Текст книги "Отпуск"

Разумеется, для обдумывания именно этих ходов и комбинаций вырвался он в отпуск, приехал в родные места, где завеса воспоминаний должна отсечь всякую суетность. Здесь всё и всегда решалось спокойно и основательно. Именно здесь ржавеют в каком-нибудь потаённом уголке те старенькие весы, на которых можно взвесить все pro и contra. Не в правительственном же санатории обдумывать собственную судьбу. Пусть там прохлаждаются Лариса с Сашкой, счастливые от комфорта, сервиса и многозначительных знакомств. Он строго-настрого наказал им отвечать всем, что у Вадима Сергеевича плоха мама, и он как примерный сын вынужден проводить отпуск рядом с ней. Госпитализация добила бы старушку морально, а так есть ещё шанс выкрутиться. Лариса не подведёт, она понимает, что укрепление его репутации (что может быть лучше такой жертвы) косвенно поможет и ей.

Да, трудности в их отношениях есть, и немалые. Прежде всего, они охладели друг к другу. Нет больше желания закрыться на целый день в комнате и дурачиться как маленькие. Раньше любая минутка наедине завершалась какой-нибудь интимной проказой, теперь – скандалом на ровном месте. Когда между людьми пробежал холодок и пошла трещина – жди её неизбежного расширения, как в случаях со льдом и металлом.

Образ Ларисы всегда ассоциировался с преуспеванием. Появилась она в предрассветной дымке нового для него дня. И это не поэтическая метафора. Поехали они всей компанией молодых ниспровергателей на week-end в дом творчества одного из «перестроечных» союзов. Пошли вечером к реке, развели костёр да и засиделись до утра. А как только стало светать, решил Вадим искупаться. Отошёл в сторонку, залез в воду, нырнул, выплыл в нескольких метрах, перевернулся, глянул в сторону берега и чуть не пошёл ко дну от изумления: прямо на него из серой дымки двигалась настоящая нимфа с распущенными волосами, бесстыже покачивая бёдрами и раскрывая объятия, вроде бы не ему, а водной глади, но вскоре оказалось, что и ему тоже.

С этого дня Никольскому дьявольски везло. Ниспровергатели дружно признали за ним приоритет в понимании ближайших задач. А дальше пошло-покатилось: процветающий кооператив, свобода от финансовых проблем, выход на международную арену, крупное совместное предприятие, плавный переход в политику, успех на выборах, важный пост в правительстве… Чем выше взбирался он по причудливой лестнице удачи, тем больше пьянила близость любимой женщины. Во время остановок и временных отступлений чувства притуплялись, но потом возвращались, как отлив и прилив, с очередным карьерным взлётом. Однако стоило ему на сей раз безнадёжно покатиться вниз – исчезло острое желание продлить буйство того утра.

Интересное совпадение: ведь Мирра тоже появилась возле воды. Только со стороны суши находился теперь он. И случилось это не перед восходом, а на закате.

Лара, Мирра, служебные невзгоды – всё смешалось в утомлённом сознании, уже готовом ко сну. Наконец вихрь раздумий превратился в смерч и унёс его в другую реальность.

Снился ему лифт в Доме правительства. Он надавливает на кнопку своего этажа, а машина едет вниз. И так несколько раз, пока не вошёл маленький человечек, ростом с карлика:

– Хочешь наверх – жми сюда, – сказал карлик и повернул какой-то неприметный рычаг, даже не вставая на цыпочки.

Лифт взмыл ввысь, зарычал, как ракета, пробил крышу и, описав дугу, плюхнулся в Москва-реку. Выбравшись из кабины, Вадим увидел двух соблазнительных красоток, манивших его с разных сторон. На одном берегу стояла Лариса, на другом – Мирра.

4

Уснуть она так и не смогла.

