Текст книги "Господствующая высота (сборник)"

Опамятовался я на руках у Ромы, лениво смеявшегося чему-то. Лицо мое было мокрым от пота. Правая нога опиралась голенью на плоский камень. В раненой ступне, обмотанной чалмой, рассыпáлись гуляющие, как при затекании, искры. Я лежал на земляной крыше хода между танковым окопом и траншеей. Одной рукой Рома поддерживал меня под затылок, другой, с зажатой в пальцах папиросой, тряс перед самым лицом в сторону Мартына, копавшегося с матюгами в окопе. Пепел летел мне на подбородок и шею.

– Обезболил, что ли? – выговорил я заплетающимся языком, отстраняя папиросу от лица.

Рома ничего не ответил, сунул бычок в зубы и поднес к моим губам фляжку. Напившись, я как-то разом, вдруг, ощутил, что мерзну. Рома накрыл меня по грудь стеганым халатом и объявил Мартыну:

– Кровопотеря, ёптить…

Я оглядел, сколько мог, в одну и в другую сторону изрытый воронками, но чистый, незадымленный фланг.

– Где остальные?

Рома длинно выдохнул дым.

– Ну, по-разному.

– Живы?

– Да вроде. Фаера только шибануло. У Мартына вон зуб. У меня ребро… Слушай, не ворочайся. Свернешь повязку – бинтов больше нет.

Вытащив из его пальцев окурок, я затянулся.

– А гражданские?

– Не поверишь.

– Что?

– Слиняли под шумок. Крысы. С концами и с камерой.

– …Бахромов с Дануцем тоже вниз, до звездюлей, двинули, – сказал из траншеи Мартын, забросил на край перекрытия вытертый до белизны трофейный АК и улыбнулся разбитым ртом. – Так, может, еще выловят этих. По пути.

– До каких еще звездюлей? – не понял я.

– Нет, – возразил Мартыну Рома, – не выловят.

– Откуда тебе знать?

– Оттуда. Что Дануц сказал?..

Они заспорили. Забираемый ознобом и дурнотой, я не понимал, какое сейчас может быть дело до того, поймают или не поймают репортеров, и больше прислушивался не к аргументам, которые приводили спорщики каждый в свою пользу, а к тем удивительным деталям, что проскальзывали при этом. Так, выходило, что атаковавшие высоту душманы были уничтожены все до единого, что Бахромов с Дануцем спустились в ущелье «до рации», рискуя быть подстреленными своими же из какого-то охранения, и что Капитонычу теперь светит как минимум Звезда[58]58
  Орден Красной Звезды.


[Закрыть]. Услышав затем, что Козлов, напротив, пойдет под трибунал, «а то и куда повыше», я на не шутку подумал, что снова начинаю впадать в беспамятство. Препирательства из-за бежавших пленников заставили меня вспомнить о rйserve d’or, но, приподняв руку, я увидал на запястье выше грязной «победы» только рифленый, с кровоподтеком, след от неразъемного браслета.

Мартын, никогда не говоривший много, плюнул и опять скрылся в траншее. Рома с улыбкой чесал нос.

– Что нога? – спросил я его, кутаясь в халат.

Санитар сокрушенно передохнул.

– На стол тебя надо. Сухожилия целы, а кость вдребезги. Артерия задета. Да это ладно. – Он взял у меня потухший и размякший бычок, осмотрел его и забросил щелчком на склон. – Гангрена может по такому пеклу пойти. Узбек с цыганом побежали «вертушку» вызванивать.

Я отер слезящиеся глаза.

– Куда?

– Что – куда?

– Где они тут рацию найдут? На семнадцатой, что ли?

Рома выжидающе уставился на меня. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Справляясь с дурнотой и болью, начинавшей помалу раздергивать стопу, я часто, с силой стискивал зубы.

– Ты что, не видел? – сказал Рома.

– Чего не видел?

Он кивнул куда-то за внешний бруствер.

– Ну, там, внизу…

– Чего я не видел там, внизу?

