Текст книги "Гоблины: Жребий брошен. Сизифов труд. Пиррова победа (сборник)"

– Иоланта Николаевна! Подождите!

Пришлось притормозить. («Ну, что там еще стряслось?»)

– Иоланта Николаевна! – жалобно затянула запыхавшаяся староста. – А вы что? Вы тоже уезжаете?

– Да. Мне надо в лагерь съездить, сына навестить. Вечером вернусь.

Рая облегченно выдохнула:

– Уф-ф! Слава богу! А то мне так страшно здесь одной оставаться… Иоланта Николаевна, а можно я сегодня у вас в комнате заночую?

– Можно, – улыбнулась Ольга, подумав, что настенная живопись Кирилла все-таки сумела впечатлить отдельных зрителей.

– Спасибо. Я тогда нам на ужин чего-нибудь вкусненькое приготовлю. Кстати, мальчишки вчера плотвы на Оредеже наловили. Вы рыбу любите?

– Люблю.

– Вот и отлично. Тогда сегодня у нас с вами на ужин будет средиземноморская кухня.

Довольная Раечка, заметно повеселев, пошла в барак, а Ольга, подхватив пакеты, заторопилась к машине. Подгоняемая нетерпеливым ржанием клаксона застоявшегося в стойле «пыжика»…

Санкт-Петербург,

11 июля 2009 года,

суббота, 16:42

– …Да что там говорить – дебилы конченые! Выехали в Сиверскую на служебной машине с надписью по борту. Они бы еще сирены с мигалками включили! Понятно, что при таком параде Гронский быстро сориентировался и вовремя соскочил. Ищи теперь – ветра в поле, а Костю – на воле!

В то время, когда весь трудовой люд прожигал свой законный выходной либо на шашлыках, либо на грядках, в душном начальственном кабине конспиративной квартиры Мешечко и Жмых, давясь никотином, обсуждали текущие стратегию и тактику. Хотя какая тут на фиг стратегия, когда от щедрот душевных они сдали областникам подозреваемого в серии зверских убийств (бери его тёпленьким!), а те в ответ, выражаясь новорусским, «просрали все полимеры»[2]2
  Ставшая культовой фраза начальника цеха полимерных покрытий Череповецкого металлургического комбината, входящего в состав ОАО «Северсталь», Андрея Геннадиевича Барабанцева, в сердцах произнесенная им на рабочем совещании (2006 год).


[Закрыть]?

– Ориентировки на него самого, на тачку его разослали? – скорее для проформы уточнил Жмых.

– Разослали. А что толку? Он за это время мог до канадской границы доехать! Кстати, Пал Андреич, ты ж мне так и не рассказал, что там коллегам удалось в Вологде нарыть?

– Эта твоя вологодская Даша…

– А почему моя?

– Так ведь это ты на неё вышел? Короче, Даша эта – девка, что и говорить, безмозглая. Примерно через неделю после прошлогоднего убийства студентки в парке Авиаторов она получила по электронной почте фотографии трупа. Что называется: во всех ракурсах. Естественно, сразу смекнула, от кого пришла сия поздравительная открытка, но вот в милицию не пошла.

– Чем объясняет?

– Поскольку убитая была на неё похожа, решила, что этот гусь Гронский просто взял ее старую фотографию и на компьютере отфотожопил.

– Отфотошопил.

– Я так и сказал. Словом, Даша предположила, что снимки – это заурядный фотомонтаж, присланный в качестве своеобразной психологической атаки. Но вот, когда на днях ей пришла вторая порция снимков, она уже серьезно призадумалась. Но тут как раз по нашей наводке вологодские опера сами на неё вышли.

– А по поводу знака бесконечности есть какие-то версии?

– У Даши на правой груди, над соском, две крупные родинки. Если смотреть издалека, вроде как действительно напоминает перевернутую восьмерку…

– Проверяли? – хмыкнул Мешечко.

– Поверили на слово. Так вот, с её слов, когда Гронский это дело увидел, то окончательно умом тронулся. Дескать, это ему знак свыше. И что теперь они будут жить вечно: вместе умирать и вместе перерождаться. И буквально на следующий день сделал себе такую же наколку. Только я не понял, почему именно на руку. Колол бы уж тогда себе тоже над сиськой.

