Текст книги "Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки"

Post scriptum
Бабочки пошлости: из истории квазилитературных войн со вкусом политики

Благоустройство и оптимизация городских пространств, делающие жизнь “краше”, а управление “эффективнее”, генерируют перманентные противостояния. Страна, прямо скажем, не слишком широко отмечала в 2019 году 120-летнюю годовщину Владимира Набокова и 130-летнюю – Анны Ахматовой. Это не Пушкин с Толстым – и, вероятно, по этой причине чиновничество не стеснялось отметиться противоречивыми и конфликтными историями.

Причем, что характерно, все эти истории происходили в Санкт-Петербурге.

Музей Набокова на Большой Морской впервые в 2019 году не принял “Набоковские чтения”, одну из самых престижных международных набоковедческих конференций, существующую с 1995 года. С тех пор они проходят в Пушкинском Доме, словно бы вторя Блоку: “…имя Пушкинского Дома… не пустой для сердца звук”. Сообщества ученых, изучающих творчество писателя, с большим уважением относились к прежнему директору музея Татьяне Пономаревой, которая, с их точки зрения, в очень непростых условиях снижения зарплат и числа работников удерживала институцию в рабочем состоянии. А непростые условия, по их мнению, заявленному в письме нескольких авторитетных набоковских обществ, включая французское и японское, адресованном российскому культурному начальству, сформировались после передачи музея Санкт-Петербургскому университету.

Соответственно, была поставлена под вопрос передача Литературным фондом Владимира Набокова, управляющим архивом великого писателя, трех сотен коробок набоковского наследия музею, где в качестве директора стал трудиться писатель Андрей Аствацатуров. Как заметил крупнейший набоковед, автор фундаментальной двухтомной биографии писателя Брайан Бойд, “музей и его новое руководство рассчитывают на поддержку Международного общества набоковедов. Но эту поддержку нужно заслужить, как Татьяна Пономарева заслужила ее работой в музее и глубоким пониманием творчества Набокова”.

Тогдашний советник президента по культуре Владимир Толстой заявил, что “российские чиновники ищут возможность вернуть в страну коллекцию вещей писателя Владимира Набокова”.

Эта формула – столь же странная, сколь и симптоматичная: нельзя вернуть то, что России никогда не принадлежало и имеет к ней отношение только в том смысле, что Набоков – русский писатель. Да, был замысел направить музею вещи, документы и фотографии писателя, как это было обусловлено волей его сына Дмитрия, но Набоков – изгнанник.

О своей России, утраченной, он говорил: “Ты ляжешь там, где лягу я”, – Набоков унес ее на кладбище в Кларане близ Монтрё. Он был убежденным либералом – в старорусском, а значит, западно-универсальном значении этого слова.

Особенно пикантно выглядело замечание тогдашнего советника президента по культуре, прямого потомка Льва Николаевича, когда он говорил, что, принимая швейцарский архив Набокова, нужно было все сделать так, чтобы эти вещи Россия “не потеряла”. Это ценное признание: получим архив – и он может потеряться. Нужны сверхусилия для того, чтобы его не растащили. Значит, условий для его рецепции не было создано. О чем тогда вообще шла речь?

Учитывая деликатность ситуации, Толстой заметил, что архив мог бы принять не музей Набокова на Большой Морской, а музей-усадьба Рождествено, чему обрадовалось руководство Ленинградской области. Но какова была бы ирония посмертной судьбы писателя: его архив – в области, носящей имя Ленина!

Доверие новым руководством музея Набокова не было завоевано, швейцарский архив Набокова переехал – при кураторстве Татьяны Пономаревой – летом 2021 года в Пушкинский Дом. Это случилось до “специальной военной операции”, иначе он так бы и остался в Монтрё.

Еще более загадочная, какая-то карикатурная ситуация сложилась в том же 2019 году с обессмерченным Анной Ахматовой Фонтанным домом. В результате очередной оптимизации городского пространства, мода на которую в разных городах страны убивает их исторический дух, было запрещено в ходе культурных мероприятий топтать траву в саду Фонтанного дома, который Исайя Берлин сравнивал с двором Оксфордского или Кембриджского колледжа. В результате ахматовские юбилейные мероприятия в июне 2019-го прошли в сильно суженном пространстве.

