Текст книги "Кому же верить? Правда и ложь о захоронении Царской Семьи"

Для Правительственной комиссии и для следствия, которое вела Генеральная прокуратура, находка Бурановым рукописного оригинала Покровского явилась неприятной неожиданностью, ибо на первом этапе и возбуждённого следствия, и работы Комиссии авторство Юровского признавалось абсолютным (надо сказать, сам Буранов, пока он не обнаружил оригинал «Записки», написанный Покровским, считал Юровского автором этого сочинения). Этот документ, без всякого сомнения, являлся «откровением», чуть ли не исповедью главаря Царских палачей, а потому воспринимался как «истина» в последней инстанции. Когда было предано огласке и получило широкий резонанс открытие Буранова, которое никак нельзя было опровергнуть и дезавуировать, очень эластичное соловьёвское следствие без всяких комментариев приняло этот факт, тут же публично, устами прокурора-криминалиста заявив, что сей документ есть «свидетельство Юровского, записанное известным историком и государственным деятелем Советской России М.Н. Покровским». Заявление это абсолютно голословное, никак документально не обоснованное. Нет ни одного упоминания, даже легендарного, самого ничтожного, не говоря уж о юридически подтверждённом, что Покровский в 1920 году записывал за Юровским его воспоминания. Это прямое мифотворчество Соловьёва, может быть не его личное, но через него распространяемое.

В Справке, представленной в Комиссию как завершающий аккорд всего следственного производства, составленной прокурором-криминалистом Соловьёвым, говорится: «По постановлению Генеральной прокуратуры Федеральным центром судебных экспертиз Министерства юстиции Российской Федерации проведено полное экспертное исследование “Записки Юровского”, в ходе которого установлена подлинность “записки”. Экспертами дано категорическое заключение о том, что записи были выполнены Я.М. Юровским и членом ВЦИК М.Н. Покровским». В конце приводимого документа, подводя итог всему тому, к чему пришло следствие, Соловьёв резюмирует: «По заключению Федерального центра судебных экспертиз “записка Юровского” является подлинной, текст в ней выполнен рукой академика Покровского М.Н. и Юровского Я.М.». Позднее, в 1998 году, в журнале «Родина» был опубликован материал прокурора-криминалиста, в котором о «Записке Юровского» он заявил следующее: «Она («Записка». – А.Г.) была продиктована Юровским главному хранителю партийных тайн академику Покровскому ещё в 1920 году, когда сведения из “Соколовского” дела не появлялись в печати» (интересно, откуда же тогда Юровский узнал об «челюсти Боткина» и отрубленном пальце, которые Соколов обнаружил на дне шахты под слоем грунта и мусора? – А.Г.).

А уже в нынешний век прокурор-криминалист к этому «творческому содружеству» добавил некоторые подробности, введя в круг ранее известных лиц новый персонаж, каковым явился сам «Всероссийский староста»[12]12
  Председатель ВЦИК М.И. Калинин, преемник Свердлова.


[Закрыть], которому якобы понадобились «данные о расстреле». Понятно, что только Покровскому, «главному архивариусу и хранителю партийных тайн», «может довериться» Калинин. «У кого можно было получить исчерпывающую информацию?» – задаёт вопрос Соловьёв и сам же себе отвечает: «У Юровского». «Вполне естественно, – пишет далее Соловьёв, – что Покровский побеседовал с Юровским (по требованию Калинина? – А.Г.) и записал его рассказ. Потом запись перепечатали на пишущей машинке, и Покровский дал её прочитать Юровскому. И Покровский и Юровский заметили некоторые погрешности в машинописном тексте и выправили их».

