Текст книги "Россия. ХХ век начинается…"

Преувеличение роли личности представляется неизбывной особенностью российской историографии, которая коренится в православном и мусульманском обыденном сознании. Русские монархи традиционно со времен «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина подразделялись на «плохих» и «хороших» царей. В советское время их помещали в две противоположных графы – «реакционные» или «прогрессивные» самодержцы. Все беды и достижения народа обязательно увязывались с носителями верховной власти.

Нет необходимости говорить, что интерпретация разнообразных по степени значимости фактов только через личность и характер первого лица в государстве недопустима. Они были авторитарными правителями, которым свойственно преувеличивать достоинства своих приближенных, если те вольно или невольно эксплуатировали модную политическую и научную фразеологию, чтобы воплотить в жизнь с выгодой для себя внешне привлекательные умозрительные идеи, обещавшие будто бы немедленный чудодейственный эффект. Любая модернизация осуществляется с помощью небольшой группы талантливых людей, которых всегда окружает толпа громогласных проходимцев и карьеристов. Будучи людьми, а отнюдь не небожителями, носители верховной власти способны заблуждаться, увлекаться и слепо доверяться именно таким «новаторам», тем более что их умело инсценированные «практические эксперименты» способны были убедить любого стороннего наблюдателя.

Первый русский самодержец Иван IV Грозный начинал «модернизацию» с благородной целью превратить ее в сословно-представительную монархию западноевропейского образца, что было в принципе невозможно в многонациональной православной монархии по причине изначально заложенного в самой концепции «Москвы как Третьего Рима» феномена «цезарепапизма». Гегель верно подметил, что, «в общем, религия и основа государства – одно и то же: они тождественны в себе и для себя»[118].

Византийское самодержавие исподволь детерминировала независимость государя от подданных. Он в глазах верующих стал единственным законным источником жизни на земле. Противиться ему значило идти против воли Божьей. Церковь постоянно проводила идею повиновения великим князьям, царям и советским вождям, которые отождествлялись с ними. Уже киевского князя Владимира епископы величали равноапостольным царем и самодержцем. Но этот прозорливый князь Владимир Святой потребовал, чтобы митрополит и епископат в проповедях добавляли к его имени звание катехона – военного заступника православной веры от еретиков, иноземцев и язычников. Его правнук Владимир Мономах распространил это право на всех инакомыслящих. Тоталитарная система господства и подчинения окончательно утвердилась во время пребывания русских княжеств в составе Золотой Орды.

Власть государя приобрела необратимый сакральный характер. Образованная императрица Екатерина II была вынуждена согласиться по желанию Уложенной комиссии на сомнительный титул «Великой Матери Отечества», а Сталин по настоянию делегатов I съезда марксистов-аграрников стал «Отцом всех народов». Покойный Ленин был объявлен православным божеством в трех никейских ипостасях. По распространенной в 20-х годах прошлого столетия официальной легенде, он был искусственно погружен в летаргический сон в Мавзолее, из которого советские ученые его выведут в день победы коммунизма. И он будет вершить суд над усомнившимися в своих заветах верующими и еретиками. Владимир Маяковский выразил это предельно точно: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»

Не случайно нарком просвещения А.В. Луначарский на первом совещании комиссии по увековечиванию памяти Ленина говорил: «Вечная и бесконечно отодвигающаяся цель человечества – стать богом, промыслом и чувствующим сердцем мира сегодня близка, как никогда. Мы обязаны колоссальным напряжением нашей воли, зрения и внутреннего слуха уловить мысленные и действительные перипетии, происходящие во времени, использовать их так, как это делал Владимир Ильич. Тогда мы укажем путь, по которому пойдет человечество, чтобы уже завтра превратиться в согласную семью богов»[119].

Ни Петр I, ни Сталин физически были не в состоянии решить все вопросы внутренней и внешней политики единолично. Их указания выполнял военно-бюрократический аппарат.