Историческая пародийность ситуации состоит в том, что, когда Ахматова жила в этом же пространстве Шереметевского дворца, у нее был пропуск на вход в Фонтанный дом (там располагался музей Арктики), но она не имела права проходить через сад. Ну вот есть в этом какая-то ирония: от постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград” до сегодняшней защиты травы от Ахматовой. При том что в иных садах Петербурга ее интенсивно топчут в ходе оптимизации.

 
Ах! Где те острова,
Где растет трын-трава
Густо…
………
………
…..
Где Ягода-злодей
Не гоняет людей
К стенке
И Алешка Толстой
Не снимает густой
Пенки.
 

Ахматову называли Кассандрой, но не менее ловок в предсказании будущего оказывался и Набоков. Всё, что происходило в год двух юбилеев, предваряя всеобщее одичание в 2022-м, – невероятная пошлость в том значении, в каком употреблял это слово Набоков, разъяснив значение понятия poshlost’ в “Строгих суждениях”: “Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не хуже России» или «Mы все разделяем вину Германии»”.

Но не выйдешь же в сад Фонтанного дома в майке с надписью: “Я – Анна Ахматова” или на Большую Морскую в T-Shirt “I’m Vladimir Nabokov” – это, пожалуй, будет чересчур самонадеянно. Не говоря уже о том, что классики чурались любого коллективного действия.

По счастью, перефразируя самого Набокова, драгоценные остатки изюма и печенья со дна трехсот набоковских коробок не были утрачены – благодаря Пушкинскому Дому. Впрочем, из эпиграфа к ахматовской “Поэме без героя” известно, что “Бог сохраняет все”: “DEUS CONSERVAT OMNIA”.

Поэт и “менеджер”

Ахматова вернулась к читателям в светло-сером тканевом переплете сборника “Бег времени” в 1965 году. Изысканно-лаконичная подпись поэта (вот уж Ахматова точно не “поэтка”) в самом центре обложки. В моем экземпляре высококультурная суперобложка с портретом Ахматовой, увиденной Модильяни, утрачена в связи с бегом времени. В том же году вышел Пастернак в “синей” “Библиотеке поэта” – это было похоже на реабилитацию и компенсацию. Ахматова умерла, автор предисловия к “синему” Пастернаку Андрей Синявский сел в лагерь. “Синяя” Ахматова – серьезное собрание под редакцией академика Виктора Жирмунского – увидела свет в 1976-м. Траурная рамка, обрамлявшая фамилию составителя и редактора, указывала на то, что издание готовилось много лет и, наверное, еще столько же лежало “на полке”: ведь академик умер в 1971-м! И тем не менее это случилось. Конечно, без “Реквиема”, но с “Поэмой без героя” и со всем, что ее окружало. Сановник Алексей Сурков, все еще, вероятно, помнивший “дороги Смоленщины”, написал предисловие – с торжественными оговорками, банальностями в советском духе (“погруженная в мир интимных переживаний”), но с большой любовью к поэзии Ахматовой.

Для XX века в России хрестоматийное противостояние “поэт и чернь”, “пиит и толпа” не слишком актуально. Даже замкнувшиеся в башне из слоновой кости поэты выражали если не мнение народа, то его страдания. (О чем иной раз сам народ не подозревал.) Особенно если башней из слоновой кости называется “будка” в Комарово. Особенно если страдания связаны с ГУЛАГом. Особенно если поэта зовут Анна Ахматова. Для русского поэта в XX веке актуально другое противостояние: поэт и “эффективный менеджер”, каким еще во времена недозрелого путинизма стало принято считать Сталина.

Вся великая четверка русских поэтов XX столетия так или иначе отталкивалась от Сталина, противостояла ему, сосуществовала рядом с ним, в соседние с ним времена. (Впрочем, соседство нынешних времен с его эпохой пугающе близкое.) Гибель в лагере Осипа Мандельштама, самоубийство Марины Цветаевой, травля Бориса Пастернака и Анны Ахматовой – все это список преступлений советской власти. Сталин если и не знал точной цены четырем гениям, то во всяком случае догадывался об их масштабе.

