Текст книги "Отпуск"

Помощники Никольского не выразили никакого удивления, когда он предстал пред их очи. Доложили шефу. Попросили немного подождать. И продолжили свои занятия, не обращая внимания на лишнего человека в приёмной, не стесняясь при нём в выражениях, оценках известным политикам, прогнозах ближайшего будущего. Открыто поносили главу государства, уменьшительно-ласкательное имя которого в их устах звучало как унизительно-ругательное.

«Немного» вылилось почти в полчаса. Но все страдания окупились радостными объятиями на глазах изумлённого секретариата: хозяин безразмерного кабинета сам вышел встретить гостя и прилюдно извинился перед ним, что заставил долго ждать из-за переговоров с самим председателем, не спешившим поднять трубку прямого провода. Клерки засуетились: один накрыл на стол, другой вытащил из стенного шкафа коробку дорогих конфет, третий принёс бутерброды с дефицитным тогда сыром. Посетителя удивила странная деталь: ни одной женщины, даже на телефоне.

За чашкой какого-то ароматного напитка, мало походившего на привычный чай из продуктовых заказов (купить в Москве можно было только зелёный, турецкий), невольно начали с воспоминаний. Крутилин сильно нервничал. Он боялся, что очередной сеанс связи с председателем, человеком непредсказуемым, сведёт к нулю всю его хитрость. Повод для волнения дал звонок от одного из зампредов правительства. Но разговор с ним оказался коротким и только помог делу, создав спасительную паузу, в которую Леонид успел втиснуться со своим вопросом, пока собеседник собирался с очередными мыслями о прошлом.

– Ты, старик, не по адресу, – услышал он в ответ. – У нас тут фабрика законов. Мы их только пишем и принимаем, а исполняют совсем другие люди. Извини, но ничем помочь не могу.

Конечно, мог. Достаточно одного слова тому же вице-премьеру. Но не захотел.

Никому не рассказал Крутилин об этом эпизоде. Даже жене.

Десять лет миновало, а помнится, будто вчера.

Да, совсем по-другому сложилась бы его жизнь, если бы в тот день дружба возобладала над аппаратным политесом. Точнее сказать – чванством. Сколько бы ни ругали комчванство – демчванство его по всем статьям превзошло. И что толку от справедливых законов, если их никто не выполняет, а сам законодатель даже не считает нужным проследить за самостоятельными шагами собственного детища?

Конечно, не пришлось бы сейчас гнуться за малюсенькими ягодками, чтобы не хлебать пустой чай зимними вечерами. Яблок нынче после прошлогоднего изобилия не будет совсем, сливы завязались плохо, а на клубнике, вишне и смородине и до Рождества не продержишься. Только черноплодная рябина исправно плодоносит, но варенье из неё невкусное и рот вяжет. Что ж, лучше такое, чем никакого.

Не так было бы обидно, если б просил за частную фирму или подставной фонд. А то ведь – за государственное учреждение, полезное для общества. Теперь его нет: растащили по кусочкам жилистые молодцы в дорогих костюмах в эпоху повальной приватизации.

Да, скоро протрётся и твоя шинелька. И думай, на что новую пошить. Особенно, когда сын в университет поступит. Были от него доходы – будут одни расходы. Не поступит – в армию уйдёт. А до пенсии целых пятнадцать лет, если человеколюбивая власть ещё пяток не накинет. Она может: вон как вчера Трудовой кодекс продавили! Первый звонок, дальше будет хуже. И на депутатов больше надежды нет: ведут себя, словно опущенные зэки.

Возраст, как ни крути, ни то ни сё: начинать новую жизнь – поздно, старая же ведёт в тупик. Чиновник четырнадцатого класса. И выше вряд ли подняться. Жалование – пятьдесят долларов. Говорят, прибавят. Будет шестьдесят. Родину же продавать, как большинство, рука не поднимается. Взятки брать? Даже думать о таком противно. Да и кто их ему даст! Мзду предлагают людям нужным, а он никому не нужен, кроме матери, жены и сына. Вот и приходится браться за любую грязную работу, в буквальном смысле слова. Поделил недавно с другим сослуживцем ставку мойщика персонального директорского унитаза. Сейчас директор в командировке – разрешил не мыть до понедельника.

С ягодами беда: осыпаются от первого прикосновения. И мухи кусачие на потное тело садятся. Одной рукой приходится шарить по земле, другой – от насекомых отмахиваться. Нет, не набрать сегодня литровую банку.

Наверное, справедливо всё получилось. Каждый должен жить своей жизнью. А судьба по-разному вознаградит: кого деньгами, кого должностью, кого здоровьем, кого хорошей семьёй. Он же из этих четырёх даров оба последних отхватил (тьфу-тьфу, не сглазить бы). Чего же жаловаться! Разве лучше было бы наоборот: чин, достаток, но хвори и дома нелады? Нет, некоторые вещи ни за какие шиши не купишь, и нужно благодарить за них Бога, даже если Он ничего другого тебе не послал. Всё равно, жить на земле, ходить по ней свободно, вдыхать аромат леса, слушать пение птиц, любоваться голубым небом – радостно и интересно. Мыть чужой сортир противно, спору нет. Но находиться в постоянном напряжении, не иметь отдыха, смотреть на окружающую красоту глазами евнуха – куда противней! Пусть любители таких ощущений делят власть и капиталы, а он ни от голода ни от честолюбия не умрёт.