Петр I с его неукротимой энергией хотел ускорить процесс модернизации России. Сенаторы и президенты петровских коллегий в соответствии со своим небогатым культурным и образовательным уровнем конкретизировали указы государя для нижестоящих чиновников. А те в свою очередь исполняли распоряжения в той форме, как их понимали.

Однако, когда отгремели победные марши в честь победы над Швецией и Персией, оказалось, что его верные соратники не столько радели за судьбы Отечества, сколько погрязли в казнокрадстве и взятках. Его реформы навсегда разделили огромную евразийскую страну на два государства в единых границах: крохотную «европеизированную» столичную дворянско-бюрократическую Россию и огромную православную патриархальную Русь.

Такая ситуация сохранилась и поныне, когда товарно-денежные отношения существуют для небольшого числа избранных государем лиц, в то время как остальное население о достижениях российского капитализма узнает из средств массовой информации и бесконечных телевизионных сериалов на злободневную тему «богатые тоже плачут», поскольку лишены денег, а значит, и товаров. «Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будет два государства: одно – государство бедняков, другое – богачей, хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга», – писал Платон[120].

Чтобы исподволь уничтожить боярскую и церковную оппозицию, Петр I, его преемники и Екатерина II искусственно насаждали в великорусской культуре принципы протестантской морали. Они насильственно внедрялись в среде дворянства как императивы стиля мышления. И в итоге появилась российская национально-освободительная самобытная философия, которая являлась эклектикой анабаптистской идеологии декабристов, лютеранского либерального западничества, кальвинистского мировоззрения революционного народничества и массового протестного народного движения. Его возглавила РСДРП(б), далеко не самая радикальная и многочисленная социалистическая партия России.

Как бы ни хотелось нынешним реформаторам оценивать задним числом Великую русскую революцию XX века как событие исключительно национального масштаба, им никогда не удастся объявить ее «политическим переворотом» или «русским бунтом», которые можно вычеркнуть из мировой истории. Как глубинное народное движение, она имела стихийной целью уничтожить паразитирующую за их счет военно-бюрократическую власть в огромной многонациональной империи. Октябрьскую революцию вдохновлял подсознательный порыв национального самоопределения, освобождающего людей, создающих конкретные материальные и культурные ценности, во имя свободы всего трудящегося человечества. Апогей революционного подвижничества, воплотившийся в советской системе, позволил выполнить преобразовательную миссию не только в отношении культуры, но и радикального изменения условий труда и жизнедеятельности всего российского общества на скромных принципах христианского социализма с его категориями равенства. Маркс был прав, когда говорил, что «сорок миллионов великороссов слишком великий народ и у них было слишком своеобразное развитие, чтобы им можно было навязать извне какое-либо движение»[121].

Воинствующий атеизм российских революционеров, отрицавший исключительно православные традиции, тогда как лютеранские кирхи и католические костелы оставались нетронутыми, и схоластический материализм большевиков-ленинцев стали лишь необходимой внешней формой социальной идентификации «тонкого слоя революционной интеллигенции». Руководители РКП(б) тем самым демонстрировали радикальным массам всех оттенков протестного мировоззрения разрыв с несправедливыми военно-бюрократическими и церковными учреждениями самодержавия. Слова Гегеля об истории Германии в полной мере применимы к революции в России: «Реформация, кровопролитное утверждение своего права на реформацию – это одно из немногих событий, в котором приняла участие [вся] нация»[122].

Тяжелейшим генетическим недугом всех самодержавных вершителей «модернизации Отечества» была и остается неистребимая предрасположенность к непотизму и фаворитизму, которая отражается в средневековом принципе подбора «приказных дьяков» – министров и столоначальников различного калибра. Они выбираются и назначаются на свои высокие должности по сомнительному принципу юношеской дружбы с ее порывами бескорыстной взаимопомощи в годы тяжелых жизненных испытаний, вызванных издержками возраста. Позже обоим реформаторам Нового и Новейшего времени Петру Великому и Сталину пришлось брать на веру рекомендации поручителей при назначении бюрократов из незнакомых социальных слоев. Критерием становилась личная преданность и дисциплинированность таких порожденных самими властителями приказчиков и наместников, а главное – идейное презрение к прежней сусальной Руси! Они не только превращали разумные постановления в абсурдные кампании, но, со временем неизбежно становились удельными воеводами-кормленщиками, а то и просто древневосточными сатрапами.