– Ну, ты даешь. – Привстав, он взял меня под лопатки и, стараясь не потревожить раненую ногу, подобрал так, что я сел на насыпи лицом к ущелью.

Мне пришлось зажмуриться, прежде чем миновал приступ головокружения и я мог осмотреться без двоения в глазах. В простреливаемой полосе от минного поля и до уровня ступенчатых карнизов, обрывавшихся слева в мертвую для фланга зону ущелья, склон был усеян трупами духов. Свернувшихся клубком, застывших с приподнятыми руками и скрюченными пальцами, разметавшихся ничком и навзничь, там лежало не меньше двадцати человек. Чахлые ручьи то ли дыма, то ли избоин тумана текли и курились между телами. Сморгнув слезы, я хотел спросить санитара, что именно он хотел показать мне, но, взглянув на дорогу, оцепенел, забыл обо всем.

Резервного серпантина не было. Чадная змея поглотила и еще продолжала проталкивать внутри себя грунтовое полотно. Бугроватое, рыхлое тело вползало в ущелье из невидимых восточных ворот и, разъедая маревами скалистые кручи по-над берегом высохшей речки, пропадало за поворотом к западному перевалу. Составленное большей частью из бэтээров и крытых «Уралов», в нескольких местах, как узором по серой шкуре, оно перемежалось разномастными бурбухайками[59]59
  Грузо-пассажирскими автомобилями местных.


[Закрыть], легковушками и даже автобусами. Копотливый ход его не был сплошным и плавным. То тут, то там возникали цепные складки заторов, которые изглаживались по мере того, как, огибая нарушителя либо выталкивая его на обочину, змея восполняла разрыв.

– Прут и прут, – вздохнул Рома. – Заперло магистраль-то. Десантуру туда утром и бросали. И хоть бы одна «вертушка» прикрывала. Колхозники. Хрена лысого тут вызовешь. Узбеку с цыганом придется до девятнадцатой двигать… Всё? – Почувствовав, что я начинаю обмякать, он опять положил меня на спину и укрыл халатом. – И точно, не трать силы.

– Стикса не видали внизу? – спросил я.

– Нет. Откуда?

– А откуда столько дубарей?

– Где?

– На склоне.

– А при чем тут Стикс?

– Где он, спрашиваю?

Рома не ответил, и по тому, как напряженно замерла его рука, подсунутая мне под затылок, я понял, что он раздумывает, не вколоть ли мне чего еще.

– Хотя, конечно, вряд ли… – возразил я себе, вспомнив простреленную куртку в развалинах.

– О чем и речь, – неопределенно поддакнул санитар.

У меня было такое чувство, что меня разыгрывают. Увиденное в ущелье и воодушевляло и злило меня, усиливая озноб до колочения. Вот почему, когда я спросил у Ромы, имеются ли на позициях трупы после прямого попадания мины, лучше без головы и конечностей, он только пощупал мой лоб. Тогда я подозвал Мартына и, стуча зубами, сказал ему, что чей-нибудь труп без головы нужно упаковать в гимнастерку Стикса. Свою сумасшедшую просьбу я был готов подкрепить самыми трезвыми доводами – от соображений выгоды для Капитоныча и семьи Ариса до складывания фиги Козлову с особистами, – но Мартын все понял с полуслова. Он потащил санитара за собой в глубь заставы, даже не дослушав меня.

Подходящий труп – безголовое, измочаленное взрывом тело духа с ошметьями рук и ног – был вскоре найден, обряжен в разодранную и вывалянную в крови куртку Стикса, прострелен очередью из трофейного ствола и вместе со Стиксовым пулеметом положен в одном из окопных укрытий под брезент.

– На цинк хватит, – заключил Рома.

– На цацку тоже, – выдохнул Мартын, аккуратно, будто ножом, взрезая пальцем страницы в военном билете будущего героя.

* * *

Саманта Вильсон рассеянно водит ногтем по экрану своего смартфона, дожидаясь, пока я закушу очередную рюмку и налью из графинчика новую. Ресторанный зал почти полон. За барной стойкой громыхает музычка. Программа конференции на сегодня завершена. Ненароком сходясь глазами со скучающим в углу телохранителем моей интервьюерши, я указываю ему на графин. Стриженный по-военному молодчик с улыбкой отводит взгляд.

