Текст книги "Обет молчания"

Торопливо, но не без достоинства, я миновал пустые ворота и углубился в степь. Несколько раз меня обогнали машины и бегущие люди. «Спешат, как будто в олимпийском марафоне участвуют», – вновь удивился я.

Поднявшись на пригорок, в последний раз решил окинуть взглядом поле недавнего боя, где моя персона сыграла не самую последнюю роль. Вон там я преодолевал минные поля, там копал убежище. Там… Далее я ничего не успел рассмотреть, но зато получил исчерпывающий ответ на свои недоуменные вопросы. Горящее здание вдруг вспучилось, приподнялось и лопнувшим пузырем разлетелось на мелкие кусочки. Оглушающий грохот ударил в барабанные перепонки, лицо обожгло волной горячего воздуха, впереди и сзади в песок воткнулись несколько раскаленных кирпичей. Я упал на землю и закрыл голову руками и задранной телогрейкой. По спине застучали мелкие осколки.

Вот оно в чем дело! Взрывчатка! Она ведь тоже не самый дешевый товар. Похоже, здесь работали не только с наркотиками. Где уж тут заниматься выносом гробов! Тут надо бежать сломя голову куда глаза глядят. Своя жизнь дороже чужого товара! Но это сколько же боеприпасов надо накопить, чтобы произвести такой тарарам?! С размахом трудятся ребята!

Но и мы не промах. Интересно, в какой цифре будет выражаться нанесенный мной урон? Покатятся нолики один к одному в рядок, а за ними непременно подъедут заказчики требовать товар или кровные! Похоже, скоро здесь будет нескучно!

Только чему радуюсь я? Тому, что задание мое выполнено более чем на сто процентов? Так наша служба энтузиастов-стахановцев не жалует. Узнать-то ты всё узнал, но зачем еще всё это разметал по молекулам? Был себе перерабатывающий заводик, а теперь пустырь. Угадай теперь – наградят за нанесение наркомафии невосполнимого материального урона и уничтожение базы по производству вредоносного зелья или накажут за сокрытие путем учиненного взрыва и поджога важных для следствия фактов? То ли герой, то ли вредитель!

А пока ни то, ни другое. Пока – кандидат в покойники. Мне еще до безопасной Москвы, где мне учинят праведный начальственный суд, как до Марса пешком и всё больше на брюхе через рогатки да засады. Дойду ли?

Добираться до города мне пришлось в чём есть – в обгоревших телогрейке и штанах. Убежище, где я спрятал гражданскую одежду было, скорее всего, раскрыто, отсюда и такое усердие в поисках. В любом случае проверять правильность своих подозрений я не хотел, чтобы не напороться на засаду. Береженого бог бережет!

С первой же бельевой веревки, где сушилась чья-то свежевыстиранная одежда, я позаимствовал рубаху и штаны. В них я зашел в ближайший магазин и купил, из тех, что попроще, костюм и хозяйственную сумку под снаряжение. В кабинке туалета только что купленной бритвой соскоблил недельную щетину. В город я прибыл уже вполне добропорядочным гражданином. Всё – теперь домой, отъедаться и отсыпаться. А там решим, что дальше.

Но отоспаться мне не удалось. Что-то неладное я почувствовал уже на подходах к дому. Не могу сказать что, но что-то меня встревожило.

– Доверяйтесь интуиции, – советовал инструктор по контрслежке. – Помните, наши глаза видят больше, чем мы осознаем, наши уши слышат больше, чем нам кажется. Непосвященные называют это шестым чувством, мы – сыскным талантом. Если вы почувствовали какую-то напряженность в окружающем пространстве, какое-то неясное беспокойство, насторожитесь – может, вы увидели мелькнувшее год назад и давно забытое вами, но не вашей тревожной памятью, лицо, может быть, услышали специфически настороженную походку следующего за вами шпика. Доверяйте интуиции, она не выдумка, не мистика, просто еще не осознанный вами, но уже подмеченный вашими зрительными и слуховыми органами факт.

На этот раз я почувствовал не просто напряжение, тревога всклокоченными галками носилась в воздухе, задевая меня крыльями за голову, шевеля волосы на макушке.

Что-то случилось. Но что?