Если бы сие написал Радзинский, то с него, как говорится, и спросу нет, он профессиональный драматург и, естественно, может в своих сочинениях прибегать к домыслам, но вот ремесло представителя Генеральной прокуратуры таких вольностей не допускает. А Соловьёв весь этот сюжет выдумал и в нарушение юридической обстоятельности свою беллетристическую фантазию предлагает рассматривать как исторически достоверный факт. Он же никак не объясняет, почему вдруг Покровский взялся записывать за Юровским его повествование о расправе над Царской Семьёй через несколько лет после самого события. Да и представить Покровского в роли стенографиста смешно. Не та фигура. Для Покровского чекист Юровский мелкая сошка. Если бы ему для каких-то его профессиональных или политических дел понадобилось опросить Юровского и снять с него показания, то он поручил бы это сделать кому-то из своих подчинённых. Личного интереса у Покровского к екатеринбургскому злодеянию не было, об этом никаких свидетельств не существует. Это Радзинский «очень эффектный сюжет», пропустив через фильтр авторского воображения, использовал для своей романтической драмы.

Покровский – государственный деятель, и проблемы он решал «государственной важности». И всё же он собственноручно составляет весь текст, но не от имени Юровского, а для Юровского, он не подделывается под Юровского, не пишет от его лица, а называет его «комендантом», подчёркивая этим лишь свою кураторскую роль. Покровскому нужна не «исповедь палача», а политический документ для дальнейшего употребления. Он создавал инструкцию, где чётко была определена последовательность всех действий, что потом Юровский и все участники расстрела и похорон будут слепо повторять. Именно поэтому все они часто противоречат друг другу и то, что происходило на самом деле, путают с тем, что надо было говорить «по предписанию».

Не случайно «Записка» составляется не непосредственно после совершённого злодейства, не тогда, когда Юровский с документами и вещественными подтверждениями (имеются в виду царские драгоценности) появился в Москве для отчёта, а несколькими годами спустя, то есть тогда, когда в том появилась надобность. Смешно полагать, что Юровский, с убогим багажом знаний, полученных в еврейской школе при синагоге, понадобился в качестве «соавтора» историку Покровскому. Не исключено, конечно, что он с Юровским виделся, когда тот, покинув Екатеринбург, перебрался в

Москву и потребовал от него отчёта обо всём, что и как произошло с узниками дома Ипатьева, а может быть, действительно поручил сие кому-то из своего аппарата. Но вполне мог Покровский получить нужные ему сведения и от Филиппа Голощёкина, который, во-первых, по своей партийной принадлежности более соответствовал уровню члена ВЦИКа, а во-вторых, и сам был не только непосредственным участником всех екатеринбургских событий с первых же дней появления Царской Семьи в доме Ипатьева, но и одним из тех, кто имел отношение к принятию решения в их судьбе, непосредственно согласовывая в Кремле все вопросы «деликатного» свойства. В ту трагическую ночь, 17 июля, он бродил возле Ипатьевского особняка, прислушиваясь к звукам, оттуда доносящимся, и появился внутри, когда экзекуция была закончена и шум выстрелов затих, а уже на следующий день Голощёкин отправился на рудник и провёл там всю ночь. С ним Покровский мог даже обсуждать саму фабулу своего сочинения и по каким-то деталям пользоваться его советами.

Правда, в данном случае не столь важно, каким источником воспользовался Покровский. Ему «рассказ главного исполнителя» нужен был как отправной материал. Он создавал политический сценарий, с кинематографическими эпизодами, написанный в этом смысле очень профессионально и литературно грамотно, что отметил Буранов. Скорее всего, то было решение самых верховных сфер большевистской власти. Время к тому побуждало. Гражданская война практически закончилась. О «похабном мире» уже давно забыли, Колчак расстрелян, барон Врангель покинул Крым. Советская власть утвердилась на большей части территорий бывшей Российской империи. Большевизм праздновал победу. На международную арену выходило новое государство, которому предстояло вступить на стезю дипломатических взаимоотношений с буржуазным миром.