– «Сумасшедший, что возьмешь?» – спародировал Высоцкого Андрей.

– А чёрт его разберёт, сумасшедший он или так, прикидывающийся. Со слов коллег-журналистов, в последние годы Гронский серьезно увлекался эзотерикой, ведами и прочими подобными вещами. И это есть факт, потому как свои проповеди за вечную жизнь он не одной только Даше втюхивал.

– Ага. А когда та свинтила, решил с вечной жизнью малость обождать и наколку, как особую примету, после первого убийства свёл. Эзотерик хренов! Я к тому, что один мой знакомый психолог утверждал, что в тот день и час, когда ты сможешь представить бесконечность, тебе пора собираться в тёплую компашку к Наполеонам, Казановам, Лениным, Гагариным и им подобным. В дурдом, короче… Интересно, на почве чего у журналюги сей сдвиг образовался? Может, какие шизики-параноики в роду были? Опять же, с учетом его весьма извращенных пристрастий в сексе.

– Да там вроде какие-то детдомовские комплексы. Растудыть их! У Гронского родители в ДТП погибли, вот он с девяти лет по приютам и околачивался.

Жмых поднялся и, смешно отфыркиваясь, передвинул работающий на полную вентилятор как можно ближе к столу. По причине немаленькой комплекции он весь вспотел, полковничьи спина и подмышки взмокли и потемнели.

– За эту печальную историю я знаю. А что за комплексы?

– По словам Даши, после одной их постельной близости Гронский как-то разоткровенничался, что случалось с ним крайне редко, и рассказал, что в тринадцать лет влюбился в молоденькую воспитательницу. В Веру Васильевну. Один раз его одноклассник украл у соседа шоколадку и свалил это преступление века на Гронского. Воспиталка не нашла ничего умнее, как выпороть лжепохитителя. А Гронский от этой порки – возьми да кончи. И после этого он уже намеренно взялся воровать-хулиганить. Дабы регулярно огребать и получать от этого сексуальное удовольствие.

– То есть воспиталка стала его сексуальной музой?!

– Типа того.

– Однако! Я, в принципе, слышал про подобного рода извращения и патологии, но вот на практике встречать как-то не приходилось. Бог миловал… М-да… В этой ситуации наш без четверти минут психолог Кульчицкий многозначительно сдвинул бы брови и изрёк что-нибудь типа: «Сложное психологически взаимодействие между учеником и учителем может нести и сексуальный подтекст».

– Не произноси при мне этого имени! – умоляюще попросил Жмых. – Дай хотя бы в субботу от него отдохнуть. Кстати, про воспиталку – это ещё не конец истории.

– Даже так? Любопытно. И чем же завершилась эта романтическая любовная связь?

– Ни хрена она не романтическая. В общем, после интерната Гронский поступил в Университет, на журфак. А когда ему стукнуло восемнадцать, заявился к Вере Васильевне с предложением руки и сердца. Ну, та его, естественно, послала куда подальше. Гронский огорчился и решил, что будет искать себе другую, хотя бы внешне похожую на свой подростковый идеал. Вот и искал. Вплоть до того момента, пока в их редакции не появилась Даша.

– И что же тут «не-романтичного»? По мне, так напротив…

– Даше он про такие вещи, естественно, не рассказывал. Но вот ребята из УРа вчера вечером подняли архивы, чтобы заполучить адресок этой воспиталки. И выяснилось, что Веру Васильевну в 1996 году нашли изнасилованной и убитой. Но дело так и осталось «глухарём». Смекаешь, о чём речь?

– Ни фига себе темка! – искренне изумился Мешечко. – Ну, с воспиталкой, допустим, более-менее понятно: та ему отказала, а он, соответственно, обиделся. Вот только, почуяв запах крови и, пардон, спермы, в маньяка почему-то не превратился, а напротив – сделался востребованным, небесталанным журналистом. И следующий срыв у него случился лишь десять лет спустя. Когда Гронский снова обиделся, но теперь уже на Дашу. Только на этот раз убийства поставил на поток… Это что, влияние умных эзотерических книжек? Или еще какая мозговая загогулина? Да тут сам старик Фрейд клешню сломит!