Внешне моя походка, мимика, поведение не изменились, но я стал другим. Пружина настороженности сжалась во мне до состояния взведенного в боевое положение револьверного курка. Поднимаясь по лестнице, я мгновенно отметил сигнал тревоги – ручка-рычаг дверного замка была опущена. Я же при уходе договаривался, что если всё нормально, она должна располагаться горизонтально. Конечно, это могло быть случайностью – небрежностью оставленного в квартире коллеги, шалостью пробегавшего мимо ребёнка или «проказой» старушки, на минутку повесившей на ручку тяжёлую сумку. Может быть. Но основной закон конспирации гласил – любое сомнение истолковывается в пользу провала! Здесь лучше перегнуть, чем недогнуть!

Небрежно насвистывая что-то себе под нос, я взбежал на верхний этаж, даже не взглянув на свою квартиру. Внизу скрипнула на петлях входная дверь. Я, на всякий случай, расстегнул висящую на плече сумку. Дверь уже, конечно, блокирована, чердак тоже, напротив подъезда торчит машина с гостеприимно распахнутой персонально для меня дверцей.

С верхнего этажа застучали шаги. Провал! Теперь я был в этом уверен! Два одновременно идущих навстречу друг другу человека и я посередине – это слишком явно, чтобы быть случайностью. Даже если я сейчас увижу спускающуюся по лестнице восьмидесятилетнюю старушку, она, даю голову на отсечение, будет из той, обкладывающей меня со всех сторон, компании.

Но увидел я не старушку, а двух парней атлетического телосложения. Они широко улыбались. Поверил я их растянутым от уха до уха губам, как же! Дурак знает – если хочешь без лишней крови захватить или убить противника, расположи его к себе. Доверие к тебе, – это твое стратегическое превосходство! А эти настолько уверены в своих силах, что даже не очень стараются играть случайных прохожих. Наглецы! Им оставалось девять ступенек, но я уже звонил в дверь. Главное, чтобы на ней не было цепочки.

– Здравствуйте, тётя Зина! – радостно завопил я открывшей мне старушке и, втолкнув ее животом в квартиру, захлопнул дверь. Краем глаза я успел увидеть, как парни в полпрыжка одолели лестницу.

Их подвели мои уверенные тон и действия. Они не знали, кого ждать, и были вынуждены проверять всех вошедших в подъезд, что неизбежно затрудняло их действия. Если бы они были уверены, что я – это я, мне бы не дали даже дотянуться до звонка!

– Как ваше здоровье?! – продолжал я в тесном коридоре орать в растерянные глаза старушке, одновременно в сумке выдёргивая чеку из слезоточивой петарды. – Ой, я, кажется, не туда попал! – И мгновенно приоткрыв дверь, бросил под ноги преследователей «ревушку».

Лестничная клетка разразилась воем и проклятьями.

– Не пускают, – вздохнул я и уже спокойно ринулся к балкону.

Тот выходил на противоположную от моей квартиры сторону дома. С балкона, оттолкнувшись от пола, прыгнул на соседний, ухватился за перила, подтянулся, перелез через ограждение. На прощание еще успел крикнуть:

– Бабуля, срочно вызывай милицию и пожарных! В подъезде бандиты!

Чем больше сюда вскорости прибудет служивого люда, чем больше возникнет суеты, – тем лучше.

До земли я спускаться не стал, понимал – безнадежно. Всего-то две-три секунды им надо, чтобы выскочить на углы, открыв обзор за задний фасад дома. Далеко убежать я не успею.

Ввалившись в следующую квартиру с криком: «Пожар!» я уронил под ноги прикрывающему срам мужику, вскочившему с постели, дымовую шашку и вылетел в коридор. Две дымовушки оставил в подъезде. Вышиб следующую дверь и, продолжая орать: «Пожар! Спасайтесь!» протаранил насквозь еще одну квартиру, вышел на балкон, перепрыгнул на другой, в соседнем подъезде повторил маневр с криками и дымовыми шашками.

Уже через несколько минут дом, окутанный едким дымом, гудел, как разворошенный улей. Из подъездов выбегали жильцы, из окон, на всякий случай, выбрасывали ценные вещи. Еще бы! Контора халтуру не выпускает! Уж если дымовая шашка, то дыма будет больше, чем при настоящем пожаре!

