напечатанный в двух журнальных номерах с комментарием Генриха Зиновьевича Иоффе (ученика небезызвестного советского историка Минца), который уже, правда, с оглядкой ловкого царедворца, начал мимикрировать из ортодоксального марксизма в перестроечный «либерализм». Он как бы осуществляет некую контрольно-энциклопедическую функцию, сохраняя притом характеристические оценки, присущие коммунистической идеологии. «Для Соколова, – пишет Иоффе, – то, что произошло в Ипатьевском доме, – только жестокое преступление, для большевистских мемуаристов-уральцев это выполнение пусть и сурового, но революционного долга. Следователь Соколов выдвинул версию, вслед за которым она повторялась и повторяется во многих зарубежных изданиях. Суть её сводится к следующему: Романовы были расстреляны по секретной директиве Москвы. Чтобы доказать это, Соколов проделал гигантскую работу. Её юридический, следовательский характер был, однако, признан политической тенденциозностью (именно это всей своей книгой старается доказать мадам Розанова. – А.Г.). Соколов стремился скомпрометировать революцию, большевизм. Все, кто был так или иначе причастен к Дому Особого назначения, представлялись им монстрами, криминальными типами, подвергавшими узников издевательствам и оскорблениям». (То, что стены были все испещрены отвратительными рисунками и бесстыдными надписями, – это, по морали советского историка, не оскорбление. – А.Г.)

Рябов, конечно, в своей фразеологии заметно отличается от своих предшественников, которые в разные советские годы писали о расправе в подвале Ипатьевского дома. Он отступает от грубых политических выпадов, осуждает жестокость самого злодеяния, убийство невинных детей, но всё равно большевистская суть кое-где выпирает и из него. Век-то ещё был советский, и «залп Авроры» продолжал оставаться символом «великого Октября». «Белые искали тела убитых, – пишет Рябов в своей повести, – с одной-единственной целью: подорвать у радикальных элементов мира, у мировой общественности веру в Октябрьскую революцию, гуманизм её конечных целей (вторит вслед за Иоффе. – А. Г.). Они хотели обнажить методы красных». Это, оказывается, задевает за генетические струны автора фильма «Рождённые революцией». Вспоминая свой визит к сыну Юровского, он писал: «Поздно ночью я вышел к Неве. Город давно затих, прохожих не было. Я медленно шёл к мосту и думал, думал. Чем я занимаюсь? Кому это всё нужно? И вдруг понял: мне. Прежде всего, мне. Мой отец – большевик. Он был комиссаром во время Гражданской. И значит, я отвечаю за всё, что происходило тогда». Аромат этого наследственного большевизма в те годы коммунист Рябов ещё не утратил, скорее даже гордился им, но в то же время легко вписывался уже в «перестроечное» вольнодумие, позволяя себе некую неформальную оценку событий послереволюционных лет. А может быть, добросовестно исполнял роль, ему отведённую?

Иоффе где надо подправляет, а где-то выступает в роли идеолога. Так, комментируя Рябова по поводу его размышлений о национальности Юровского, Иоффе пишет: «Главная и конечная цель Соколова состояла в том, чтобы доказать, что за спиной екатеринбургских убийц стояли иные, “ненациональные” силы, главным образом евреи. Антисемитизм вообще был идеологическим оружием наиболее правых кругов белого движения; с ним были связаны расчёты на раскол сил, поддерживающих большевиков и Советскую власть».

Национальный вопрос для Рябова тоже достаточно болезненный, и, чтобы осветить эту тему в красках не столь мрачных, он не брезгует в своём сочинении прямым подлогом. А смелость такого шага, которая с высоты нашего времени кажется совершенно невероятной, объясняется очень просто. Свой труд он создавал в советские годы и, конечно, не предполагал, что этот монолитный монстр, нагонявший чуть ли не восемьдесят лет страх по всему миру, вдруг так в одно мгновение бесславно рухнет, а потому был совершенно уверен, что запретная литература, хранящаяся под грифом «сов. секретности», которой он, Рябов, посвящённый, пользовался (опекаемый Щёлоковым), доступна только ему и до широкого читателя не дойдёт. Поэтому он, без особого смущения перевирая подлинный текст, писал: «По данным белогвардейской контрразведки, он, “Яков Мовшев Юровский, 40 лет, еврей, мещанин города Каинска”»… Некое «специализированное» написание имени-отчества Юровского и других евреев в анналах контрразведки (цитату Рябов выписывает, между прочим, не из «анналов белогвардейской контрразведки», а из книги Соколова. – А.Г.) вызвано обострённой убеждённостью этого учреждения в том, что революцию задумали и произвели евреи. «Яков Михайлович Юровский, несомненно, человек с характером», – признаёт Соколов и, дописывая страницы, посвящённые Юровскому, замечает: «Его национальности я не знаю». «Что ж, – резюмирует Рябов, – это можно оценить, особенно в наши бурные дни».