Павел Андреевич шлёпнул ладонью по столу и рыкнул с нарастающим раздражением:

– Вот и я тоже, как Фрейд, ни хрена не понимаю! Да и понимать, если честно, не хочу! Комплексы, блин! Да у нас в стране каждый второй с комплексами. Да что там – каждый полуторный! И что, теперь им всем тоже насиловать-убивать? Тьфу ты, пакость какая!

Выпустив пар, Жмых подошел к сейфу и предложил уже вполне миролюбиво:

– Ладно, давай-ка, Андрюх, коньячку дернем, что ли? За то, чтобы всё это поскорее закончилось?

– Если только чисто символически. Слишком жарко сегодня для коньяку. К тому же мне вечером ещё к Ольге ехать.

– Так я тебе много и сам бы не предложил. Знаешь, какой у меня коньяк? Французский «Арди». Бутылка почти две тысячи стоит.

– Ого! А откель такое богатство?

– Взятка, естественно. – Павел Андреевич достал из сейфа бутылку и стопки, жестом профессионала разлил: себе – побольше, Мешку – чуть-чуть. – Ну, давай! Да, а Ольге скажи, что она – большая молодец. И вообще, похоже, нам с этой девкой здорово подфартило. Когда этого нашего садиста-извращенца отловят (в чём я, к слову, отчего-то ничуть не сомневаюсь), надо будет премию ей выписать.

– Согласен. Но уж тогда и Северовой, за компанию.

– А ей-то за что?

– Да кабы Натаха не перестаралась с полученным заданием, я бы этим Гронским ни в жисть бы заниматься не стал.

– Чтобы Северова, да перестаралась! А впрочем, – Жмых посмотрел на Андрея с лукавством, – это, конечно, смотря для кого стараться.

– Что за странные усмешечки, товарищ полковник?

– А разве не вас, товарищ майор, в разгар вечеринки, посвященной Дню, не побоюсь этого слова, Защитника Отечества, я застал в темном коридоре в объятиях товарища старшего лейтенанта?

– «Приношу свои извинения. Я был нетрезв»[3]3
  В данном случае Андрей цитирует афористическую фразу мелкого жулика, сыгранного Александром Башировым в фильме «Асса».


[Закрыть].

– Ладно, проехали. Ну, prozit!

– Prozit!..

Ленинградская обл.,

дер. Даймище,

учебная база Гидромета,

11 июля 2009 года,

суббота, 22:45

На этот раз с обратной дорогой Ольге не подфартило. Не встретились ей по пути ни главные редактора на «опелях», ни бомбилы-старички на «москвичонках». Пришлось добираться на общественно-транспортных перекладных, так что на базе в конечном итоге она оказалась лишь в начале одиннадцатого. «Райка там небось вся извелась, меня дожидаючись», – подумала Прилепина, поднимаясь в барак, но сразу заглядывать к студентке не стала. Сейчас первым делом ей хотелось переодеться, а главное – снять наконец пыльные, полные песка туфли и сунуть ноги в удобные шлепки-вьетнамки.

Ольга вошла в свою комнату, автоматически закрылась на щеколду («вот она, Райкина дрессировка») и практически рухнула на стул. Накопившаяся за день усталость подкосила сразу и вдруг. Скинув туфли, она с удовольствием вытянула пальцы ног и с наслаждением пошевелила всеми одновременно. Затем, памятуя о преподававшихся им методикам упражнений для кровообращения стоп, Прилепина прошлась по комнате сначала на пальцах, затем на пятках. Ощутив, что действительно стало легче, Ольга стянула с себя блузку, сняла бюстгальтер и облачилась во фланелевую рубашку – к вечеру заметно похолодало.

В оставленном с утра бардаке никак не желали находиться шорты. Ольга сердито обвела взглядом комнату и неожиданно затормозилась на окне: странно, она прекрасно помнила, что, уезжая, оставляла занавеску отодвинутой. И ещё – одеяло. Свёрнутое по причине невостребованности, все эти дни оно лежало на подоконнике, а сейчас… Ольга осмотрелась: сейчас одеяло было расправлено на втором ярусе кровати. И ещё одно: под одеялом явно кто-то был!