В моем распоряжении оставалось четыре с половиной минуты, после которых дым осядет. В следующей квартире, не обращая внимания на истерически вопящую хозяйку: пусть орёт, пусть способствует панике, я быстро подошел к трюмо, напялил на голову парик, крупно очертил помадой губы, одним движением ножа взрезал ремень брюк и пуговицы на рубахе, скинул лохмотья, представ перед хозяйкой в одних трусах. От таких поворотов бедная женщина даже перестала орать.

– Пардон, мадам, – извинился я и не грубо, но решительно, как подобает поступать с возрастными женщинами, сорвал с нее роскошный махровый халат. – Я сейчас вернусь! Айн момент!

Женщина ойкнула и присела, прикрываясь руками. У меня было в запасе полторы минуты. Прихватив с собой большую плюшевую собаку – неплохая пикантная деталь, иллюстрирующая панику при пожаре, к тому же закрывающая мои не самые пышные формы, я вывалился в подъезд и через несколько секунд на улицу.

– Ой! Бабоньки! Ой-ей! – завизжал я, чуть высунув голову из подъезда. Распахнутый халат открывал мои голые колени, плюшевый медведь, напротив, скрывал грудь и не вполне женский подбородок.

Рядом затормозила «скорая помощь». Из задней дверцы санитары потянули носилки.

– Ой, умираю! Ой-ой! Мальчики! – заверещал я, с размаху бухаясь на еще даже не вытянутые до конца носилки. – О-ей-ей!

Растерянные санитары обалдело глазели на тётку в расстёгнутом халате, неизвестно каким образом оказавшуюся на носилках. Пришлось подыграть – закатить глаза, упасть без сознания, удариться о какой-то выступ, да так, чтобы кровь во все стороны брызнула. Тут себя жалеть не приходится. Черт с ней, с головой, лишь бы ноги унести.

Подействовало. Носилки задвинули, дверцу захлопнули. В последний момент я заметил дюжих молодцов, рассекающих, словно нож масло, толпу испуганных жильцов, внимательно вглядывающихся во все встречные лица. Мужские лица!

Эх, плохо вас натаскивали, ребята. Не научили, что и в образе расстроенной дамы средних лет может скрываться агент мужского пола!

«Скорая помощь» выехала со двора, с трудом увернувшись от несущейся навстречу пожарной машины. А интересный сюрприз ждет пожарных, когда через десяток секунд дым вдруг осядет, – чистенький, без малейшего признака огня дом и толпа полуодетых жильцов во дворе!

В это время медики надумали заняться истекающей кровью пациенткой. Крепкие санитары с усилием рвали из рук не первой молодости женщины плюшевого медведя. Тщетно!

– Это бывает, – кивал из кабины умудренный опытом врач. – Шок. Состояние аффекта. Концентрация сил…

– Тётка, отпусти игрушку! Слышишь!

Всё я слышал, но машина еще недостаточно далеко отошла от «пожарища».

– Разожми руки! Эй!

– А? Вы что, мужики? – вдруг грубым басом спросила пришедшая в себя пострадавшая, отпуская медведя. – Вы чего?

Опешившие санитары тупо уставились на волосатую женскую грудь.

– Ой, мужики, какое-то затмение нашло. Ей-богу! Проснулся, орут «пожар!», кругом дымище, я первую попавшуюся одежду схватил и бежать, а это женин халат. Срамотища! Презентуйте пиджачок. А? Не в этом же мне по городу идти! Я завтра занесу! – тараторил я, не позволяя растерявшейся медбригаде начать соображать, задавать себе вопросы: а парик, а губная помада?

– Договорились, мужики? С меня бутылка! – не допускал я паузы, напяливая сдёрнутый со спинки сиденья свободный белый халат. – Лады? Вы меня здесь ссадите. Мне надо. Мне рядом. Договорились? – И дёргал ручку дверцы.

Водитель, боясь на ходу потерять больного, затормозил.

– Ну всё, бывайте!

– А рана-то! – запоздало всполошился один из санитаров, протягивая бинт.

