Текст книги "Господствующая высота (сборник)"

К обеду, разумеется, никого не дождались, зато очередных новостей, или, если называть вещи своими именами, слухов, навалило выше крыши. Притом что все они были показательно, бабьи безумны, включая краеугольную околесицу – о снятии придорожной заставы, когда через ее зону ответственности, пусть и от случая, продолжали в одну сторону выводиться войска и в другую идти колонны грузов, – каждое последующее обоснование, еще более сумасшедшее, если не упраздняло глупость предыдущего, то, ей-богу, вынуждало приглядеться к нему внимательней. Так, необходимость спешной сдачи высоты объяснялась то уже завершившимся (!) выводом войск, то прокладкой (не иначе по мановению волшебной палочки) новых, безопасных маршрутов, то не менее сказочным приведением в состояние абсолютной непроходимости резервного серпантина.

У меня, что называется, уши вяли и глаза лезли на лоб. И поражался я не так этой несусветчине, сколько тому, что несли ее вполне зрелые, прошедшие огонь и воду пройдохи, которым, чтобы понять, какую чепуху они городят, было достаточно одного беглого взгляда в ущелье. Сначала, стоя с задранной головой под решеткой, я что-то пытался втолковывать нашим часовым, потом, охрипнув, отругивался с лежанки, а когда Скиба, заступивший в первую смену нового караула, сообщил по секрету, что заставу сворачивают из-за сноса ленкомнаты, бросил в него лопатой, чудом не зашибив Стикса.

Ариса, кстати сказать, с утра как подморозило. После расспросов Дануца с Мартыном он как будто составил для себя исчерпывающую картину происходящего и потерял к нему интерес, задумался о чем-то. Я и лопатой в него чуть не угодил, оттого что напрочь забыл о его присутствии. Древко упало концом на край лежанки в изголовье, а он как смотрел навзничь в потолок, так, по-моему, и глазом не моргнул. Свое внутреннее напряжение он выказывал разве тем, что больше курил и, соответственно, чаще прохаживался к бадейке с водой.

Разговор наш той ночью не клеился, мы плохо слышали и понимали друг друга, говорили обычный казарменный вздор. Лишь дважды, отвлекаясь от своих загоризонтных думок, Арис обращался ко мне с неожиданными полувопросами-полурепликами, на которые я либо не считал нужным реагировать, либо не знал, что говорить. Сначала это была фраза по-литовски:

– Странно, да? – мы под землей и все равно на высоте.

Затем, получасом, а то и более погодя, по взмахе папиросой в сторону зарешеченной дыры, следовало такое же вопросительное, исполненное олимпийского спокойствия замечание по-русски:

– А у кочевников должно быть на потолке похожее над очагом…

Еще через два часа меня разбудил стук лопатой в решетку.

Я еле продрал глаза.

В камере было сильно накурено. Пока часовой возился с замком, Стикс спросил, не собираюсь ли я за компанию прогуляться до нужника. Я никуда не собирался и заснул, кажется, даже до того, как стукнула решетка, однако вскоре очнулся снова – теперь от жалобного голоса Скибы, лепетавшего в открытую дыру что-то про выключение и рывок.

Дурным холодком, от живота, в меня просачивается и тотчас начинает выедать что-то за грудиной новое громовое известие: оглушив и обезоружив своего сонного конвоира, Стикс бежал.