У Соколова первая половина приведённой цитаты в полном виде звучит так: «Как техник, имеющий некоторый опыт в раскрытии подлых дел человеческих душ, я отдаю должное истине: Яков Михайлович Юровский, несомненно, человек с характером». Но вот вторая половина приведённого Рябовым текста – это уже фальшивка и поощрение, которым Рябов награждает Соколова, всего лишь ловкий жульнический манёвр и достаточно нахальный, рассчитанный, естественно, на неосведомлённого читателя и свою полную безнаказанность. У Соколова на самом деле можно прочитать следующее: «Следствием удалось установить, что из десяти человек (которых в дом Ипатьева привёл из чрезвычайки Юровский. – А.Г.) пятеро были не русские и не умели говорить по-русски… Из остальных пяти один был русский и носил фамилию Кабанова. Другие четверо говорили по-русски, но их национальности я не знаю». Что касается национальности самого Юровского, то в этом никаких сомнений у Соколова не было. «Яков Михайлович Юровский – мещанин города Каинска, Томской губернии, еврей, учился в еврейской школе “Талматейро” при синагоге, женился на еврейке Мане Янкелевой» и так далее. Рябов, который, как сам он неоднократно об этом упоминал, книгу Соколова проштудировал основательно, так что никакого объяснения эта его манипуляция с текстом, кроме сознательного обмана, иметь не может. Повествуя о своих изысканиях, в подтверждение их обстоятельности, Рябов говорил: «Прежде всего, конечно, надобно было прочитать основополагающие труды – это “Убийство Царской Семьи” Н. А. Соколова; Михаила Константиновича Дитерихса “Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых на Урале” и всякую сопутствующую литературу (от Павла Быкова до “Воспоминаний” Т. Боткиной)». Так что он знал, что писал.

Но это далеко не единственное лукавство, которое себе позволяет Рябов. Он, например, без тени смущения заявляет, что «Медведев и Якимов были расстреляны колчаковцами», он, отлично знавший, что оба умерли своей смертью. Медведева Соколов, к его великому сожалению, даже не успел сам допросить. 29 марта 1919 года он получил справку о том, что Медведев умер в тюрьме от сыпного тифа. А о Якимове в документах следствия имеется Протокол, подписанный начальником

Иркутской тюрьмы А. Фёдоровым и товарищем прокурора Иркутского окружного суда В. Смирновым, в котором говорится: «Заключённый Анатолий Александрович Якимов, обвинявшийся в убийстве Государя Императора Николая II, прибыл из Омской областной тюрьмы 26 сентября 1919 года. Он всё время был в заключении в одиночном корпусе, где умер 4 октября 1919 года от чахотки». Зачем понадобилось Рябову их «расстреливать белогвардейцами», не совсем понятно. Только для того, чтобы уязвить белых в том, что и они, как красные, «не брезговали» бессудными расправами, и проявить собственную классовую приверженность. Во всех своих выступлениях и публикациях он постоянно напоминает, что все злодеяния и глумления, которые приписывались екатеринбургским большевикам, есть всего лишь беспредметные выдумки белогвардейцев и монархистов, не упуская упомянуть и о том, что Ленин называл когда-то главного расстрельщика «надёжнейшим коммунистом».

Неизвестно, как бы дальше развивались события, просуществуй Союз Советских Социалистических Республик ещё несколько лет. Скорее всего, к приезду Королевы Великобритании Царские останки были бы благополучно извлечены из Коптяковской дороги, «достоверно», без всяких «особых мнений» и публичных протестов идентифицированы, удостоверены подписями академий, научно-исследовательских лабораторий и выдающихся авторитетов из мира творческой и передовой «интеллигенции», под попечительским покровом родной партии. Опыт таковой в Отечестве нашем был многолетний, и примеров тому не счесть. Вспомнить хотя бы Катынь.

