Текст книги "Отпуск"

Такую оплеуху ещё никто у нас не получал. Мир замер в тревожном ожидании.

Старик, не стирая плевка с физиономии, ответил по-свойски: призвал своих парламентариев… учинить очередную школьную реформу – совместить учебные занятия с работой на производстве. Наверное, вспомнил собственный опыт.

Особенно неистово крыл нового правителя Крутилин, чья жена, любя детей и свой предмет, после декретного отпуска собиралась возвращаться в школу и работать там до самой пенсии:

– Совсем одурел старый чёрт! Мы, говорит, для старшеклассников несколько миллионов рабочих мест создадим и современным оборудованием оснастим. Это что же получается: день за партой – день за станком? Они и сегодня программу еле-еле усваивать успевают.

– Значит, все программы сократят, – авторитетно комментировал Ланской. – Ограничатся, как в тупоголовой Америке, таблицей умножения и чтением по складам.

– Значит, нас с вами просто так сажать не будут, – успокаивал Никольский. – Раньше расширение рабочих мест шло за счёт зэков, а теперь детвору приспособят.

Вадик служил в институте юридического профиля, и его реплика означала не просто научный прогноз: он, несомненно, был посвящён в важные державные планы, никогда не оглашавшиеся открыто, но легко читаемые меж строк официальных речей, докладов и сообщений.

– Выходит, альтернативы нет: либо школьники, либо арестанты? – не унимался охочий до таких споров Александр.

– Другим надо платить, – спокойно объяснял знаток политической закулисы.

– Мы при каком строе живём: социалистическом или рабовладельческом, если без дармовых работников обходиться не научились? – с вызывающей интонацией вопрошал Алик.

Конечно, друзья одинаково относились к глупостям коммунистического политпросвета. Но в диалоге на манеже один из клоунов всегда должен быть рыжим, хотя все знают, что он в парике.

– Социалистическая формация отличается от всех остальных не классовым составом. Она допускает расслоение на рабов, крепостных, господ. Только средства производства при этом – общественные. Или государственные, что одно и то же.

Леониду обычно принадлежала роль отзывчивого слушателя. Он оценивал остроумие собеседников по гамбургскому счёту, стараясь реагировать на каждую удачу. Здесь промолчать было невозможно:

– Точно подмечено! Сильный продолжает дубасить слабого той же дубинкой, зато добро – общее.

«Мушкетёры» частенько подкапывались под корни древа, сгубившего прародителей, но такой обнажающей формулы ещё не выводили. Бессмысленность социального урода, воплощаемого в их стране, при их участии, била прямо в глаза и не видеть её мог только слепой.

Удачная реплика оппонента лишь придала новые силы заядлому спорщику:

– Вот и выяснили: корни репрессивной политики – в естественном инстинкте собственника. Ведь высшее право владельца – уничтожить своё имущество. Распоряжаться имением может и управляющий, а снести его – только сам помещик. Разрушение – это латентная форма утверждения частной собственности при социализме: иметь ничего не могу, зато сгною – в одну минуту. Вот почему всё у нас разваливается. Вот откуда и страсть к террору: купить и продать живой товар нельзя, а убить – слова никто не скажет.

– И вывод? – потребовал «глас народа».

Резюмировать, по закону жанра, надлежало главному закопёрщику:

– Вывод простой: уйдут кровожадные разрушители – кончится весь социализм. Их алчная смена хочет быть в гареме не евнухом, а султаном. Им нужно обладание – не власть. У них мальчишки пойдут к станку не после уроков, а вместо них. Пойдут, потому что родители не смогут их прокормить. Да и учёбы никакой бесплатной не будет. За всё придётся платить.

На время повисло тяжёлое молчание.

– Такого нет даже при капитализме, – прорезался после паузы всё тот же «vox populi».

– Кто вам сказал, что социализм сменится капитализмом? Одно чудовище породит другое, не менее уродливое. К старым порокам прибавятся новые. Плюс частная собственность на всё.