– Значит, вы думаете, он ушел? – спрашивает Саманта.

– Так точно, – рапортую, – ушел.

– А его ранение?

– Не было никакого ранения.

– Откуда вы знаете?

– Саманта, вы не слушаете меня: с горы тогда я мог подстрелить не больше пары духов. Все это шито белыми нитками, по-моему.

– Арис Варнас прострелил свою одежду и убил тех муджахедин внизу? – уточняет недоверчиво Саманта. – Но он, если я правильно поняла из ваших слов, простите, хотел другое – заслужить наше доверие?

– Вы поняли из моих слов совершенно правильно, – говорю, – но ниоткуда не следует, что сам я правильно понял его.

– Что это значит?

– Это значит, как в «Фаусте»: хочу одно, получаю другое. Стикса, думаю, не интересовала американская прописка.

– То есть? – непонимающе хмурится Саманта.

– То есть… – Собираясь с мыслями, я снова таращусь на графин. – Я – часть той силы, что вечно хочет зла… Ну, и так далее. То есть всегда танцую не с той ноги. То есть не знаю, чего хочу, и еще меньше понимаю, что делаю. Ну, вот как ваш любимый Горбачев.

– Ладно. Допустим. – Саманта пристукивает телефоном по столу. – А что тогда ваша рана?

– А что моя рана?

– Пуля попала вам в нижнюю часть ноги. Как такое могло быть, когда вы были ниже уровня земли, в окопе?

Напоминание о развороченном ботинке откликается чуткой, как сторожевая собака, болью в лодыжке. Я пропускаю руку под чашу культе-приемника. Чувство гладкой титановой трубки в пальцах через брючину, как всегда, вызывает во мне впечатление обнажившейся голенной кости.

– В окопе, – говорю, – в бою и не такое бывает. Матиевскис вот однажды говна парнóго на каску поймал. А что касается меня – да, я не помню, как схлопотал пулю. Но ничего сказочного тут нет. Подстрелил меня кто-то из духов, кому удалось пролезть на позиции. Ну или сработавший, когда упал, автомат этого… без головы. Тоже вариант.

– Вы говорили про память, что это… – Саманта задумчиво щурится. – Что она не сохраняет прошлое, а прячет его. Так, по-моему?

– Не сохраняет или прячет… – Я передвигаю с места на место свою рюмку, отчего водка плещет через край. – Нет. Просто как человек видит прошлое, так он собирает и самого себя. – Промокнув мизинцем пролитое, я подношу палец к носу. – И бывает самим собой только задним числом. Как вклад в банке – чем больше времени, тем больше денег.

– А когда наше время кончается? – Поддаваясь моему ироничному тону, Саманта скрещивает указательные пальцы.

– Так о том и речь…

– Минутку. Я не очень понимаю. Значит, мы сами хозяева для своего прошлого – можем исправить его, когда хотим? Фабриковать? Так?

– Так. Но при одном условии.

– При каком?

Я выпиваю рюмку.

– Что мы хозяева сами себе.

Саманта скептически и в то же время с хитрецой покусывает губу.

– Знаете, вы… очень самокритичны.

От прихватившей горло водки я прокашливаюсь в кулак.

– Вы если это о политике, то – зря, ей-богу. Я не ура-патриот, Союз для меня кончился еще в Азадбаше, но я убежден, что мы сами, и никто другой, в ответе за все, что наше правительство творит с нами. А если о моей худой памяти – тоже мимо. Память у меня будь здоров… – Саманта собирается что-то возразить, но я предупреждаю ее, взмахнув вилкой. – Ведь я не имею в виду кого-то конкретного. Даже когда говорю про себя или Стикса.

– Это философия, когда вы имеете в виду не конкретного человека.

– Я имею в виду не конкретного человека, а его конкретные особенности. Скажем так.

– Скажем так – забывчивость, – подхватывает Саманта.