Встала, оделась и вышла на улицу. Дошла до его дома. Присмотрелась. Вроде все спят. Марля, защищающая от комаров, слегка зыбилась в форточке спальни. Можно перелезть через забор, сорвать её, просунуть руку, осторожно отодвинуть щеколду, бесшумно открыть окошко, тихонько влезть в него, а остальное свершится само собой.

Уже светало. Ранние пташки лениво перепархивали с ветки на ветку. По дороге важно вышагивал соседский кот Бальтазар, соизмеряя свой прыжок с высотой до ближайшей добычи. Но вдалеке уже маячил силуэт бродячего пса. Охотнику пришлось сигать на первое попавшееся дерево, не по своей воле и без всякой радужной перспективы.

Так и у людей: пока ты кого-то караулишь – могут сцапнуть тебя.

Показались прохожие, спешившие на первую электричку. Ещё годик, и ей тоже придётся вставать ни свет ни заря и двигать в Москву. Учиться ли, работать – какая разница! Важно, что будет совсем другая жизнь.

Конечно, появятся новые знакомства. Кто-то влюбится в неё, в кого-то она. Хорошо, если это совпадёт, но чаще всего бывает наоборот.

Нет, не нужно больше никого. И так уже есть двое. С ними бы разобраться.

Надо сделать вид, будто идёшь в сторону леса. Иначе сплетен не оберёшься. Через пять минут вокруг снова опустеет: служивый люд на поезд не опаздывает, а праздному выползать ещё рано.

Знакомая дорожка. Совсем недавно, часа два назад, возвращалась по ней со свидания. А как всё переменилось!

С Толиком спокойно и интересно. Он и историю любопытную расскажет, и в события столичные посвятит, и предупредит об интересных передачах и фильмах по телевизору. Но в остальном – сухарь и зануда. Безусловно, он лучше местных парней, от которых вечно несёт то пивом, то луком, то дешёвой сивухой, прокуренных, немытых, с сальными волосами и улыбками. После него ни с одним таким она уже целоваться не станет.

Но Толик осенью уедет. Её с собой не увезёт. По разным причинам. Хоть он в семье и кормилец, но решения за него до сих пор принимают родители. Если же поступит в университет – снова сядет им на шею, и о самостоятельности придётся ему забыть ещё лет на пять.

Вадима Сергеевича легче подбить на авантюру. Он человек влиятельный, богатый. Может даже квартиру ей снять в городе. Как быть со школой? Надоела эта школа! Теперь разрешается экзамены экстерном сдать или вообще за деньги аттестат купить. Ну а дальше учиться есть смысл только иностранным языкам. Всё остальное в жизни никогда не пригодится. Можно на курсы какие-нибудь устроиться. Пять лет киснуть в институте тоже не хочется. В армию не заберут – не в Израиле живём.

И всё-таки женская доля зависит исключительно от замужества. Взять, к примеру, мать. Ей всего-то тридцать шесть. А выглядит даже на тридцать. Ещё вокруг шеста вертеться может. Но не сложилась судьба. А лишь потому, что муж бросил. Да и остался бы – какой толк от неудачника! Шоферит где-то на европейских просторах. Болтается как дерьмо в проруби. На неё каждый месяц аккуратно тысячу рублей присылает. Это теперь меньше сорока баксов. С ними в ресторан уже не сходишь. Девчонки из параллельного класса в час больше берут. Гадостью, конечно, занимаются, тянут в рот всякую заразу. Некоторые даже невинными умудряются остаться. Главное, говорят, глаза зажмурить и «Рондо» затем пососать.

А мать крутится как белка в колесе и получает всего три тысячи. Ей бы замуж по второму кругу, да дочь взрослая мешает. Поэтому Мирра в последний момент и отказалась отправляться на курорт. Внезапно осенило: у Любы же последний шанс. Годы идут, денег каждый раз на поездку не накопишь. Кому она будет нужна на юге с таким хвостом? Ходил один хлыщ, увивался. Однажды заявился раньше времени, попросил впустить, а потом начал руки распускать. Оказывается, мать для него – ширма, а метил он совсем в другом направлении. Клялся в любви, обещал златые горы. Пришлось огреть сотейником по башке. До сих пор, наверное, пенталгин принимает. И к их калитке больше не приближается.