Более того и как всегда, «профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, которые по идее должны быть присущи тоталитарным режимам, – справедливо подчеркивает А.К. Соколов. – Слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость “генеральной линии”, шараханья из стороны в сторону в политической практике и… непрерывные искажения в цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном и деформированном виде, усугубляли хаос и дезорганизацию». Общество само «вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя “единственно научную идеологию”, приспособив для этого ряд социалистических идей, нашедших в нем почву, создало на этой основе новые общественные и государственные институты»[123].

Психосоциальную неизбежность усиления репрессивности режима в 30-х годах, и насилие как «своеобразное зеркало социально-исторического подсознания» точно подметил В.П. Булдаков: «Террор подготовила раскрестьяненная молодежь, оказавшаяся у конвейера индустриализации», где Сталину отводить лишь роль «подвыпившего сельского попика, вообразившего себя Господом Богом»[124].

Культ вождя невозможно насадить сверху самыми совершенными средствами пропаганды. Троцкий был кумиром городской образованной молодежи, части пролетарских писателей, поэтов и театральных деятелей и далеко не всех его «выдвиженцев» в высшем командном составе Красной армии. Ленина же боготворили все слои населения, хотя мало кто его видел и тем более читал его статьи. Одно упоминание его имени вселяло одновременно уважение, восторг и страх, как происходило с царями, за исключением Бориса Годунова и Николая II. То же отношение в 30-х годах было и к Сталину.

Культ создавался массовым сознанием, что использовали нижние звенья бюрократии как способ самосохранения и выживания потому, что образ сурового и справедливого, но заботящего о благе народа властителя отвечал социально-психологическим запросам населения. Не случайно Иван IV стал величаться Грозным, что значит «строгий», на пике опричнины. Англосаксонский перевод Ivan the Terrible не является калькой этого русского понятия.

Искоренить чиновничье корыстное всевластие можно было насильственными средствами, как в нацистской Германии или маоистском Китае, где доминировала одна нация с устойчивыми мировоззренческими архетипами, но в многонациональном Российском государстве с различными религиозными традициями такой путь был исключен: репрессии были отчаянной, но паллиативной мерой и от них в Москве довольно быстро отказались.

Маркс остроумно заметил: «Бюрократия считает самое… себя конечной целью государства… Государственные задачи превращаются в канцелярские или канцелярские задачи – в государственные. Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение»[125].

Существует иллюзия, что управлять системой легче и проще «сверху» по бюрократической вертикали, что является иллюзией. Каждый элемент системы имеет стремление к состязательности и взятия на себя функций «пограничных» отраслей, когда нарушается принцип жизнеспособности системы – целостности. В общем, энтропия элементов системы с ее ростом увеличивается, и, сегментируясь и обособляясь, система ищет фактор, координирующий противоречия между элементами и сглаживающий их, – лидера, вождя или эфемерный сверхразумный центр. С разрастанием системы вширь она испытывает перенапряжение – уже никакой лидер не в состоянии управлять ею, и тогда система венчает иерархическую пирамиду символом целостности. Но таким образом система маскирует самостоятельность элементов, а отраслевой, территориальный или национальный наместник приобретает реальную, а не символическую, неограниченную власть.

Сталин ощутил эти тенденции, персонифицируя их причины в руководстве наркоматов и регионов, обвиняя партийных работников в «национализме» и сепаратизме. Произошло физическое истребление кадров. А в послевоенный период состоялась символизация его самого: Сталин становился марионеткой в руках своего окружения, а когда после XIX съезда КПСС в 1952 году вступил с ним в противоборство, упразднив Политбюро и создав Президиум ЦК партии с преобладанием технократов, он был им раздавлен.