Если Пастернак для него был “нэбожителем”, то к Ахматовой он и его подручные относились как к не поспевающей за временем пикантной декадентке, одновременно “блуднице” и “монахине”.

Секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов в своем знаменитом докладе о журналах “Звезда” и “Ленинград”, зачитанном вскоре после принятия соответствующего постановления, назвал ее стихи поэзией “взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной”. Вообще, в отношении сатрапов к Ахматовой было что-то щемяще-эротическое, и тот, кто писал Жданову доклад, или сам Андрей Александрович очевидным образом тайно любил поэзию Анны Андреевны. В итоговом тексте доклада со вкусом цитируются строки: “Но клянусь тебе ангельским садом, / Чудотворной иконой клянусь / И ночей наших пламенным чадом…”

Пламенным революционерам, заточенным в свои ледяные кафкианские замки, явно хотелось такого же пламенного чада, иные из них получали его, но адским, а не ангельским. А с каким горячим чувством – завистливым, едва ли не ностальгическим, – в каких подробностях Жданов описывал мир Ахматовой: “Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах”.

Но Жданов описывал мир ранней Ахматовой. По счастью, он не подозревал о существовании поэмы “Реквием”. Что же до обветшалого герба на воротах, то через жизнь Ахматовой прошел один такой – тот самый герб графов Шереметевых на Фонтанном доме. Вспомнил о нем однажды Иосиф Бродский:

 
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
 

Из этого стихотворения – строка, исчерпывающе определяющая значение Ахматовой для России:

 
…в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
 

Там, где мой народ

Ахматова не согласилась бы с Иосифом Бродским, который в Нобелевской лекции сказал: “…лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии”. Она как раз взяла на себя бремя второй роли, которую несла со своей царственной, закутанной в шаль величественной обреченностью, начиная с давнего: “Мне голос был… Оставь Россию навсегда” и заканчивая эпиграфом к “Реквиему”:

 
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
 

Тот народ парадоксальным образом одновременно заслуживал и то правительство, которое имел, и Ахматову.

“Для Ахматовой такого выбора (уезжать из России или оставаться. – А. К.) не было, ибо она не «относится» к России, а есть как бы сама Россия, как мать не «относится» к семье, а есть сама семья”, – сказал протопресвитер Александр Шмеман на собрании памяти Ахматовой в Нью-Йорке вскоре после ее смерти. Несмотря на внешнюю пафосность этого определения, оно ошеломляюще точно объясняет патриотическую позицию Ахматовой, человека совершенно несоветского, рафинированную и образованную женщину, мечтавшую снова, как в юности, увидеть Европу. Незадолго до смерти, в 1964–1965 годах, как поздняя награда было всё: и оксфордская мантия, и премия “Этна-Таормина” с поездкой в этот сицилианский городок, откуда, по справедливым словам Гёте, открывается самый красивый в мире вид. Но это лишь скромный, скажем так, “кешбэк” за страдания, перенесенные на родине. Что должна была чувствовать скиталица по артериям мученичества того народа, с кем она не расставалась ни при каких обстоятельствах, оказавшись в Таормине в отеле “Сан-Доменико-Палас”, нависающем над Ионическим морем? Отдохновение, оторопь, короткую, но захватывающую дух, как вид на море с балкона, компенсацию? Спустя шесть лет, в апреле 1970-го, в Таормине поселится на некоторое время в том же отеле “Сан-Доменико-Палас”, переделанном в гостиницу из монастырских зданий четырнадцатого века в конце века девятнадцатого, Владимир Набоков и будет гоняться, как он напишет своей обожаемой Верочке, в “картпостальных” пейзажах за бабочками. 7 апреля, во вторник, он получил субботний номер Herald Tribune – так неторопливо работала здешняя почта… Годом раньше в окрестностях Лугано вдруг вспыхнет опосредованный контакт Набокова с Ахматовой. Он напишет жене:

 
Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу:
 
 
“…И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы”.
 

