Текст книги "Доктор"

XVIII

Вышел-то я из лаборатории бодро, даже молодцевато, и зашагал домой резво, но, чем ближе был дом, тем растерянней я становился.

«Что же делать?» – крутилась одна неотвязная мысль. Как мне теперь было жить вместе с внучкой, невесткой и сыном? Я, конечно, читал, что ВИЧ бытовыми путями, вроде бы, не передаётся – но это вот самое «вроде бы» и пугало меня. Одно дело о чем-то знать и читать, и совершенно другое – когда вероятная эта опасность касается близких людей.

Больше всего я боялся за Машеньку, внучку. Как я смогу играть с ней, ее обнимать – когда знаю, что моя кровь полна вирусов неизлечимой болезни? Вдруг эти вирусы как-то окажутся в воздухе, что я выдыхаю, окажутся на моей коже, одежде – как я могу быть уверен, что не опасен для внучки?

Я понимал: теперь вся моя жизнь рассыпается. Как, например, быть с работой? Ведь из больницы, понятное дело, придётся уйти: оперировать я уже не могу, потому что я сам представляю угрозу больным. Так что же: садиться на приём в поликлинику? Но и это не выход. Во-первых, не выдержу я в поликлинике, в этой смертной тоске, среди нудных старушек. И потом, все равно всё узнают о том, что я болен – и пациенты ко мне не пойдут.

Остаётся пенсия по инвалидности. Но это значит проводить все дни дома и сходить с ума от тревоги за близких: нет, как раз дома бывать надо как можно меньше. Получается заколдованный круг: ни в больнице, где я проработал всю жизнь, ни дома мне места нет – мне теперь нельзя быть нигде.

«Вот это ты, Гришка, попал! – говорил я себе самому. – То был всем вокруг нужен, а теперь стал не просто не нужен – опасен…»

Подойдя к дому, сел на лавочку возле подъезда. Сразу подняться к себе я не мог: надо было остыть, отдышаться и взять себя в руки. Не помню, как долго я там просидел. В голове и в душе клубилась какая-то каша из спутанных мыслей и чувств.

– Дед, дед! – вдруг послышался радостный Машенькин голос.

Ну, конечно: как раз в это время ее забирали из детского садика! Белокурая Машенька звонко смеялась, бежала ко мне, разводя руки в стороны, чтобы с разбега, как это у нас с ней было принято, прыгнуть деду на шею. Забыв обо всем, я нагнулся и подхватил ее на руки, крепко обнял и вдохнул нежный запах ее головы.

Но, вдруг опомнившись, я грубо снял, почти сбросил внучку на землю.

– Дед, что ты делаешь? Мне же больно! – с обидой воскликнула Машенька.

– Прости, милая, – я протянул было руку, чтобы погладить внучку по голове, но вдруг отдёрнулся, словно боялся обжечься.

Подошедшая следом невестка, конечно, заметила мои странные телодвижения.

– Что с вами, Григорий Александрович? – с недоумением спросила она.

– Со мной? Ничего. Так, на работе… Разные там неприятности… – забормотал я, сам не понимая, что делаю и что говорю.

Невестка взяла внучку за руку, опасливо на меня покосилась – пьян, что ли, свекор? – и они зашагали к подъезду. Машенька, помню, еще оглянулась, она уже улыбалась. Внучка словно хотела сказать: «Ничего, дед, я на тебя не сержусь! Мы ведь друзья с тобой, правда?»

Я не мог идти домой следом за ними. «Пойду еще поброжу», – решил я.

Вечерело. Май был по-летнему погожим. В розовеющем небе носились стрижи. На улицах пахло сиренью и тёплым бензином. Нарядно одетые девушки, проходя мимо, обдавали запахами духов. Странно, что я, находясь в совершенно подавленном состоянии, замечал это всё: и стрижей, и сирень, и смеющихся девушек.

Ближе к центральному парку молодёжь попадалась всё чаще. Особенно людно было у входа в парк, возле пивного ларька: парни и девушки там стояли в обнимку, слышалась музыка, смех и весёлые крики. Я с тоской, с раздраженьем смотрел на молодёжь.

