Текст книги "Русское солнце"

9

Горбачева страдала. Здесь, в Центральной клинической больнице, в этих чужих, ужасно покрашенных стенах, она вдруг догадалась, что от нее, уже не молодой женщины, отвернулась жизнь – сразу, мгновенно, раз и навсегда. А ещё она чувствовала, что может умереть. Ее силы куда-то исчезли, ушли, но самое главное – испортилась кровь. По тому, как часто приезжал к ней Андрей Иванович Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, просто по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, было ясно – рак.

Палата, отданная Горбачевой в ЦКБ, была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: огромный четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все было казенное, с полировкой. Неуютно, тоскливо, холодно, но не от погоды, от вещей.

Вдруг вспомнился Анри де Ренье – «от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь – уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску в одном лице; грубое, невероятное желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»). Она и сегодня, сейчас боялась не за себя, нет, Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь, счастье жизни никогда не измерялись для неё простым количеством прожитых лет: сейчас она боялась только за него, за своего мужа, за Михаила Сергеевича Горбачева. Она знала, что он смертельно устал, что он не спит без наркотиков, что он может сорваться и погибнуть, просто – покончить с собой, потому что в критические минуты (он так устроен) почва всегда – всегда! – проваливается у него под ногами. Раиса Максимовна не сомневалась, что как руководитель Михаил Сергеевич – обречен. Она всегда понимала больше, чем он. И она знала, что Ельцин его добьет, обязательно добьет, – Господи, как она боялась Ельцина! Но Раиса Максимовна Горбачева, одна из самых умных женщин в Советском Союзе, знала и другое: нельзя, нельзя вот так, без борьбы, отдавать Кремль, нельзя отдавать свою власть, ибо власть над такой страной – это жизнь в ином измерении. Потерять Кремль – это все равно что самой отрубить себе голову и так (с отрубленной головой) жить.

Ее любил весь мир, но её никто не любил в Советском Союзе – никто. Обидней было другое: она (вроде бы) все делала правильно, она (вроде бы) все правильно говорила, она – это без «вроде бы» – хотела добра, только добра… Нет, Советский Союз, её Родина, мстит ей так, как он не мстил, наверное, никогда и никому. Ну кто, кто позволил себе в Форосе, на большой, совершенно голой скале, начертить, да ещё с указательной стрелкой, эти поносные слова: «Райкин рай». Где рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех) предложил бы кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), был бы восторг, всюду, на каждом шагу. А её везде встречала ненависть. И – лесть ближайшего окружения. В ответ на лесть, именно в ответ, у Раисы Максимовны образовались свои тайны. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы те люди (вся страна, на самом деле), кто ещё не умел, не научился красиво одеваться и отдыхать, как она, в Италии, воспринимал бы её без иронии… Ну и что? А получилось так, что она запрягла свою страну, как Хома Брут – ведьму, и тут же, без спроса, стала учить всех уму-разуму, всех! Надо же, она объявила себя матушкой! «Н-нет, эту дамочку нам не надо…» – откликнулась Россия. И все, на её будущем был поставлен крест. Приговор толпы, как известно, обжалованию не подлежит.

Теперь она почти не вставала с кровати: жить лежа – это легче.

Раисе Максимовне стало по-настоящему страшно, когда она увидела, как Михаил Сергеевич по вечерам изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев; КГБ делал (для удобства) своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич его просматривал.

Потом, минувшей весной, стало ещё страшнее: впервые за 38 лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет. Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, её приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели, выгнали ребят из дома, и теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку – это целое дело. Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира – дура, что ему совершенно не нужно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать – и т.д. и т.д. Ира вскипела, за неё глухо вступился Анатолий… – а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…

Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он – её судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса её вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, ещё раз вернули бы ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что её, Раисы Горбачевой, не будет рядом с ним… вот как бы он поступил?..