Медленно, как будто перемогая сопротивление встречного потока, я поднимаюсь на поверхность и со второй попытки освещаю часового спичкой – морда, хотя и в соплях, цела, трясущиеся руки бегают по мятому, без ремня, поясу и прыгают к пустому, без автомата, плечу. Писарь что-то продолжает плаксиво бормотать, время от времени очухивается и вопрошает одно и то же – поднимать заставу в ружье или ждать? – и я каждый раз отвечаю, как под копирку: успокойся, скотина, молчи. Мне тоже необходимо очувствоваться и для начала вышибить из головы Стиксовы обещания скорой бойни, отчего безумно, до мурашек в макушке, подмывает съездить по хлюпающей, как грязь, физиономии, но именно в этот зубовный зуд и скрежет стравливается весь горячечный пар, то есть я понимаю, что, если бы Стикс на самом деле хотел учинить то, что предсказывал, мы со Скибой были бы уже мертвы. Вопросом без ответа для меня остается предложение Ариса идти с ним за компанию – куда только: до ветру? в ущелье? к черту на рога? – неясность, разящая духом чего-то непоправимо прозёванного, проспанного, и все же я беру себя в руки, закуриваю и решаю вслух: ждать, ждать. Тем более, как выясняется позже, когда скулеж Скибы прирастает словами, Стикс советовал не поднимать шума и обещал вернуться через пару часов. Ну, если так, вздыхаю, глядя на язычок папиросы, то живём, самое поганое, что до тех пор может случиться, – проверка постов Капитонычем. На мой совет позаимствовать пушку у отдыхающего сменщика Скиба реагирует нервной отмашкой: вечером, отрадировав в очередной раз в штаб полка насчет ленкомнаты, взводный принял на грудь из дезинфицирующего НЗ Варнаса и по своей воле до утра, как пить дать, не встанет, – информация верная, от каптерщика. Тогда, говорю, вообще не дергайся, дыши. Я не дергаюсь, огрызается писарь, задумчиво шмыгает носом и, вспомнив, видать, как я запустил в него давеча лопатой, с бухты-барахты и с пятого на десятое принимается рассказывать историю про «бунгало» и замполита полка. Эпопея эта, подслушанная им в бытность полковым секретчиком, достигает моего слуха кусками, но и в таком куцем виде нездешний смысл ее ничего не теряет – даже, можно сказать, выигрывает. Замполит Козлов, из тех редких идейных, что были не раздражены, а одержимы перестройкой, проповедовал свою теорию воспитания политрука в каждом военнослужащем (еще лучше – сразу двух политруков, чтобы диалог о партии, революции и т. п. поддерживался в головах без внешнего побуждения) и имел на этот счет некоего могущественного покровителя в Главном политическом управлении. Одним из пунктов план по чудесному, без раздувания штатов, приросту армии политработников предполагал модернизацию ленкомнат, которая позволила бы не одному просвещать остальных, а всем просвещать всех, и якобы оттого, что наше «бунгало» стало первой ласточкой новации, через неделю к нам собиралась инспекция из политотдела армии. Ничего особенного в ленкомнате, кроме растолканных по партам картонок с портретами членов политбюро – копий стенда на восточной стене, – я не помнил, но сумасшедший рассказ писаря странным образом замыкал для меня цепь бредней о скором снятии заставы, придавал им тревожные очертания правды. Сидя под навесом, я смотрел на тлеющую папиросу в руке и, как к прыжку через огонь, примерялся к соображению, что со дня на день, чем черт не шутит, и впрямь отправлюсь в Союз, притом чувство неизвестности, вызванное побегом Стикса, не скрадывало мою спеющую радость, но даже скорее оттеняло ее.

Мы караулили беглеца еще около часа и, несмотря на встававшую луну, все равно умудрились его проморгать. Арис подошел незаметно и так запросто, словно отлучался по пустяку. Под козырьком пахнýло мыльной водой и порохом. От неожиданности Скиба выронил изо рта папиросу. Тяжело дыша и не говоря ни слова, Стикс свалил перед ним автомат с подсумком и ремнем, вложил что-то в руку, потом не спеша спустился по лестнице в зиндан и там, споткнувшись, тихо ругнулся.

Некоторое время мы с писарем таращились друг на друга, будто только что видели призрака.

– Бакшиш…[36]36
  Подарок (перс.).


[Закрыть] – оторопело произнес Скиба, выставил передо мной руку и посветил на нее фонариком.

На грязной дрожащей ладони искрились новенькие часы «ориент» с золочеными корпусом и браслетом. Праздничные и дорогие на вид, они почему-то вызвали в моей памяти зал ожидания в аэропорту. Я молча пожал плечами. Спрятав подношение и надев ремень, писарь осмотрел свой АКМ, понюхал затвор, подергал примкнутый штык-нож и зачем-то отсоединил магазин.

– Черт…

Я настороженно выпрямился.

– Что?

– Черт… черт… черт… – От слова к слову недоумение в его голосе, как по ступенькам, скатывалось в хныканье. – Это же… верней, рожки… это откуда он… смотри… нагару, как после боя, и… патронов – под завязку… откуда?.. Нá вот… – Скиба подал мне полный магазин, повернул его в моих пальцах так, чтобы передним обуженным ребром он лег вверх и направил на него фонарь.