Мне вдруг так ясно представилось: все, что приключилось со мной – было, в сущности, делом любви. Не случись у нас с Ольгой романа, не влюбись я в нее, как мальчишка – я б не сходил так с ума, когда она меня бросила, не работал бы так торопливо-небрежно – и руки, глядишь, не дрожали бы так – я бы, может, и палец бы свой не поранил на чёртовой той операции!

Я долго сидел на скамье, подпирая руками тяжёлую голову. Таким посторонним я был всей этой праздничной жизни, которая шумно текла мимо меня, что казалось: я вижу все это во сне. И громкая музыка, долетавшая от танцплощадки, и все эти парочки, что напоказ обнимались-ласкались кругом – все было сном, миражом и обманом…

Ко мне вдруг подсела хмельная девица в коротенькой юбке.

– Мужчина! Не хотите ли провести вечерок? – икнув, спросила она.

Я молчал.

– Или я тебе, может, не нравлюсь? – Она засмеялась, погладила по рукаву моего пиджака и с уваженьем спросила:

– А костюмчик, что, в самом деле, «Армани»?

Ее смуглые бедра так тёрлись одно о другое, как будто ей прямо сейчас, на скамье, не терпелось заняться любовью.

Я мрачно и пристально посмотрел ей в глаза. Что-то было, видать, в моем взгляде такое, что девица вскочила вдруг, словно ужаленная.

– Ну, не хочешь – не надо, – испуганно забормотала она и одёрнула юбку. – Не хочешь, так и скажи… А пугать-то зачем?

И она, завиляв оттопыренным задом, исчезла в толпе.

XIX

Петля, в которую я угодил, затягивалась всё туже.

Домашние избегали со мною общаться. Прямых объяснений я им пока не давал – но невестка, кажется, о чем-то догадывалась. Она вообще была баба ушлая, сообразительная – не то, что тетёха Сергей. Так вот Наталья старалась не оставлять со мной внучку и сама сторонилась меня. Она и сыну что-то, видно, нашёптывала – дескать, у батюшки твоего совсем крыша съехала – потому что Сергей несколько раз посмотрел на меня так удивлённо, как будто увидел впервые.

– Что с тобой, батя? – спросил он через несколько дней. – Может быть, нелады на работе?

«Нелады» было наше с ним слово, то немногое, что еще оставалось от прежней близости с сыном.

– Нет, на работе нормально, – отвечал я, вздохнув. – Так, устал что-то…

– Так ты отдохни, – посоветовал сын.

– Спасибо, Серёжа, подумаю, – поблагодарил я его за совет.

Вот Машенька – та, в самом деле, жалела меня. Как-то, когда матери не было рядом, она подбежала ко мне и спросила:

– Дед, ты что, заболел?

– Заболел, Машенька.

– И тебе очень плохо?

– Если честно сказать, плоховато.

– Но тебя вылечат, правда?

– Конечно, милая, вылечат…

Из своей комнаты я почти не выходил. Но, хочешь не хочешь, приходилось дышать одним воздухом с близкими, и тревога за них всё усиливалась.

Была мысль разменяться, разъехаться. Но дом наш был старым, давно предназначенным к сносу, и вряд ли бы нам разрешили размен. К тому же, для этого нужны были деньги и время – а ни того, ни другого я не имел.

Надо было что-то решать и с больницей. Но мне так не хотелось неизбежных в моем случае объяснений, чужого сочувствия, охов да ахов – что я просто-напросто написал заявление на месячный отпуск, отнёс его в отдел кадров, а всё остальное отложил на потом. Уволиться, думал я, дело нехитрое – с этим как раз можно и не спешить.

Уходил из больницы среди бела дня, в непривычное время. Отойдя на полсотни шагов, оглянулся. Да, вот на этих семи этажах прошла вся моя жизнь – без двух месяцев двадцать пять лет – и, похоже, сюда я уже не вернусь… А вон там, на втором этаже, третье слева, окно моего кабинета: там начинался когда-то наш с Ольгой роман. «Что ж, уже то хорошо, – думал я, – что не придётся теперь встречать Ольгу: все-таки будет полегче…».