Я проминаю обеими руками правое колено и, сколько могу подсунуть пальцы, края культи под силиконовыми бортами чашки.

– Послушайте, – говорю, – вы знаете, что такое фантомные ощущения?.. – Саманта открывает рот, и я вновь перебиваю ее: – Так это та еще философия, скажу вам. Короче, отрезанная голяшка моя любит выкидывать коленца. В ней бывает то жар, то холод, но самое странное – чувство опоры. Словно кто-то топает босиком – вместо меня. Представляете? И чем дальше, тем больше я думаю, что этот балаган имеет место не у меня в мозгу, а там, где закопали мою ногу. И это не психоз, а передача. Которую выключают в аховые моменты моей жизни так же, как больного перед операцией. Что я могу сказать о таких моментах, кроме того, что время встало и жизнь промелькнула? Ничего. Могу только фантазировать. Даже не лгать. Да и ладно бы, говорю, меня только усыпляли…

Саманта приподнимает руку:

– Почему – не лгать?

– В смысле?

– Почему вы можете только фантазировать – не лгать?

Я беру графин, но, чувствуя, как шумит в голове, ставлю его обратно и прикладываю ко лбу холодный нож.

– Потому что ложь хотя бы подразумевает знание правды.

– А фантазия – нет?

– Да какая, в конце концов, разница?

Саманта подвигает ко мне свой смартфон:

– Решайте сами.

– Что это?

– Привет от вашего друга из Брюсселя. Скажем так.

Музыка в баре делается глуше, переселяется куда-то внутрь меня, под горло, где душный хмельной жар пульсирует ей в такт: на лаковой глади дисплея я вижу северный фланг заставы. Камера находится несколько позади и правее позиций, в районе командного пункта. Съемка, скорей всего, ведется на длинном фокусе – картинка окопов не только крупновата для такого расстояния, но неустойчива и при взрывах скачет и смазывается. Запись беззвучна, левый нижний угол экрана занят строками цифровой индикации даты и хронометража. Вдруг в центре кадра появляется меловая стрелка компьютерного маркера. Зернистое острие, похожее на выбеленный обрубок копья, танцует возле простоволосой фигурки с автоматом, пока та забрасывает склон гранатами, и гаснет после того, как фигурка вылезает из окопа и пропадает за внешним бруствером. Через несколько секунд следует моментальная смена плана, о чем можно судить по сместившемуся влево, к танковому окопу, полю зрения и по строчке хронометра, прибавившей семь минут. Сначала над бруствером возникает стрелка маркера, затем, как бы подталкивая ее вверх, показывается простоволосая фигурка. Фигурка приволакивает ногу, опирается обеими руками на автомат и, споткнувшись на бруствере, валится снопом в траншею, исчезает из виду. Несмотря на то что изображение рябит от помех, а черты фигурки размыты даже на увеличенном стоп-кадре, которым дополняется сцена, я без труда – и без особого волнения, словно шапочного знакомого – узнаю моего мотострелкового сержантишку. Виртуальный экран проигрывателя подергивается геометрической ряской. Саманта с усмешкой глядит на мою руку. Я тоже опускаю глаза. Оказывается, пока смотрел запись, я держал – и продолжаю держать – над смартфоном отставленный нож. Дисплей медленно гаснет. Положив нож, я откидываюсь на спинку стула.

– Есть еще один клип. – Саманта забирает телефон. – Но этот файл у меня не показывает видео. Что-то с драйвером, наверное. Идет только шум. Если хотите, я передам через bluetooth…

Я молча достаю свой телефон и, включив беспроводную передачу, кладу его на стол рядом с блокнотом.

– …Если у вас тоже не получится, – продолжает Саманта, отчеркивая что-то пальцем на экране, – не проблема. Там сняты трупы муджахедин. Но не двадцать, как вы говорите. То есть вы не видели всех со своей точки зрения, сверху. Так вот, не двадцать, а в общем итоге тридцать восемь человек. Брюно переживает, что не мог снять только этих, минометных, которые… detachment… которых закололи ножом – он говорит, буквально разделали.