Магазин был не рыжий, бакелитовый, а стальной, старый, каких у нас во взводе уже давно не видали, кроме того, фронтальная грань его оказалась почти сплошь покрыта гравированной арабской вязью. Заурядный, невидимый в окопном обиходе предмет, рожок этот произвел на меня впечатление вещи не от мира сего. Держа его дынной долькой и глядя на затейливые точеные знаки, я задавался тысячей вопросов, и оттого казалось, именно вопросами, а не патронами, он был снаряжен: где можно было расстрелять и растерять свои рожки? что было причиной стрельбы, кто и в каком количестве – мишенями? как это вообще могло случиться, если из ущелья ночью еще не слышалось ни звука, и времени, пока отсутствовал Стикс, хватило бы разве на то, чтобы спуститься к серпантину? что с чертовой РЛС? куда смотрели часовые на постах?.. – и так далее. В голосе писаря, когда он светил на рожок, читалась только жгучая обида из-за того, что с ним обошлись так по-свински, и я подумал, что как раз для этого – не скрасить обиду, но сбить с толку – Стикс и поднес ему свой золоченый трофей.

– Ладно. – Я вернул часовому магазин, поднялся с земли, сделал пару приседаний, разминая затекшие ноги, и тоже полез в зиндан. – Утро вечера мудренее.

– Ты… чего? – опешил Скиба.

Я замер на середине лестницы, по плечи в дыре, чувствуя, как от коленей к икрам снуют электрические мурашки.

– В смысле?

Писарь ничего не сказал, только нерешительно взмахнул рожком, но его жест изумления был красноречивей слов: после того, что случилось, он полагал немыслимым находиться вблизи Стикса.

– Давай… – сказал я неуверенно.

Остаток ночи прошел без приключений.

Или лучше будет сказать так: остававшиеся до рассвета два часа с небольшим были последними спокойными часами нашего пребывания на высоте.

Утро как будто взорвалось. Сперва невдалеке от зиндана кто-то взялся с радостным криком палить из эсвэдэшки[37]37
  Снайперская винтовка Драгунова, СВД.


[Закрыть], выщелкал вмиг магазин и, начав второй, был начисто заглушен, затёрт отозвавшимся ему круговым шквалом огня. Лупили напропалую из всех калибров – била танковая пушка, гремели «подносы», колотили врассыпную АГСы[38]38
  Автоматические станковые пулеметы.


[Закрыть], бурлила на коротких выдохах зэушка[39]39
  Зенитная установка, ЗУ-23.


[Закрыть], стучали отбойными молотками «утесы», неровным и сплошным шумом атмосферных помех рассыпался автоматный стрекот, и, так как низами весь этот содом достигал нас чуть раньше, чем из лаза в потолке, возникало странное и страшноватое ощущение того, что настоящая баталия происходит где-то в земной толще, а огнестрельная стукотня на поверхности – лишь только эхо. Белый свет то и дело застили встрепанные рожи, одни из них орали про вывод, другие про победу, третьи драли глотки за здорово живешь, на ура и все без исключения трясли решетку и пинали ее с такой силой, что Скибе, когда он стал затем отпирать люк, пришлось сначала разнять штык-ножом сцепившиеся над замочной дугой проушины. Гуськом, задерживаясь с чертыханьями в лазу, чтобы дать глазам немного пообвыкнуться на солнце, мы взобрались с Арисом под навес. Писарь пятился от нас с расставленными руками, в позе официанта, зовущего пожаловать к столу…

Кто-то накидал по периметру охранения сигнальных дымов, из долины катил легкий ветерок, и отсюда, из глубины заставы, клонившиеся в сторону ущелья разноцветные косматые столбы представлялись изнанкой гигантского, лежащего на боку монгольфьера. Сходство с воздушным шаром усиливал разведенный между жилыми блиндажами костер. Чадный, разивший керосином и горелой пластмассой, с большой непереваренной сердцевиной, он еще только набирал силу и отмахивался от летевшего в него отовсюду хлама – от подушек, сапог, шинельных скаток и черт знает чего еще – рыхлыми роями искр. В ходивших над ним маревах вихрились хлопья горящей бумаги, и чуть поодаль, на взгорке, у поваленной и будто трепетавшей в агонии сторожевой вышки, всходило еще одно черное огнище. Пальба поутихла и разжижилась, но не сошла совсем. Автоматные, минометные и даже танковые выстрелы продолжали дырявить и разбрасывать воздух.