«Это что? Очередные шуточки Кирилла? Самодельное укрытие для подглядывания за переодевающейся преподавательницей?»

Прилепина свирепо дернула край одеяла и от неожиданности на миг утратила дыхание: на панцирной сетке верхнего яруса лежал… редактор газеты «Оредежские зори» Константин Павлович Гронский. И, судя по мерзопакостной ухмылочке, был весьма доволен произведенным на Ольгу эффектом.

– Привет! А я уже думал, что ты не придёшь.

Он легко спрыгнул вниз, и удар его кроссовок об пол словно бы вывел Прилепину из состояния ступора.

– Костя?! А что ты здесь…

Гронский грубо перехватил её, развернул к себе спиной, вывернул руку за спину, неприятно заломив большой палец, и приставил к горлу скальпель. Кажется, именно этим самым скальпелем она затачивала цветные карандаши для планшетных работ.

– Тихо! Давай без глупостей. Договорились?

– Договорились. – сдавленно прохрипела Ольга. – Но я не понимаю, что здесь…

– Сейчас будет немножечко больно. Потерпи, ладно? – С этим словами Гронский ослабил хватку и, слегка подтолкнув Ольгу вперёд, нанёс ей удар в затылок. Обрушившаяся боль была столь резкой и невыносимой, что она тут же потеряла сознание…

…Ольга очнулась от неприятного ощущения затекавшей в нос тёплой и почему-то вонючей воды. Она с трудом разлепила веки и мутным взглядом посмотрела перед собой. Костя, Константин Павлович стоял, склонившись над нею, и тонкой струйкой лил на лицо воду из бутылки. На полу россыпью белели выброшенные ромашки, подаренные Настей в знак благодарности за помощь в героической битве на Оредеже. «Так вот почему вода вонючая», – догадалась Ольга и, брезгливо поморщившись, попыталась поскорее утереть лицо. Не получилось: оказывается, руки её были заведены за спину и крепко перехвачены скотчем.

– Ну как, нормалёк? Оклемалась?

– Спасибо, Константин Павлович. Вы – сама любезность. – Голос Ольги звучал хрипло, но при этом отрешённо-бесстрастно. – Но, может быть, вы хотя бы теперь объясните…

– Нет, это ты мне сначала объясни! Ты ментов навела?

– Каких ментов?!

Гронский хлёстко ударил её по лицу:

– Не переигрывай, с-сучка. Ты ведь нарочно подвела под меня эту девку? Статья в газете была всего лишь повод, так? Ты просто хотела раздразнить меня этой своей студенточкой, чтобы проследить за моей реакцией, так?

Страшная догадка потрясла Ольгу:

– Подожди…. Так, значит, это ты?.. Убитая в лесу девушка – это ты?!! – Её губы предательски задрожали. Но пока не от страха, а скорее от досадливого осознания своей непроходимой тупости. – Господи, как же я сразу не догадалась?!.. Эта твоя реакция на в общем-то невинный вопрос: «Она похожа?» И ещё… в твоей публикации, в материале Петра Сидорова, в той части, где говорится про убитую девушку… Это… Это же была всего лишь компиляция из «Тайного советника». Который ты якобы не читал! Но при этом в нашем с тобой разговоре ты упомянул, что убитая была девственницей. А ведь такой подробности в газетах просто не было!.. Теперь понятно, откуда ты узнал. – Лицо Прилепиной исказилось отчаянием и болью. – Господи, какая же я дура!.. И какой же ты мерзавец! – Ольга прожгла Гронского ненавидящим взглядом. – И что теперь? Что дальше?

– А дальше для начала ты расскажешь, кто ты на самом деле и что тебе известно обо мне. Если будешь умницей и не станешь крутить – умрёшь быстро и легко. Я даже предварительно тебя не трахну. Тем более что ты не в моём вкусе.

– Что, только на молоденьких девственниц встает? – огрызнулась Прилепина.

– Нет, не только. К примеру, давешнюю твою студенточку я бы попользовал. Адресок, кстати, не подскажешь?

– Суворовский, 52. Там на вахте спросишь.