Нет, есть вопросы, которые человек не имеет права себе задавать…

Кто-нибудь догадался, что, разрушив Советский Союз, он прежде всего разрушил себя и свою семью?..

Теперь она лежала в больнице. Ей не говорили, что все-таки у неё с кровью, успела ли эта сволочь, рак, окунуться в её кровь, но для Раисы Максимовны все это было не так уж и важно, ибо болезнь пришла в её сердце, в её нервы и в её душу.

Позвонил дежурный. Михаил Сергеевич просил передать, что он обязательно будет сегодня вечером.

10

Нет, Ельцин не мог понять своих министров – силился, но не мог. У них наглость – в крови! Ребята толковые, грамотные, но ведут себя так, будто они заскочили в правительство всего на полчаса, сделав ему, Президенту России, одолжение.

«Гордые-гордые, а меня-то страшатся», – усмехнулся Ельцин. Он возвращался из «Макдоналдса» и был не в духе. Настроение изгадил Бурбулис, добавил «Макдоналдс». На самом деле Борис Николаевич был не любопытен, но в «Макдоналдсе», в этом желтом скворечнике с кривой буквой «М», для Ельцина всегда было что-то загадочное. А тут, на протокольном обеде, ему подали бутерброд с котлетой. Как его есть-то? Руками? Или, как положено Президенту, ножом и вилкой (на столе их не было)? Ельцин покрутил головой: Коржаков ел руками. Как быть? Ельцин помедлил… взял «биг-мак» в руки… – и тут же обдряпался. Покраснев, Ельцин одним махом закинул «биг-мак» в рот, тут же съел что-то ещё (он даже не понял что), быстро запил это все кока-колой и теперь чувствовал, что кока-кола вот-вот разорвется у него в животе, как динамит.

Ельцин не верил Бурбулису. Тем более он не верил в его отставку. Ельцин давно понял: люди, которых он привел во власть, ведут себя как холодные фокусники – почти все. Недоверие к Бурбулису появилось у Ельцина сразу, как только Бурбулис и Полторанин нашли Гайдара. Его привели в баню (это было на даче у Ельцина), причем прямо в парилку. Гайдар ужасно волновался; он не любил баню и не знал, как здесь, в бане, надо себя вести. Гайдар разделся (баня все-таки!) и предстал перед Ельциным абсолютно голый, как новобранец на медкомиссии. Здесь же, в бане, Ельцин подписал Указ о назначении Гайдара заместителем премьер-министра. Но только с третьей, если так можно сказать, попытки, да и то под сильным нажимом Бурбулиса: Ельцину не нравился Гайдар, не нравилась его самоуверенность, Ельцин быстро понял, что Гайдар не любит людей, что его интересует экономика, но не люди, будто экономика – не для людей. Тогда, за ужином, после двух стаканов «Юбилейного», любимого коньяка Ельцина, Бурбулис все-таки убедил его: быстрые результаты в промышленности будут только в том случае, если в правительстве появится человек, который с удовольствием зароется, как свинья, в грязь, оставленную Рыжковым и Силаевым. Самое главное отпустит цены. Объявит рынок. Да, этот парень, Гайдар, будет проклят, но, может быть (есть шанс!), все-таки двинет экономику вперед. Бурбулис искал человека на роль Великого Инквизитора. Или козла отпущения, это как получится. А привел – мальчишку, который имел такую рожу, будто его только что оторвали от корыта со сгущенным молоком. Ну и черт с ним, решил Ельцин, – пусть старается! Гайдар так хотел создать свое собственное экономическое чудо, что не сразу сообразил, в какой ловушке он оказался. Бурбулис отвечал в правительстве только за кадры, а Гайдар жадно хватал все новые и новые куски: министерства экономики и финансов, промышленности, сельского хозяйства, транспорта, топливной энергетики, торговли, материальных ресурсов, экологии и природопользования, связи, жилищно-коммунального хозяйства. Кроме того, государственные комитеты по управлению госимуществом, по архитектуре, по антимонопольной политике и т.д. и т.д. На самом деле Ельцин просто устал выбирать; если у Ельцина что-то сразу не получалось, он быстро опускал руки – черт с вами, ребята, делайте что хотите! Пост премьер-министра Ельцин предлагал Юрию Скокову, заместителю Силаева. Разумеется, Скоков согласился, но на Скокова ополчились демократы. Хорошо, – Ельцин позвонил Святославу Федорову. Опять неудача: против Федорова был Хасбулатов… Черт с ним, Гайдар так Гайдар; в конце концов Ельцин выбирал цель, а не вице-премьера, пусть хоть кто-нибудь начнет эти реформы!