В тот момент, когда Арис повернулся к Скибе и хотел что-то спросить, перед нами как из-под земли вырос Фаер. Лицо его было буро, мокро и абсолютно безумно, гимнастерка разодрана до пупа, на груди маятником болтался акаэмэс. Оттеснив писаря и вынырнув из-под ружейного ремня, огнеметчик треснул затвором, утвердился на расставленных ногах и под протяжный крик: «Дем-б-е-е-ель!!!» – с вытянутых рук закатил поверх наших голов такую же длинную, во весь рожок, размашистую очередь. Напоследок, держа автомат словно гитару, он совершил сосредоточенный и неописуемый танцевальный заворот, прохрипел, что через час прибудут «вертушки» («потом – пиздец!»), и всё под тот же дикий вопль, который оставлял по себе впечатление не то что голоса неразумного создания, а шума неодушевленной, летящей под откос вещи: «Дем-б-е-е-ель!!!» – был таков.

Стикс поправил обмякшую повязку на брови, кивнул Скибе, взял его за локоть и куда-то ушел с ним. Я было двинулся следом, но не сделал и двух шагов, отступил обратно в тень навеса и сел на землю. Меня бросало то в жар, то в холод. Мое одушевление при мысли, что через час я окажусь далеко отсюда, было смазано самим звуком известия Фаера, контужено его огнестрельной клоунадой. Так, если только вылезши из ямы, я чувствовал задор, чтобы присоединиться к разгромным торжествам, то теперь смотрел по сторонам с тревогой отщепенца – заставы как боевой единицы больше не существовало, и вздумай духи сейчас пойти на приступ высоты, то, чего доброго, кинулись бы помогать нам.

Сигнальные дымы по краям заставы иссякли и рассеялись, вместо них от разраставшихся между блиндажами костров в ущелье текла жирная гребенчатая туча. Из потерны артсклада – на руках, на тележках, волоком по земле и бордюрам – мародерски споро, даже взапуски тащили патронные цинки, ящики с танковыми снарядами, тары с минами и гранатами; тащили, еще не вполне веря тому, что застава снимается, но уже собственными руками разнося ее; спешили, чтобы сделать вероятность скорого счастья необратимой досрочно, пусть бы она в итоге разъяснилась обманом или недоразумением, шли в гору, отрезая себе пути отступления к ненавистному, валящемуся в тартарары настоящему, спотыкаясь, с муравьиным упорством карабкались на южный, «мусорный», обрыв и там над гниющей пропастью потрошили свою ненавистную поклажу так отчаянно и суетливо, как, наверное, избавляется от балласта воздухоплаватель ввиду опасной потери высоты.

На площадке у КПП Капитоныч пытался что-то втолковывать афганскому офицеру. Багровый от гнева, с лощеной пепельной лункой на месте правого глаза, тот не хотел ничего слышать, одной рукой, по-пловцовски, взмахивал за спину, в направлении двух грузовиков с галдящими в кузовах и вокруг сарбосами, а другой указывал на опущенный перед грузовиками шлагбаум, давая понять, чтобы путь в расположение заставы был немедленно открыт. Взводный в ответ нервно подбоченивался, качал головой и прикладывался пригоршней к шее. Позади него топтались караульные, все тоже на взводе, со стволами на изготовку, и раструб «утеса» в будке на насыпи КПП мерными толчками ходил по горизонтали, как будто пересчитывал грузовики.

По цинковой кровле вдруг что-то щелкнуло и, кувыркаясь, отскочило ко мне. Я выудил из пыли еще горячую, похожую на выбитую зубную коронку пулю. Тотчас кто-то предупредительно кашлянул надо мной и приставил к моему ботинку новым прикладом обшарпанный АК 74-й.

Задрав панаму, я взглянул на Матиевскиса. Его отчеркнутую каской по глаза физиономию разламывала счастливая улыбка. Отдуваясь, он продолжал одной рукой поддерживать автомат, в другой протягивал мне заодно с подсумком и штык-ножом тощий вещмешок. Не сразу, но как-то ступенчато, скатываясь взглядом с улыбки на раздавшийся от бронежилета и полной трофейной «разгрузки»[40]40
  Жилетка с накладными подсумками.