Уезжать надо отсюда, непременно уезжать. Глядишь, и Люба жизнь свою устроит.

Дошла до леса. Повернула обратно. На дороге больше никого: ни спешащих людей, ни хитрого кота, ни шелудивой собачонки.

Что, рискнуть? Останавливаться больше нельзя. На новый заход духа не хватит. Если решаться, то сразу, с разбега.

Толик поймёт. До конца экзаменов не надо говорить ни слова. А потом ему всё равно будет. Либо от радости, либо от горя.

Вадим Сергеевич – настоящий мужчина. Такие и безо всякой любви вызывают желание. Но она-то влюбилась. По-настоящему. С первого взгляда. Как и бывает при большом чувстве. Про их отношения с Анатолием такого не скажешь. Он рядом с Никольским – размазня. И эгоист порядочный: думает лишь о своём поступлении. Ни на какие безумства не способен. А Вадима та-а-ак можно раскрутить! Это видно невооружённым глазом. В нём – ни одного изъяна, на маленькой червоточинки: и внешность, и положение, и отзывчивость на женские чары. Не как у похотливого кота или застенчивого юнца, а как у настоящего ценителя.

Надо, надо в окошко прыгать. А то низ живота уже так ноет, что сил нет терпеть. И трусики хоть отжимай. Не тащиться же полтора часа на пляж, чтобы заманить в камыши какого-нибудь удилу.

Ох, не дураки придумали за деньги этим заниматься. И со здоровьем порядок, и копейки считать не надо. Стыд кому сказать: на губную помаду сдачу с хлеба откладывать приходится. Не в магазин, а в пекарню на край посёлка топать, где на полтора рубля батон дешевле.

Вот уже и их забор. Эх, надо решаться. Сейчас или никогда. Он же сам, прощаясь, пригласил: «Будешь свободна – заходи в гости».

Свободна! Ещё как свободна!

Глава шестая

1

Утром, как всегда, Ланской принял холодный душ, сделал зарядку, выпил кофе со сдобной булочкой и сел за работу.

Этот ритуал повторялся изо дня в день. Только по очень большим праздникам или при необходимости раннего выхода из дома он сокращался на последнее действие. Но водные процедуры, уносящие в маленькое отверстие на дне ванны вместе с леденящим подошвы потоком остатки сна, как и гимнастические наклоны и взмахи, оставались неизменным стартом в неизведанную стихию грядущего дня. Всё это скреплялось кофейной церемонией, состоявшей из трёх частей: пропускания жареных зёрен через миниатюрную ручную мельницу, доставшуюся от бабушки (электрическим кофемолкам гурман не доверял: помол слишком крупный и брак попадается), заваривания её содержимого в медной турке и поглощения приготовленного напитка из маленькой серебряной чашечки с вензелем прадеда.

Потом следовала работа. На бумагу извергался поток мыслей, не всегда уложенных в удобочитаемые фразы, подчас противоречивых или тавтологичных, иногда и сомнительных. Написанное называлось дневной заготовкой. Она очерчивала некий магический круг, за пределы которого фантазия не устремлялась до тех пор, пока утренние задумки не обретали вид скелета, костлявого, тонкого, скуластого, но логически соединённого в единое целое.

Корпение над скелетом происходило после второго завтрака, состоявшего из того же кофе, но послабее (мерилом порции становилась довольно большая и аляповатая кружка, подаренная кем-то на именины), тонких ломтиков белого хлеба с толстыми кусками сыра или брынзы и шоколадной конфеты на заедку.

Иногда после второго завтрака приходилось куда-нибудь уезжать или кого-то принимать (тогда и гость принимал участие в трапезе). Такие повороты Александр не любил: они выбивали из рабочего ритма. Выезды он предпочитал делать потом, когда сложившийся скелет мог уже и подождать.