– Грамотная, – недобро усмехнулся Гронский. – Небось детективчики смотреть любишь?

– Ага! «Молчание ягнят» сто раз пересматривала.

– Смешно. Вообще, мне нравится, как ты держишься. Не надо было тебе в редакцию приходить. Ох, не надо!

– За что ты их… убил?

Повисла напряженная пауза. Гронский холодно посмотрел на Ольгу, отвернулся и вздохнул:

– Это не я убил. Это бесы. Те, которые во мне… Питер вообще идеальное место для бесов. Ни фига не культурная у нас столица – бесовская!

– Удобная позиция.

– Тебе бы такую! – оскалился журналист, ему явно не понравилась кривая усмешка, спрятавшаяся в углах Ольгиных губ. Однако уже в следующую секунду он весь как-то пообмяк и ссутулился. Гронский нервно достал сигарету, дрожащими руками и не с первой попытки прикурил и заговорил чужим, срывающимся голосом. Заговорил о своём, словно бы что-то объясняя и доказывая в первую очередь самому себе, оправдываясь перед самим собой:

– Знаешь, когда я эту девку, в парке Авиаторов… короче… завалил… то решил для себя: всё, уезжать надо отсюда. Валить к чертовой матери!.. И, веришь-нет, здесь, в этой глухоматери, за полгода душой почти совсем успокоился.

– Чем успокоился? Душой? – не сдержала насмешки Прилепина.

– Не перебивай, тварь!

За очередной вспышкой гнева последовал очередной удар в лицо. Голова Ольги откинулась назад, больно ударившись о железную стойку кровати: из глаз полетели искры, а во рту мгновенно почувствовался солоноватый привкус крови. Гронский же как ни в чем не бывало снова затянулся сигаретой и вернулся к прежней интонации:

– А тут… еду ранним утром по трассе. Гляжу: на остановке – ОНА стоит! Дашка! Или Вера Васильевна. Или та девка из парка… Теперь уже и не разберешь, всё так перепуталось! Ну, тут на меня и накатило…

– А кто такие Дашка и Вера Васильевна? – осторожно поинтересовалась Ольга, облизывая закушенную губу.

– Так… Знакомые, – неопределенно ответил Гронский.

И в этот момент в комнату постучались.

– Иоланта Николаевна! Я видела, как вы возвращались! Открывайте! Ужин готов! – донеслось из-за двери беспечное Раечкино.

Втянув в лёгкие побольше воздуха, Ольга попыталась было крикнуть отчаянно-предупредительное, но журналист посмотрел на неё ТАК, что она, осёкшись, тут же сдулась словно проколотый воздушный шарик.

– Будешь вести себя прилично, девка, возможно, останется жить! – прошипел Гронский. После чего тихонько отодвинул щеколду и осторожно приоткрыл дверь:

– За-хо-ди-те! Милости просим!

– Ой! – застыв на пороге, смущённо среагировала на незнакомого мужчину Рая. В правой руке она держала миску, из которой тянуло щекочущим ноздри дымком. – А где Иоланта Николаевна?

– Заходи-заходи, не стесняйся! – бесцеремонно втащил девушку Гронский и всмотрелся в глубь коридора. – Ты одна?

– Да. А что здесь… – Рая удивленно завертела головой и только теперь увидела Ольгу, сидящую на кровати со связанными за спиной руками. Из разбитого рта преподавательницы сочилась тоненькая струйка крови. – Ой! Мамочки!

Тем временем Гронский, убедившись, что в барачном коридоре иных форм жизни действительно не наблюдается, запер дверь и, грубо вытолкнув девушку на середину комнаты, с плохо скрываемой злорадцей в голосе констатировал:

– Ну что ж, вечер продолжает оставаться томным. Барышня, а что это у вас в мисочке так замечательно пахнет? О, жареная рыбка?! Как это мило с вашей стороны! Признаюсь, с утра маковой росинки во рту не было. Вернее, только она и была.

Бывший теперь уже главный редактор совершенно по-звериному вцепился в ещё горячую рыбину и принялся рвать её зубами, проглатывая куски практически не разжёвывая. Рая, в близком к шоковому состоянии, переводила взгляд с незнакомца на Иоланту Николаевну, и животный страх окатывал её липкими удушливыми волнами.