Но советская власть рухнула, и процесс вышел из-под контроля. Вслед за крахом всей партийной системы и развала КГБ естественным образом прекратила своё существование цензура. С этого момента история обнаружения Царских останков стала предметом широкого общественного обсуждения, породив, прежде всего, мощную волну сомнения в достоверности самого сенсационно-фантастического открытия, доходившую до утверждения, что эта романтическая находка есть не что иное, как хорошо организованная мистификация по сценарию, составленному (ещё в советские годы) в недрах известного ведомства, чему во многом способствовала сама личность первооткрывателя. Рябов не скрывал, скорее даже бравировал тем, что находился под протекторатом министра внутренних дел, всесильного в те застойно-брежневские времена. В советское время близость к столь высокой персоне очень повышала удельный вес, но уже при «демократии», наоборот, стала вызывать совершенно противоположную реакцию. На встрече в ресторане Рябов сказал, а может быть, проговорился, что на первом этапе его консультировал популярный автор детективных историй – Юлиан Семёнов, близость которого к чекистским кругам не составляла секрета и который сам на публичной арене не появился, что странно, ибо не того полёта была фигура Ю. Семёнова, чтобы столь заманчивый сюжет с точки зрения мировой сенсации вот так просто отдать на откуп никому не известному сценаристу. Видимо, что-то за всей этой историей стояло, какая-то сила, которая направляла и курировала весь процесс, где все роли были чётко распределены и «юлиано-семёновская» тоже. Иначе очень трудно объяснить, к примеру, такое внезапное и синхронное появление Рябова и Радзинского с «Запиской Юровского», которая, как многие были убеждены, изменила всю картину и полностью опровергла конечный вывод, к которому пришёл следователь Соколов, и такое же, совершенно неожиданное, логически никак не объяснимое исчезновение Рябова с арены, на которой бушевали страсти вокруг екатеринбургского могильника и где он, казалось бы, играл первостепенную роль.

Этот документ как бы подвёл последнюю черту под всеми ранее существовавшими версиями, снял все вопросы, связанные с различными слухами и легендами, в том числе и всевозможные претензии на чудесное избавление всего Семейства или отдельных его членов от страшной кончины. Удивительным представляется то, что два человека, вовсе между собой не связанные, а скорее всего вообще друг друга не знавшие, одновременно ищут Царскую могилу, одновременно её находят и одновременно заявляют об этой находке на весь мир. Причём оба этой темой «заболели», ещё когда существовал дом Ипатьева, снесённый в канун подготовки к празднованию шестидесятилетнего юбилея большевистского переворота. «Я давно пишу историю последнего русского царя Николая Александровича Романова. Начал её в семидесятых», – сообщает в «Огоньке» Радзинский. Может быть, так же как и Рябова, Радзинского, оказавшегося в Екатеринбурге, потянуло к дому Ипатьева, и он уже в густых сумерках долго простоял в скорбном молчании у подвального окна, заложенного кирпичом, за которым когда-то «человек с бородкой» привёл в исполнение приказ, полученный накануне от военного комиссара Шаи Голощёкина. В своих сочинениях оба полностью приводят текст «Записки Юровского», каждый свой собственный вариант: Радзинский – то, что сам обнаружил в архиве, а Рябов – полученный от сына «исполнителя». Оба текста машинописные с рукописными добавлениями. У Рябова: «Рукой Юровского написано: “Копия, т. Покровскому дан подлинник 20 г.”». В экземпляре Радзинского имеются «правки карандашом», вставки на полях, сделанные тем же карандашом и позднее старательно обведённые чернилами. «Аккуратный, чёткий почерк, – отмечает Радзинский, – знакомый почерк человека с бородкой (члены Комиссии с «почерком человека с бородкой» знакомы не были. – А.Г.). В самом конце документа – запись от руки: в ней указано точное место, где сокрыты останки Романовых и всех погибших с ними».

Это любопытная деталь. Место точного погребения указано в экземпляре Радзинского, а могилу с останками на ощупь при помощи самодельного штопора находит Рябов. Радзинский свою «Записку» никак не распространяет и, уж тем более, своего конкурента оной не осчастливливает. И вдруг, десять лет спустя, подводя итог проведённого следствия, прокурор-криминалист Соловьёв написал: «К моменту раскопок Г.Т. Рябов (в конце 1997 года первооткрыватель впервые вновь появился на горизонте. – А.Г.) располагал экземпляром “Записки Юровского”, где было указано место захоронения трупов». Рябов сам об «указанном месте», приписанном в конце машинописного текста, никогда не говорил. Радзинского Соловьёв вообще упоминанием не удостаивает. Документ этот зачитан был на заседании Правительственной комиссии, где как член этой Комиссии присутствовал Радзинский, который на таковую несправедливость никак не отозвался. Видимо, всё было согласовано.