Не изучив феноменов органической взаимозависимости обожествляемой авторитарной власти и маргинальной по сути служилой бюрократии, нельзя понять, что они «составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвоение всего объема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замещение ее другою»[126].

Германский философ Г. Люббе подчеркивает, что «философия истории, превращенная в политическую идеологию, обладает той особенностью, что в силу характерного для нее рассмотрения истории как последовательности эпох она позволяет разъяснить историческим субъектам этого рассмотрения, почему они благодаря их положению в историческом процессе впервые и исключительно способны постичь этот самый исторический процесс. На этом основано их право приписывать себе роль партии, которая уже сегодня представляет авангард человечества будущего, а также право, даже обязанность, делать грядущие события политически обязательными»[127].

Французский историк и современник российской, германской и венгерской революций 1917—1919 годов Огюстен Кошен называл политические партии «малым народом» внутри нации. Он писал, что «во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… Он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. “Малый народ” среди “большого народа” – это бесчеловечный губитель собственной нации… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все национальные корни и традиции: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрения обоих строились по противоположным принципам: если в обычном мире все проверяется опытом, то все здесь решает мнение замкнутого круга единомышленников. Реально то, что кружок революционеров считает “материей”; истина обнаруживается лишь в том, что они сами утверждают; справедливо только то, что они сами одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Образ представителя этого “малого народа” – пещерный человек, который все видит, но ничего не понимает. Среда его обитания – пустота, тогда как для других – это реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде “большого народа” он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Следствием подобного отношения к национальным традициям является убеждение, что все лучшее следует заимствовать извне: во Франции XVIII века – из Англии, в России – из Франции… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а в его обработке видит исключительно техническую проблему»[128].

Параллели напрашиваются сами собой, когда речь заходит о мировоззрении большевиков после Октябрьской революции и либералов после дезинтеграции СССР.

Видный французский психолог Гюстав Лебон не случайно подчеркивал: «Убежденные в том, что естественные законы могут изгладиться перед их идеалом нивелировки, законности и справедливости, они (революционеры. – А.Г.) полагают, что достаточно выдумать умные учреждения и законы, чтобы пересоздать мир. Они еще питают иллюзии той героической эпохи революции, когда философы и законодатели считали непреложным, что общество есть вещь искусственная, которую благодетельные диктаторы могут совершенно пересоздавать»[129].

Внутрипартийная борьба 20-х годов была не только борьбой за личную авторитарную власть. Она отражала тенденции развития государства на длительную перспективу. Сталин и Троцкий утопических идей Маркса и Энгельса никогда на практике не разделяли и придерживались принципов государственного капитализма. Пожалуй, они исповедовали только один внешнеполитический тезис Маркса: «Россия и Англия – два великих столпа современной европейской системы. Все остальные имеют второстепенное значение, даже прекрасная Франция и ученая Германия»[130].

Но Сталин изучал труды классика тщательнее, чем Троцкий, и второй завет Маркса принял как руководство к действию: «И не встает ли посреди моря скала – Англия, на которой контрреволюция созиждет свою церковь?»[131]

В Великобритании он всегда видел извечного геополитического противника России, а в период Второй мировой войны – неизбежного, но коварного союзника.

«Я утверждаю, – говорил премьер-министр южноафриканской Капской колонии Сесиль Родс в начале XX века, – что мы являемся самой первой расой в этом мире и чем более мы этим миром владеем, тем лучше для всего человечества. Нашей целью является расширение Британской империи и подчинение всего нецивилизованного мира нашему господству, а также воссоединение с Соединенными Штатами, чтобы установилось единство англосаксонской расы и империи. Что за мечта, – скажете вы? И все же ее осуществление возможно. Если будет нам надо, мы подчиним себе и звезды!» Его поддержал известный писатель-фантаст Герберт Уэллс, который предсказывал, что к 2000 году англосаксонская раса, английский язык и британо-американская культура завоюют весь земной шар[132].