– И на тяжёлую промышленность? – недоверчиво переспросил Ланской.

– И на тяжёлую промышленность, и на землю, и на недра, и на космические станции, и на арктические льды. Третий закон механики в политике не действует. Здесь за всякой дурью грядёт ещё большая дурь, разумеется, с обратным знаком. Не было собственности частной – скоро не будет общественной. Нельзя без цензуры сказать ни слова – можно будет свободно материться в прямом эфире. Нужно исповедовать атеизм и везде цитировать Ленина – все ринутся в церковь, а высказывания лысого Священным Писанием заменят, где надо и где не надо.

Как в воду смотрел!

– Он ведь нас обо всём предупреждал, – защищал своего «Арамиса» Крутилин, наречённый Портосом не столько за силу и рост, сколько за отсутствие оригинального мнения.

– Он нас как кроликов подопытных использовал. Реакцию нашу проверял.

Ланской не был злопамятным по природе, но компромиссов в вопросах чести не признавал. Битый час доказывал он простодушному Леониду: их товарищ детства, охотно деливший с ними всё нематериальное, неосязаемое, отгородился семью заборами, как только получил возможность делить вполне реальное и земное. Глупо повторять фольклорную несуразицу, что друг познаётся в беде. В беде отыскать друзей гораздо легче, чем в радости и сытости. Несчастье всегда объединяет, а вот благополучие – лучшая лакмусовая бумажка для самой испытанной дружбы.

Лёня упорно не хотел этого понимать. Логика его сводилась к банальной формуле:

– Наверное, он не мог по-иному.

Не мог. В том-то всё и дело! Только это не извиняет, а наоборот – усугубляет вину.

Тёплая летняя ночь недолго заслоняла дневное светило: время стремительно приближало восход и новые заботы. Но спор не кончался. Воистину – вечный шах!

Спасительная мысль пришла под утро. Ланской сам удивился её простоте:

– Давай завтра навестим его и выложим всё начистоту. Не захочет объяснять – повернёмся и уйдём. Мы ничем не рискуем. Не травить же теперь душу каждый день.

На том и разошлись, умиротворённые предрассветной тишиной, кривой улыбкой луны и кокетливым подмигиванием звёзд, мерцавших через редкие облака, так и не принёсшие обещанную влагу.

Один уснул мгновенно, утомлённый многодневным городским зноем и опьянённый ароматом жасмина, проникавшим через распахнутую форточку. Он не увидел никаких сновидений, кроме обозрения с высоты птичьего полёта безлюдных лесов, лугов и берегов. Другой, сомкнув очи, плавно погрузился в золотой век. Пока его плоть, его внутренние органы отдыхали и набирались сил, сознание продолжало рождать причудливые картины чужой, очень далёкой и по времени и по укладу жизни. Днём в голову едва ли придёт то, что может посетить её ночью – дивную пору, когда раздвигаются все границы и ангелы познания спускаются на землю.

Глава пятая

1

Они должны были встретиться в одиннадцать, как бы невзначай, на развилке у входа в лес.

Толик рос прирождённым конспиратором. Поэтому на свидание шёл окольными путями, с обратной стороны, пробираясь не по тропинке, а петляя напролом, раздвигая побеги рябинового подлеска, перешагивая через валежник, но старательно обходя кустики спелой земляники и двулистники отцветшего ландыша, едва заметные в нависшей темноте.

До второго экзамена оставался всего один полный день. В его планы не входило распыление сил перед погружением в стихию борьбы: иначе он и не представлял себе вступительный конкурс. Наблюдая по телевидению соревнования автогонщиков, юноша неспроста вживался в роль спортсмена, бросающего машину в крутой поворот перед носом у соперника. Ему предстоял такой же заезд, где решения надо принимать не только правильно, но и быстро, иначе недолго оказаться на обочине. Ум и память тренировать мало – нужно и волю закалять, не то растеряются все знания – глазом моргнуть не успеешь. По неопытности он потерял в прошлом году один балл, всего один балл, но его-то и не хватило при подведении итогов.