Это обстоятельство обязывало отвечать на вопросы, которые этот мир волновали. Убийство Царской Семьи к тому времени обросло страшными подробностями. С лёгкой руки Вильтона, особенно когда вышел русский перевод его книги, распространялись жуткие слухи о каббалистических письменах в подвале дома Ипатьева и о кровавом шабаше в урочище Четырёх Братьев. Пресса широко растиражировала рассказ Войкова о «массе человеческих обрубков». Для молодой советской власти появление с таким багажом на европейском небосклоне было крайне нежелательно, тем более что возникали неприятные вопросы о судьбе «немецких принцесс», на которые стало необходимым давать вразумительные ответы (Приложение 7). Приходилось изворачиваться, врать.

Покровскому поручают сформулировать, естественно, для внешнего использования, более благообразную картину расстрела Царской Семьи, введя её в рамки хоть и жестокие, но объяснимые с точки зрения военной ситуации. Нужно было убедить мир, что на руднике никаких раздирающих душу сцен не происходило, что тела расстрелянных вывезли за пределы города и предали без всякого глумления земле. И главное, что могила Романовых существует. На том весь сценарий Покровского и завязан. Покровский ловко переплёл реальные события с собственными измышлениями, но легенду свою он слагал на сведениях, которые ему были доступны в то конкретное время. Тогда он вряд ли предполагал, что через несколько лет появится книга Соколова, написанная на базе протокольных документов следствия, допросов свидетелей и лиц, непосредственно имеющих отношение к убийству, на основании изучения вещественного материала, обнаруженного на месте совершённого преступления.

Уничижительную характеристику Покровскому дал в своих «Записках» академик Ю.В. Готье: «Покровский, – написал он, – специфическое соединение разврата и бандитизма с тупым доктринёрством».

По «Записке» Покровского, события развивались следующим образом. Коменданту, то есть Юровскому, было поручено «привести приговор в исполнение». Всё остальное лежало на обязанностях Ермакова (Юровский слепо повторяет: «Развязка возлагалась на меня, а ликвидация на одного из товарищей»). Он должен был заранее найти и подготовить место для сокрытия трупов и в роковую ночь вывезти их за пределы города. Но комендант, подозревая Ермакова в ненадёжности, решил «проверить сам всю операцию до конца». «Вскрывшиеся кражи, так же как и опоздание к расстрелу Ермакова, насторожили Юровского, и, не доверяя разнузданным “товарищам”, он внезапно принял решение лично проверить, как пройдёт захоронение», – уже не без расчета фантазирует в своей книге Н. Розанова.

Место, которое нашёл Ермаков, оказалось малопригодным для предполагаемой цели[13]13
  Вильтон, не раз там побывавший, писал: «Это место было выбрано с полным расчётом и знанием дела. Хотя и раньше этого места по дороге из Верх-Исетска попадались шахты, но они были неудобны, так как там слишком открытая местность. Здесь же место совершенно исключительное. Оно находится между двумя дорогами, сходящимися углом. Со стороны обеих дорог рудник закрыт чащей соснового леса, так что совершенно не виден с дороги. В то же время к нему очень удобно подъехать».


[Закрыть]. От недобросовестности Ермакова комендант пришёл в ярость. Пришлось на ходу решать проблему. «В лесу отыскали заброшенную старательскую шахту» (то есть тут же ночью), куда свезли трупы. Там их раздели и сбросили в эту шахту. «Но Романовых не предполагалось оставлять здесь – шахта заранее была предназначена стать лишь временным местом их погребения». (Если шахту только что отыскали, то как могло быть заранее известно, что она предназначена в качестве перевалочной базы? Таковая ситуация возможна лишь только в том случае, если Покровский обвинил Ермакова в «ненадёжности» несправедливо; здесь, как часто в показаниях свидетелей, происходит путаница того, что было, с тем, что должно было быть по «Записке Юровского». – А.Г.) К вечеру комендант, оставив охрану, уехал с докладом в Урали-сполком, где донёс на плохое исполнение поручения Ермаковым и получил сведения, что на девятой версте по Московскому тракту имеются глубокие шахты, подходящие для погребения.