Итак, обе «Записки Юровского» появились в печати в мае 1989 года. Сравнивая опубликованные тексты, можно уверенно говорить, что источник безусловно единый, но это не копии с одного документа, это самостоятельные варианты, как бы разные переводы одного иностранного текста. При сопоставлении обоих вариантов обнаруживается большое количество мелких несовпадений, которые сами по себе никак на общую картину не влияют, но на размышления наводят. Историк Юрий Алексеевич Буранов таковую коллизию объясняет редакторской инициативой сына Юровского. Он в 1958 году, в период хрущёвской «оттепели», после разоблачения так называемого «культа», отослал в Свердловский обком КПСС пакет с документами своего отца, среди которых находилась копия «Воспоминаний коменданта Дома особого назначения». «Внизу машинописного текста, – пишет Буранов, – следовала приписка следующего содержания: “Этот материал передан Я.М. Юровским в 1920 году М.Н. Покровскому, историку. А. Юровский”». «Вот откуда появился 1920 год, – со слов сына цареубийцы», – добавляет Буранов.

Точного места захоронения в «Записке» из свердловского партархива не указано, так же как и в варианте, который получил Рябов, оттого он этой темы не касался. Но прежде чем высылать документы отца, как предполагает Буранов, Александр Яковлевич «раскрыл имевшие место сокращения (например, буквы “А.Ф.” читались теперь как “Александра Фёдоровна”, “ком” – как “комендант”, “Е” – Ермаков и т. д.)».

«Записка», полученная Рябовым от Александра Яковлевича, копией той, что была им в 1958 году отправлена в Свердловский обком, не являлась. В рябовском экземпляре Императрица упоминается только в буквенном изображении (А.Ф.), и «ком» остался «комом». Получается, что, во-первых, Юровский-сын произвёл какое-то количество экземпляров «Записок» своего родителя, и, во-вторых, каждый экземпляр он не копировал, а позволял себе некоторую вольность в изложении, и это, конечно, сомнительно. Что касается вариантов, опубликованных Рябовым и Радзинским, то их неидентичность объяснить «вольностью» Александра Яковлевича нельзя. Экземпляр, которым пользовался Радзинский, если верить официальной версии, извлечён был из архивного хранения и не Юровским-сыном туда передан. Странно, конечно, что «откровения Юровского», предназначенные для историка и члена правительства Покровского, разошлись в энном количестве вариаций по разным архивным хранилищам.

О некоторых несовпадениях, которые хоть и не принципиально, но всё же несколько меняют картину, стоит упомянуть. К примеру, в рябовском варианте Юровский «оставил на охране несколько верховых», у Радзинского почему-то вместо всадников появляются «несколько человек часовых». По Радзинскому «трупы выносили», у Рябова – «переносили»; «бриллианты тут же выпарывались», а у Радзинского бриллианты – «переписывались». В «Записке» Рябова указывается, что «удаление трупов и так далее лежало на обязанностях т. Ермакова», у Радзинского: «удаление трупов и перевозка лежала на обязанности»… В варианте Радзинского цифры обозначаются словами (двадцать минут, три аршина, полпуда), у Рябова: '/г пуда, 20 минут и так далее. У Рябова: «Забросав землёй и хворостом, несколько раз проехали». В «Записке», опубликованной Радзинским в «Огоньке», существенное добавление: «Забросав землёй и хворостом, сверху наложили шпалы и несколько раз проехали». Любопытная, кстати, деталь. Интересно, кто сию подробность приписал и когда? Таких несовпадений в общей сложности по всему тексту насчитывается более сотни, и природу их объяснить трудно.

Сам Юровский-старший вряд ли занимался «тиражированием». В первые годы в этом надобности не было, а позднее ему самому было не до того. Хвастаться таковыми заслугами стало небезопасно. Все его екатеринбургские коллеги по палаческому ремеслу, уличённые в троцкизме, один за другим отправлялись в мир иной. Юровского от расстрельной судьбы спасла, скорее всего, язвенная болезнь, сведшая его в могилу. Высказывалась мысль, что и тут не обошлось без посторонней помощи. Но арестовали дочь Римму, большевичку ещё с Гражданской войны, секретаря ЦК комсомола, о которой он, лёжа на койке в кремлёвской больнице, уже на пороге Аидова царства, писал Сталину, моля о милости, не упустив, наверное, вспомнить и о своём чекистском прошлом.

Создаётся впечатление, что все эти противоречия в «Записках Юровского» искусственного образования и гораздо более позднего времени, смысл которых заключён в том, чтобы убедительно выглядело то, что Рябов и Радзинский действительно получили «Записки» из разных источников, что они действительно, несмотря на странную одновременность своего возникновения, работали самостоятельно, независимо друг от друга, без всякого воздействия откуда-то извне.

