Текст книги "Русское солнце"

27

– Нурсултан, не занимайся х…ей, – понял? Ты… ты слышишь меня, Нурсултан? Возвращайся в Алма-Ату и будь на телефоне, – я все им к черту поломаю!

Горбачев швырнул трубку так, что телефон вздрогнул.

Рядом, по-детски поджав ноги, сидел Александр Николаевич Яковлев – самый умный человек в Кремле.

Коржаков все-таки нашел Назарбаева во Внуково (приказ есть приказ), и Назарбаев тут же, не мешкая, доложил Горбачеву о звонке Коржакова.

Если бы не Назарбаев, Президент СССР узнал бы о гибели СССР только из утренних газет.

– Бакатина убью, – подвел итог Горбачев. – На кой хер мне КГБ, который потерял трех президентов сразу?

Яковлев зевнул. Он вернулся в Кремль к Горбачеву после Фороса, размолвка продолжалась недолго, хотя взаимные обиды – не исчезли. Горбачев был мелочен. Он мог, конечно, отомстить по-крупному, но Горбачев всегда мстил мелко, – хотя, чем, спрашивается, маленькая подлость отличается от большой? Подписав указ об отставке Яковлева, он в этот же день отнял у него служебный автомобиль, и Яковлев возвращался домой из Кремля на машине своего друга Примакова. Впрочем, Горбачев никогда не доверял Яковлеву полностью: он ценил его за ум, но трусил перед его хитростью.

В 87-м, на заре перестройки, Яковлев предложил Горбачеву разделить КПСС на две партии. Первый шаг к многопартийности: у рабочих – своя КПСС, у крестьян – своя.

– Уже и Яковлев гребет под себя… – махнул рукой Горбачев.

Откуда ему было знать, что Валерий Болдин (с ним был разговор) все тут же расскажет Яковлеву!

Пожалуй, Горбачева не боялся только один человек – Владимир Крючков, зато сам Президент СССР боялся Крючкова всерьез.

Зимой 89-го многотиражка Московского университета опубликовала небольшую заметку, где утверждалось, что Горбачев всегда сотрудничал с КГБ – и в комсомольские годы, и позже. Автор статейки доказывал, что КГБ «подписал» Горбачева на стукачество в 51-м, когда он, ещё мальчишка, получил свой первый орден – за урожай. Именно Комитет, утверждала газета, рекомендовал Михаила Сергеевича на комсомольскую, потом на партийную работу.

Яковлев так и не понял, кто все-таки положил на его рабочий стол – рабочий стол члена Политбюро – эту газету, но показал её Горбачеву. То, что случилось с Президентом СССР, было невероятно: он размахивал руками, что-то бормотал, потом – вдруг – сорвался на крик… Нечто подобное, кстати, произошло (когда-то) с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом партии. Яковлев имел неосторожность показать Суслову письмо от группы ветеранов КПСС, «сигнализировавших» родному ЦК, что он, Суслов, не платит (по их сведениям) партийные взносы с гонораров за издание своих речей. Яковлев сразу отметил это сходство: растерянность, почти шок, какие-то странные, нелепые попытки объясниться…

Сменив Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ СССР, Крючков намекнул Горбачеву, что какие-то документы (досье Генсека, если оно было, конечно, уничтожалось – по негласному правилу – в день его вступления в должность) целы, невредимы и в чьих они сейчас руках – неизвестно.

С этой минуты у Владимира Александровича Крючкова стало больше власти в Советском Союзе, чем у Генерального секретаря ЦК КПСС.

– Если их – сразу в тюрьму, – а, Саша?

Горбачев грустно посмотрел на Яковлева.

– Там же, в лесу, с поличным, – а?

– Бо-юсь, Михал Сергеич, арестовывать-то будет некому…

Яковлев говорил на «о», по-ярославски, это осталось с детства, с довоенной ярославской деревни.