Идеальным считался день, позволявший между вторым и третьим приёмами пищи (режим в доме соблюдался неукоснительно) придать смысловому каркасу стройные очертания, нарастив на скелет мышцы, мускулы, нервы, кровеносные сосуды, вложить в него сердце и обтянуть кожей. Так рождался черновик.

После обеда голыша предстояло одеть. Схематичный текст превращался в художественный, украшенный эпитетами, сравнениями, метафорами и другими тропами. Обряжение сопровождалось переносом с бумаги в бездонное и вечное хранилище, именуемое компьютером. Но и на этом рабочий день не кончался. Оставалось последнее и самое главное – вдохнуть в Галатею бессмертную душу. Набранное извлекалось из электронного чрева назад, на бумагу, тщательно переписывалось и перекраивалось, будто принадлежало перу другого человека. Раз в неделю по субботам (да не сочтут некоторые читатели за кощунство!) правка аккуратно вводилась в память машины, и плод безудержной фантазии обретал окончательный, канонический вид, в котором не стыдно и к столу подавать.

Сегодня предстоял укороченный день, но с соблюдением всех утренних традиций: душ, физкультура, кофе, работа. Визит планировался аж после второго завтрака, поскольку раньше их превосходительство могли ещё не соизволить пробудиться: кто знает замашки этих вельмож на вакациях!

Всё, пора гнать от себя мысли о встрече с бывшим другом. Век двадцать первый подождёт: в сознании пульсирует век восемнадцатый.

Седьмого августа 1782 года весь двор, весь свет, весь столичный люд собрался на Сенатской площади. Наконец должен был открыться взору величественный монумент, изображавший основателя города.

Его создатель Этьен Морис Фальконе уже без малого пять лет как отбыл домой во Францию. Но не он же, в самом деле, ставит статую, а она. Посему и надпись, лапидарная до предела, гласит: Petro Primo Catharina Secunda.

Да, Пётр был первый, Екатерина – вторая. Больше великих правителей российская история не знала. Ни сын, ни оба внука на такой титул не потянут. Правнук окажется ближе других, но в день своего главного триумфа падёт от рук неловкого бомбометателя, и венец его правления – манифест, дарующий народу избирательное право, станет третьей после палача и казнимого жертвой взрыва на набережной Обводного канала. Наследник убиенного запрячет документ под сукно, куда его отпрыск заглянет слишком поздно да и воплотит задуманное дедом не слишком умело, за что поплатится сначала короной, а потом и головой. И покатится по дорогам российской истории красное колесо – до сих пор без остановки, а на нём в великие никак не въедешь.

Павел тоже увековечит Петра. Назло покойной матери вытащит старую скульптуру Бартоломео Растрелли, отца придворного архитектора родителей, и установит на площади Коннетабля, перед южным фасадом своего любимого Михайловского замка, где потом и найдёт смерть от удара табакеркой. В одном он точно переплюнет Екатерину: его посвящение окажется ещё лапидарнее – Прадеду Правнук. Кто прадед, объяснять не надо: каждый русский узнает по облику создателя империи. Кто правнук – тоже. Детей у царя-преобразователя было много, внуков – всего два (оба тёзки и оба правили, но очень недолго), а правнук – только один. И не он ли фактический родоначальник династии, общий предок всех умерших и здравствующих великих князей и княжон? Не важно, чей он сын с точки зрения биологии: Салтыкова, Нарышкина или Шлезвиг-Голштинского герцога. О строителе Петербурга тоже говаривали, будто он не из семени Алексея Михайловича. Павел оказался истинным Романовым, хотя и не по мужской линии (она пресеклась со смертью венценосного мальчика Петруши в 1730 году). Напрасно думают, что вся его кровь пролилась на пол спальни в Инженерном замке. Она и ныне течёт в жилах представителей многих царствующих домов Европы. И кто бы когда ни вернулся на российский престол – им может стать только прямой потомок Павла Первого.