* * *

Но пора, наконец, вещи назвать собственными именами. Никакой «Записки Юровского» на самом деле никогда не существовало. Была «Записка», в которой излагалась, с точки зрения большевистских идеологов, картина убийства Государя и Его Семьи, где Юровскому была отведена первостепенная роль. Ю.А. Буранов в 1997 году, давая интервью корреспонденту «Литературной газеты», сообщил, что «документ, автором которого считается Юровский, написан совсем другим человеком». «Я обнаружил в архиве, – говорит далее Буранов, – доселе неизвестный рукописный вариант “Записки” – и сразу стало ясно, что она никак не может принадлежать самому Юровскому: во-первых, это вовсе не его почерк, во-вторых, там везде повествование о коменданте Дома особого назначения ведётся исключительно в третьем лице – “комендант сказал”, “комендант пошёл”; в-третьих, она написана безукоризненно грамотным человеком, каким Юровский уж никак не являлся». «На Международной научной конференции в Екатеринбурге мной было заявлено, – продолжает Буранов, – что так называемая “записка Юровского” написана отнюдь не им, а академиком Покровским».

Фигура Михаила Николаевича Покровского на большевистском небосклоне известная и весьма заметная: член ВЦИКа, заместитель наркома просвещения, руководитель Коммунистической академии, директор Института «красной профессуры». Покровский – участник октябрьского переворота, он крупный политический послереволюционный деятель, главный историограф Советского государства. Он присутствует на всех заседаниях верховного органа власти, в том числе и на том, на котором Свердлов сообщил о расстреле в Екатеринбурге.

Записка, известная как «Записка Юровского», написанная Покровским, была перепечатана на пишущей машинке, вполне вероятно, в его же секретариате. Последняя страница этого машинописного экземпляра, которая не широко, но всё же публиковалась, имеет рукописные приписки, сделанные Покровским, причём одна приписка, на которую прокурор-криминалист постоянно ссылается, указывает очень неопределённо место, где Юровский соорудил могильник. «От места пересечения жел. дороги, – говорится в оной, – погребены сажен во 100 (это 213 метров) ближе к В. Исетскому заводу».

Вторая приписка является исправлением уже напечатанного текста, которое Покровский помечает скобкой: «Так как телеги оказались непрочными, разваливались, ком. отправился в город за машинами». Текст исправленный выглядит так: «Телеги ломались ранее, машины понадобились, чтобы везти на глубокие шахты, причём до самого места временного погребения машины не могли дойти, поэтому телегами всё равно приходилось пользоваться. Когда пришли машины, телеги уже двинулись – машины встретились с ними на ½ версты ближе к Коптякам». С одной стороны, в этой приписке много непонятного, а с другой – нет ни одного документального подтверждения, что к самой «Записке» хоть в какой-то степени имел отношение Юровский[11]11
  В мае 2012 года в Государственном архиве открылась выставка под названием «Гибель Семьи Императора Николая II – Следствие длиною в век», в экспозиции которой была представлена эта самая последняя страница. В этикетке под этим экспонатом было указано: «Фрагмент Записки Юровского». Неосведомлённый посетитель выставки уйдёт искренне убеждённый, что приписка на этом «фрагменте» сделана самим палачом Царской Семьи. Ему и в голову не придёт, что в главном архивохранилище страны он может получить информацию, которая не соответствует исторической действительности.


[Закрыть].

«Записка» была составлена Покровским спустя несколько лет после расправы над Царской Семьёй, ибо некоторые факты, в ней указанные, заимствованы были из материалов колчаковского следствия (челюсть Боткина, отрубленный палец, труп собачки – об этом большевикам стало известно только из следствия Соколова). Первой ласточкой явилась, в 1920 году, книга Роберта Вильтона «Последние дни Романовых» на английском языке, о которой, вполне естественно, стало известно в высших кругах партийного аппарата Советской России (но у Вильтона «отрубленный палец» не упомянут). В 1921 году на русском языке были опубликованы воспоминания Пьера Жильяра (тоже «пальца» нет). Годом позже во Владивостоке издана была книга генерала Дитерихса, под началом которого работал следователь Соколов. Русский перевод книги Вильтона вышел в 1923 году, а в 1925-м, в Берлине, уже после смерти следователя Н.А. Соколова, был напечатан его фундаментальный труд, основанный на материалах следствия, который уличал сочинение Покровского в фальсификации, ибо, когда академиком оное сочинение создавалось, многие факты, установленные следствием, ни участникам екатеринбургского злодеяния, ни тем более автору «Записки» известны не были.