Это живописание сочинено пером историка Покровского. Документы следствия Н.А. Соколова рисуют иную картину. Все эти коллизии с Ермаковым, неизвестно почему определённым на роль «мальчика для битья», и с комендантом, будто бы впервые попавшим на рудник в урочище Четырёх Братьев, полностью изобретены Покровским. Ему нужно, чтобы Ганина Яма и рудник в урочище никак не привлекали к себе внимания, чтобы создалось впечатление, что с самого начала Ганина Яма была непригодна для сокрытия следов преступления. На самом деле комендант Юровский эти места хорошо знал и не раз там бывал вместе с Ермаковым. За несколько дней до убийства Царской Семьи их видели на Коптяковской дороге и у урочища Четырёх Братьев. Покровский, когда сочинял свою «Записку», не задумывался над тем, что через несколько лет появится документальный труд следователя Соколова, в котором будут представлены свидетельские показания, уличающие советского историка во лжи.

Крестьянин Волокитин, допрошенный следователем Н.А. Соколовым, рассказал: «Я шёл в Екатеринбург той дорогой, что идёт из Коптяков. На этой дороге я встретил трёх всадников, ехавших верхами в сёдлах. Двое из них были мадьяры. Третий был Юровский, которого я хорошо знал. В руках у Юровского я видел простой плотничий топор. Ехали они, направляясь прямо к переезду № 184, к Коптякам. Юровский ещё перекинулся со мной несколькими словами, спросил меня, много ли ягод». Через день или через два Волокитин там же снова встретил Юровского. На этот раз он ехал в легковом автомобиле, тоже не один и тоже в том же направлении на Коптяки. Крестьянин Волокитин был не единственным, кто видел Юровского. В те же дни с Юровским встретился горный техник Фесенко, который в этой округе проводил разведку местонахождения руд. В протоколе допроса было записано: «Однажды во время работ, когда И.А. Фесенко подходил к завороту с дороги к Исетскому руднику, в местности около Четырёх Братьев, он видел ехавших верхами на лошадях Юровского и с ним двух незнакомых лиц, одного из которых рабочие называли Ермаковым. Юровского он знал до этого. Ехали они по направлению от Верх-Исетского завода к деревне Коптякам. Встретясь с ним, они спросили его сначала, чем он тут занимается. Он объяснил им, что занимается разведкой руд. Тогда они спросили его, можно ли будет проехать по той дороге на Коптяки и далее на автомобиле-грузовике и при том, что им нужно провезти пятьсот пудов хлеба. Он, Фесенко, сказал им, что дорога, кажется, хорошая: проехать на автомобиле можно. Разговор с ним вёл более Юровский». В том же протоколе есть ещё одно свидетельство: «В тот же день, – говорится в нём, – когда проезжали эти лица, ехали по той же дороге из города Екатеринбурга на свою дачу с кучером жена И.В. Ускова, которой попали навстречу Юровский и Ермаков. Ускова разговаривала с ними». Следователь Н.А. Соколов сделал следующий вывод: «Один день отделял встречу с Фесенко от первой встречи с Волокитиным. 14 июля Юровский искал путь к руднику. 15 июля, встретясь с Волокитиным, Юровский ехал расчищать уже известную ему дорогу, по которой он собирался везти трупы. Встретясь с Фесенко, он эту дорогу ещё пока высматривал».

Далее по «повести» Покровского комендант отправляется на поиски тех самых глубоких шахт на Московском тракте, о которых он узнал в Уралисполкоме, и к вечеру снова вернулся в город, где предпринял бурную деятельность по добыванию всего необходимого: керосина, кислоты, верёвок, чтобы вытаскивать трупы из шахты, телег, на которых ночью, в половине первого, со всем этим грузом отправился назад к Ганиной Яме. Когда рассвело, трупы вытащили. «Возникла мысль – хоронить тут же». Начали рыть яму, но работу пришлось приостановить. Появился кто-то нежелательный. (Как попал этот тип к самой шахте, когда всё кругом было оцеплено всадниками и пешими красноармейцами, которые никого не пропускали, о чём в следственных документах масса свидетельств, Покровский не утруждает себя объяснением. Ему нужно, чтобы урочище Четырех Братьев стало непригодным для сокрытия трупов.) «Пришлось бросить дело». Весь день провели в ожидании вечера и в девять часов «отправились в путь».