Да, очень непохожими были августейшие мать и сын. И памятники их по-разному передают характер Петра. У Catharina Secunda, так и не обуздавшей русскую самобытность и пугавшейся её, он летит не то в Неву, не то куда-то в Тартар, словно дороги не знает и ездить не умеет, того и гляди опрокинется навзничь. У Правнука коронованный наездник величественно и спокойно объезжает свои бескрайние владения.

Но пока, в год столетия воцарения основателя столицы, сооружено лишь творение Фальконе. Сейчас его оценят и царедворцы и зеваки.

Александру Ланскому двадцать четыре. Он уже генерал. И придворный чин немалый – камергер. Поэтому тоже присутствует на торжественной церемонии.

Образования Саша в своё время толком не получил. Как есть недоросль. И фактически и в переносном смысле (все только и обсуждают новую комедию господина Фон-Визина, которую в следующем месяце покажут на театре). Но к литературе и истории потянуло его с неожиданной для всех страстью: не селился ещё в соседних с царицыными покоях столь любознательный юноша.

Высочайшая покровительница такую тягу одобрила, сама помогала изучать тайны Клио. Она как раз в это время писала «Записки касательно российской истории» и «Родословник князей великих и удельных рода Рюрика». В последнем ей сильно помогал князь Михайло Михайлович Щербатов, почётный член Петербургской академии наук. Автор «Истории России от древнейших времён», он составил и «Краткое историческое повествование о начале родов российских, происходящих от великого князя Рюрика». Но Екатерина хода рукописи не дала: очень уж сомнительными показались ей некоторые факты, да и сам Щербатов, получалось, напрямую от Ярослава Мудрого происходил, на Романовых, как и некоторые другие из подданных, мог свысока смотреть. А если случится что непредвиденное? Род Михаила Фёдоровича тоже угаснуть может (дело происходило до рождения внуков-погодков). Решила императрица сама всё проверить. Но разве тут обойдёшься без милого друга Саши!

Литература увлекала Ланского ничуть не меньше. Он много читал. Поскольку большинство отечественных авторов ещё пребывало в полном здравии, стремился к знакомству с ними. Придворная среда его не испортила, а необычное положение не породило ни чванства, ни заносчивости, поэтому с литераторами он держался, как ученик с учителями, справедливо считая людей, одарённых талантом сочинителя, более совершенными созданиями природы, нежели их читатели, какое бы положение те ни занимали в обществе.

Вот и на Сенатской площади предстояло ему новое знакомство: президент коммерц-коллегии граф Александр Романович Воронцов обещал представить одному своему подчинённому, весьма способному стихотворцу, ещё неизвестному публике. Да и в истории смыслящему немало, даром что в иноземном университете обучался.

2

За завтраком Вера Николаевна и виду не подала, что испугана вчерашним разговором.

Благодаря двойной дозе сильного снотворного её оказалось невозможно разбудить даже шарканьем по дому в поисках знаменитого фарфорового кофейника. Лишь громкий голос телевизионной ведущей, напомнивший меццо-сопрано невестки, заставил покинуть объятия Морфея.

Тревожившие слова вспомнились не сразу. Только когда сели за стол. И настроение, слегка приподнятое присутствием сына, тут же упало. Но надо скрывать свои эмоции: этому научила покойная бабушка, стоически перенёсшая арест сына и невестки, как перед этим отца и мужа в кровавом восемнадцатом, дохнувшем звериным апокалиптическим кошмаром. Из всех четверых не вернулся никто, но старушка не унывала, героически неся свой крест, обернувшийся в конце концов заботой о единственной внучке. Умри бабуля раньше усатого людоеда, расти бы Верочке в детском доме, а не под родительским кровом. Понимая это, старушка держалась из последних сил, хотя они иссякали на глазах, буквально с каждым днём. Но и после совершеннолетия девочки, когда главная опасность отпала (к тому же сатанинское отродье, на радость всему человечеству, угодило в пекло почти одновременно), тревожно было ей уходить в мир иной, пока та не повзрослеет и не устроит свою судьбу. Дождалась и этого. Оценив остаток жизненной энергии, решила протянуть ещё немного, чтобы правнуку кое о чём поведать да сохраниться в его памяти. Иначе, как говорил классик, порвётся цепь времён. И здравствовала целых двенадцать лет, умудрившись разменять десятый десяток.