Сейчас он не может позволить себе никаких осечек, никаких четвёрок, хотя с одной-единственной можно и проскочить. И всё-таки нельзя играть на ничью – обязательно проиграешь. Надо настроиться на победу, на самый высший результат. Именно настроиться, потому что от собственной психологической готовности зависит половина успеха.

Завтра думать только о главном. Никакой лирики. Да и основная цель сегодняшнего свидания – подготовить Мирру к небольшой разлуке. Можно, конечно, напоследок пройти по старой орбите, но лучше взять курс на снижение. И ей будет легче спуститься на время на землю, и самому неплохо бы проверить надёжность тормозов. Эх, и почему она не укатила вместе с матерью на юг! Насколько было бы проще.

Стрелка часов и Толик описали круг одновременно. Мирра опаздывала. Такое уже случалось. Великий конспиратор обычно устраивался поодаль на пенёчке, где его в сумерках невозможно рассмотреть с дороги.

Ещё и отец некстати нагрянул. Хорошо, вовремя ушёл в гости. Придётся осторожней пробираться домой: вдруг он со своих посиделок вернётся в то же время. Впрочем, вряд ли: они наверняка до петухов досидят – этот сосед никого от себя быстро не отпускает, говорлив, как все писатели. Лунная прогулка со всеми остановками занимает часа полтора. С учётом опоздания подружки, возможно, более долгого прощания и прочих непредвиденных обстоятельств – два часа. В начале второго он будет уже в постели. Ну а в восемь – подъём.

И зачем только затеял этот разговор? Пощёчина Никольскому в первоочередной план не входила. Сначала – главное дело. А потом – почему бы и нет. Своё отношение к вещам принципиальным нужно выражать поступками, а не словами. Тогда все будут тебя уважать. Тогда ты будешь уважать себя сам. Разве не принципиально для человека понятие Родины? Ты уже ходишь в школу, тебе уже внушили, что твоя Родина – самая большая, самая лучшая, самая справедливая. И вдруг: раз – и её больше нет. Собрались какие-то дяди, выпили как следует, закусили, а потом решили расчленить эту самую большую страну, величиной с одну шестую суши, на маленькие кусочки. Так им удобнее, так проще набивать свои карманы. Нет, никогда не забыть тот зимний день, плачущую учительницу и её слова: «Дети, у вас отныне нет Родины. Государство, в котором вы родились, больше не существует. Вы теперь живёте в другом. Оно в два раза меньше. До ближайшей границы можно добраться на мопеде всего за день».

У всех тогда глаза были на мокром месте. А потом старые карты и глобусы выбросили на помойку. И крысы с наслаждением грызли прибалтийское взморье, украинские степи, белорусские леса, крымские и кавказские горы, среднеазиатские пески. Не ломали зубы даже о Памир. Как хотелось их поубивать!

И вот – один из героев беловежского застолья совсем рядом. Доступней презренных грызунов.

Чем дольше Толя думал об отцовом приятеле, тем больше утверждался в решении осуществить акт мести. Кто-то же должен это рано или поздно сделать. Почему не он? Никогда не надо полагаться на других, если что-то под силу тебе самому. Пусть этого никто не увидит и не оценит (хотя хорошо бы публично), но сам пройдёшь такое очищение, которое зарядит энергией на всю оставшуюся жизнь. Всего один миг, одна вспышка эмоций, а облегчит годы страданий: ни за что так не болит душа, как за потерянную Родину.

За раздумьями не заметил приближение Мирры. Увидел её в самый последний момент.

Даже сумерки не сумели скрыть перемены в облике девушки. Нет, внешне она абсолютно не изменилась: те же угловатые движения, тот же маленький ротик, та же пунцовая припухлость, такая же мальчишечья стрижка. Но в каждой детали, в каждой складочке, каждой волосинке проступали едва уловимые чёрточки чего-то нового, прежде потаённого, пробуждённого к другой жизни. Плоть, ещё не вкушавшая тайн первородного греха, словно излучала особенный внутренний свет, выражавший ожидание того сладостного, но короткого мига, за которым очень часто следует горечь разочарования. Конечно, неопытному Анатолию не дано было понять и объяснить причину случившего превращения, но не заметить его не мог даже он.