Документы следствия Н.А. Соколова иначе представляют все события этих двух суток, происходивших на Коптяковской дороге и Ганиной Яме. Как сообщил путевой сторож Лобухин, грузовик мимо железнодорожного переезда прошёл в ночь на 17 июля по объездной дороге. Пройдя некоторое расстояние на Коптяки, грузовик свернул влево и дошёл почти до самой открытой шахты. «Ранним утром 17 июля, – пишет Н.А. Соколов, – было прекращено движение по коптяковской дороге. Нет сомнения, таинственный грузовой автомобиль прошёл из Екатеринбурга к Коптякам под покровом ночи. Он не приходил в Коптяки и скрылся где-то в лесу. Рудник в урочище Четырёх Братьев был целью его достижения».

У Четырёх Братьев от Коптяковской дороги в сторону рудника вела дорожка, называемая местными жителями «свёрткой». Возле этой «свёртки» утром того же дня, когда прошёл грузовик, оказалось несколько крестьян из Коптяков, которые отправились полюбопытствовать, услышав, что с шувакинской стороны чуть ли не целая сибирская армия движется на Екатеринбург. Там их остановил конный патруль. Допрошенный Н.А. Соколовым крестьянин Швейкин показал: «Я очень даже хорошо могу сказать, что след (от грузовика) был здоровенный и по коптяковской дороге, и по той свёртке с коптяковской дороги, по которой к нам красноармеец выехал. След с коптяковской дороги так и пошёл по этой повёртке. Он хорошо был заметен по повёртке. Видать было, что недавно, только что перед нами проехали. Я так определяю, что это был след от автомобиля: больно он был здоровый: и широкий и глубокий и траву, как есть, всю по повёртке в улок положил».

Следы от грузовика через два дня после снятия блокады на Коптяковской дороге видели крестьяне, которые «ходили к ямам, в местности Четырёх Братьев для обследования, что именно могли там делать красноармейцы». Их показания записаны в протоколах следственного дела. Бабинов, житель Коптяков, там побывавший со своими однодеревенцами, был опрошен по поручению Н.А. Соколова. В протоколе допроса было записано: «На свеже-проторённой дороге, на расстоянии 100 сажен от коптяковской дороги Бабинов видел колеи от автомобильных колёс». Лесничий Редников, допрошенный Н.А. Соколовым, сообщил следующее: «Первая дорожка от Четырёх Братьев имела следы автомобиля. Следы его здесь были совершенно ясные. Тяжёлый автомобиль шёл здесь, проложил громадный след, поломал и повывернул много молодых деревьев вдоль колей дороги. След автомобиля доходил до самой открытой шахты и здесь кончался».

Это первый грузовик, который проехал ночью и привёз безжизненные тела из Ипатьевского дома. На допросе начальника Екатеринбургского уголовного розыска Кирсты заведующий гаражом П.А. Леонов показал: «17 июля 1918 года были потребованы комиссаром снабжения фронтом Горбуновым пять грузовых автомобилей, причём на одном из таковых, по тому же требованию, были помещены две бочки бензина. Автомобили эти возвратились обратно так: 18 около 7 часов утра пришли два средних грузовика, на одном из них были две пустые бочки от бензина (значит, две бочки бензина были израсходованы в первые сутки. – А.Г.), два маленьких грузовика возвратились около 9 часов утра того же 18 июля». На основании показаний путевого сторожа Лобухина и других свидетелей следователь Н.А. Соколов зафиксировал, что поздно вечером 17 июля и днём 18 июля через переезд № 184 прошло два автомобиля, гружённые бочками с бензином и ящиками, обвязанными верёвками, с серной кислотой. Грузовики, миновав переезд, вскоре останавливались. На рудник бочки и ящики перевозились на лошадях. Кувшины с кислотой на Ганиной Яме были извлечены из деревянных ящиков, обгорелые доски от которых были приобщены к делу, как вещественные предметы следствия.