Пример жизнелюбия бабушки навсегда запечатлелся в памяти Веры Николаевны, а её уроки о правилах поведения и выживания стали своеобразным катехизисом. Интересно, воспринял ли что-нибудь от старушки Вадим? Отмахивался, небось, по детскому недомыслию. Сейчас бы ему кое-что пригодилось.

Вечерняя беседа свершила важный поворот в сознании Никольской. Если накануне распирало любопытство и желание лишний раз укусить невестку, то сегодня оно всецело заполнилось тревогой за судьбу сына. Дело не только в возможных угрозах, политических или иных, ещё худших. Разрушение одной семьи и создание другой никогда не проходит безболезненно, особенно на пятом десятке, когда ещё хочется выглядеть юнцом, а стрелки на часах жизни уже отмеряют вторую половину. Такие потрясения не проходят бесследно, даже если человек сохраняет внешнее спокойствие. Лет пять-шесть они крадут, и морщинами о себе напоминают, и седыми волосами. А там через годок-другой какой-нибудь внутренний орган забастовку объявит. И мучайся до конца то ли от болей, то ли от диабета, то ли от скачков давления. Конец при этом, разумеется, не отодвигается, а только приближается.

Ей хотелось повторить подвиг бабушки, и она настраивала себя поднять внучку, понянчить правнука и передать ему хотя бы часть той мудрости, которая составляет несомненную принадлежность их рода и помогает выходить из самых сложных ситуаций. Такой науке не учат нигде, ни в каком университете, и родители, по разным причинам, не самые лучшие наставники. Это – прямая забота бабушек, для неё – забота двойная: и собственную внучку надо просветить и её детей – какая из невестки воспитательница!

Но Сашенька всё реже навещает её, а возможный развод родителей может вообще покончить со всеми визитами.

Для чего же тогда жить? До побития семейного рекорда – целых четверть века. При определённом раскладе можно ещё одно поколение застать – внука внучки.

Болит сердце за сына, безутешно болит! Но больше она в лобовую атаку не пойдёт. Его нервы тоже щадить надо. Вдруг он и сам пока ничего не решил? Пусть лучше отдохнёт и обо всём забудет. Если ему докучать, не ровён час – умчится в город.

Сегодня должен приехать муж. Уж он-то наверняка знает больше. Правда, как и все настоящие мужчины, секреты хранить умеет. Но не в его интересах умалчивать о всяких неприятностях: сообща они смогут повлиять на ход событий, а поодиночке – едва ли.

Так молча, думая каждый о своём, смакуют они утренний кофе на веранде. Веранда выходит на запад, и знойным утром здесь хорошо. Так и тянет предаться воспоминаниям.

Веранда обязана своему появлению надстройке второго этажа, случившейся ровно двадцать лет назад. И тогда стоял такой же жаркий июль.

Смуту в размеренный спокойный быт Никольских внесла Галина, первая жена Вадима. Выросшая в семье с более чем скромным достатком, она оказалась настоящей принцессой на горошине. Традиционный для послевоенного времени столичный уклад, в котором даче отводилось второстепенное место, рождал у неё язвительное неприятие. Галя не признавала двойных стандартов, допускавших полудикарское существование добрую треть года в собственном доме, где как раз можно жить на широкую ногу. У собственных её родителей вообще никакой дачи не было, а тут всё казалось ей убогим и устаревшим. Раздражала ущербная архитектура подмосковных посёлков с единственной террасой и холодной мансардой, тремя-четырьмя комнатёнками внизу, бессмысленной светёлкой наверху, где гостей уложить можно только летом. Особое возмущение вызывала выгребная яма в глубине участка, куда по естественной нужде нужно топать из тёплого дома в любое время года. Новоявленная барыня открыто смеялась над свёкром-профессором, не стыдившимся приглашать зарубежных коллег хлебнуть из чаши этого средневековья.