Только бескрайней России оказалось под силу остановить англосаксонский экспансионизм.

Сталин обладал незаурядным политическим чутьем. Известный российский художник Рубен Варшамов передал мне рукопись своего отца Гарсевана Арамовича с воспоминаниями о бакинском периоде его биографии: «Летом 1907 года, вернувшись с V съезда РСДРП(б) в Лондоне, Степан Шаумян сделал ряд докладов о работе партийного совещания. Особенно большую работу Шаумян вел среди рабочих-армян, в среде которых было сильным влияние партии правоэсеровского толка Дашнакцутюн. Шаумян говорил так хорошо, что провокаторы охранки, являвшиеся, чтобы сорвать его выступление, так заслушивались, что невольно аплодировали ему. На одном из собраний, в желоночной мастерской на Забрате фирмы “Молот”, выступил Сталин. В то время его фамилии в Баку никто из рабочих не знал, в отличие от Шаумяна; его тогда называли “товарищ Коба”. Речь Сталина оставляла в памяти простоту изложения, ясность мысли и непреклонную волю. Запомнился его крохотный блокнот, в котором он делал пометки перед выступлением, а после выступления уничтожал исписанные листки. В начале 1909 года на собрании Сталин сообщил, что полиции стал известен список 35 руководящих товарищей и что жандармы собираются арестовать их, чтобы разгромить Бакинский комитет РСДРП до конца апреля. Охранка стремилась сорвать первомайскую демонстрацию. Для того чтобы не допустить срыва партийной работы, Сталин предложил переизбрать состав Бакинского и Балаханского комитетов. Он показал списки нового состава комитета трем видным меньшевикам, но в одной из копий председателем вписал имя Ворошилова, – он был делегирован в Баку как член ЦК из Юзовки, – и полиция прекратила слежку за прежними руководителями социал-демократов, и начала “пасти” новых товарищей. Клим Ворошилов заранее переехал в Гянджу. Провокатор был найден и предан суду чести на объединенном партийном собрании бакинских социал-демократов, а жандармы не смогли сорвать политическую демонстрацию».

Важно отменить отличие Сталина-оратора от «трибуна революции» Л.Д. Троцкого и «Златоуста Коминтерна» Г.Е. Зиновьева. Одиннадцать лет учебы сначала в духовной школе, а затем в духовной семинарии – что всегда приравнивалось к классическому высшему образованию, – откуда он был исключен накануне выпускных экзаменов за революционную деятельность, наложили неизгладимый отпечаток на стилистику выступлений Сталина. Анализ граммофонных записей выступлений его дает возможность судить о сталинском методе убеждения аудитории. Он прислушивался к реакции слушателей, чтобы в случае необходимости отступить от плана, повторив понравившуюся фразу или обыграв чью-то реплику из зала. Он умело обращался с риторическими вопросами, создавая впечатление, что он советуется с людьми. Вкупе с отчетливой конкретностью и ясностью выдвигаемых тезисов, знаменитыми «во-первых… во-вторых…» и далее до бесконечности его речь казалась экспромтом, рожденным тут же в общении с людьми. Методологической основой его выступлений были каноны религиозной проповеди в ее многофункциональном спектре – убеждение, обучение, внушение, авансирование и экзальтация.

Видная российская революционерка А.М. Коллонтай, не ладившая с Лениным из-за своего пристрастия к реализации «сексуальной революции» в Стране Советов и не разделявшая взглядов Сталина на «форсированные методы» индустриализации и коллективизации, в своем дневнике записала: «Что-то в нем “магическое”. Это сила великих натур. В нем сильно то излучение воли, которое подчиняет человека. Попадешь в орбиту излучения, и уже нет сопротивления, своя воля “растворяется”… Ленин, например, этим свойством не обладал. Он подчинял себе людей силой логики, превосходством своего интеллекта. В присутствии Ленина человек оставался самим собою, с ним можно было спорить, доказывать. Обычно он побеждал в споре и этим обезоруживал. Со Сталиным сдаешься сразу, еще до спора. В этом его сила. Его воля такова, что ее надо принять или отойти от него совсем». Она считала, что таков был результат его постоянной работы над собой. «Сталин сам говорил некоторым своим близким соратникам: “Моя дневная норма чтения – страниц пятьсот”. И так было почти в течение всей его сознательной жизни. Для этого еще в юношеский период он выучил технику и приемы скорочтения. Чтение пятисот страниц каждый день, несмотря ни на какие обстоятельства, стало для него одним из самых эффективных способов культивирования и развития личной воли»[133].