Я решил выбить себе инвалидность. Кто знает, сколько я еще протяну? И не сидеть же все это время на шее родных, у которых и так-то в кармане, как говорится, вошь на аркане? Неужели же мне, да еще пострадавшему на работе, не выплатят жалких грошей?

И началось обиванье порогов. Эти недели хождений по кабинетам чиновников я до сих пор не могу вспомнить без зубовного скрежета. Собрав кое-какие бумаги – главной из них была справка о том, что я ВИЧ-инфицирован, – я пошёл по инстанциям (вот же мерзкое слово!).

Чувствовал я себя плохо. Приступы головной боли доводили меня до того, что я смутно, в каких-то багровых и фиолетовых пятнах, воспринимал окружающее. И вот, казалось бы: если ты видишь, что человеку так худо, и знаешь к тому же, что он пострадал на работе – выполняя, простите за пафос, свой долг, – то надо стараться как можно быстрее исполнить формальности, дать ему, бедолаге, его горький предсмертный кусок – да и пусть он себе помирает тихонько в укромном углу.

Но думал я так оттого, что был слишком наивен – и прожил жизнь в окружении порядочных, большей частью, людей. А вот мир чиновников, в который я, по нужде, окунулся, был мне еще незнаком. Я не помню уже ни фамилий, ни лиц, ни названий комиссий, отделов и служб, по которым меня гоняли – зато помню чувство собственного бессилия и недоумения, сопровождавшее эти недели мытарств.

Отвращение вызывал один вид этих длинных, коврами застеленных, коридоров, вид секретарш по приёмным, которые, поджав губки, сосредоточенно тыкали пальчиками в клавиатуру компьютеров, а на тебя самого, на живого еще человека, избегали смотреть; раздражал блеск золочёных табличек на черных дверях, раздражал ровный гул кондиционеров – к нам-то, в операционные, небось не догадались поставит такие! – раздражал вид сытых охранников – интересно, что за драгоценности они здесь охраняли? – раздражало меня почти все, что я видел в чиновничьем мире.

Мое дело вязло, как лошадь в болоте. Бесило то, что никто ничего не решал окончательно – твёрдо сказать «да» или «нет» чиновники были, по-видимому, неспособны – и все погружалось в трясину бесчисленных ссылок, согласований и уточняющих справок. Мне бы хоть знать, от кого все зависит, и поговорить с ним по-человечески – но я был окружён, как казалось, не людьми, а какими-то нетями, призрачными тенями; а то, что призраки эти носили хорошие костюмы и благоухали дорогими одеколонами (уж в этом-то я разбирался), нисколько не делало их людьми. Я даже перестал их различать: казалось, что в каждом очередном кабинете меня встречает то же самое, вежливо улыбающееся лицо. Глядя невинными глазками, это лицо произносит:

– Видите ли, э… Григорий Алексеевич. Простите, Александрович… Вы не представили некоторых бумаг.

– Это каких же?

– Ну вот, например: я не вижу акта расследования случая производственного травматизма. Ведь вы в заявлении пишете, что руку поранили на операции?

– Да.

– А есть ли об этом запись в соответствующем журнале? По инструкции вы обязаны сделать отметку в журнале производственного травматизма, снять показания свидетелей, и направить три рапорта: нам, главврачу и в центр санэпиднадзора.

– Вы шутите: до того ли нам было? И потом, кто же знал, что этот раненый ВИЧ-инфицирован? Привезли полумёртвого, с ножом в животе – надо было спасать…

– Я всё понимаю, – улыбка чиновника делалась слаще и шире. – Но у нас есть инструкции, и мы их должны выполнять. Где у меня основания считать вас заразившимся именно на работе? Я их не вижу…

И эта тля показывала мне свои розовые ладошки: видите, мол, они совершенно пусты! Это уж я потом догадался, что он, скорее всего, намекал на взятку – но тогда, с помутившимся взглядом и с болью в висках, я мог только схватить со стола ненавистную мне самому кипу справок, да в сердцах хлопнуть дверью.