Начали. Гайдар и Бурбулис тут же набрали министров. Познакомившись с правительством, Ельцин воодушевился: как хороши, как молоды!

Через неделю, на первом заседании Совмина, Гайдар попросил слово и предложил членам правительства дать торжественную клятву: никто из них не будет владеть акциями, участвовать в приватизации, заниматься личным обогащением; новые министры будут жить только интересами народа и служить ему верой и правдой.

Идею, видно, подсказал Бурбулис: он-то знал, как угодить Ельцину!

…Все встали. Гайдар произнес клятву. Ельцин тоже встал. Он был строг и красив в эту минуту.

– Клянусь… клянусь… клянусь… – бормотали министры.

Вдруг из зала раздался тихий голос Андрея Козырева, министра иностранных дел:

– Борис Николаевич, а… можно мне… с мамой съехаться, две квартирки на одну большую в центре поменять… в порядке исключения…

– Можно, – поперхнулся Ельцин. – Меняйте!

Клятва – оборвалась.

Нет, нет, Ельцин не понимал этих ребят, не понимал! Он чувствовал, что их психология (психология отличников) коварна, что они плохо знают свой народ, страну, в которой они живут. А Бурбулис убеждал его, что это он, Ельцин, ничего не смыслит в экономике, что через каких-нибудь пять-семь месяцев реформы Гайдара дадут сногсшибательные результаты.

Не смыслю? Ельцин обиделся. Черт с ними, с ценами, в конце концов, главное, чтоб эти сопляки убедились, что с Президентом России надо, понимаешь, считаться, он в Свердловске и не такие дела заворачивал…

Ельцин был мелочен.

Куда, куда этот Бурбулис денется, кому он нужен, змей с птичьим голосом, – в отставку, а? Нашел, значит, чем испугать Президента!

Наина Иосифовна, его супруга, не любила Бурбулиса больше всех. На банкете в честь победы Ельцина на президентских выборах Бурбулис быстро напился, облевал стены здесь же, в зале, пописал куда пришлось и приполз обратно за праздничный стол…

Сегодня утром Ельцину почудилось, что Бурбулис вообще относится к нему как к своему инструменту. Подозрений Ельцина было достаточно, чтобы убрать его из Кремля в двадцать четыре часа.

«А вот возьму… щас… и спрошу: где заявление? – рассуждал Ельцин. – Шта он ответит?..»

Кортеж машин объезжал Кремль, чтобы въехать через Боровицкие ворота. У Ельцина были слабые сосуды, мозг страдал от кислородного голодания, поэтому он редко смотрел в окно: кружилась голова.

«Шта, позвонить?»

Телефон пискнул сам. Ельцин вздрогнул. Всегда было одно и то же ощущение: если в машине звонит телефон, значит, что-то случилось.

Александр Коржаков, начальник охраны, снял трубку:

– Служба безопасности.

Коржаков сидел впереди, рядом с Игорем Васильевым, постоянным шофером Президента России.

– Одну минуту, доложу. – Коржаков повернулся к Ельцину. – Это Горбачев, Борис Николаевич.

– Сам?

– Нет, телефонистка.

– Соединяйте.