– Ты что?! У меня – и некому?

Горбачев был похож на ястреба – насторожившийся, вздернутый…

– А кто даст ордер на арест? – Яковлев сладко зевнул, прикрывая ладонью рот. – Они, басурмане, как рассудили? Есть Конституция, верно? Каждая республика может выйти из состава Союза когда захочет. Вот им и приспичило… Спрятались в лесу… отдохнуть хотелось, попили там… чайку… и – вынесли решение. Если Верховный Совет… Украины, допустим… это решение поддержит, какая разница, где сейчас Кравчук – в тюрьме, в своем кабинете или у бабы какой на полатях; если – в тюрьме, то они, пожалуй, скорее проголосуют, все ж таки за «нэньку ридну» страдает…

– Знаешь, ты погоди! – Горбачев выскочил из-за стола, – погоди! Мне разные политики говорили, что, раз они идут на выборы, им надо маневрировать. Теперь я вижу: Ельцин так маневрировал, что ему – уже не выбраться. Он был у меня перед Беловежской пущей, клялся что они там – ни-ни, только консультативная встреча, все! А если мы Ельцина – в Бутырку, на трибуну зайду я, буду убеждать… надо – два, три часа буду убеждать и – беру инициативу… Я – на трибуне, Ельцин – в тюрьме, – чувствуешь преимущество? Ладно: Верховный Совет, допустим, что-то не поймет… тогда его – к чертовой матери! Сразу поймут. Политики! У коммунистов, сам знаешь, к должности люди по ступенькам шли, а эти… клопы… повылезали кто откуда… – все, хватит, на хера, Саша, такая перестройка, если им, извини, уже и Президент не нужен?! У меня есть свои функции и ответственность, о которых я должен помнить! Значит, так: или мы выходим на какое-то общее понимание, или под арест – все…

Александр Николаевич хотел встать, но Горбачев быстро сел рядом и вдруг коснулся его руки:

– Ну, Саша… как?

– Арестовать Ельцина… с его неприкосновенностью… можно только с согласия Верховного Совета.

– Я – арестую! Саша, арестую!..

– Если не будет согласия депутатов, – спокойно продолжал Яковлев, – это переворот, Михаил Сергеевич. И вы… что же? Во главе переворота… так, что ли? Кроме того, свезти Ельцина в кутузку действительно некому.

– А Вадим Бакатин?

– Не свезет. От него по дороге пареной репой пахнуть будет!

Горбачев встал, открыл сейф и достал бутылку «Арарата».

– Ты меня не убедишь. Мы в конституционном поле? Значит, нельзя, кто кого, я так скажу. Задумали – выходите на съезд. Я могу подсказать варианты. А они как пошли? Это ж – политический тупик, политическая Антанта, вот что это такое! Коньяк хочешь?

– Коньяк я не очень… – вздохнул Яковлев, – водку лучше. У вас пропуск кем подписан, Михаил Сергеевич?

– Какой пропуск?

– В Кремль. Его ж Болдин подписал, верно? А Болдин – в кутузке. Выходит, и пропуск-то ваш недействителен, вот, значит, что у нас творится… Не только арестовать… – Президенту пропуск в Кремль подписать некому…

– Пропуск на перерегистрации, – покраснел Горбачев.

– Но выход есть… – Яковлев делал вид, что он глуховат, наслаждаясь, впрочем, как Горбачев ловит – сейчас – каждое его слово. – Ну, хо-рошо: они объявляют, что Союза нет. А Президент СССР – не согласен. Президент СССР готов уступить им Кремль, пожалуйста, но он не признает их, басурман этих – извините! А работает – у себя на даче. Какая разница, где работает Президент? Кроме того, Михаил Горбачев остается Верховным главнокомандующим – эти обязанности, между прочим, никто с него не снимал. У Президента СССР – ядерная кнопка. Почему он должен кому-то её передавать? А? И кому? Их-то трое, – кого выбрать? Как эту кнопку поделить, это ж не бутылка, верно? Наконец, самое главное… – Яковлев наклонился к Горбачеву. – Кого в этой ситуации признает мир, а? Ельцина, который приехал в Америку, вылез пьяный из самолета, помочился на шасси и – не помыв руки – полез целоваться с публикой? Или Горбачева, своего любимца, нобелевского лауреата, – кого? Если Горбачев не признает новый союз, его никто не признает, Михаил Сергеевич!