Общепризнанно, что у Сталина была недюжинная сила воли. В младенчестве нетрезвый отец Бесо Джугашвили случайно наступил тяжелым сапогом на левую ножку сына и раздавил средний и безымянный пальцы ребенка. Местный фельдшер так неловко забинтовал их, что они срослись. Они с годами превратились в неподвижный нарост, не только затруднявший ходьбу, но и причинявший боль в неудобной обуви. Поэтому Сталин носил мягкие сапоги, подогнанные под дефект ноги, спал в носках, ходил вразвалку, чтобы окружающие не замечали хромоты, а в Кремле полы были покрыты ковровыми дорожками.

Во время организации побега из Мехетского замка революционера С.А. Тер-Петросяна, носившего партийный псевдоним Камо, Сталин во время облавы в поезде неудачно спрыгнул из вагона и повредил в локте правую руку. Она начала «усыхать», стала короче левой и навсегда потеряла гибкость. Писать он мог, а вот стрелять не только из ружья, но и из пистолета был не в состоянии. Понятно, почему никто не говорит о «вожде на охоте»! На кадрах кинохроники с XVII съезда ВКП(б) видно, что он не может пользоваться тяжелой снайперской винтовкой: ему было трудно поднять и держать ее в руках горизонтально.

В документальном фильме о Параде Победы во время движения к Мавзолею правый обшлаг маршальской шинели Сталина свисает мешком! Поэтому его постоянным атрибутом стала курительная трубка, скрывающая увечье благодаря согнутому локтю, а на фотографиях и картинах он постоянно прячет правую руку за отворотом френча или мундира или опирается на нее, сжатую в кулак. Из-за этого он не любил ездить верхом: управлять конем с таким недостатком крайне затруднительно. Поэтому рассказ Мережковского об ограблении Сталиным Тифлисского банка, почему-то принятый на веру либеральными сочинителями, является немыслимой фантазией эмигрантского писателя – хорош террорист, который не может применить ни огнестрельное, ни холодное оружие!

Ровесники Сталин и Троцкий сформировались как политические деятели в годы Гражданской войны и НЭПа, и один из лирического поэта и слушателя православной семинарии, а другой – из «гражданина мира» превратились в прагматичных реалистов. Ну а декларировать взаимосвязь между их национальной принадлежностью и теоретическими взглядами – это в лучшем случае ветхозаветное фарисейство. Ленин по-житейски заметил, что обрусевшие инородцы – всегда бóльшие великорусские шовинисты, чем сами русские[134].

Сохраняя в быту некоторые домашние обычаи, Сталин и Троцкий одинаково не переносили, когда кто-то даже нечаянно подчеркивал их национальность!

Троцкий говорил, что «национальный момент, столь важный в жизни России, не играл в моей личной жизни почти никакой роли. Уже в ранней молодости национальные пристрастия или предубеждения вызывали во мне рационалистическое недоумение, переходившее в известных случаях в брезгливость, даже в нравственную тошноту»[135].

Он многократно заявлял, что евреем себя не считает: он не еврей, а интернационалист, не иудей, а социал-демократ. И вообще евреи его интересуют не больше, чем болгары!