– Да ладно, ничего. Пройдет! – на ходу крикнул я.

Кажется, отбрехался! Теперь в магазин за новой одеждой. Только бы там, учитывая мой видок, не всполошились, не вызвали психбригаду. От тех так легко не отделаешься.

Ну, денек! Два пожара (из них один настоящий, да еще какой!), два преследования и еще одно в ближайшей перспективе. С ума сойти! Все, хочу тайм-аут! Такие перегрузки не для меня. Антракт! Два дня в соседнем городке – всего-то два часа автобусом – по чужому, заимствованному известным образом паспорту, я отсыпался в гостинице. Еще день думал, как выпутаться из сложившегося положения. В этом малоприветливом краю меня уже ничего не держало. Задание, плохо ли, хорошо ли, выполнено, связи обрублены, явки провалены. Премиленький итог! Осталось, прихватив резидентский, тот, из дохлой кошки, контейнер, отбыть в места постоянной дислокации. Вот только какой заказывать билет? Самолет отпадает, там не проскочишь. Поезд? Бесспорно, толкучки там больше, но если встать у каждого вагона? Попутки? Милиция наверняка с ними, разве только угнать междугородний «КамАЗ»?.. Нет, слишком эффектно и, значит, небезопасно. Товарняк? Пожалуй. Отыскать человека, спрятавшегося в проходящем составе мудрено. Можно зарыться в уголь, гравий, забраться в зерновой вагон, цистерну с нефтью, прикинуться доской, фикусом… Ладно, без шуток. На том и остановимся. Едва ли меня ищут так же интенсивно, как раньше. Сдается мне, что у них сейчас других проблем хватает.

В очередной раз изменив внешность, я отправился на выемку контейнера. Справился быстро, если со всеми предварительными и последующими контрслежками, – часа за четыре. Вот теперь точно все! Осталось пробраться на грузовую станцию, занять свой первый класс, в каком-нибудь угольном вагончике и заказать у проводника чай… Четыре-пять дней – и я перед светлыми очами начальства!

Подходящий состав я отыскал быстро – открытые вагоны с углем и досками. Конечно, надо было лезть в уголь, но я так устал изображать из себя обитающего в норах мелкого грызуна, что дал слабину. В одном из вагонов поднял шалашом десяток досок и, втиснувшись в образовавшуюся нишу, наглухо забаррикадировал все подходы.

Контейнер, как и положено, я с собой не взял – прилепил с помощью заранее припасенных магнитов к днищу третьего от меня вагона. Груз в нем был тот же самый, что и в моем, номера близкие, значит никуда он не денется, поедет рядом.

Перестраховываясь, хотя был уверен, что у моих врагов, не без моей помощи, теперь другие заботы, кроме ловли какого-то агента, я просыпал пространство вокруг себя порошком от собак. Всё, отбой! Теперь один-два дня до выезда из опасной зоны я могу расслабляться. Потом еще двое суток обычный, с полками и свежим бельем пассажирский поезд, Москва, начальство и нудные многостраничные отчеты, рапорты, объяснительные. Но это не смерть, это я переживу.

Тепловоз дал гудок, состав дёрнулся, пошёл, разгоняя ход, с каждой минутой отсчитывал удаляющие меня от опасности километры. Тара-там-там. Тара-там-там… Какая оптимистическая музыка. Слушал бы и слушал. Напевает, убаюкивает мерным пристуком «спасён-спасён, спасён-спасён», каждый рельсовый стык.

Еще некоторое время я честно нёс службу, но постепенно расслабился, позволил себе посторонние, не на тему: стой! кто идет! – мысли. Наверное, сказалось накопившееся за эти недели напряжение. Теперь все было позади. Уже не надо было держать на лице очередную маску, не надо разрабатывать легенды, ждать от каждого встречного прохожего подвоха. Я вырвался. Я еду в мир. Война закончена. И я жив! Всё прочее неважно.

Очнулся я через несколько часов оттого, что состав встал, снова дернулся, откатился на метр и снова замер. Похоже, очередной перегон. Сильно запахло тепловозным дымом, слышнее стал гул работающих моторов локомотива. Ветер, что ли, поменялся? Тепловоз дал близкий гудок, и опять колёса застучали, баюкая мою усталость. Я отключился.