Горбачев кивнул головой. «Держится мужественно», – отметил Яковлев. Странно, наверное, но Горбачев стал вдруг ему нравиться; перед ним был человек, готовый к борьбе.

– Нурсултан улетел? Найди его во Внукове, в самолете, – где хочешь, ищи!

С секретарями в приемной Президент СССР был самим собой – резким и грубым.

– И – в темпе вальса, – понял? Кто пришел?.. Я не вызывал!

Секретарь доложил, что в приемной Анатолий Собчак.

– Ладно, пусть войдет…

«Несчастный, – подумал Яковлев. – Для кого он живет?..»

Мэр Ленинграда Анатолий Александрович Собчак знал, что Горбачев видел его кандидатом в премьер-министры.

– Какая сволочь, этот Ельцин! – воскликнул Собчак, пожимая Горбачеву руку. – Здравствуйте, Михаил Сергеевич! А с Александром Николаевичем мы сегодня виделись… – добрый вечер.

Яковлев не любил Собчака: позер.

– Ну что, Толя, – прищурился Горбачев. – Какие указания?!

– Прямое президентское правление, Михаил Сергеевич, – немедленно! Радио сообщит о беловежской встрече не раньше пяти тридцати утра, но перед этим Президент СССР должен обратиться к нации. Зачитать указ о введении в стране чрезвычайного положения, распустить все съезды, Верховные Советы, – на опережение, только на опережение, Михаил Сергеевич, – немедленно! Если нет Верховного Совета, беловежский сговор – только бумага. Самое главное: Указ Президента должен быть со вчерашней датой. А уж потом, среди прочей информации, сообщить людям, что незнамо где, на окраине какой-то деревни, встретились после охоты трое из двенадцати руководителей республик и (по пьяной роже) решили уничтожить Советский Союз. Сейчас они доставлены в местный медвытрезвитель, обстоятельства этой пьянки и количество выпитого – уточняются…

Казалось, что Собчак всегда говорит искренно.

– Слушай, слушай, – Горбачев посмотрел на Яковлева. – Это Толя Собчак, да? Тот Толя, который… когда меня уродовали Ельцин и Сахаров, бился, я помню, на всю катушку…

– Жизнь не так проста, как кажется, она ещё проще! – воскликнул Собчак. – Кто-то мне говорил, Александр Николаевич, это ваша любимая поговорка?..

– Я небось и говорил, – усмехнулся Яковлев.

– Я в своем кругу, Михаил Сергеевич, – спокойно продолжал Собчак. – Жесткие меры. Очень жесткие! Пока Верховные Советы России, Украины и Белоруссии не утвердили беловежскую акцию, вы – Президент. Утвердят – вы никто. Но сейчас вы ещё Президент. До пяти утра, по крайней мере!

– Хорошо, – они подгоняют войска и стреляют по Кремлю! – возразил Горбачев.

– Еще чего? – удивился Яковлев. – Новая власть начинает с того, что отправляет на улицы танки, которые палят в законного Президента, – да кто ж с ними после этого будет разговаривать? Может – Буш, у которого собственные выборы на носу?

Секретарь доложил: Назарбаев.