Коржаков молод, сорок с небольшим, выглядит – на пятьдесят. Ужасно неуклюж: Коржаков с миниатюрной телефонной трубкой в руке все равно что медведь с дамской сумочкой. Сейчас будет цирк: Горбачеву скажут, что Ельцин у телефона, он разразится длинным радостным приветствием, Коржаков выдержит паузу и гордо ответит, что Президент России сейчас возьмет трубку.

Нет, черта с два!

– Это кто, Коржаков… что ли? – поинтересовался Горбачев. – Рад тебя слышать, Коржаков, как твои дела?

Коржаков растерялся.

– Одну минуту, Михаил Сергеевич.

Ельцин вяло взял трубку:

– Да.

– Приветствую, Борис Николаевич! Как здоровье Президента России?

Горбачев стеснялся говорить Ельцину «ты», а звать на «вы» не желал.

– Чувствую себя… изумительно, – сморщился Ельцин. – Вы… по делу… ко мне?

– А как же, как же, по делу… конечно, по делу, конкретно – по маршалу Шапошникову.

– А шта Шапошников? – не понял Ельцин.

– Так и я вот… удивляюсь, Борис. Или он у нас…. дурак, или провокатор, я так скажу! Шапошников в армии коммерцию развернул, с мест сигналы идут, я с утра вызвал его, поговорить хотел, Вадим Бакатин тоже пришел… так Шапошников этот… речи такие завел, что мы с Вадимом обомлели, просто обомлели; Союз, говорит, спасать надо, на армию кивает, она, мол, требует… Я папочку про коммерцию, короче говоря, подошлю, надо чтоб Президент России сам во всем разобрался…

– Разберемся… – Ельцин помедлил. – А у вас… шта, есть, понимаешь, кандидатура на министра?

– Нет, нет… если по кандидатуре, так это ж Россия должна продвигать, больше некому, все ж округа на её территории…

– А по-моему Шапошников – ничего, нормальный министр, – сказал Ельцин. – Может быть… конечно… и слабоват, может быть… но он вживается, понимаешь, в должность… надо подождать.

– Я что думаю, Борис Николаевич, – вдруг сказал Горбачев. – А что, если мы встретимся, – а? И переговорим?

– О чем?

– Как о чем? Обо всем!

– А, обо всем… – Ельцин насторожился. – Обо всем?

– Ну что у нас, проблем, что ли, нет?

– Проблемы – есть.

– Ну вот, – обрадовался Горбачев. – И хорошо!

– А где?

– Где угодно и когда угодно. Хоть сейчас. Пообедаем вместе.

– Я уже пообедал, понимаешь, – сказал Ельцин. – В «Макдоналдс» заезжал.

– Куда? – Горбачев засмеялся.

– В «Макдоналдс». Котлету с хлебом ел.

– И как?

– Неудобная… – сказал Ельцин.

– Ну, чаю попьем… а, Борис Николаевич?

Голос Горбачева звучал надтреснуто.

– Так вы, понимаешь, опять за конфронтацию! О чем говорить-то? Вчера в «Президент-отеле» снова, значит, ругали Россию и Президента. А без России ж вам – никуда!

– Слушай… ты с бурбулисами своими разберись, ей-богу! Кто тебе подбрасывает подозрения – кто? Я ж, наоборот, тебя защищал! Возьми стенограмму, очки надень! Прислать тебе стенограмму?

– Ну-у… я разберусь, – смутился Ельцин.

– Вот я и предлагаю, – наступал Горбачев, – давай встречаться и ставить точки. Разумное ж предложение! Завтра Госсовет, надо ж все обсудить… Зачем нам… при всех?

– Любите вы келейно, – Ельцин засопел. – Любите… чайку попить, позавтракать…

– Не келейно, а по-дружески, – возразил Горбачев. – Ты проект Госсовета видел? Твои бурбулисы предлагают некий СССР – «союз с некоторыми государственными функциями». Ты мне скажи: это что такое?

– А это шта-б не было центра! – отрезал Ельцин.