Но и будучи в эмиграции, Троцкий, подобно князю Курбскому в письмах Ивану Грозному из Литвы, постоянно спорил со Сталиным о будущем одной-единственной страны – России. Будучи лично знакомым с его убийцей Хайме-Рамоном Меркадером дель Рио-Эрнандесом (в СССР он жил, работал и похоронен на Кунцевском кладбище как Герой Советского Союза историк Рамон Иванович Лопес), я услышал от него поразительную мысль. Троцкий в беседах с ним в Мексике повторял, что гражданская война в Испании была для него исключительно борьбой за построение испанской модели социализма, которая должна была доказать ошибочность внутренней политики Сталина! Меркадер говорил, что был возмущен в лучших чувствах, когда во время «хрущевской оттепели» его запросто приписали к «агентам НКВД», что было подхвачено мировой прессой, и признался, что к советским спецслужбам никакого отношения никогда не имел и ничьих заданий не исполнял. Буквально он сказал мне следующее: «Сталин и Троцкий погубили нашу революцию, потому что, не щадя сил и людей, боролись не с Франко, а друг с другом в Испании. Я был молод и наивен и считал, что после убийства Троцкого меня обязательно примет Сталин и тогда я легко расправлюсь и с ним – ведь он, судя по документальным кинофильмам, безо всякой охраны гулял по Москве!»

Навешенный «Кратким курсом истории ВКП(б)» на Л.Д. Троцкого ярлык главного идеолога «мировой революции» был заимствован у настоящих «интернационалистов» – Л.Б. Каменева, Г.Е. Зиновьева, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова. Для пропагандистской недвусмысленности и упрощения судебной процедуры их объявили «троцкистами», учитывая, что они были в числе руководителей Объединенной левой оппозиции, которую Троцкий возглавлял накануне его выдворения из Советского Союза. Однако «имя им было легион», учитывая взращенных на мифах о «мировой пролетарской революции» многочисленных и восторженных последователей во всех областях общественной, научной и военной мысли.

С научной точки зрения заграничные «бюллетени оппозиции» Троцкого интереса не представляют. «Основной автор легенд о Сталине – сам Троцкий. Он до сих пор не может простить Сталину его превосходства. Наголову разбитый на арене внутрипартийной борьбы, он не без успеха постарался отомстить Сталину на арене литературной. Используя свой талант памфлетиста – основной и единственный свой талант,– он создал его карикатурно-уродливый образ… Отсюда и странные как будто в устах “представителей” сталинского режима отзывы. Не надо забывать, что заграничные представительства Советов долгое время комплектовались из политических отбросов – из людей ненужных и нежелательных внутри страны. Троцкистами и [этим] “болотом” кишела, отчасти и сейчас еще кишит, заграница»[136].

Английский философ и писатель Джордж Оруэлл заметил, что «Троцкий хотел бы не столько изменить окружающий мир, сколько ощутить, что битва за влияние в мире, движущей силой которой является враждебность сталинскому режиму, склоняется в его пользу. Троцкизм лучше изучать по куцым памфлетам или газетам, чем по трудам самого Троцкого, который был, вне всякого сомнения, пленником этой единственной идеи. Как бы то ни было – налицо навязчивое сосредоточение на одном предмете и неспособность вырабатывать подлинно рациональное мнение, основанное на вариативности. Тот факт, что троцкисты везде являются преследуемым меньшинством и что обычные обвинения против них, например в сотрудничестве с фашистами, – явная ложь, создает совершенно неверное впечатление, что троцкизм интеллектуально и морально превосходит коммунизм. Троцкисты стали просто врагами СССР, не став приверженцами никакой другой общности. … Они до сих пор представляют окружающую реальность исключительно в категориях авторитетного [для западной демократии] противостояния Сталину»[137].

Представляется, что адекватную оценку Троцкому дал убежденный противник Советской власти, создатель либеральной Партии народной свободы профессор П.Н. Милюков. Размышляя по поводу его крылатого афоризма, что Сталин – «самая выдающаяся посредственность партии», Милюков риторически вопрошал: «Почему же партия все же предпочла “посредственного” Сталина “гению” Троцкого?.. – И сам отвечал: – Выбор партии совпал с ходом исторического процесса, с законами истории»[138].