[Закрыть] живот, я понял, во-первых, что все это – оружие, ремень, вещмешок – мое и доставлено по распоряжению Стикса и, во-вторых, что своим нелепым боевым нарядом он, бесспорно, также обязан Арису. Не поднимаясь, я забрал и бросил под руку мешок, положил на него автомат, подпоясался, опять смерил счастливца взглядом и спросил:

– Остаешься, что ли?

Матиевскис не слышал моего вопроса, глядя вбок на приближавшегося земляка. Стикс тоже был при полной выкладке, но, в отличие от своего еле стоявшего на ногах товарища, имел вид человека, который прогуливается налегке. Новая, с иголочки, десантная «афганка»[41]41
  Военно-полевая форма одежды.


[Закрыть], ранец за спиной, снаряженный ПКМ на правом плече, запасная пулеметная лента на левом, сбитая к затылку панама, даже свежая пластырная повязка сидели на нем до того ладно, что, казалось, не отягощали его, а, наоборот, подпружинивали, едва не отрывали от земли. Под навесом он бережно и беззвучно, как живых существ, снял с себя пулемет и ленту – пулемет опустил на сошки, ленту пристроил внахлест на перекладине между столбами, – потом было начал расстегивать рюкзачные ремни, но взглянул на часы и только встряхнулся. Матиевскис, передразнивая его, вздернул рукав на запястье и переступил с ноги на ногу.

Беззвучно плюнув, я снова столкнул панаму на нос. Злой на себя, на Стикса, на весь мир, я ненадолго как бы забылся и не заметил, как разгромные празднества достигли зиндана. В открытую дыру, переругиваясь и пересмеиваясь, шныряли голый по пояс Бахромов и двое таджиков-близнецов из первого отделения – жующих, по-видимому, гашиш, расхристанных, в вонючих стеганых халатах поверх хэбэ. Земля с восточной, выходной стороны навеса была завалена какими-то колотыми пластинами, кусками мыла, переломанным инструментом, раскромсанными коробками с сухим пайком и, словно снегом, сдобрена комковатой мукой. Подзадориваемые Стиксом («аккуратней, аккуратней – думайте, это может быть чей-то дом, чей-то родина…»), погромщики уже откровенно куражились, трепали свою добычу напоказ, с ужимками и возгласами цирковых клоунов. Наконец, когда под одним из близнецов подломилась лестница и его, матерясь и прихохатывая, выволокли на поверхность, в зиндан – надо полагать, в качестве бонус-фокуса под занавес, камуфлета на бис – полетела ручная граната.

Шпилька насчет «родины», подпущенная Стиксом, задела меня лишь по касательной. То был легкий укол беспокойства при мысли, что позапрошлой ночью Арис слушал мои проповеди с бóльшим вниманием, чем сам я трудился выбирать слова. В целом же его ерничанье способствовало, как ни странно, моему полному умиротворению. «Чей-то родина, – думал я, – значит, чей-то родина. Черт с вами. Разбирайте хоть по кирпичику». Пялясь на дымящуюся дыру, я видел ее проекцией выжженного пространства внутри себя – областью еще опасной тишины, что заполняла разрыв между прошлым и настоящим и в то же время была первой вехой, заготовкой для памяти на этом захолустном пятачке вечности. Уже час спустя, в вертолете, посматривая в иллюминатор за тем, как тонет в гремящей мути и с каждым отстрелом тепловой ловушки будто отчеркивается от мироздания, ровняется с землей наша господствующая высота, я не столько видел, сколько вспоминал ее, то есть имел перед глазами дымную яму.

Выгрузили нас на небольшом горном аэродроме, километрах в семидесяти от заставы. Висячая долина, запертая с трех сторон тигровыми отрогами Гиндукуша, пересекалась повдоль взлетно-посадочной полосой, которая походила сверху на пристань в высохшем заливе. После посадки все мы, включая Капитоныча, почему-то уверились, что взвод сразу отправят дальше, на кабульскую пересылку, а то и в Термез, тем более что на рулежке неподалеку от наших «восьмерок»[42]42
  Вертолетов «Ми-8».