– Так давай встречаться, давай разговаривать! Я тоже против старого центра, опостылел он, старый центр, но я требую, чтобы у нас было одно государство… Или, скажем так, пусть будет нечто, похоже на государство, но с властными функциями!

– Нечто – это не государство.

– Вот и поговорим! Обсудим.

– А где?

– Где угодно. На Ленинских горах, например. Или – на Алексея Толстого.

Горбачев имел в виду особняк МИДа.

– Тогда лучше… у меня… – поморщился Ельцин. – А о чем, значит, будет встреча?

– Да обо всем, я ж предлагаю…

– Ладно, уговорились. В пять… Чай мы найдем, не беспокойтесь!

Кортеж машин въехал в Кремль.

– Соедините меня со Скоковым, – попросил Ельцин.

11

А все-таки Юрий Владимирович Скоков догадывался, что имел в виду Ельцин, когда ночью 18 августа во Внуково он шепнул ему на ухо:

– Ну, Юрий Владимирович, мы тут… такое, понимаешь, придумали, так «лысого» закрутили…

Делегация России вернулась из Казахстана. Ельцин был пьян, хотя на ногах стоял. А вот Бурбулиса пришлось закидывать в «членовоз» плашмя, хотя Бурбулис отчаянно сопротивлялся и кричал Коржакову, что он и сам может идти.

«Лысый» – это Горбачев.

Чуть раньше, 6 августа, в самолете, когда Ельцин и Скоков летели в Кемерово, Ельцин вдруг спросил:

– А как, Юрий Владимирович, вы отнеслись бы… к чрезвычайному положению?

Когда Ельцин говорил серьезно, его лицо каменело. Скоков удивился:

– Если речь об экономике, Борис Николаевич, в мировой практике это бывает часто, например в Америке. Если же мы говорим о танках и пушках… тут, по-моему, обсуждать нечего, это – уже война.

Ельцин повернулся к иллюминатору. Скокову показалось, что Ельцин – недоволен. А что он имеет в виду, если у него нет танков и пушек, все – у Горбачева?..

…А, черт, душно, работать не хотелось, – Скоков бросил папку с документами и открыл окно.

В час дня Скоков обедал. В час тридцать на прием был записан Олег Попцов, шеф Российского телевидения, на два тридцать – генерал Виктор Павлович Баранников, протеже Ельцина, начальник всесоюзной милиции.

Нет, работать не хотелось, лень. Скоков удобно устроился на диване и вытянул ноги. Его злил Ельцин. На самом деле его вообще злило все, что происходит в Кремле.

Почти четверть века Скоков работал в оборонке и неплохо знал промышленность, особенно электронные заводы. Он отлично понимал: если вот так, с бухты-барахты, в России начнется рынок, Ельцин быстро станет посмешищем.

Поразительно все-таки – Ельцин совершенно не чувствовал Россию, свою страну, – совсем! Определяя нэп, свой личный нэп, Ельцин выбрал не Россию крупных промышленников, директоров, то есть тех людей, кто с ним, с Ельциным, всю жизнь был бок о бок, – он выбрал Россию Бурбулиса и Гайдара, хотя за Бурбулисом и Гайдаром в России как раз не было России.

Интересно, кто предупредил его о Форосе, – кто? Паша Грачев? Или Филипп Денисович?

По срокам – вроде бы Грачев. Паша сидел на АБЦ, секретном объекте КГБ на окраине Москвы, с конца июля. Они с Язовым пили водку и без конца спорили, вводить в Москву танки или нет (Язов любил Грачева, как сына).

Или Филипп Денисович, – а?

Зимой, когда Крючков и Язов расстреляли сначала Вильнюс, потом Ригу, Ельцин поехал в Прибалтику. Здесь генерал армии Филипп Денисович Бобков, первый заместитель Крючкова в КГБ, спас Ельцина от гибели.