– Что с тобой? – невольно сорвалось у него с языка.

– Немного перегрелась сегодня на пляже, – нашлась Мирра. – И выразила этим довольно точно всё, что с ней произошло. Но задававший вопрос воспринял только буквальную часть ответа.

Она пришла на свидание потому, что обещала, потому, что надо куда-то идти в такую минуту, потому, что хочется с кем-нибудь поделиться переполняющим тебя чувством. Можно даже с посторонним. Ну а Толик – самая подходящая фигура: чуткий, свой, почти домашний и, конечно же, по-своему её любящий. Именно по-своему, ибо любить так, как могла она сама и хотела, он, наверняка, не в состоянии.

Первые шаги, по обыкновению, они сделали не касаясь друг друга. Потом, когда лесная тропинка стала уже, случилось неизбежное столкновение бёдрами, кавалер правой рукой подхватил барышню за выступ ниже талии, в какой-то момент нажал ладонью чуть сильнее, заставив свою спутницу невольно остановиться и слегка развернуться в его сторону. В этот миг вошли в соприкосновение щёки, губы сами потянулись друг к другу, раскрылись в немом выдохе, освобождая путь тому нежному творению природы, без участия которого немыслимо ни одно из наших наслаждений, будь то вкусная еда, приятная беседа или страстная любовь.

Мирра проделывала всё это не в первый раз, не с первым партнёром, но впервые сполох удовольствия молнией пронзил её всю, с головы до пят, и какое-то новое, прежде не испытанное блаженство искрой пробежало по телу и отозвалось возгласом восторга, вырвавшемся совершенно непроизвольно.

Толик испугался, отпустил её, сделал шаг в сторону, потом вперёд, и они двинулись дальше, молча, думая каждый о своём.

Разумеется, юный соблазнитель понимал, что пробил час, когда тот самый пресловутый плод созрел, скопил все возможные соки и даже начал их выпускать. Он был готов их испить, он жаждал эту сладость, но давно внушённый modus vivendi не позволял утолить своё и чужое желание, заставлял отвергнуть самым бесчеловечным образом вожделённую спелость высшего из дарованных нам чувств.

В одном только он заблуждался. К порыву страсти, охватившей Мирру, сам он не имел никакого отношения. Порыв этот возник не оттого, что в их встречах намечался перерыв и девушка хотела напоследок решиться на отчаянный шаг, чтобы расчётливый юноша изменил свои планы. Но Анатолий рассуждал именно так, а рассудительность не всегда надёжный союзник в делах тонких и чувственных, где логика не раз была посрамлена. Вот и сейчас всё происходило наперекор ей.

Не Толик теперь для Мирры герой романа. Не он всколыхнул её душу, вызвал это чудесное свечение изнутри. И хотя целовалась она с ним, воображала себя в объятиях другого. И этот другой мог воплотиться в кого угодно – всё зависело лишь от силы воображения.

Они шли и шли. Позади осталось брёвнышко, на котором обычно творились самые отчаянные их вольности. Она боялась присесть, опасаясь доверить чашу удовольствия рукам, показавшимся ей теперь неумелыми: разобьёт, расплескает, сделает что-нибудь не так. Он не ручался за свою сдержанность: некоторые части его естества, казалось, начинали жить самостоятельной жизнью и не вполне подчинялись голосу разума.

Пыл охладить мог только разговор. Ничто так не опускает с небес на землю, как вовремя сказанное слово. Ничто не убивает поэзию чувств быстрее прозы жизни. И Анатолий решил прибегнуть к этому испытанному средству:

– Завтра отправляюсь ночевать в Москву. Не хочется ломать режим, а здесь пришлось бы вставать на час раньше.