Иногда мне казалось, что в этом чиновничьем мире все нереально. Словно все мне мерещится – и холеные морды чиновников, и капризные мордочки их секретарш, и все эти папки, компьютеры, кресла и телефоны – и, стоит лишь сделать какой-то решительный жест, чтобы вся эта нечисть исчезла…

Возникло еще одно затруднение. Лицензия нашей больницы на тот момент оказалась просрочена, и мы не имели формального права ни оперировать, ни принимать больных, ни вообще что-либо делать. Я поначалу никак не мог взять в толк, какое отношение имеет просроченная лицензия больницы к моему личному делу – а чиновники снисходительно, словно ребёнку, пытались мне это растолковать.

– Видите ли, Григорий, э… Александрович, – вежливо говорили мне в очередном кабинете. – Если у больницы нет лицензии, то все, что в ней происходит, является незаконным, как бы неофициальным. Вы согласны со мной?

– Ну, положим. И что?

– А то, что, пока больница не получит лицензии, вашему делу не будет дан ход. И то, затрудняюсь сказать: сможет ли эта лицензия иметь обратную силу? То есть, подтвердит ли она, так сказать, задним числом то, что с вами случилось?

Я смотрел на чиновника тупо, как баран на новые ворота. К тому же, и голова начинала болеть всё сильнее – я с трудом понимал даже то, где сейчас нахожусь.

– Ну, как вам, уважаемый, объяснить? – лился сахарный голос чиновника. – Понимаете, если подходить к делу формально – а ведь мы, чиновники, люди формальные – то той операции, на которой, как вы утверждаете, вы заразились – ее как бы не было.

– То есть как это «не было»?!

– А вот так, – чиновник уже начинал раздражаться. – Операции не было, и никакого – вы только поймите меня – заражения как бы не было тоже.

– Может быть, и меня самого тоже нет?

И чиновник вдруг расплывался в широкой улыбке, как бы радуясь моей проницательности:

– Вы совершенно верно уловили суть дела! Вас тоже как будто бы нет – ну, в известном, конечно же, смысле…

Более я не мог себя сдерживать. Я вскочил и, весь дрожа, захрипел:

– Меня – нет?! Это вас, пидоров, нет – это вы, бесово племя, не существуете!

Я потянулся, чтоб ухватить эту сволочь за галстук, но промахнулся. Как сквозь мираж, мой кулак пролетел сквозь нечётко маячивший контур испуганного лица – и сшиб со стола телефон. Чиновник, отскочивший к окну, побледнел – его лицо почти слилось по цвету со светло-серым костюмом – и мне показалось, что он вот-вот растворится, исчезнет…

Торопясь, пока он не растаял совсем, я шагнул к нему и наотмашь, от всего сердца, съездил-таки эту гниду по физиономии! Куда он пропал, я не помню: может быть, закатился под стол?

Зато помню, что секретарша, вбежавшая на шум в кабинет, так присела и так растопырила руки, как будто ловила здесь курицу. Я показал ей кулак – заверещав, эта дура отпрыгнула, – и быстро пошёл коридором, с трудом вспоминая, где выход. Охранник у двери остался сидеть, словно впаянный в кресло – он лишь проводил меня округлившимися глазами – и я, наконец, смог глотнуть свежего воздуха.

Лишь прошагав три-четыре квартала, я чуть остыл. «Что б вы все передохли!» – бормотал я в сердцах, и прохожие удивлённо оглядывались на меня.

Часа полтора я бесцельно шатался по городу и никак не мог решить, что мне делать. «Вот еще будет весело, если эта скотина заявит в милицию, – вспоминал я недавний дебош. – Помирать-то, понятное дело, придётся – но чтоб перед смертью кормить вшей в предвариловке? Вот уж чего не хочу… Или в психушку законопатят – тоже радости мало». Я попал в беспощадные словно тиски: что ни сделай я, как ни повернись – мне становилось лишь только теснее и хуже. Выхода не было – кроме, может быть, смерти. Получалось: я всем мешаю, я везде лишний – и, если б я вдруг исчез, все вокруг облегчённо б вздохнули.