– Нурсултан, – Горбачев кинулся к телефонам, – слушай меня, звони в республики, поднимай руководство, к утру должно быть их коллективное осуждение. С кем говорил? Сучий потрох – понятно! Что Ниязов? Они что там, с ума посходили? Погоди, Нурсултан, не до шуток, на хрена ему, бл…, свой самолет, он в Москву на верблюдах ездить будет! А ещё лучше – улетит на своем самолете сразу в Бутырку, будет там… с другими пилотами… к посадке готовиться! В одной клетке Лукьянова повезем, потому что Форос, ты знаешь, под него делали, а в другую – весь этот зверинец соберем, я им такие смехуечки устрою, мало не покажется, забыли, суки, кто их людьми сделал!

«Никогда, никогда без тюрем Россия сама с собой не разберется… – думал Яковлев. – Нет, никогда…»

Горбачев надеялся на Америку. Все последние годы он опирался на Буша, как на костыль.

Точно так же, как Горбачев проглядел свою страну, Советский Союз, точно так же он не увидел, не догадался, что молниеносная война в Персидском заливе и «великая русская конверсия», превратившая «империю зла» в «империю бардака», укрепили администрацию Буша в желании свободно пройтись уже по всей планете.

Америка шла к выборам Президента. Буш полностью зависел от крупнейших транснациональных компаний: «Дженерал моторс», «Ай-би-эм», «Боинг» и прочая, прочая, прочая. Они рвались в Россию, Горбачев их сдерживал (не из патриотических побуждений, нет, Горбачев боялся рынка), зато Ельцин разговаривал с американцами примерно так же, как у себя на Родине с татарами («Берите суверенитета сколько хотите…»). Ельцин вообще был щедр на слова, он верил – по простоте душевной – всему, что он сам же и говорил, – действительно верил!

– Звони, Нурсултан! Заявление – к четырем утра!

«Подарили Ельцину Россию!» – понял Яковлев.

«Что мы от него хотим? – задумался Собчак. – Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все».

– Ты, Толя, вот что: попов поднимай! Всех! Поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Его заявление должно быть сразу после моего!

– А если… не даст, Михаил Сергеевич?

– Куда он денется!

«Странная у него особенность мерить всех по себе, – подумал Яковлев. – Люди-то разные, а они для него на одно лицо…»

Собчак кивнул головой и – вышел. Яковлеву почудилось, что он прищелкнул каблуками.

– Ты ужинал?

– А я… на ночь не ем. Так, творожку если… по-стариковски…

– Погоди, распоряжусь.

– Вам надо выспаться, Михаил Сергеевич…

– Нет, нет, не уходи…

В комнате отдыха накрыли стол: холодный ростбиф, сыр, баклажаны и несколько полукоричневых бананов.

– Да… не густо… – протянул Яковлев. – Не густо…

– Супчик тоже будет, – покраснел Горбачев. – Я – заказывал.

В Кремле было холодно. Погода озверела, – ветер бился, налетал на окна, покачивал тяжелые белые гардины.

Горбачев удобно сел в кресле:

– Я, Саша, пацаном был – все на звезды смотрел. Таскаю ведра на ферму… а на речке уже ледок… водичку зачерпну, плесну в корыто, а сам все мечтаю, мечтаю…

– Вы што ж это… хо-лодной водой ско-тину поили? – насторожился Яковлев.

– Нет, я подогревал, что ты… – засмеялся Горбачев.

– Тогда хорошо…

Господи, не был бы Горбачев предателем! Выгнать из Кремля и тут же отобрать машину, – ну что это, а?

Яковлев, конечно же, ревновал к Горбачеву («Я пишу, Горбачев озвучивает», – поговаривал он в кругу близких). Но ещё больше, чем Яковлев, к Горбачеву ревновал Шеварднадзе: там, в Форсе, и – с новой силой – теперь, в эти роковые декабрьские дни выяснилось, что у Горбачева нет команды, единомышленники есть, а команды – нет, что он – самый одинокий человек в Кремле.