– Не боишься?

Вопрос относился не только к экзамену. Но мышление Толика перешло лишь в одну плоскость.

– Нет, не боюсь. Я теперь так заматерел, что никто мне не страшен.

Ответ оказался на редкость универсальным. Мирре он понравился, хотя она и восприняла его как вызов её новому чувству.

Больше в эту ночь их руки не сплетались, губы не смыкались, кончики языков не касались друг друга. К вящей радости Толи они разошлись даже раньше, чем он предполагал, договорившись встретиться на том же месте в субботу.

Само собой разумеется, сын намного опередил отца, так и не заподозрившего его в отсутствии.

Уснул он мгновенно, спал как убитый и не видел никаких снов.

2

День был нестерпимо жарким. Слепни и оводы так и норовили забраться под мундир и ужалить побольнее. Дамам проще: они отмахивались веером.

Императрица сразу заметила нового караульного. Молодой офицер выделялся исполинским ростом. Государыня подошла вплотную и спросила:

– Как величать?

– Поручик Ланской, ваше императорское величество!

– Это он тебя так звать будет, – сказала Екатерина, показывая на сопровождавшего её князя Потёмкина. – Ты мне имя своё назови.

– Раб Божий Александр, ваше императорское величество!

– Красивое имя, гордое и такое же длинное, как и ты.

– Крещён в честь защитника земли русской благоверного князя Александра Невского.

– Что ж, хорошо. Старайся так же землю русскую защищать. А то врагов у неё слишком много развелось. Там, глядишь, и генералом станешь, как он.

И она снова ткнула царственным перстом в своего морганатического супруга.

Светлейший князь Григорий Александрович с полуслова понимал бывшую возлюбленную. «Станешь, как он». Ясно, что не на военную доблесть намекала. Хоть ей уже и пятьдесят, а на уме только одно. Противно даже! Но ничего не поделаешь.

Чехарда с фаворитами началась, когда случился разрыв Екатерины с Потёмкиным. Двор был уверен, что именно она охладела к нему, но всё обстояло куда сложнее. Стареющее дряблое тело владычицы империи после очередных родов (в сорок шесть лет!) перестало возбуждать бравого генерала. Будучи на десять лет моложе своей августейшей любезницы, он сам отверг её, достигнув возраста, требующего в определённой ситуации свежести и новизны. Безжалостное время лишило их радости совместных плотских утех. Они отнеслись к этому с философским пониманием и превратились просто в супружескую пару. Но не в обычных старичков, обитающих в разных спальнях и обеспокоенных лишь судьбами детей и внуков, ведением хозяйства, выездами да приёмами гостей. Для них брак стал не только таинством, но и тайной. Конечно, он больше смахивал на секрет полишинеля, однако опыт предшественницы, chére tanté, оставлял надежды на добропорядочность придворных и неведение большинства подданных.

Всё у них было по-особому. Даже забота об общей дочери ничуть не походила на привычную родительскую опеку. Дитя, рождённое могущественной матерью, самой могущественной женщиной на земле, от венчанного мужа, владевшего наивысшим титулом после венценосцев и их прямых потомков, оказывалось абсолютно бесправным в стране, где родительница могла казнить и миловать кого хотела. В девочке не текло ни капли династической крови, титул отца не переходил по женской линии, права матери, фактически узурпированные, держались лишь на силе её авторитета, безропотности народа (впрочем, один бунтарь нашёлся, много кровушки пролил) и молчаливом послушании законного наследника, не выдвигавшего претензий на трон даже после совершеннолетия, женитьбы, недолгого вдовства, повторного брака и появления двух сыновей-погодков. Павел не интриговал, не пытался свергнуть убийцу отца, но и не жаловал её своей любовью. Что уж там говорить о сводной сестре, прижитой от худородного солдафона! После коронации призвал к себе и приголубил ублюдка от Орлова, братом назвал, в графское достоинство возвёл, на службу определил. С чего это он так расчувствовался! Может быть, потому, что сам доподлинно не ведал, от кого родился. А о Лизаньке Тёмкиной, в происхождении которой ни одного тёмного пятнышка, и не вспомнил. Хорошо ещё, нашёлся добрый человек, в жёны взял, по любви, совершенно бескорыстно.