Зашёл в кафе, что попалось мне на пути, выпил водки – дышать стало полегче. И вот тут – может, хмель подсказал эту мысль? – я подумал: «А что, если съездить к Ивану, в Москву? Он же все-таки спец в этом деле: вдруг поможет? А если лекарства еще не нашли – так, может, хоть испытания препаратов на мне проведут? Чем зря пропадать – послужу напоследок родной медицине…»

Я решил ехать, не откладывая, и никого о поездке не предупреждая. И правильно, как оказалось, решил: когда я, с наспех собранной сумкой, отходил от подъезда – к дому как раз подкатил милицейский «уазик». «Это за мной, – догадался я. – Только теперь вы, ребята, хрен меня остановите…»

Трое омоновцев, застучав коваными башмаками и придерживая на плечах «калаши», забежали в подъезд – а я зашагал на вокзал проходными дворами. «Надо же, – думал я. – Ты теперь, Гришка, как бешеный волк: на тебя уже и облаву устроили!»

Но тогда я и думать не думал, какой долгой окажется эта облава.

XX

Билетов на фирменный поезд не оказалось, и я решил добираться до Москвы электричками. Этот путь был подольше, с двумя пересадками, но, с другой стороны, куда мне было спешить?

Усевшись к окну в последнем полупустом вагоне, я поглядывал на перрон с опасением: вдруг милиция сможет настичь меня здесь? И только тогда, когда вагон тронулся и поплыл мимо будок, пакгаузов, стрелок – я вздохнул облегчённо. Теперь-то уж точно никто меня не догонит, потому что ни одна душа в мире не знает, куда я отправился.

Электричка все дальше уносила меня от знакомых мне мест, ото всей прошлой жизни – даже, кажется, от меня самого, каким я был раньше – и с каждой минутой мне делалось легче. Колеса вагона стучали ритмично: возможно, что именно этот ритмический стук исцелял от мучительной боли в висках. Через двадцать минут, безо всяких таблеток, головная боль стихла, и я мог спокойно, расслабившись, смотреть в заоконные сумерки.

«Надо же, как хорошо… – удивлялся я. – Быть может, все дело в том, что я нахожусь в пути? Из одних мест, где мне было плохо, уехал, до других, где, наверное, будет не легче – еще не добрался. Меня пока нет нигде – вот в чем, наверное, штука…»

Я опустил стекло, и живой, тёплый воздух ворвался в вагон. Я жадно глотал его и не мог надышаться. А глаза отдыхали на быстро сгустившейся тьме, что плыла за окном. В этой тьме проплывали огни деревень и поселков: они то пропадали за лесопосадками, то вновь появлялись, мерцали. «Наверное, там, где огни – хорошо… – думал я, прижимая горячий свой лоб к напряжённо дрожащей прохладе стекла. – Везде хорошо, где нас нет. Или наоборот: если нас нет – то везде хорошо?»

А потом я заснул. Тяжкий день так меня измотал, что мне не мешала ни неудобная поза, ни дрожь стекла под виском, ни сильная качка хвостового вагона. Кажется, смог бы заснуть и на пыточной дыбе – до того я устал за последнее время.

Но сон был тревожен: мне снилась погоня. Я убегал от кого-то по бесконечному коридору – все ближе и ближе был настигающий топот – и все очевиднее было, что мне не спастись. Впереди был тупик с водянисто мерцавшим окном. И я догадался: надо прыгать в окно! Прыжок – и погоня отстала, а я, наслаждаясь покоем, поплыл в невесомости тьмы…

Когда я очнулся, вагон был пустым. Только в дальнем углу сидела компания: трое парней в черных кожаных куртках. Бляхи, пуговицы, заклёпки их курток блестели, как чешуя; блестели и черепа этих бритых парней.

Вот они, все втроём, закурили. По вагону поплыл синеватый и едкий, клубящийся дым. Мне эти трое, курившие в дальнем углу, почему-то казались единым, о трёх головах, существом: так одинаковы были их куртки и черепа в жирных кожаных складках; они даже затягивались и выпускали дым из ноздрей как-то враз, шестью синеватыми струями одновременно.