Грузовик с бочками видел инженер В.С. Котенов. Он рассказал, что 18 июля из города отправился в Коптяки, где у него была дача. После переезда № 184, проехав несколько «десятков сажен», он был остановлен красноармейцами. На поляне в стороне стояли грузовой автомобиль и вороная лошадь, запряжённая в коробок. Дальше ехать ему запретили и велели поворачивать назад. Он попросил напиться, ему указали на грузовик. «На автомобиле стоял железный бочонок от бензина, – показал Котенов. – Я сел на бочонок и стал пить воду из медного кувшина. Сидя на бочонке, я его покачивал и чувствовал, что бочонок был пуст». Позднее, когда на Ганиной Яме велись Соколовым изыскательские работы, Котенов, как инженер, занимался откачиванием воды из шахты.

Оба грузовика, опустошённые, часов в пять-шесть 18 июля пересекли снова переезд в сторону Екатеринбурга, а несколько позднее уже из города проследовал на рудник легковой автомобиль, в котором сидело четыре человека. Крестьянка Берёзовского завода Екатерина Привалова, допрошенная Н.А. Соколовым в качестве свидетеля, рассказала: «В прошлом году, летом, во время сенокосов, я помню, что через наш переезд (№ 803) прошёл по направлению к Коптякам грузовой автомобиль. В этом автомобиле было две-три бочки. Помнится мне, что в этот же день прошёл также к Коптякам легковой автомобиль. В нём сидело три или четыре человека. Из них я разглядела только одного: Голощёкина. Я раньше его видела и в лицо знала. На другой день рано утром, на зорьке, этот автомобиль назад пошёл. В нём опять сидел Гологцёкин с несколькими людьми. Он сидел в автомобиле и спал». А свидетель, священник Иуда Прихотько, Голощёкина в лицо не знавший, подтвердил, что он тоже видел легковой автомобиль, в котором сидели люди и «все развалившись спали».

Н.А. Соколов считает, что Голощёкин побывал на руднике дважды. «В последний раз, – пишет он, – Голощёкин поехал туда вечером 18 июля и возвратился в Екатеринбург утром 19 июля, пробыв на руднике всю ночь». Днём 17 июля Голощёкина на руднике видел австриец Мейер, о чём он сообщил в интервью немецкому журналу. (Это тот самый Мейер, о котором в 1993 году в документе на имя председателя Правительственной комиссии Ярова упоминал Соловьёв.) Мейер сообщил, что он с двумя членами Военно-революционного комитета утром, 17 июля, отправился на Ганину Яму. «Когда мы приехали, – говорится в интервью, – то горело несколько костров, вокруг которых сидели красноармейцы. Голощёкин, Белобородов, Войков и Юровский стояли в группе отдельно, недалеко от которой Ермаков спал около костра. Мёртвые лежали ещё завёрнутые в шинельное сукно на краю шахты». (Мейер со своими коллегами выехал из Екатеринбурга после десяти утра на лошади, запряжённой в коляску. До рудника от города в общей сложности около двадцати километров. Следовательно, на Ганиной Яме появиться он мог не ранее 12 часов дня.)

Грузовой автомобиль ушёл с рудника в ночь на 19 июля. Путевой сторож Лобухин и его сын Василий видели, как он шёл через переезд в город. Я.И. Лобухин был допрошен Н.А. Соколовым. Он показал: «Пропуску не было дня три. В эти дни приезжало из города ещё три автомобиля, и, как мне помнится, все три грузовые. Помню я, что на одном была бочка пудов на двадцать. В последний самый день уже вечером от Коптяков прошёл грузовой автомобиль. Прошёл он через переезд. Этот автомобиль в логу и засел в топком месте. Должно быть, вода им для него понадобилась, потому что скоро к моему колодцу подъезжал коробок. В коробке, как я издали видел, была бочка (бочку увидел издали, а вот костра-то заметить никак не мог. – А.Г.). Налили они в бочку воды и уехали к логу… За ночь они там целый мостик выстроили: из шпал и тёсу из моей горотьбы. Это я уже потом тёс назад взял» (тёс забрал, но никаких следов от копания и от костра Лобухин не увидел, во что, конечно, поверить трудно, ибо скрыть следы такового «заметного» присутствия практически невозможно. – А.Г.).