И хозяйство у них – не какая-нибудь деревенька с тысячью-другой душ, а вся Россия. Необъятная империя от Балтийского моря до Тихого океана, от нехоженой тундры до киргиз-кайсацких степей. Землица-то женина, а мужу главная работа – охранять её да преумножать. И сохранил. И преумножил. Один Крым чего стоит! За это и титул: светлейший князь Потёмкин-Таврический.

Душа в душу жили. Каждый своим занимался. Матушка не только делами хозяйственными (сиречь, государственными) пробавлялась, но и литературу любила. Сама пьески сочиняла, в журнал пописывала, полемику с вольномыслием вела. В этом увлечении Григорий Александрович ничего не смыслил и помогать не пытался. Зато другое хорошо понимал и поощрял.

Суди её не суди – не могла, знать, сохранять она интерес к жизни, живость ума, отменное здоровье (никто на престоле ни до ни после неё не разменял две трети века) без альковных увеселений. Зная каждую пядь её плоти, чувствуя каждый её нерв как свой и изучив все повадки, особенно любовные, он понял, что такой кобыле нужен только молодой и резвый жеребец. Да и того хватит ненадолго. Значит, запасайся целой конюшней. Блеск золота, придворная карьера, военные чины если и возбуждают, то лишь тщеславие, эгоизм и нарциссизм, а вовсе не то орудие, с помощью которого все они достигаются. Он знал секреты поддержания этого важнейшего из возбуждений в своих жеребцах и умело их использовал. Но знал и другое: менять их надо чаще, чем почтовых. Однако выдающиеся самцы родятся не каждый год, а кобылка стареет и каждому последующему достаётся всё более дряхлой и заезженной. И нужен ей не абы кто: ростом поболее, возрастом помоложе, лет этак чуть больше двадцати. А залезь-ка ты на бабу, которая уже нянчит внуков! У большинства ни за миллион, ни за княжеский титул, ни за фельдмаршальские эполеты ничего не шевельнётся. Недаром в народе говорят: елда – самая тяжёлая вещь на земле, иной раз никакая сила её не поднимет.

Непростая задача стояла перед державным мужем.

Пока с ролью царицыного «воспитанника» с грехом пополам справлялся конногвардеец Иван Римский-Корсаков, увлекавшийся музицированием. Но силы его таяли вместе со льдом на Неве: только на одну зиму и хватило. Снова замаячил на горизонте наглец Завадовский, единственный обитатель соседних с царицей покоев, появившийся там без ведома Потёмкина. Два года назад светлейший, вернувшись из очередного похода, взашей выставил этого румянцевского протеже. Мало натерпелся он унижений от графа Задунайского, высмеивавшего с высоты своего фельдмаршальства тактику его операций, так тот ещё и на другом поприще решил потягаться!

Нет, не бывать возврата к прошлому. Двигаться только вперёд! И срочно заменить певчего Ванюшу.

Пришлось Григорию Александровичу постараться. Он перебрал в памяти всех молодых офицеров. Вспомнил Сашу Ланского, служившего в Измайловском полку.

Летом 1779 года на караул в Царском Селе заступил новый поручик. Он и так наголову выше всех, но Потёмкин решил усилить достоинство своего избранника, определив ему низкорослых напарников.

Императрица клюнула на приманку сразу. Оставалась малость: удалить Римского-Корсакова. Помог случай: Екатерина застукала фаворита в собственных покоях с подругой юности Прасковьей Брюс. Гнев превзошёл все ожидания. Был изгнан с позором не только похотливый музыкант, но и его любовница, которую не спасли долгие годы дружбы. Царицу взбесил не сам факт измены, а возраст соперницы: сопляк предпочёл не молоденькую красотку, а пятидесятилетнюю развратницу, её одногодку. Разумеется, подстроил всё тот же Григорий Александрович, отомстивший заодно и Румянцеву, приходившемуся родным братом провинившейся.