Пробуждение было пренеприятным. Чьи-то каблуки тяжело топали по уложенным над моей головой доскам.

– Да здесь он, здесь, – доносился голос. – Я слышал. Здесь прячется.

Неужели железнодорожная охрана? Вот позора-то будет. Уйти от профессиональных сыщиков, чтобы проколоться на обыкновенных станционных сторожах! Стыдоба!

– Давай, давай вылазь! Зайчик!

Изображать отсутствие было глупо и, на ходу прикидывая приличествующие моменту отговорки: потерял билет, приходится выбираться на перекладных, или – это все дружки-приятели, шутники проклятущие, вначале напоили до беспамятства, потом заложили досками, разыграть решили! – я раскрыл крышу. Что мне грозит за нарушение правил железнодорожных перевозок? Штраф? Составление протокола? Пятнадцать суток? Смешные наказания для человека, несколько дней ходившего под самой смертью. Отбрешусь, не впервой.

Изображая, и очень убедительно, так как действительно хотел спать, расслабленную зевоту, я выпрямился.

В то же мгновение в глаза мне ударил нестерпимый свет десятков прожекторов.

– Руки за голову и без глупостей!

В затылок больно уперся холодный автоматный ствол, звякнул передергиваемый затвор.

– Остановка конечная. Поезд дальше не пойдет. Вали с вагона!

Руки заломили, защелкнули наручники. Сопротивляться было бесполезно. Прожекторы один за другим погасли – и я увидел, что вагон стоит в большом, крытом ангаре. Да, да, именно вагон. Один только вагон, прицепленный к маневровому тепловозу!

Я начал понимать, что со мной сотворили. Дав расслабиться, поверить в спасение, преступники на первом же удобном перегоне остановили состав, выдернули единственный мой вагон и, подцепив к небольшому тепловозу, укатили в известном им и совершенно не известном мне направлении. Вот откуда вдруг усилившийся запах дыма и звук двигателей! Они играли со мной в кошки-мышки. И кошкой, увы, был не я! Теперь, вволю натешившись, меня съедят. Непременно съедят, со всеми моими конспиративными потрохами. Ам – и нету!

Я уже не чувствовал страха – только разочарование и неодолимую усталость, переходящую в безразличие. Наверное, нечто подобное ощущает отсидевший свой срок заключённый, выведенный за ворота и вдруг вновь возвращённый в камеру.

Сопротивляться противнику, способному запросто выкрасть из движущегося состава целый вагон, значит только продлевать агонию. Обидно лишь, что сразу не прикончат – помучают.

Бесцеремонно, словно мешок с ветошью, меня сбросили вниз. Правильно, что им цацкаться с почти уже трупом? Подняли, протащили, загрузили в машину и повезли в неизвестную сторону.

Автоматически пытаясь запомнить дорогу – подсчитывая время, повороты машины, потом шаги, ступеньки, двери – я морально готовился к худшему. Вопрос стоял уже не о сохранении жизни – о наименее безболезненном и возможно более скором уходе. На пощаду я рассчитывать не мог, даже если бы рассказал всё, что знаю. Законы жанра не позволяли оставить меня в живых. Я узнал непозволительно много.

В жарком полутемном подвале с меня сдернули изолирующий колпак и всю прочую, вплоть до носков, одежду. Взамен бросили обыкновенный мешок с прорезями для головы и рук.

Нет, это придумали не исполнители с их недалеким умишком, здесь чувствовался почерк профессионала. Его почерк! Он всегда знал, что делал. Любую часть своего гардероба я мог легко превратить в орудие убийства или самоубийства. Всякая пуговица, гвоздь, выдернутый из каблука ботинка обещали мне хоть иллюзорную, но надежду. Он оставил меня голым и, значит, безоружным, лишив даже права на добровольную смерть.

– Как ты понимаешь, альтернативы «жизнь или смерть» мы тебе предложить не можем, – сказал голос. – Но возможна другая, легкая и быстрая гибель, вместо долгой и мучительной. Выбирать тебе. У нас всего несколько вопросов, на которые так или иначе придется ответить. Первый: кто ты есть на самом деле?