[Закрыть] стоял под парами громадный «Ми-6». С построением, однако, нам дали курс не на вожделенную, перебиравшую лопастями «корову», а в противоположную сторону, на крытую масксетью обвалованную площадку в западной части аэродрома – место, судя по гнилым матрацам, пустой бомботаре и бидонам с водой, было недавно оставлено такими же транзитниками и служило в обычное время складом боепитания. Прихватив Скибу, взводный отправился для прояснения обстановки в штаб авиаполка, остальные, ожидая скорейшего – иначе просто и быть не могло – вылета, курили на чемоданах либо шатались по бетонке с видом экскурсантов в музее.

Через полчаса Скиба вернулся с ошеломительными новостями: эфиром Капитоныч получил от Козлова нахлобучку за «просранную», судя по жалобам сарбосов, передачу высоты и, в качестве главного блюда, приказ перейти во временное подчинение к командиру парашютно-десантной роты, дислоцированной тут же, на аэродроме. Писаря дружно обругали и так же, хором, высмеяли, спрашивая – у него и друг у друга, – для чего и, главное, как возможно пехотному взводу, без пяти минут в Союзе, быть приданным заречной[43]43
  «За рекой» – на территории Афганистана, через границу СССР по реке Пяндж.


[Закрыть] десантуре?

Багровый от нетерпения, Скиба только отнекивался, потом, когда буря сошла, таращась и заговариваясь, выложил то, на чем его до сих пор обрывали – взводный отказал Козлову, заявил, что в подчинение «на сторону» не пойдет сам и не отдаст своих людей, и по недолгим прениям послал замполита куда подальше, причем «такими откровенными хуями», что сейчас глотал «шпагу»[44]44
  Отработанный авиационный спирт.


[Закрыть] в компании командира «крокодильей» эскадрильи, знакомца по какому-то спортивному обществу.

Поступок Капитоныча вызвал неоднозначную реакцию. Сердцем, вслух, с плеча его поддержали, но вскоре, как взвод опять разбрелся по бетонке, то в одном, то в другом сбивавшемся кружке стали завязываться пересуды тревожного толка: что-то теперь ждет нас, простых смертных?

Уже дважды, сдерживая и без того копотливый шаг, мимо нашего бивака прогулялся патруль, и ровно в полвторого, в час обеда, против площадки остановился на минуту «уазик» с вэдэвэшной эмблемой на борту – кто-то на переднем пассажирском сиденье обращался вполоборота к кому-то на заднем, тыча в нас пальцем мимо воротившего нос водителя.

За «уазиком» пожаловал и первый зазывала. Приветливый лейтенант в десантном песочнике, двухгодичник[45]45
  Выпускник военной кафедры вуза, призванный из запаса на два года.


[Закрыть] по виду, чуть заикавшийся, с апээсовской кобурой-поленом[46]46
  От автоматического пистолета Стечкина, АПС.


[Закрыть] на портупее, предложил следовать за ним на размещение в роту и далее, в столовку на обед. Вызвавшись за старшего, я на голубом глазу посетовал, что имею приказ не подчиняться никаким приказам, кроме распоряжений непосредственного командования, и, как вариант, предложил «студенту» заручиться таковыми в штабе полка у летунов. Лейтенант безразлично пожал плечами, спросил, сколько времени (думаю, вопрос его был риторический), и удалился. А время шло. Верней, оно шло в обход нас, застрявших между небом и землей. Пустоватый воздух горной пустыни был насыщен вкусом паленой резины и керосинного выхлопа. Взлетали и садились борты, от форсажного грохота порой закладывало слух, по самолетным стоянкам вокруг «стрижей»[47]47
  Истребителей-бомбардировщиков Су-17.


[Закрыть] и «вертушек» ползали топливозаправщики, подъемники с бомбами и ракетами, неподалеку, в начале рулежной дорожки, двое бойцов собирали в тележку сброшенные тормозные парашюты, и, казалось, даже сновавшие вокруг площадки собачонки бегали по каким-то важным делам.