Путь Ланскому оказался расчищен.

Но существовала одна инстанция, над которой не имел власти даже всесильный Потёмкин. Поверенная в самые интимные секреты государыни, недвусмысленно именовавшаяся «мадам пробир», должна была оценить мужские способности претендента. Делала она это не спеша, продлевая собственное удовольствие и испытывая выносливость кандидата (на одну-две недели кого не хватит!). Будучи практически незаменимой, ибо являла собой точный физиологический слепок своей хозяйки, мадам сохраняла твёрдость характера и абсолютную неподкупность. Редко ошибавшаяся в людях, самодержица и здесь не промахнулась: ни одна из её интимных тайн не просочилась через единственную поверенную, что потом удручало историков и радовало беллетристов, получивших широчайшее поле для разнообразных домыслов и фантазий. «Мадам пробир» пережила свою доверительницу и была уволена за штат Павлом, заявившим, что дама на таком месте больше не нужна, и вообще с подобной работой он справится и сам.

Проверка явно затягивалась. Потёмкин нервничал: больше в запасе он никого не держал. Выражала нетерпение и императрица. С темпераментом нимфоманки пустилась даже во все тяжкие, сама перепробовав с полдюжины здоровяков. Слава Богу, дело происходило летом, в Царском, и особой огласки не получило. Чтобы ускорить ход событий, светлейший князь назначил высоченного красавца себе в адъютанты, чем породил массу сплетен. Но вскоре испытуемый получил необходимую оценку и был официально представлен её величеству. Дальше всё пошло как по маслу: переезд во дворец, производство во флигель-адъютанты и получение из казны ста тысяч рублей на пополнение гардероба.

Во сне Ланской видел своего тёзку и однофамильца подъезжающим к Зимнему почему-то в красном «Феррари», а себя – в роли придворного, помогающего ему выйти и произносящего при этом такую фразу:

– Хватит, батюшка, гонять на этой мальчишечьей тачке. Посмотри, что тебе государыня пожаловала.

Вдалеке стоял новенький чёрный «Роллс-Ройс».

3

Сон не приходил совсем.

А всё из-за этой девчонки. Боже, как похожа на мать! И фигура, и манеры, и этот чувственный ротик. Поворот головы, косой взгляд исподлобья, походка, особенно лёгкое приседание при первом шаге – вылитая Люба.

Конечно, она втрескалась в него с первого взгляда. Ничего удивительного: так случалось не один раз. Что поделать, если внешние данные выдают природную склонность к противоположному полу и умение удовлетворять все его желания! Никольский сознавал свою принадлежность к такому типу мужчины, которому по силам соблазнить любую даму и почти любую девицу. С возрастом этот дар не терялся, а, наоборот, усиливался. Помани он сегодня эту девчушку – куда угодно и на что угодно пошла бы.

Но не для этого приехал он провести отпуск в места, где каждый кустик, каждая травинка напоминают о безмятежных днях детства, юности, молодости, где можно побыть самим собой, стряхнуть тяжесть последних полутора десятков лет, начать новую жизнь.

И тут встают два серьёзных вопроса.

Первый задала мать. Если он собирается и дальше оставаться с Ларисой, коротать с ней безрадостные дни служебного позора, а затем доживать век на пенсии, кефире и ночной вазе – это одно. Если их отношения уже не исправить и разрыв неизбежен – совсем другое.

Второй вопрос возник сегодня и совершенно случайно. Впрочем, случайно ли? Можно ли назвать случайностью эту встречу за несколько километров от дома на пустынном пляже? У них было гораздо больше шансов столкнуться на своей улице. Но тогда знакомство протекало бы по-иному. Да и состоялось бы вообще? Так: здравствуйте – до свидания; ах, как вы похоже на маму – правда, вы помните маму в шестнадцать лет?