…В зале заседаний латвийского ЦК Скоков сразу заметил высокого худого парня, стоявшего в дверях. Дождавшись, пока люди чуть-чуть схлынут, он подошел к Ельцину и отвел его в сторону.

«Веселенькое дельце, – подумал Скоков. – Коржакова нет, сгинул куда-то, из охраны Ельцина никого…»

Скоков и не уходил.

– Ну, л-люди, – вдруг громко сказал Ельцин.

Это было похоже на ругательство.

Ельцин развернулся, мрачно взглянул на Скокова, но прошел мимо и ничего ему не сказал.

Приехали в резиденцию. Скоков был в ванной, когда Ельцин сам, без стука, открыл дверь в его номер:

– Юрий Владимирович, надо поговорить.

Скоков застыл с полотенцем в руках.

– Слушаю, Борис Николаевич…

Ельцин нервничал.

– У нас, Юрий Владимирович, могут быть осложнения с самолетом. Предположительно – в районе Тулы, когда будем снижаться.

– А источник информации, Борис Николаевич?

– Я источнику… верю.

– Значит… Горбачев?

– Лично он.

– Вот козел, прости господи!

Ельцин сел в кресло.

– Ваши соображения?

– А тут без вариантов, Борис Николаевич… От Риги до Ленинграда – около четырех часов на машине. Утром едем в Ленинград и улетаем в Москву любым рейсом.

– А наш, понимаешь, самолет?

– Пусть взрывают, кому он нужен… пустой…

Так и решили. Рано утром опухший, сильно помятый Ельцин вышел во двор. Ельцин не ходил, Ельцин – двигался. Бурбулис собирался ехать в «Чайке» Ельцина, но в «Чайке» уже был Скоков, так что Бурбулис вздохнул и сел в «Волгу» Коржакова.

В Москве Скоков быстро «вычислил» Филиппа Денисовича Бобкова.

Дорогой молчали. Ельцин был зол, его мутило.

– Вам не кажется странным, Борис Николаевич: лидер России удирает из Риги как тать в ночи? – вдруг спросил Скоков.

– А шта вы предлагаете?..

– Подчинить армию и КГБ России. Сегодня. Прямо сейчас.

– Хар-рошо, – а демократы шта скажут?

– А наплевать! Наплевать, Борис Николаевич! Когда коммунисты начнут стрелять, никто из демократов… своим телом Бориса Ельцина не закроет, будьте спокойны!

Ельцин молчал. Больше всего на свете он боялся потерять демократов, а демократы больше всего на свете боялись потерять его, Президента России!

Нет, не знал, не знал Ельцин, что он хочет, не знал! Вот и тыкался, как теленок, то в старичка Силаева, то в Святослава Федорова, то в Гайдара с Бурбулисом… Скоков понимал: если Ельцин отделит от государства его крупнейшие заводы, фабрики и, самое главное, его промыслы, они мгновенно (это Россия!) разбогатеют, научатся скрывать свои истинные доходы, сразу захотят стать ещё богаче… и в конце концов начнут диктовать России собственную политическую волю.

Трынкнул телефон. Владимир Россов, помощник Скокова, просил взять трубку.

– Чего тебе?

– Юрий Владимирович, господин Баранников просит принять его до обеда.

– А что у него?

– Понятия не имею, Юрий Владимирович. Не говорит.

– Ладно, – Скоков отпустил кнопку. Потом нажал её ещё раз: – Обед закажи на двоих.

Он вернулся к дивану. Октябрь… 24 октября… – вот день, который он запомнит на всю жизнь!

Ельцин позвонил в половине третьего:

– Как, Юрий Владимирович, вы отнесетесь… к моему предложению… возглавить, понимаешь, Совмин?

Скоков ждал звонка Президента.

– Без страха, Борис Николаевич. Если, конечно, вы говорите серьезно, а… не для каких-то там ваших… тактических игр.

– Я серьезно, – обиделся Ельцин.