Целенаправленная ирония невестки, не упускавшей ни единой возможности подчеркнуть, что цивилизованные люди строят спальни со всеми удобствами и кабинеты на втором этаже, а на первом только принимают гостей и держат прислугу, не прошла даром. В один прекрасный день Сергей Данилович дошёл наконец до мысли о реконструкции. Надстройка полноценного второго этажа не требовала особых затрат: две стенки да новая крыша. Зато полезная площадь возрастала почти вдвое. Не слишком обременительно для семейного бюджета, увеличившегося с окончанием сыном института, и расширить дом метра на три. Зато появляется большая веранда и место для тёплой ванной и туалета. Май и июнь ушли на закупку материалов, а в июле начались первые работы: группа студентов, поднаторевших в стройотрядах, за божеские деньги занялась приведением жилища любимого декана в достойный вид. Галина добровольно взяла на себя роль прораба, а двадцатипятилетний наследник будущего особняка использовал творческий отпуск, полученный для написания диссертации (он оканчивал заочную аспирантуру), не в библиотечной тиши, а на пляже, где якобы штудировал необходимую добросовестному учёному теоретическую литературу.

На самом деле, толстый том французского просветителя, настаивавшего на разделении властей, служил надёжной ширмой неутомимому ловеласу, отделяя власть одного желания от всех остальных. Домовитая по природе Галина совершила грубейший просчёт, увлёкшись на хрупкой стадии брака заботами хозяйки-устроительницы при любвеобильном муже, испытывавшем непреодолимое влечение к противоположному полу в редкие месяцы преобладания зелёной краски в палитре природы. За предыдущие годы их супружества, обременённый учёбой или работой, он не стремился искать альтернативу темпераментной подружке, продолжавшей и после свадьбы вносить разнообразие в любимое им занятие. Но фонтан взаимной фантазии сначала ослаб, а потом иссяк. Жена, уверовав в прочность окрепших семейных уз, перенастроила творческую струнку своего естества на иной лад, превратившись из легкомысленной пенорождённой Афродиты в суровую рачительную Геру. С этого момента и начался конец их пятилетней идиллии, отложенный на время Вадимом из прагматических соображений. Фактически заново отстроенный дом в монументальной форме увековечил память о недолгом обитании в нём предприимчивой воительницы с позднесоветской рутиной.

Реконструкция закончилась в первых числах ноября, к очередной годовщине победы зла над добром, а уже следующий всенародный праздник – Первомай новоиспечённый кандидат встречал снова в ранге потенциального жениха, ещё более выгодного: с учёной степенью и настоящим европейским коттеджем, состоявшим из двух спален со всеми удобствами, двух кабинетов и гостевой комнаты наверху, гостиной, столовой, кухни и помещения для домработницы внизу. Плюс старая открытая терраса и новая застеклённая веранда на первом этаже. Гостевая комната легко, при необходимости, превращалась в детскую, а заночевавшему гостю предлагались апартаменты так и не нанятой кухарки.

К разрыву с Галиной подтолкнули и легкомысленные интрижки (сразу три), заменившие Вадиму скучное общение с научным фолиантом. Из всех творений великого француза ему больше пришёлся по душе эпистолярный роман, агитировавший против моногамии. Автор словно намекал, что если властей должно быть три, то сластей уж никак не меньше. Но если следовать учению признанного мыслителя – почему бы не во всём? Посему новоявленный Узбек завёл себе целый гарем, пока законная супруга радела о комфорте его жилища. И поделом ей! Нечего превращаться в бесчувственное бревно, думающее только о пропорции раствора и уклонах отопительной системы. Хорошо, заводить потомство не поторопились, не то бы стало на земле больше одним сиротой при живом отце.