И слаженность жестов, и дым, что окутывал их, и чешуйчатый блеск черных курток – и, главное, полная их бессловесность – всё это пугало даже меня, человека не робкого.

А когда эта троица встала и, чадя синим дымом, неспешно пошла по вагону – две головы впереди, одна сзади – я оцепенел, и не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. До сих пор не пойму, что это было за наваждение, и почему приближение трёхголового этого зверя так гипнотически действовало на меня?

Подковы шести его ног мерно били вагонный трясущийся пол, чешуя металлических блях и заклёпок блестела. Вот они – или он? – поравнялись со мной, дым окутал меня – и последним, что я еще помню, был вагонный заплёванный пол, вдруг взлетевший ко мне и ударивший прямо в лицо…

XXI

Я очнулся в канаве под насыпью, без сумки, без документов, без денег. Казалось, что я уже умер – раз больше не чувствую рук или ног, и не вижу вокруг ничего.

Лежалось мне очень спокойно, и больше ничто не томило меня. Чего мне было жалеть? Той пытки, которая называется жизнью? Нет уж, спасибо: нажился, намучился – хватит…

Может быть, я бы так и заснул навсегда в той канаве – если бы не накатил оглушительный поезд. Он разорвал тишину и покой – его грохот и вой, и огни пронеслись надо мной в темноте – и я осознал, что еще, к сожалению, жив.

Попробовал пошевелиться. Я словно вытаскивал из темноты одну руку, потом другую, потом ноги и голову. Телу, уставшему жить, не хотелось опять приниматься за это тяжёлое дело. Копошась в придорожной канаве, я как будто рождался, опять появлялся в тот мир, из которого чуть не исчез.

Роды были нелёгкими. Мало того, что болело избитое тело, но еще и кружилась, плыла голова. Наверное, я получил-таки сотрясение мозга. Едва попробовал встать – как меня повело, опрокинуло навзничь. Кажется, я опять потерял сознание – потому что, когда очнулся, уже рассветало. Было зябко и сыро. Наверх, в непроглядный туман, уходил склон щебёночной насыпи; с другой стороны от меня туман плыл по кочкам, по ржавой болотной воде. Что со мною случилось, я тогда вспомнить не мог – это уж сколько-то времени после я вспомнил вагон электрички и тех бритых парней в черных кожаных куртках.

Левый рукав пиджака был оторван, а в брюках, над правым коленом, зияла дыра: меня будто драли собаки. Хорошо еще, туфли остались на мне: а то как бы я шёл босиком по щебёнке?

На четвереньках я вылез наверх и побрёл – спотыкаясь, шатаясь – вдоль рельс. Куда шёл, зачем – совершенно не думал. В звенящей, пустой голове не осталось ни мыслей, ни воспоминаний: я начинал жить как бы заново. Словно младенец, вот только что появившийся в мир, я мог лишь удивляться тому, что встречает мой взгляд. Вот я вижу перед собой ленту рельса, покрытого крупной росой: одна его сторона зеркально блестит, а по другой лежит ржавчина… Вот серые шпалы, все в радужных пятнах мазута… Щебёнка хрустит под ногами, и острые грани ее ощущаются через подошвы…

Я споткнулся, упал, полежал между рельс, удивлённо разглядывая бледно-зелёные листья перед самым лицом, а потом побрёл дальше. Я забыл почти все из того, что я знал. Вот пролетела, треща, черно-белая птица с длинным хвостом – а я напрочь забыл, как она называется. Вот, сопя, пробежал странный серый комок. Я присел и потрогал его: комок дважды фыркнул, подпрыгнул, кольнув меня иглами – и покатился по насыпи вниз…

О себе самом я помнил и знал так же мало, как и об этом комке серых игл. Кто я, откуда? Куда я бреду и зачем? Было лишь смутное чувство, что там, где я был очень-очень давно, мне было плохо – а впереди, куда я, спотыкаясь, иду, мне будет легче.

Туман густел с каждой минутой. В его молоке утонуло и мелколесье по сторонам насыпи, и кочки внизу, и рыжие лужи болотной воды. Видны были только мокрые рельсы, да шпалы, по которым я брёл – неизвестно, куда.