Ахматова мечтала об Италии. Но пока у литературной бюрократии не созрел внятный план, каким образом проэксплуатировать образ лучшей русской живой поэтессы (не в логике “пригласили сестру Алигьери, а приехала Алигер”), о такой поездке нечего было и думать. Летом 1964-го план созрел, от Ахматовой пришло письмо Джанкарло Вигорелли, генеральному секретарю Европейского сообщества писателей, который уведомил поэта о премии. Письмо, полное восторга, оттого что премия будет присуждена страной, “которую я нежно любила всю жизнь”, и ей снова удастся погрузиться в “стихию итальянского языка”. В свой первый вечер в Риме Ахматова читала Данте на итальянском, но вот к шоферу, который спустя несколько дней вез ее из Таормины в Катанию на церемонию вручения премии и часто отвлекался разговорами от опасного серпантина, она обращалась по-французски: знание классики не приближало к простому разговорному языку.

При вручении премии свою речь (наряду с Пазолини) произнес Александр Твардовский, обнаруживший глубокое, а с учетом обстоятельств времени – потаенное знание стихов Ахматовой. Сама она не очень помнила свое стихотворение, которое хотела прочитать, его написал ей по памяти (!) Твардовский (Микола Бажан писал, что это было “Мужество”, но, по свидетельству Ирины Пуниной, это не так: Твардовский был весь внимание и шепотом повторял строки ахматовского стихотворения, которое приводится ниже):

 
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
 
 
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: “Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?” Отвечает: “Я!”.
 

Свое выступление главный редактор “Нового мира” закончил строками из стихотворения Ахматовой 1916 года: “Не для страсти, не для забавы, / Для великой земной любви”. Ахматова встала с кресла и обняла Твардовского.

17 января 1965-го Ахматова написала Твардовскому: “Одной из самых приятных неожиданностей Нового года было Ваше поздравление. Я, конечно, сразу вспомнила древнее Palazzo Ursino и Вашу речь 12 декабря 64-го года. Благодарю Вас за нее еще раз”. Это переписка людей, открывших для себя друг друга. Во всяком случае, Ахматова открыла для себя Твардовского как тонкого ценителя ее поэзии, под каким бы слоем вынужденной советскости ни скрывался подлинный Александр Трифонович, входивший в поздний период своего творчества, отмеченный потрясающими лирическими стихотворениями. А еще он читал ее “Реквием”, переданный в “Новый мир” в том же году, что и “Один день Ивана Денисовича”, – 1962-м, но уж после публикации Солженицына. Твардовскому было важнее всего напечатать “Ивана Денисовича” – в центре повести стоял “мужик”, а не городская “полуинтеллигенция”, как в “Софье Петровне” Лидии Чуковской. “Ему это неинтересно. Его интересует деревня. – «Реквием» тоже не деревня”, – сказала Анна Андреевна в разговоре с Лидией Корнеевной в самом конце 1962-го. Твардовский полагал, что можно было опубликовать отдельные стихи из “Реквиема”, но не весь цикл. Скорее всего, это была отговорка. После Солженицына у редактора “Нового мира” уже недоставало энергии, чтобы пробить еще и жестко антисталинские стихи.

…Потом в 1965-м у Ахматовой были Лондон и Париж, а в письме Иосифу Бродскому она признавалась: “…хотелось только одного – скорей в Комарово”. Даже завершая свою волшебную поездку в Италию, которой она так ждала, Ахматова записала в почти дневниковом стихотворении “В Сочельник (24 декабря). Последний день в Риме”:

 
Я от многого в жизни отвыкла,
Мне не нужно почти ничего, —
 
 
Для меня комаровские сосны
На своих языках говорят
И совсем как отдельные весны
В лужах, выпивших небо, – стоят.
 