– Знаете, барышня, а вы как никогда кстати, – с набитым ртом продолжал разглагольствовать Гронский. – Этой ночью мне предстоит длительная командировка, а я меж тем всё терзался: как коротать все последующие долгие вечера? И тут появляетесь вы! В этом, несомненно, есть некий дьявольский промысел. Вы не находите? – Оценив состояние готовой в любую секунду рухнуть в обморок Раи, Гронский деликатно передвинул стул и помог студентке опуститься на него. – Присядьте, Рая! По старинному русскому обычаю перед дальней дорогой следует немножечко посидеть… Я только закончу дела с Ольгой – она же, как выяснилось, Иоланта – Николаевной, и мы с вами сразу отправимся в романтическое автомобильное путешествие. – Гронский снова взял в руку скальпель и подошёл к Ольге. – Итак! Я перед вами вроде как исповедался. Теперь ваш черёд.

– Девочку отпусти. Тогда и поговорим, – мрачно отозвалась Прилепина. Конечно, она и не думала «исповедываться» перед этой мразью, но из прошлого оперативного опыта знала, что, если не начать торговаться, преступник способен заподозрить что-то неладное. А сейчас требовалось банально тянуть время: с минуты на минуту в лагере должен был появиться Мешок. Если, конечно, у него снова не случится какой-либо неприятности с очередным «лямбда-зондом». Но о таком варианте развития событий даже думать не хотелось. Потому как – тогда всё. Край.

– Как же я теперь её отпущу? – развёл руками журналист. – Она ведь сразу побежит звать на помощь. Шуметь станет, причитать. А оно нам надо?

– Тогда никакого разговора не будет.

– В Зою Космодемьянскую поиграть решила? Хорошо, давай поиграем.

Гронский оттянул верхнюю пуговицу рубашки Прилепиной и резанул скальпелем по ткани: нитки жалобно лопались, и пуговицы, обретая свободу, одна за одной разбегались по полу в разные стороны. Отчаянно завизжала Рая, и Гронский, досадливо отложив скальпель, вынужден был прерваться, дабы утихомирить студентку несильным ударом под грудь. От которого та закашлялась и принялась судорожно глотать воздух.

Наблюдая за её реакцией, Гронский вдруг усмехнулся. В глазах блеснуло злое веселье:

– Впрочем, я передумал. Давайте поиграем в другую игру. Иоланта Николаевна, про «Молчание ягнят» я всё понял. А как вы относитесь к порнухе?

– Извините, Константин Павлович, как-то не доводилось, – напряженно парировала Ольга, со страхом начиная догадываться к чему тот клонит.

– Сейчас поправим, ибо в этой жизни человек должен повидать всё. А поскольку у вас этой самой жизни почти не осталось, я просто обязан пойти навстречу. Вот только ротик зачехлим, – в нетерпеливом возбуждении он оторвал кусок скотча и залепил им Ольгины губы. – Смотреть можно, а вот комментировать – увы, нельзя… Знаете, когда мы на журфаке изучали историю отечественной журналистики XIX века, мне отчего-то врезалась в память фраза нашего незабвенного классика. Неистового Виссариона Белинского. Он сказал: «Всякий рано или поздно попадает на свою полочку». Так вот ныне ваша, Иоланта Николаевна, полочка будет верхняя. Уж извините за доставленное неудобство.

С этими словами он легко поднял на руки мычащую, извивающуюся как угорь Ольгу и забросил её на второй ярус кровати. Словно чемодан в поездном купе. После чего обернулся к обезумевшей от страха Рае и демонстративным жестом указал на койку:

– Раечка, прошу! – Та, в ужасе таращась на Гронского, отчаянно замотала головой. – Ах да! Пардон! Здесь ведь не прибрано. Простите, Иоланта Николаевна, но придётся немного потесниться.

Журналист сгреб в охапку разбросанные по кровати вещи и переложил их на верхний ярус. Следом туда же направились временно служившая полкой для косметических безделушек геодезическая рейка и теодолит в тяжёлом металлическом футляре.