– …Семь минут, – ватным языком, как в полузабытьи, возражаю я не то Саманте, не то самому себе. – Даже если этот тип на пленке – я, у меня было всего семь минут, чтобы положить тридцать восемь человек. Это горный бой, а не психическая атака. Там, внизу, был кто-то еще.

– Нет-нет, – приветливым и в то же время безапелляционным голосом отвечает Саманта, прячет телефон в карман и смотрит на часы. – Мы имеем точную информацию, что Арис Варнас был ранен в живот. Значит, он не мог помочь вам… И еще. Простите меня, если… – Она в нерешительности барабанит ногтями по столу. – В общем, вы не видите, что сами противоречите себе?

Я хочу что-то сказать и осекаюсь при мелодичном переливе, которым мой мобильник сообщает о завершении передачи.

– …Вы получили награду за этот бой? Получили и приняли ее, носите? – Саманта указывает взглядом на орден у меня на пиджаке. – Носите, в отличие от того, что было после первого штурма? Но почему так, если вы думаете, что и во второй раз там, на склоне, кто-то другой все сделал за вас?

– Потому и ношу, – говорю. – За себя и за того парня. Если бы не Стикс и если бы не наш культпоход, серпантин бы выжгли подчистую. Никто бы тогда не ушел. Из той бесконечной нитки – ни одна душа. Эту ловушку, с обвалом и засадой на магистрали, духи готовили больше месяца.

Упрямо поджав рот, Саманта качает головой, встает со стула и дает знак своему охраннику подождать ее в вестибюле. Молодчик довольно потягивается, вскакивает и, мельком козырнув мне, выходит из зала.

– Вы никогда не думали, что Арис Варнас и был из тех, кто готовил ловушку? – спрашивает Саманта, роясь в бумажнике. – И, скажем, никогда не хотели проверить его по архивной базе бригады в Гардезе?

– И что?

– А то, что он не служил там. Его нет в файлах никакой советской части, которая воевала в Афганистане. Нет даже в документах вашего полка. Хотя многие помнят его. А из Литвы нам ответили, что человека с такими данными оттуда не призывали в армию, он вообще никогда не жил там – по крайней мере, официально.

В отместку за этот уверенный и высокомерный, как мне кажется, тон я собираюсь со лгать – заявить, что да, проверял военные архивы, что видел имя Стикса в списках личного состава гардезской ДШБ, и прочее, – но встречаюсь с Самантой глазами и понимаю, что она смущена, почти взволнована.

– А как же он тогда переехал к вам? – говорю.

Саманта бросает купюру возле своей початой бутылки с водой и опирается кулаком на спинку стула.

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Да что у вас там стряслось, за рекой?

– Мы сами не понимаем.

– Я с вами был откровенен, Сэм. Давайте начистоту.

Ребром ладони, как бы подбадривая себя, она пристукивает по спинке.

– Погибли люди. Много людей.

– Засада?

– Нет, не засада. Была… одна операция. Ничего особенного. Наша группа уничтожила пост талибана в горах. Потом из-за плохой погоды их не смогли эвакуировать. Они два дня не получали подкрепления, имели оборону от окружения в одиночку. А потом, когда погода исправилась и когда помощь пришла… в общем, потом они открыли огонь по своим.

– По ошибке?

– Нет. Имелся большой радиообмен, целые сутки. Ошибка исключена.

– И что с этим радиообменом?

– Радиообмен: мы слышим их, как они кричат между собой и ругают начальство, но когда эти записи дали послушать их семьям, никто никого не узнал. Родные говорят, голоса на пленке не принадлежат их сынам или супругам.

Я наваливаюсь локтями на ноги и стискиваю голову в ладонях так энергично, будто хочу выдавить из нее весь хмель.

– И этот, – говорю, – Димас у них там верховодил?

– Нет, не совсем, – отзывается Саманта после секундной задумчивости.

Я прихлопываю себя по темени.

– Как это, не совсем?.. Кстати, вы обещали показать его карточку.

Саманта снова медлит с ответом, словно чего-то ждет. Я складываю руки и поднимаю на нее глаза. Она смотрит куда-то мимо меня.