Крестьянка из Верх-Исетского завода видела этот грузовик, когда он проезжал через Верх-Исетск. Она рассказала следователю Соколову: «Часов в шесть-семь утра я была на улице и вижу: один за другим едут по направлению от леса, из Коптяков, к городу автомобили. Два легковых, а сзади один грузовой автомобиль. У него левое заднее колесо было обмотано толстой верёвкой».

Если в очень общих чертах сравнить то, что писал Покровский, с тем, к чему пришло следствие Н.А. Соколова, то выглядеть это будет примерно так: по Покровскому, комендант, «благополучно» завершив экзекуцию в подвале Ипатьевского дома, отправился по собственной инициативе сопровождать тайный груз куда-то в неизвестность, подозревая в недобросовестности Ермакова, ибо ему самому поручено было только «привести в исполнение». К шести-семи часам утра отыскали заброшенные шахты. Юровский расставил охрану и разогнал лишних. Трупы раздели и сбросили в шахту, побросали туда гранаты (этим Покровский объяснил найденный «белогвардейцами» палец; конечно, заявление сие не серьёзное – следствие 1919 года определило, что палец хладнокровно отрезали; наверное, кольцо, которое было на нём, как другие, снять не получилось. Ну а Соловьёв, занимаясь главным образом позвонками, естественно, никакого интереса к скелету № 7, который экспертизой заявлен был как скелет императрицы Александры Фёдоровны, не проявлял. В том-то вся ловкость и заключена, что никто из нынешних экспертов не счёл нужным определить на останках следы отчленённого или «оторванного гранатой» женского пальца, хотя уровень современной медицины мог бы в этом вопросе внести некоторую ясность), а тем временем выпарывали бриллианты и жгли одежду В 10 часов утра (17 июля) Юровский, оставив охрану, уехал с бриллиантами в Екатеринбург. Вернулся на шахту в ночь (из города выехал уже в первом часу) на 18 июля на лошади с добытым горючим. Приехал на рассвете. Стали вытаскивать из шахты трупы и копать яму для погребения, потом раздумали и, дождавшись ночи, поехали хоронить в другое место. Никто из Екатеринбурга за это время не наведывался, никаких грузовых и легковых оказий не было, ничего в бочках не привозили. За двое полных суток только и успели, что раздеть, сбросить в шахту да вытащить оттуда, а всё остальное время жгли костры, отгоняя мошкару, да шелушили яйца, которые по требованию Юровского, накануне кровавой ночи, в особняк Ипатьева принесли монашенки. Соколов приводит показания монашки Антонины: «15 июля Юровский нам приказал принести на следующий день полсотни яиц и четверть молока и яйца велел упаковать в корзину». (Заказывая монашенкам приготовить корзину яиц к определённому дню, он что, беспокоился о харчах для Ермакова, ибо сам, по Покровскому, предназначен был на роль исполнителя и своего участия в «похоронах» не предполагал; на самом деле на Ганину Яму он готовился основательно, только вовсе не для контроля за Ермаковым.) Резюмируя показания монашек, Соколов написал: «15 июля ранним утром Юровский уже собирался на рудник и заботился о своём пропитании».

По свидетельству лиц, которых допросил Н.А. Соколов, события этих двух суток проистекали в гораздо более бурном темпе, нежели представленные советской историографией, и включали в свою орбиту ряд людей, между собой совершенно не связанных, которые со своей стороны, по-разному, естественно, никак не согласованно, но в принципе представили картину единую и достаточно убедительную, которую при объективном подходе невозможно без всякого серьёзного анализа просто так проигнорировать. Если, конечно, не было на то «указания».