Получая другую премию – Нобелевскую, Бродский, главный персонаж из “волшебного хора” любимцев комаровской затворницы, квалифицировал себя как “сумму теней”. И назвал фамилии пяти поэтов, без которых он “не стоял бы здесь”: Фрост, Оден, Мандельштам, Цветаева, Ахматова. Он уехал из страны, которую не хотела покидать Ахматова, и в каком-то смысле получил Нобелевскую премию за нее. В диалогах с Соломоном Волковым Бродский констатировал: “Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило”. Пережив с Россией все, что можно было в ней пережить: расстрел мужа, шельмование и травлю, посадки сына, войну и эвакуацию, – Ахматова взамен получила право на то, чтобы счесть себя голосом страны: “Я – голос ваш, жар вашего дыханья, / Я – отраженье вашего лица”. Противоречие “поэт и народ” тем самым было снято.

Искусство для искусства

По большому счету, Ахматова была аполитична. Однако, как учит марксизм, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Еще до войны критик Г. Лелевич обвинял Ахматову в “мистическом национализме”. Но это были еще цветочки. После войны, когда у многих возникли надежды, что станет больше свободы, началось показательное закручивание гаек. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) “О журналах «Звезда» и «Ленинград»” от 14 августа 1946 года, безусловно, имело воспитательное, дидактическое значение – чтобы другим неповадно было.

Вот в чем состоял конкретный урок, преподанный на примере Ахматовой: “Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, на «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе”.

Пострадали не только Михаил Зощенко и Анна Ахматова – они были главными поучительными примерами в силу масштаба дарования. Среди обвиняемых оказались известные драматурги А. Штейн и Г. Ягдфельд, малоизвестные поэты И. Садофьев и М. Комиссарова, редакторы журналов, ленинградские партийные начальники и даже Юрий Герман, автор “подозрительно хвалебной” рецензии на произведения Зощенко.

Монахиня и холодная война

К моменту принятия постановления после известной реплики Сталина: “А где Ахматова? Почему ничего не пишет?”[6]6
  Биографы Ахматовой рассказывают, что осенью 1939 года на приеме в Кремле в честь награждения орденами большой группы писателей Сталин спросил, где Ахматова, почему не пишет (в других вариантах – не печатается), что послужило возвращению ее имени в литературу после пятнадцати лет вынужденного молчания.


[Закрыть] – прошло всего семь лет. В войну патриотические стихи Анны Андреевны были широко известны и популярны. Казалось бы, что вдруг? Почему ей припомнили “эстетство и декадентство”? Существует версия, которой придерживалась и сама Ахматова, согласно которой ее встреча с философом Исайей Берлином, находившимся тогда на британской дипломатической службе, послужила детонатором не только ухудшения отношения к ней со стороны властей, но и… холодной войны. Во всяком случае, одной из нескольких причин, помимо фултонской речи Черчилля. Это предположение можно было бы счесть чушью, если не учитывать, что в послевоенном сталинском СССР было возможно все – настолько параноидальной была атмосфера. Нам ли теперь не знать…

В конце 1945-го Берлин посетил Ахматову в Фонтанном доме, а как раз в ноябре этого года Сталин предупреждал своих соратников против “угодничества перед иностранными фигурами”. Встреча сопровождалась пикантным инцидентом: Рэндольф Черчилль, сын Уинстона Черчилля, оказавшийся в Москве в качестве журналиста и искавший своего знакомого по Оксфорду, Исайю Берлина, только потому, что ему очень нужен был переводчик, отправился по “наводке” своей коллеги к Фонтанному дому. Рэндольф был нетрезв, его, естественно, пасли органы; Берлин вышел к нему во двор после истошных криков “Исайя!..”. Словом, факт встречи Ахматовой с иностранным дипломатом стал достоянием советских компетентных органов. Якобы Сталин был взбешен: “Оказывается, наша монахиня принимает визиты иностранных шпионов”.

Много позже Берлин писал о том, что Ахматова рассказала ему в 1965 году в Оксфорде: “…Сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своей безопасностью… тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции… осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями встрече с иностранцем”. Существует еще одна версия, почему Ахматова впала в немилость. В 1945 году на вечере поэтов в Колонном зале Анну Андреевну приветствовали долгой овацией. Весь зал встал. Узнавший об этом Сталин якобы спросил: “Кто организовал вставание?” – и не простил ей этой минуты славы.