– У меня нет фото.

Я оборачиваюсь по направлению ее взгляда.

– Почему?

Саманта задвигает свой стул под стол.

– Оно не нужно. Вы его видели. Дейм… Димас был тут, со мной.

Я таращусь, как со сна, то в угол, где только что сидел стриженый молодчик, то на дверь в вестибюль.

– И… кто же тогда был там, на высоте?

– Я могу сказать только, что знаю из досье того, кто на высоте. По документам он тоже Димас Варнас, восемьдесят шестой год рождения, сын своего отца.

– Стикса?

В кармане у Саманты звонит телефон.

– Да. Сын Ариса Варнаса.

– С ума сойти… – Я опять берусь за голову. – Бред какой-то… Или, постойте, – выпрямляюсь с шальной улыбкой, – так, может, просто напортачили в этих… что там у вас… в призывных комиссиях?

– Вы читаете мои мысли.

– То есть?

Саманта на ощупь прерывает звонок.

– Иногда я тоже хочу верить, что это недоразумение… То есть – нет, сейчас, после проверки, мы абсолютно точно знаем, что тот, кто был на высоте, пользовался документами настоящего Димаса, верней, подделал их.

Я сижу с разведенными руками.

– А во что вы не хотите верить?

Усмехаясь, она большим и средним пальцами, вразлет, оглаживает брови.

Повисает долгая, приправленная гулом голосов и музыкой пауза.

– В то, что на самом деле там воюем не мы, а вот, как вы говорите… – Саманта делает вид, что не может подыскать нужное слово, но явно ждет моего наводящего вопроса, поэтому я молчу. – Не мы, а кто-то… ну вот, как вы рассказывали про себя во время боя – хоть македонцы, хоть марсиане.

– Я – серьезно, – говорю.

– Я тоже. – Она опять смотрит на часы. – И большое спасибо, что уделили мне время. Я должна идти.

– Чем все кончилось с той группой на посту? – спрашиваю я.

– Это я не могу говорить.

– Тела опознали?

Саманта медленно, как будто нехотя пятится к выходу.

– Только тех, кто погиб раньше, в бою.

Я подбираю затекшие ноги:

– Ушли, значит?.. А этот, Димас – ну, или кто там за него, – может, его и не было вообще?

– Вам будет лучше, если взять трубку.

– Какую трубку?

Прежде чем скрыться в дверях, Саманта выставляет сложенную лодочкой кисть и подносит ее к лицу, как зеркальце.

Я слепо гляжу перед собой. Мое состояние сейчас таково, что мне кажется, будто я не умещаюсь на стуле, занимаю целиком пространство от бара до стены. Ненадолго, по-видимому, я и вовсе отключаюсь от окружающего. Сцена с простоволосой фигуркой в окопе перебивается шумом кабака. В голове у меня, точно в дробилке, трещит и рассыпается реплика из моей же утренней речи в ареопаге – о том, что мир для тех, кто воевал, есть отсроченная война, стихший до поры грохот загробья. Следом за этими измельченными словами – и как будто из них же – вырисовываются подвижные черты Стикса. Я вижу его по грудь, в песочной форме американского морского пехотинца. Молодой, улыбающийся, с непокрытой головой, Арис берет изо рта сигарету, выдыхает дым и несколько раз кряду, с шутовской присказкой: «Bada-bing», – отгибает над правым глазом и приставляет обратно накладную бровь. Ему хлопают и подсвистывают. Слышится неуверенный женский голос. Кто-то осторожно трогает меня за плечо. Захваченный трюком с бровью, я сижу облокотясь на колени, с трубкой в руке, и не сразу могу оторваться от экрана. Надо мной склоняется референтша. Лицо ее румяно от беспокойства. Она участливо смотрит мне в глаза, оглядывается на дисплей телефона и что-то спрашивает о самочувствии. Я ничего не отвечаю ей, так как просто не понимаю, кого она имеет в виду.

– Все нормально? – настаивает она.

Я выключаю трубку и снова обхватываю голову.