То, что сочинил Покровский, вопросов не вызывает. Он занимался не расследованием, а создавал схематическую версию расстрела Царя и Его Семьи, исходя из политических соображений, и это вовсе не его личная историческая точка зрения, нет, это заказ советской власти, который, как представитель этой власти, посвящённый во все её тайны, и как профессионал, он чётко сформулировал в директивную концепцию для всех лиц, причастных в той или иной степени к екатеринбургским событиям, и для публичного распространения, если к тому появится необходимость – это во-первых, а во-вторых, следственное дело Н.А. Соколова ему доступно не было. Старший прокурор-криминалист Соловьёв, который вдоль и поперёк проштудировал все материалы и документы следствия Н.А. Соколова и его книгу (так же как и Рябов), не счёл нужным во всех своих собственных следственных «изысканиях» и документах, им составленных, проанализировать те моменты, которые вступают в противоречие с так называемой «Запиской Юровского», из чего можно сделать уверенный вывод, что Соловьёв вовсе не искал истину, о чём он на первых порах заявлял, как мне, во всяком случае, казалось – нелицемерно.

23 января 1998 года Соловьёв представил в Правительственную комиссию документ, завершающий проведённое им следствие по факту убийства Николая II и Его Семьи, на основании которого Генеральной прокуратурой было официально заявлено, что найденные под Екатеринбургом Авдониным и Рябовым ещё в 1978 году останки являются останками Царской Семьи и лиц, разделивших с ними их горькую судьбу.

Документ сей состоит из трёх разделов:

Первый: «Справка о вопросах, связанных с исследованием гибели семьи бывшего российского императора Николая II и лиц из его окружения, погибших 17 июля 1918 года в Екатеринбурге».

Второй: «Сравнительный анализ документов следствия 1918–1924 гг. с данными советских источников и материалами следствия 1991–1997 гг.»

Третий: «Проверка версии о так называемом “ритуальном убийстве” семьи бывшего императора Николая II и лиц из его окружения в 1918 году».

Справка – это очень краткое литературное изложение как бы всех исторических событий, связанных с расстрелом Цдрской Семьи и последующим сокрытием трупов. Особо подчёркивается, что решение о расстреле было принято уральскими властями без всякой причастности Москвы к этой расправе, делается также беглый обзор по книге и следствию Н.А. Соколова, даётся перечень известных документов, к тому относящихся, и воспоминаний, оставленных лицами, участвовавшими в сей кровавой драме. Заключает Справку короткое резюме Соловьёва: «Сравнение следственных документов Н.А. Соколова с данными, приведёнными участниками расстрела и захоронения, и материалов настоящего следствия показывает их непротиворечивость». Насчёт «непротиворечивости» Соловьёв, конечно, выразился очень самоуверенно.

«Сравнительный анализ» – это тоже пересказ всего уже давно известного, также без всяких криминалистических открытий, сделанных в процессе нового дознания, без признаков действительно серьёзного расследования «уголовного дела», но в более развёрнутом изложении, чем в первом разделе. Начинается этот раздел с короткого пересказа колчаковского следствия, потом, наоборот, следует довольно объёмный кусок текста, посвящённый «обстоятельствам расстрела и уничтожения трупов, изложенным в воспоминаниях участников событий», где приводятся с широким цитированием фрагменты известных мемуаров, которые оставили сами екатеринбургские палачи (начиная, естественно, с главного «исполнителя»), как добровольно, так и по необходимости на допросах. Почти полностью приводится текст Покровского, выдаваемый за авторство Юровского, и выступление последнего перед старыми большевиками в 1934 году. Не забывает Соловьёв рассказать всю историю поисков и находки Авдониным и Рябовым вместе с протоколом вскрытия захоронения в 1991 году.