Конечно, всё управил Господь. Вот и столкнулись они в подходящее время, в подходящем месте, в подходящем состоянии души. Религиозность Вадима оставляла желать лучшего, но при таких совпадениях она намертво завладевала сознанием. Он вообще считал, что Провидение за руку ведёт его по жизни, и многое из случившегося за последние полтора десятка лет – результат вмешательства Всевышнего.

Итак, второй вопрос, вставший ребром: не его ли это дочь?

Самое ужасное, что мучиться ему над ним в одиночку. Люба только-только укатила на юг и вернётся через три с половиной недели. Больше никто его сомнения не разрешит. Да не факт, что сумеет и она.

Если плод выношен по всем законам природы, то процентов на девяносто – отец он. Десять остаётся на женское коварство или уступчивость назойливым притязаниям неизвестного соперника.

Если ребёнок поспешил покинуть материнское чрево до срока, то он обязан жизнью другому мужчине.

Но на такой вопрос вряд ли сегодня кто-нибудь ответит. Могла бы Любина бабка, но её уже нет в живых, а шалавая мать наверняка ничего не знает и шатается до сих пор неизвестно где.

Разыскивать номинального отца смешно. Его тоже могли обвести вокруг пальца.

Искать у девушки внешние черты, намекающие на родство? Во-первых, она – копия мать, и кто бы ни участвовать в её создании на вспомогательной роли – своих видимых следов явно не оставил. Во-вторых, будь хоть малейшее подозрение на его отцовство – об этом давно бы говорили в посёлке, это бы знала его мать и уж, конечно, позлословила бы не раз.

Да, всё покрыто мраком тайны. И здесь не обошлось без высшей силы, которая в иных случаях так явственно выставляет напоказ деяние мужчины, что никакой экспертизы проводить не надо. А тут – всё наоборот.

Значит, в ближайшие дней двадцать ответа он не получит. Как же быть? Игнорировать её? Но она ему тоже понравилась. Разница в возрасте? Вполне подходящая для курортного романа. И не только для курортного: если жениться ещё раз, то уж, конечно, не на ровеснице. А шестнадцать или двадцать шесть – не столь важно: обе в дочери годятся. Зато в семьдесят будет на кого посмотреть.

Но сколько бы он ни пытался рассудочно разобраться в своих чувствах, напор скопившейся страсти ломал всю его замысловатую алгебру с одним неизвестным и вынуждал разум отступать всё дальше, дальше и дальше, словно приговаривая: «Не твоё это дело, предоставь событиям развиваться самим, не мешай, займись другим, благо, тебе есть чем».

И тут Вадим признался самому себе, что есть третий, более важный и сложный из мучащих его вопросов, который он гонит от себя, но безуспешно, потому что от него зависит всё остальное.

Быть или не быть?

Конечно, он не Гамлет. Но и у него есть sea of troubles. Так покориться или сопротивляться? Нет, датскому страдальцу куда проще: либо принц, либо король, либо труп. Ничего не делаешь – остаёшься при своих, борешься и побеждаешь – получаешь трон, проигрываешь – становишься мертвецом. Здесь намного сложнее. Покориться и продолжить служить – могут топтать и дальше, но могут в конце концов и поощрить за терпение. Служить и не покоряться, становясь костью в чужом горле – подсунут компромат, уволят с лишением последних льгот или, наоборот, зауважают. Тут тоже развилка: либо станут бояться и предложат сотрудничество, либо начнут активно нейтрализовывать. Бросить служить и покориться: преподавать, писать книги, консультировать бизнес? Трусовато, но вариант: с голоду не помрёшь. Зато пинать начнёт даже ленивый, от работника жэка до ректора и издателя. Да, стать партикулярным человечком в нашей стране опасно – задавят насмерть. Бросить службу и объявить им войну? Привлекательно, живо, интересно, но опасно для жизни.