Я молчал. Я даже не пытался унижаться, разыгрывая из себя случайного пассажира товарного вагона. Я знал, что они мне не поверят.

– Вопрос второй: каналы утечки информации?

Я молчал.

– Ведите.

Загрохотала дверь. Рядом со мной в круг света втолкнули спасённого мной две недели назад помощника резидента. На него было страшно смотреть – распухшее в ссадинах и кровоподтёках лицо, кровоточащий рот, безвольно обвисшие руки.

– Мне хочется, чтобы вы узнали друг друга.

Я молчал.

– Он?

Сломленный пытками помощник резидента согласно опустил голову. Он исполнил то, что от него требовали, но это его не спасло. Через минуту он кричал от страшной, причинённой ему опытной рукой боли. Он кричал в десяти сантиметрах от моего лица так, что слюна и кровь брызгали мне в глаза. Я видел только его широко раскрытый перекошенный рот и выкаченные от напряжения глазные яблоки и слышал, слышал, слышал его душераздирающий вопль.

– Вопрос первый, – повторил спокойный голос. Убийца?

Я молчал. Наверное, по законам нашей литературы я должен был взять эту боль на себя, попытаться отбить страдальца или обмануть врага лжепризнанием или хотя бы материть его почем зря распоследними обидными словами.

Но я только молчал.

Законы литературы и жизни – разные законы. Молчание наиболее экономичный и значит выгодный способ противодействия. Честно говоря, я даже не очень сочувствовал пытаемому, я знал, что очень скоро так же кричать придется мне. Ничего не поделаешь. Близкая личная боль освобождала меня от сострадания чужой. Так нищий не может жалеть другого такого же нищего и умирающий от рака соболезновать соседу по палате. Подобность мук уравновешивает жертвы в правах.

Единственное, о чем я жалел, что спас его недавно для того, чтобы теперь доставить новые мучения. Он мог быть мертв и недосягаем для боли уже три недели.

Пытаемый, потеряв сознание, упал на пол, но его облили водой, снова поставили на ноги и, поддерживая под руки, продолжали издевательства. Я не знал что с ним делали, он стоял слишком близко. Да мне и не надо было это знать. В данном случае последствия были важнее самого действия. Мне было достаточно видеть его муки, остальное я мог домыслить сам. В этом был сокрыт дьявольский расчет убийцы. Он перетаскивал на свою сторону мое воображение. Он вступал в союз со мной против меня!

Пытаемый уже не кричал – хрипел, и изо рта у него пузырилась кровь. Похоже, они пробили ему лёгкое.

– Я хочу услышать ответ на всё тот же первый вопрос, – напомнил голос. – Попросите его ответить на мой первый вопрос.

– По-жа-луй-ста, – шептал умирающий, – мне боль-но! – И в глазах его стояли боль, мольба и надежда.

Я молчал.

И снова передо мной терзали, рвали, прожигали человеческую плоть. Но я видел только лицо и слышал только крики и мольбы о пощаде. И это было непереносимо. По моему лицу, шее, груди плавными струйками текла теплая кровь. Чужая кровь!

Его пытали час, и два, и три. «Я прошу ответить на первый вопрос! Я прошу ответить…»

Ну почему я молчу? Что изменится от того, что я скажу, как меня зовут? Разве это принципиально? Я смогу потянуть время, дать возможность передохнуть от мучительной боли своему сотоварищу, себе. В конце концов, я могу назвать любое пришедшее в голову имя. Мне нужна передышка!

Но я молчу. Я знаю – достаточно открыть рот один раз, чтобы сквозь сорванные шлюзы запрета хлынул неудержимый поток слов. Пойдя на уступку, сказав «А», я непременно протараторю весь алфавит до последней буквы. Молчать! Только абсолютная немота гарантирует сохранение тайны!

Пленник уже не реагирует на боль – лишь слегка вздрагивает и мычит. Он почти умер. Его душа выходит из тела, переломанного, искореженного, уже не напоминающего человеческое. В нем уже нельзя существовать. Не менее бесполезно оно и для палача. Этот истыканный и изрезанный кусок мяса уже не может говорить, мыслить и, главное, испытывать боль.