Шеварднадзе мечтал возглавить Организацию Объединенных Наций: Перес де Куэльяр уходил в отставку, а по МИДу ползли слухи, что Шеварднадзе на посту министра вот-вот сменит Примаков.

Свой уход Шеварднадзе сыграл по-восточному тонко: он вышел на трибуну съезда народных депутатов и сказал, что в Советском Союзе «наступает диктатура» – не называя фамилий.

Генеральным секретарем ООН стал Будрос Гали, а Эдуард Амвросиевич, проклиная себя, перебрался в небольшой особнячок у Курского вокзала, где под его началом была создана странная (и никому не нужная) «международная ассоциация».

Говоря о «диктатуре», Шеварднадзе имел в виду Горбачева, он бил по нему, но тут случился Форос, Шеварднадзе вроде бы оказался прав – он же не называл фамилий! Уступая просьбам американцев, Горбачев вернул Шеварднадзе в МИД: в «международной ассоциации» у Эдуарда Амвросиевича не было даже «вертушки».

– Ельцин, Ельцин!.. – Горбачев полуоблокотился на спинку стула, – врет напропалую!

– С цыганами надо говорить по-цыгански, – зевнул Яковлев.

– Я, Саша, все… понять хочу: почему… так, а? Все орали: свободу, свободу! Дали стране свободу, а она… в благодарность, я так понимаю, гадит сама же себе. И где тут политический плюрализм, где общие интересы, где консенсус, вашу мать, если все идет под откос?

Яковлев с интересом посмотрел на Горбачева:

– В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия – это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»

– Нет, ты мне объясни… – Горбачев был увлечен собой, – кому я сделал плохо? Кому?! Дал свободу, – так? Получился позитивный результат. Сейчас… вон уже… идут сигналы со стороны Прибалтийских республик, они погуляли по свету, а теперь в Прибалтике уже начинают искать формы более тесного сотрудничества с остальными республиками… Ведь тут, я скажу, надо идти вглубь. Куда столько танков? В мирное время, в восемьдесят пятом году, Советский Союз делает танков в два с чем-то раза больше, чем Сталин! И каждый танк – полмиллиона долларов. А ракеты… стратегические… больше миллиона. Так?

Яковлев кивнул головой: все, о чем говорил Горбачев, он когда-то сам говорил Горбачеву, только Михаил Сергеевич (как все талантливые, но поверхностные люди) часто выдавал чужое за свое – он учился на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.

– Так откуда, спрашивается, взялся Ельцин? – вдруг подвел итог Горбачев. – Вот откуда? Ведь Ельцин – это народный гнев.

– Э… э… – удивился Яковлев. – Ельцин – не народный гнев, а народная глупость, Михаил Сергеевич. А танки… – нет, покойный Ахромеев все-таки меня убедил… да, убедил: когда американцы прикидывали, сколько в Союзе танков, всего остального… они относились к нам как к ровне, хотя «холодную войну» мы проиграли… Устинов строил танки не для войны, для паритета… тоже ведь не дурак был…

– Так что, Саша, я сделал плохого? Что?!

– Сказать? – сощурился Яковлев. – Я скажу, Михаил Сергеевич: плохо мы сделали перестройку, вот что… Посмотрите на Ельцина! У него – кувалда в руках. А у нас, Михаил Сергеевич, перочинный ножичек… Оно, конечно, кувалда для страны страшнее, но мы-то… перестройку… перочинным ножичком вырезали: резвились, резвились… и переиграли самих себя…

Горбачев встрепенулся, – в нем мелькнуло что-то злое, очень злое:

– К топору, значит, зовешь Россию?..

– Топором, Михаил Сергеевич, в деревнях дома до сих пор строят, – возразил Яковлев. – Топор-то… в России… великая вещь…

Ветер стих: стал жалобным.