Закончив «приборку», Гронский схватил Раю за руку и грубо швырнул её на кровать. Сжавшись в комочек, студентка упёрлась спиной в стену и, слабо сопротивляясь, судорожно обхватила руками свои ножки-спички.

– Мама, мамочки! Не надо, ну пожалуйста… Мамочки…

Гронский, присев на корточки, без особого усилия разорвал слабенький замочек рук, развел в стороны девичьи ноги и рывком потянул на себя летние брючки.

– Не надо, ну пожалуйста! – захлёбываясь слезами, отчаянно умоляла его Рая.

Но беспомощность жертвы, похоже, заводила Гронского ещё больше, а показавшаяся из-под брючек узенькая полоска стрингов и вовсе заставила утробно зарычать.

И вот этот его звериный рык окончательно свёл с ума Ольгу. Перекатившись с живота на спину, она упёрлась коленями в стену, сгруппировалась, насколько это было возможно в её незавидном положении, и, распрямившись пружиной, обрушилась со второго яруса кровати вниз. На что она рассчитывала, совершая сей полёт-прыжок, Прилепина и сама толком не понимала. Но времени анализировать и принимать иное, лучшее, решение не было. А просто лежать беспомощным кулем и слушать, как под тобой маньяк и убийца насилует молоденькую девочку, Ольга больше не могла…

…Впоследствии, прокручивая в голове события того вечера, Ольга вынуждена была признать: по сути, этот её жест отчаяния был однозначно равносилен самоубийству.

От которого Прилепину спас пресловутый черный ящик. Нет, не тот, что устанавливают на самолетах. А всего лишь металлический ящичек с теодолитом, который Гронский минутою раньше опрометчиво забросил на второй ярус вместе с остальным барахлом.

«Эм-жэ квадрат» теодолита, весом брутто около четырех килограммов, ударил продолжающего сидеть на корточках меж раздвинутых девичьих бёдер Гронского и угодил аккурат в височную часть черепа. Так что, когда полсекунды спустя до журналиста долетела и обрушилась на него с грохотом Ольга, тот уже был не жилец на этом свете. А вот за другой (здесь – за свет, который ТОТ) ничего определённого сказать не можем. По причине недостаточного знания предмета.

* * *

Мешок толкнул тяжелую барачную дверь и оказался в длинном слабоосвещенном коридоре. Согласно полученным от Ольги телефонным наставлениям, её комната была последней в левой части крыла. Направляясь туда, он обратил внимание, что именно там располагалась единственная дверь, из-под которой просачивалась полоска света. Похоже, остальные обитатели студенческой коммуны предпочли провести выходные на исторической родине.

Андрей весело побарабанил пальцами по закрытой двери, но ему никто не ответил. Между тем в комнате явно кто-то был. И этот кто-то – Мешок прислушался, – этот кто-то плакал. Да какое там – просто рыдал навзрыд!

Андрей заколотил сильнее – та же реакция. Меж тем раздававшийся из-за двери плач вроде бы даже усилился. Почуяв недоброе, Мешок со всей силы навалился плечом на дверь: хилую щеколду вырвало из косяка и он буквально влетел в комнату.

Ольга и незнакомая ему полуголая девушка сидели на полу обнявшись и ревели белугами. Неподалеку от них, лицом вниз, неподвижно лежал человек, вокруг головы которого растеклась маленькая лужица крови. Человек был: а) трупом, б) судя по внешним признакам и внутреннему, Андрея, убеждению, объявленным в розыск Константином Павловичем Гронским.

– Ни фига себе!

Вот и всё, что смог выдавить из себя обалдевший Мешок.

– Андрей Иванович! А мы тут… тут мы… – Ольгу трясло в истерике. – В общем, всё… Всё… кончилось… Кина… не будет… кинщик… – она перевела взгляд на неподвижно распластавшегося на полу Гронского, – кинщик заболел…

– Чем это вы его? – Глупее вопроса в данной ситуации трудно представить.

– Рая, ты… ты ведь теперь заступишься за меня, – продолжая истерично всхлипывать, размазывая слезы по щекам, Ольга еще крепче обняла девушку за плечи, – если… если Ксюша Синюгина снова… снова будет говорить, что я совершенно не умею обращаться с теодолитом?