Неприкаянные, голодные, дуреющие от жары, голодухи и курева, мы начинали роптать. На первых порах поминали Капитоныча кротко, даже сочувственно, и, как бы оправдывая его долгое отсутствие, костерили на чем свет стоит дурака замполита, потом, сокрушаясь, что нынче тоже не отказались бы от спирта, да еще под летчицкие харчи, либо замолкали, либо высказывались с явным озлоблением: «Ну, сколько можно?..» Я на взводного, чего греха таить, тоже тогда скрипел зубами и лишь по более зрелому размышлению, в госпитале, понял, что его решение запереться в штабе было поистине соломоновым. Десантуру мы интересовали как дармовая сила, рабочая смесь под чистку сортиров, а в ситуации междувластия, когда наши регенты-претенденты отсылались к Капитонычу и затем шли от него по новым адресам, взвод мог почти на законных основаниях пребывать там, где единственно и хотел пребывать до вылета на пересылку – на чемоданах.

Ближе к вечеру, в районе четырех часов, разняв схватившихся из-за папиросы близнецов, я спровадил Скибу обратно в штаб, за новостями либо распоряжениями. Писарь повздыхал и ушел, а полутора часами погодя вместо него на площадку заявилась делегация дедов-полосатиков, человек пятнадцать, все зачем-то со стволами и, кажется, навеселе. Главный их, рослый, борцовского сложения старшина, на чьем запястье я тотчас заприметил золоченый «ориент», выступил из толпы и, позевывая, скомандовал нам собираться и маршировать в расположение роты – «по-хорошему». Встав перед ним с автоматом под руку и чувствуя приливающий жар к горлу, я негромко, так, чтобы мои слова мог слышать только он один, уточнил: «А не по-хорошему?» Десантник осекся, едва отперев щербатый рот. Я подумал, он собирается врезать мне, и уже стиснул зубы и подобрался, но остекленевшие, словно при внезапном, сокрушительном воспоминании, красные глаза его устремились куда-то мимо меня. Я обернулся и тотчас увидел Стикса. Полулежа в тени на расправленном бронежилете, Арис опирался локтем на приклад пулемета и с лукавой улыбкой, как старому знакомому, помахивал пальцами старшине. Тот, сглотнув всухую, аккуратно, несколько боком сдал к своим притихшим архаровцам, что-то сказал им (я расслышал одно, зато выразительное слово: он), после чего, исподволь оглядываясь на Стикса, они ретировались. На прокаленном бетоне среди таявших снежных плевков остался дымиться брошенный окурок. Не успел я опомниться, как Арис пристукнул меня сзади по плечу и, сказав на ходу, что скоро будет, отправился – налегке, без оружия – следом за голубыми беретами. Под масксетью всколыхнулись недоуменно-смешливые и, впрочем, быстро улегшиеся говорки.

Через час зашло солнце, почти сразу, как бывает в горах, наступила ночь, делалось свежо и ветрено, от зарослей верблюжьей колючки на задах нашей площадки начинало тянуть выгребной ямой, на самой площадке то в одном, то в другом углу завязывался храп, а Стикс как сквозь землю провалился.

Проклиная все на свете, я подумывал сам идти искать писаря и уже сволок с руки свою подарочную «победу», но тут из щелястых аэродромных потемок, как по волшебству, оба пропастника, и Стикс, и Скиба, нарисовались на площадке. Арис, посасывая кулак, молча прошел под сеть к Матиевскису, который стерег его пожитки, Скиба остался виновато топтаться возле меня.

– Взводного хоть нашел? – спросил я, делая вид, что не замечаю ни его подбитой скулы, ни того, как он шмыгает припухлым носом.

Взводного он, конечно, не нашел, так как у самого штаба был перехвачен и обезоружен десантниками, однако потом, как его дотолкали до роты, где отобрали часы и провели «воспитательную» беседу, «нашел кое-что…». Сказав это и, вероятно, думая, что взял меня на крючок, писарь интригующе замолчал. Перхая горлом, он, из последних сил сдерживая улыбку, ждал, что я начну забрасывать его вопросами, и, конечно, быстро сдался – выдернул из кармана и хвастливо покачал на пальце золоченым «ориентом», но когда увидел, что я смотрю не на «ориент», а на него, ахнул и стал рассказывать, как, нагрянув в казарму, Стикс вызвал старшину на спортплощадку и там «разложил его по полочкам».