Желание заменить Силаева на Скокова появилось у Ельцина ещё весной, в дни третьего съезда народных депутатов России, когда Силаев отказался идти на трибуну успокаивать съезд и вместо него выступал Скоков, его первый заместитель.

– С Русланом Имрановичем мы договорились, – продолжал Ельцин. – Вы готовьтесь…

Хасбулатов позвонил тут же, через минуту.

– Юра, та-ак… давай, готовься. В понедельник – утвердим.

А в субботу, накануне, к Бурбулису пришли Юрий Афанасьев, Марина Салье, отец Якунин, Лев Пономарев и ещё какой-то господин с шизоидным лицом, кажется Убожко.

Приемная Бурбулиса – напротив, двери стеклянные, все видно. Посовещавшись с Бурбулисом, они гурьбой пошли к Президенту.

Через час позвонил Ельцин:

– Юрий Владимирович, а штой-то демократы… все против вас?

– Интересно, – сказал Скоков. – А что они хотят?

– Так вот говорят, шта у вас есть какие-то «хвосты».

– Что… у меня, Борис Николаевич?

– Ну… не знаю я. «Хвосты» какие-то.

Ельцин повесил трубку.

Это люди, а?

В понедельник, на съезде, Ельцин сам назначил себя премьер-министром.

Вечером звонок:

– Ну, Юрий Владимирович, как, значит, я всем?..

Скоков поперхнулся:

– Да. Никто не ожидал, Борис Николаевич.

– Ну вот… – Ельцин был ужасно доволен. – Тогда, значит, предлагаю вам на первого зама.

Ё…

– Спасибо, Борис Николаевич, но условие: первый зам потому и первый, что он должен быть один.

– Формируйте кабинет, – твердо сказал Ельцин. – К четвергу – список министров…

Скоков впервые услышал, как Ельцин смеется.

Через час тихо вошел Бурбулис. Он взял стул и сел напротив Скокова, повернув стул спинкой вперед.

– Знаешь… давай договоримся.

– О чем, Гена?

– Дай… согласие на двух первых замов.

– У-у… ух ты!

– Дай!..

Скоков наслаждался.

– А ты, Гена, меня попроси. Ласково попроси, с душой, – ты умеешь!

Бурбулис пристально смотрел на Скокова:

– Я тебе помогу.

– Да ну?

– Клянусь. Из двух первых… первым будешь ты, – обещаю.

– То есть ты, Гена, перестаешь спаивать Президента?

– А это, Юрочка, не входит в мои планы…

Скоков откинулся на спинку стула:

– Козел ты, Гена, я тебе правду скажу.

Бурбулис улыбнулся:

– Шутишь?

– Нет: натуральный козел.

– Вот, значит, ты как… Не объешься иронией, Скоков.

– Смотри, Гена, у тебя и копытца есть! Подойди к зеркалу.

– Пожалеешь, Скоков!

– Знаю, Гена…

Через неделю Ельцин назначил Геннадия Эдуардовича Бурбулиса первым (и единственным) заместителем премьер-министра, затем появился Гайдар, а Скокову «кинули» совершенно непонятную должность – государственный советник.

Когда Президент избран народом, Президента не выбирают.

Скоков достал маленькое зеркальце. Посмотрел на себя: да, уставшее лицо, в носу, в правой ноздре – волосок.

С-час мы его…

– Разрешите, Юрий Владимирович? – дверь чуть-чуть приоткрылась.

– Разрешаю, – улыбнулся Скоков.

– Здравия желаю! – сказал Виктор Павлович Баранников.

Шеф МВД обладал уникальным свойством всегда являться некстати.

– Жду-жду, Виктор Павлович, жду-жду, дорогой… – Скоков вышел из-за стола. – Обедали?

– Не успел, честно говоря.

– Что-то случилось, Виктор Павлович? – Скоков пожал ему руку.

– Случилось. Сегодня утром Горбачев и Бакатин напоили чаем маршала Шапошникова.