Ему стреляют в затылок таким образом, чтобы кровь, мозг и осколки черепа облили, облепили меня с ног до головы. Они работают по всем правилам! Они пытаются сломить мою волю, обрекая даже не увидеть, но физически почувствовать смерть. Вот она, в этих недавно разговаривающих, страдавших, а теперь налипших на меня кусках человеческого тела.

Они добились своего. Мне страшно. Сейчас наступит моя очередь, и уже мое тело будет извиваться, кричать и молить о пощаде. Я должен собраться для, может быть, последнего испытания. Я не так безоружен, как мой предшественник. В отличие от него я знаю, что такое боль. Я прошел учебу пытками!

Не давая передышки, меня валят на пол, выворачивают, загибают головой к пяткам, пристегивают кисти рук наручниками к ногам.

– Вопрос первый. Кто ты есть на самом деле? – шепчет из-за скрывающих его фонарей убийца.

Сейчас будет больно. Сейчас будет нестерпимо больно! Еще мгновение – и мою плоть рассечет раскаленным клинком боль! Сейчас! Выдержу ли я ее? Да или нет? Я буду орать, мычать, биться в судорогах, грызть камень пола. Это слишком больно, чтобы можно было вытерпеть! Это бо-о-о-ольно!

Когда икры моей касается, прожигая кожу и мясо, нагретая на огне спица, я кричу, дергаюсь, всецело отдаюсь боли и… теряю сознание. Я ухожу.

Ведро холодной воды плюхают мне на голову. Я возвращаюсь, но не спешу это показать.

– Вы не переборщили? – слышу встревоженный голос убийцы.

– Да он хиляк какой-то! Дерьмо! Кисейная барышня! – возмущаются моей мягкотелостью исполнители. – Мы даже не начали по-настоящему. Так, примерились!

Второе ведро. Пора приходить в себя. Я сплевываю попавшую в рот воду, я подскуливаю, я плачу.

– Хватит придуриваться! – орет один из палачей, поднося к моим глазам раскаленный докрасна прут. – Отвечай на вопрос!

– Ой, не надо! Не надо! – прошу я и, чувствуя новую боль, грохаюсь в обморок.

Растерявшиеся палачи дают мне передышку. Сильные методы воздействия не проходят, остается вести планомерную осаду. Теперь надо приготовиться к худшему. И действительно, меня начинают методически избивать – не сильно, чтобы не дать возможность ответить обмороком, но постоянно, чтобы все тело горело, словно поджариваемое на сковородке. Не качеством, так количеством!

Теперь приходится терпеть. Если терять сознание от каждого удара, это станет просто подозрительным.

Часов через пять палачи утомляются. Понятно, это мне можно на полу, ничего не делая, полёживать, а им приходится, не покладая кулаков, трудиться. Попробуйте помашите руками и ногами без перерыва в течение часа!

– Скоро продолжим! – обещают они. – Жди!

Это конечно. Это я даже не сомневаюсь. Они тоже люди подневольные. Им тоже некуда деваться.

Хлопает дверь. Судя по звукам, в камере нас осталось только двое – я и убийца. «Сейчас он начнет меня уговаривать и стращать», – подумал я. И опять ошибся!

– Хорошо валяешь дурочку! – сказал он из-за лампы. – Молодец! Я ведь тебе было поверил! Учебка? – И не ожидая реплики с моей стороны, сам себе ответил: – Она, родимая. Ростов? Или Новосибирск? Недооценивал я тебя. Думал, талант, везунчик, народный умелец. А ты, оказывается, свой, профи. Давно покинул пенаты?

Он дружелюбен. Он действительно дружелюбен! Словно встретил старого приятеля.

– О-о, родной, конечно, рассказывать не будешь? А было бы интересно. Как там теперь? Кто правит бал? Кто сгинул? А? Понятно. А эти идиоты с горячим железом! Наивняки! Привыкли кости ломать! Ладно, это их проблемы. Хотя вообще и твои, – он хмыкнул. – Сказать ты ничего не скажешь – это факт. Но и облегчить твою участь я не смогу – сам виноват! Дел наделал – десятерым не разгрести. Убедить их в твоем молчании я не сумею, все равно не поверят, так как отрицательного опыта у них нет. Ты будешь первым. Прихлопнуть тебя по-быстрому – на себя подозрение навлечь, что тоже не в прибыток. Они сейчас маме родной не верят, а у меня с ними еще расчет не завершен. Так что готовься превращаться в фарш. – Он помолчал, закурил. – Есть у меня к тебе один вопрос. Личный. Те, что они приготовили мне без интереса. А этот… Скажи, заводик – твое дело?