Интересно, как сложилась её судьба? Вышла ли ещё раз замуж? Есть ли дети?

Дух её из дома выветрился, а всё же веранду Вера Николаевна нет-нет да и назовёт Галкиной. Больше никто в семье до такого простого архитектурного решения не додумался. Зато как теперь удобно!

3

Утром Толя не так агрессивен, как накануне. Он продолжает зубрить свою математику, которую завтра сдавать на самом сложном для него экзамене – устном, где заинтересованные в неудаче аутсайдеров (то бишь не имеющих блата) преподаватели могут срезать каверзным вопросом. Так было в прошлом году, когда неопытный абитуриент слегка оробел и честно признался, что не знает ответа, хотя, на самом деле, просто не понял, о чём его спрашивают. Теперь в подобном случае он уже сумеет вывернуться.

Леонид успевает перекинуться с ним несколькими словами за завтраком, убеждается в благодушном настроении сына и отправляется в лес с лукошком. Надо успеть набрать земляники, пока вся она не высохнет от палящего солнца или попросту не осыплется. К тому же неплохо бы и проветриться после ночных бдений и недолгого сна, начинающего с возрастом вызывать какое-то гудение в голове.

Отыскать в траве спелую ягоду не так-то просто. Рвать белобокую не хочется: будет горчить варенье. А зрелый плод попадается только на открытых полянках. Значит, шагать ещё минут двадцать, не соблазняясь на призывный вид придорожных обманщиц, выставляющих напоказ свою пунцовую половину.

Двадцать туда, двадцать обратно, а на всё про всё у него не больше трёх часов. Надо ещё успеть привести себя в порядок перед встречей с давним другом, которого не видел семнадцать лет.

Нет, один раз они всё же повидались. Вадим был уже на недосягаемой высоте, но ещё не настолько заоблачной, чтобы отгородиться от простых смертных секретариатом, охраной и прочими атрибутами высшей власти.

Конечно же, Леонид обратился к нему с просьбой. Но не личной, а служебной и совершенно бескорыстной, если не считать возможного роста в глазах начальников и сослуживцев в случае успеха. Делал он это по собственной инициативе, будучи уверенным в поддержке со стороны друга. Тогда жизнь их учреждения резко пошла бы вверх, на благо десятков тысяч людей. Не имевший привычки давать пустые обещания, Крутилин ничего никому не сказал на работе и позвонил Вадиму по городскому телефону, полученному в справочной Белого дома. Несколько раз не удавалось застать Никольского на рабочем месте, но в один из субботних дней повезло: он сам снял трубку. Сразу узнал Лёнин голос, обрадовался. Минут сорок расспрашивал об общих знакомых, о той стороне дачной жизни, которая оставалась потаённой для его родителей. Леонид не стал излагать суть своей просьбы по телефону и напросился на приём.

Встреча откладывалась пять раз, о чём любезно уведомляли в последний момент помощники. Разгадав их тактику, на шестой раз Крутилин просто не подошёл к телефону и на свой страх и риск отправился на Краснопресненскую набережную. Тогда ещё позорный забор не отгораживал слуг народа от своих господ, и он легко добрался до нужного подъезда. Одна загвоздка: кто выпишет пропуск? Звонить в приёмную – значит сорвать задуманную операцию. В памяти возник случайный попутчик по купе, работавший в том же здании на неприметной должности. На счастье, его визитная карточка сохранилась в маленьком кармашке бумажника, словно и предназначенном для неё. Набрал номер внутреннего телефона, объяснил ситуацию, немного слукавив ради репутации друга. И через пять минут уже шагал по извилистым коридорам власти, разглядывая вывески со знакомыми по газетам фамилиями и сталкиваясь нос к носу с героями телевизионных передач и выпусков новостей.