– Ого! – удивился Скоков, – маршал жив?

– Так точно, – ответил Баранников. – Они, Юрий Владимирович, проверяли его на вшивость, так я считаю. Предложили Шапошникову подготовить переворот.

– Что… готовить?

– Переворот. Мало им Фороса, Юрий Владимирович.

– Так… – Скоков сел в кресло. – Это ж хорошо, Виктор Павлович, – а? Это ж здорово! Вы садитесь, пожалуйста.

– Спасибо, – Баранников аккуратно присел на краешек стула. – Маршал так огорчился, Юрий Владимирович, что сочиняет рапорт об отставке.

– Это рано.

– Мы остановили.

– Президент в курсе дела?

– Я сразу к вам, Юрий Владимирович, – сразу. Если честно, я совершенно не верю Шапошникову.

– Не верите?

– Никак нет.

– А я верю, – Скоков улыбнулся. – Я верю, дорогой, Виктор Павлович! Рассуждаем: Шапошников – коммунист, Шапошников – примитивен, никто не спорит, да? Но он не такой дурак и не такой коммунист, чтобы сидеть на одних нарах с Язовым.

Баранников молчал. До сорока лет, то есть большую часть своей жизни, он работал в районном отделении милиции города Калининграда Московской области, где самым умным человеком был полковник Квашнин, его начальник, да и тот – горький пьяница.

– Хорошо… – Скоков очень любил, когда его слушают, – допустим, игра более тонкая, да? Допустим… Горбачев нарочно, через Шапошникова, подбрасывает Ельцину «дэзу». Вы же знаете, как Борис Николаевич реагирует у нас на слово «заговор»… Цель: сделать так, чтобы Ельцин сорвался, спровоцировать его на превентивный удар. А ещё лучше – просто на какую-нибудь глупость, тем более что Борис Николаевич… мы же знаем… человек решительный, рассуждать не любит… Красивый замысел?

– Очень сложный, Юрий Владимирович. Горбачев создал себе имидж вечного лидера, такой человек… так откровенно… на переговоры не пойдет, это факт. Он по-другому будет… чужими руками…

– Хорошо, другой вариант: Горбачев откровенно вербует Шапошникова, ему нужен свой человек в роли министра обороны – свой в доску. В любом случае, Виктор Павлович, Горбачев не может сидеть сложа руки – для него это смерть. И какая разница, в конце концов, что он придумает, если ничего, кроме гадостей, он придумать не может, – согласны?

Баранников встал:

– Каковы, в таком случае, мои задачи, Юрий Владимирович? Готовить удар?

– Да, готовьте. Но умно, – Скоков сделал паузу. – Виктор Павлович, надо понять: Президенту России негде было учиться. Точнее, негде учиться быть Президентом. Борис Николаевич так устроен, что он… легко поддается на любые провокации. Вот за этим, Виктор Павлович, и надо следить. Помочь Президенту, понимаете? Поэтому – контроль. Прямой контроль. И не надо стесняться… я вас прошу. Что касается Горбачева, он сегодня на приеме у Бориса Николаевича. Я – предупрежу Президента. Вы правильно сделали, дорогой Виктор Павлович, что сразу пришли ко мне. Так мы сработаемся, я не сомневаюсь: вы денно и нощно страхуете нашего Президента, я… страхую вас.

Скоков смотрел, как снайпер.

– А ваша идея, Юрий Владимирович?

– Совет безопасности? Я все сочинил, Виктор Павлович! Президент меня поддержит, я уверен. Безопасность… в широком смысле, – вы меня понимаете? Меня, скажем, беспокоит Гена Бурбулис, его влияние на Президента. И – правительство. Уж больно они у нас красавцы, Виктор Павлович… значит, красть будут, точно вам говорю.

– Безопасность от… всех, – я понимаю, Юрий Владимирович.

– Пойдемте обедать, Виктор Павлович, – улыбнулся Скоков, – что мы все о делах, о делах…