– …Туда же вся шушера их полосатая повылезла, – частил писарь восхищенным шепотом, – а он их будто и не замечал никого, кроме старшины. Для приличия сказал, видать, ему пару ласковых, тот и полез с приемчиками своими, копытами затряс. Итак, вот Стикс… – Скиба прыснул от удовольствия, выставив кулаки, – выключил его с одного удара. Хотя тот – шире вдвое почти. Ты видел, наверное. Бац, и в аут. Никто и глазом не успел моргнуть. А как тот очухался, взял его за чуб – и ведь это ж при всех, при лейтёхе ихнем, прикинь? – поднял на ноги и заставил лично отдать мне ствол и часы. Лично.

– Они знают его, что ли? – спросил я.

Скиба бережно надел часы и оправил поверх запястья рукав.

– Вряд ли. Бригаду Стикса – они сами сказали – в Союз еще весной вывели, в мае. А тут они от какого-то отдельного полка. Поэтому чтобы лично – нет. Но что наслышаны о нем, помнят про него что-то… такое – это сто процентов.

– Что помнят?

– А, черт его… Не спрашивал.

История эта мне сразу не понравилась. Хотя, конечно, я не сразу мог понять, что именно тут не так, тем более что главный итог вылазки Ариса – уговор со «студентом» по поводу того, чтобы прописанное взводу пищевое довольствие доставлялось термосами – писарь все же выдержал в секрете до последнего и, не мытьем так катаньем, добился своего: когда к площадке подрулила кухонная «таблетка»[48]48
  УАЗ-452.


[Закрыть] и попахивающую дерьмом темноту накрыл запах гречневой каши с мясной подливкой, я на мгновение перестал понимать, где я нахожусь и что происходит.

Кое-какие очертания мое беспокойство стало обретать на следующий день, после того как Стикс изъявил желание поквартировать у десантников. Фаер, слесарь-недоучка, у которого работающий на автоподзаводе «ориент» вызывал чуть ли не священный восторг, не уставал поминать при Скибе «наш характер» Ариса, сделавшего свой «царский подарок», по сути, два раза. Я же сии акты великодушия объяснял и объясняю по-своему. Благородный поступок зиждется на порыве в той же мере, что и на разуме, иначе это не поступок, а происшествие, обвал породы, и как раз разумных оснований для порки здоровяка я не вижу. Ведь Арис тогда, ни много ни мало, жизнью рисковал. Чтобы выйти вот так вот, в одиночку против целой кодлы при стволах, нужно было не то что не помнить про других, но и себя забыть напрочь. Словом, то, что произошло на спортплощадке у десантников, я считаю не поступком и не происшествием – ритуалом. Отобрав у писаря часы, старшина залез с ногами в еще теплую землю ночной вылазки Стикса, в которой «ориент» имел если не практический, то какой-то личный, символический резон. Куда и зачем Арис ходил с чужим автоматом в ту последнюю ночь на заставе, я не берусь гадать, но экзекуция на спортплощадке подтолкнула меня к мысли, что своего тайного предприятия, чем бы оно ни было, он не закончил еще. Так, все прежние страхи, связанные с пророчеством бойни и желанием Варнаса перейти к духам, опять возвращались ко мне. Я был на грани нервного расстройства, раздвоения личности: рассудок говорил, что мы находимся в центре режимной зоны, одном из самых безопасных мест в этих чертовых горах, и самое страшное, что нам тут может грозить, – обстрел вслепую либо дизентерия, интуиция же подсказывала, что Стикс, не привыкший бросаться словами, не остановится, и, значит, бойни не избежать…

Оптимистичная гипотеза о материальности мысли, по-моему, нуждается в тревожной кнопке: чаще прочих осуществляются мысли навязчивые, неосознанные, что ли. В канун известия об исчезновении Стикса я полночи промучился в забытьи тем же, чем впоследствии занимался во время завтрака и вместо него, то есть ломал голову над обстоятельствами этой ожидаемой неожиданности. Новость, между прочим, пришла не абы как, а с посыльным из штаба полка – комэск, приятель Капитоныча, передавал со слов «визжавшего свиньей» студента, что «поутру литовец увязался с ними на боевые», что этого «хватились только в воздухе» и что «никто ничего не понимает: борты с десантом уже на обратном курсе, а „зайца“ нет ни среди живых, ни среди „двухсотых“».