– Да-а… – Горбачев ловко подцепил сыр, – представь себе: в Америке три губернатора встретились… где-нибудь в Неваде… а лучше – на Аляске, в снегах… выпили водки, застрелили – от не хера делать – местного зубра и решили, что завтра их штаты выходят из Штатов, что у них, бл…, будет теперь новое государство. Ну, что Америка с ними сделает?

Яковлев захохотал – громко, от души.

– Правильно смеешься, – помрачнел Горбачев. – Их тут же сдадут в психушку, причем лечиться они будут за собственный счет…

Не сговариваясь, Горбачев с Яковлевым взяли рюмки.

– «Умри, пока тебя ласкает жизнь!» – усмехнулся Яковлев.

Закусили.

– Беловежье – это второй Чернобыль, – заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. – Никто не знает, что страшнее…

– Страшнее Чернобыль, – махнул рукой Горбачев, – главный инженер… Дятлов, я даже фамилию запомнил, был связан с кем-то, то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница! И умник какой-то, генерал (кто – не выяснили) отдал приказ: снять дополнительную энергию. Логика, – Горбачев потянулся за соком, – простая, советская: если завтра война, если завтра в поход, заводы можно вывезти, эвакуировать, а что с реактором делать? С атомной станцией? Врагу оставить? Взорвать-то невозможно, планете конец! Курчатовцы доказывают: реактор можно остановить, но в запасе надо иметь сорок секунд, чтобы запустить дизель-генератор, рубашка реактора начнет охлаждаться – пойдет процесс. А где найти эти сорок секунд? Вот Дятлов и упражнялся… по ночам. Восемь дизель-генераторов по восемьсот киловатт каждый! А пока они маневрировали – упустили запас защитных стержней, вот и все. Теперь – о Ельцине, я подытожу так: ты, Александр Николаевич… хорошо знаешь: я – человек, который способен улавливать все движения в обществе, способен их нормально воспринимать, я не могу не видеть и не реагировать на какие-то течения, тем более когда собрались руководители трех таких республик. Я сейчас оставляю за пределами, что собрались только трое – и сразу объявляют, что не действуют союзные структуры и законы, что Союз «закрыт», – это я не признаю, это противоречит моим убеждениям! Но: есть предложения, есть политика, есть серьезные намерения иначе повернуть процесс – пожалуйста… то есть я, Саша, хочу, чтоб это все было осмыслено при принятии решения… – понимаешь?

На пульте с телефонами вдруг пискнула красная кнопка.

– Что?! – Горбачев подошел к столу.

– На городском – Ельцин, Михаил Сергеевич, – доложил секретарь.

– Ельцин?

– Так точно, на городском.

Горбачев крайне редко пользовался городскими телефонами.

– Погоди, как его включать-то?

– Шестая кнопка справа, Михаил Сергеевич.

Шел третий час ночи.

– Вот так, Саша…

– Да…

– Звонит…

– Звонит.

– Может… не брать? Три часа ночи все-таки…

– Засранцы, конечно… – Яковлев зевнул. – Сами не спят и нам не дают…

– Не брать?..

– Возьмите, чего уж там…

Горбачев снял трубку:

– Ну, Президент, здравствуйте! Что скажешь, Президент? Тебя, я слышал, поздравить можно?

Они боялись друг друга, неизвестно, кто кого больше.

– Хорошо, а это как понять?! – вдруг закричал Горбачев. – Как?! Выходит, Бушу вы доложились раньше, чем Президенту собственной страны!..

Ельцин сказал что-то резкое и положил трубку. Только сейчас Яковлев почувствовал, что в кабинете – очень холодно.

– Они говорят, Буш их… благословил… – медленно сказал Горбачев.

Он стал похож на ребенка.

– Вот так, Саша… Вот так…

Через несколько минут позвонил Назарбаев: руководители союзных республик – все, как один, – отказались поддержать Горбачева.

Утром, ближе к десяти, явился Собчак: похожую позицию занял Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II.

– «Милые бранятся – только тешатся», – сказал Патриарх.