Я молчал.

– Ладно, согласен, баш на баш. Ты мне про завод, я тебе про то, как быстрее завершить эту волынку. По рукам? Бить тебя будут двое. Один, тот что поздоровее, шибко нервный и страсть не любит физической боли. Оттого, наверное, не в живое дело пошел, а в палачи. Достань его ногой в живот, а лучше пониже, обложи по матери, подставься под удар и все! И нет тебя! Отмучился. Искренне советую. Мгновение боли – удар у него поставлен – и свобода. А так неделю будут мучить, все жилки по одной повытянут. Уяснил? Ну, значит, действуй! Теперь твоя очередь. Был ты там или не был? Да или нет? – И такое в его голосе звучало сомнение, такая надежда, что я не сдержался, ответил.

– Был! – пусть теперь мучается, высчитывает, где промашку дал. Этот ребус ему до конца жизни разгадывать.

– Значит, был, – вздохнул он. – Ну, прощай, однокашник. Больше беспокоить не стану. Другие охотники найдутся. И советую – не затягивай, не мучь себя понапрасну.

Он ушел, но тут же пришли другие – и час, и два, и три молотили меня кулаками и узкими резиновыми дубинками. Били щадяще, чтобы на дольше растянуть удовольствие. Но щадяще не значит менее болезненно. Я потерял счет времени и счет ударам. Особо усердствовал здоровый, которого мне для облегчения своей участи следовало достать ногой. Но я почему-то не спешил. Надежда что ли во мне какая-то оставалась или не хотел доставлять удовольствие убийце, принимая его совет.

– Перерыв на обед, – объявил вконец измаявшийся здоровяк. – А ты пока отдохни, покушай. И не скучай, мы скоро придем.

«Они еще и есть дают? – удивился я. – Значит, действительно зарядили на недели!»

Зашел медик, смазал открытые раны мазью. Совсем интересно! Лечат, чтобы дольше калечить? Отодвигают за счет медицинской помощи и калорий болевой порог, за которым мне уже станет все едино. Это значит, что каждый день на отдых мне будет даваться по меньшей мере несколько часов. Добряки!

Принесли миску с жидкой баландой (похоже, разбавленные из-под крана остатки недоеденного кем-то супа), перестегнули руки вперед, дали пластмассовую ложку. Лампы пригасили. Этих своих истязателей, в отличие от убийцы, мне разрешалось видеть в лицо.

Пока я ел, за спиной и у двери стояли охранники, не спускающие с меня глаз. Кончить с собой мне не дадут точно! Ладно, смиримся и с этим.

Я жевал хлеб разбитым ртом – какая это еда – дополнительная мука и размышлял на тему: не последовать ли совету убийцы. Чего я жду? Милости? Ее не будет. Перевербовки? Так я ее не приму, даже если вдруг, что маловероятно, такая возможность представится. Помощи резидента? Возможно. Бродит же он где-то. Ему вызволять меня, напичканного опасной информацией, прямой резон. Может, и Контора подключится? Вдруг не такое пропащее мое дело, как кажется? Вдруг вывезет кривая. Ради такого дела можно и потерпеть.

После еды и короткого, часа четыре, забытья, меня снова били, но били уже опасней, дубинками, с оттягом, по свежим кровоточащим ранам, так, что мне даже пришлось пару раз потерять сознание. Иногда мне казалось, что им от меня ничего не надо и избиение продолжается просто ради вымещения злобы или спортивного интереса. Меня даже ни о чем не спрашивали, просто молотили чем и куда ни попадя. Но некоторое оберегание моего рта и правой руки доказывало, что вопросы последуют. Я должен еще буду говорить и писать. Они лишь ждут, что эта бессмысленная молотиловка рано или поздно сломит меня, и я спрошу: «Что вы хотите?»