Пора домой: под душ, побриться и на свидание. То ли с молодостью, то ли с потусторонним миром.

А солнце сегодня нещадней вчерашнего. В лесу, как в оранжерее. Хоть всё снимай и в одних трусах возвращайся.

4

Три романа за один месяц! Причём, одновременно. Только неопытному человеку это может показаться пустословным хвастовством. Образ жизни Вадима в то лето ничего другого и не предполагал.

День его состоял из трёх частей. После завтрака – пляж. Для домашних существовала версия, будто он там изучает научные труды. Но, как уже говорилось, книга выполняла роль ширмы.

После обеда – общение с друзьями. Ещё школьниками «три мушкетёра» обустроили бадминтонный корт, и с тех пор перебрасывание волана через сетку сделалось их главным спортивным увлечением. Постепенно в игру втянулись другие соседи, даже малознакомые люди. Корт стал ристалищем для рыцарских турниров, где прекрасные дамы из зрительниц и болельщиц вскоре превратились в полноправных участниц, не менее азартных, чем кавалеры. Только Галина редко брала в руки ракетку и орудовала ей не слишком умело, хотя реакцию имела неплохую. Упиваясь пристройкой и надстройкой, она и вовсе перестала заниматься спортом, чем увеличила число своих просчётов.

После ужина Вадим отправлялся купаться. Воды в душевой катастрофически не хватало – нагретой солнцем двухсотлитровой бочкой пользовались родители, жена и теперь рабочие, – и он придумал легенду, будто погружение в естественный водоём не только позволяет омыть пропотевшую за день кожу, но и успокаивающе действует на нервную систему, что так важно перед сном. Возвращался поздно, когда утомлённая стройкой Галя уже засыпала. Да и не тянуло её особенно к мужским ласкам: физическая усталость и душные ночи (по двадцать пять градусов случалось) к тому не располагали.

Находясь в трёх разных стихиях, наш Дон Жуан использовал каждую в своих амурных интересах, внешне оставаясь примерным учёным, спортсменом и семьянином.

Песчаный пляж находился в шести километрах к северо-востоку от посёлка. На велосипеде всего двадцать минут езды. Но знакомых лиц очень мало. В основном, там жарили свои телеса жители расположенных неподалёку населённых пунктов самого разного типа: села, деревни, дачного кооператива, рабочего посёлка, маленького закрытого городка оборонного предприятия. В выходные собирались толпы, а в будни – только отпускники и школьники. Поэтому всегда можно было найти укромное местечко, чтобы подставить солнцу всю свою грешную плоть и в воду зайти в таком же виде.

В воде знакомство и состоялось. Вадим предпочитал не удаляться от стоянки, где оставался велосипед: хоть и старенький, но вполне ходовой товар, не раз служивший приманкой для окрестных алкоголиков. Плавал он вдоль береговой линии, имевшей не одну излучину. На третий день своих «занятий», огибая мыс, он заметил входившую в воду миниатюрную особу, скинувшую перед погружением купальник. Он нырнул, проплыл навстречу ей и вернулся на поверхность только после того, как незнакомка упрятала свои прелести в водной толще. Завидев Вадима, купальщица нисколько не смутилась и даже продвинулась по направлению к нему. Больше никого поблизости не было, если не считать двух рыбаков, стоявших как вкопанные с удочками метрах в ста, откуда даже пол человека определить практически невозможно.

Вскоре пловцы оказались на расстоянии, позволявшем вести беседу. Опытный соблазнитель, оставлявший наручные часы в кошельке, притороченном к велосипедной раме, решил начать с банального, но вполне уместного вопроса:

– Извините, вы не скажете, который час?

– Думаю, четверть третьего. Когда я выходила из дома, пробило ровно два, а мне идти не больше пятнадцати минут, – любезно поведала русалка.

Время, конечно, он знал и без неё и безо всяких искусственных приспособлений: по положению солнечного диска. Зато теперь мог быть уверенным, что незнакомка – из дачного кооператива: за такое время добраться сюда пешком можно только оттуда.

– Спасибо, – не сразу отреагировал он, лихорадочно обдумывая следующий ход. Но ничего в голову не лезло. Небось, уже начали плавиться мозги. – Меня зовут Вадим.

– А меня Таня, – мгновенно последовал ответ.

Таня – это хорошо. Лучше, чем Татьяна. Он давно заметил, что девица, представляющаяся уменьшительной формой, больше склонна к любовной интрижке. Отбрасывание части имени сродни раздеванию.

Внезапно даже размягчённое серое вещество выдало гениальную идею:

– Здесь очень важно знать имена друг друга. Если к вам начнёт кто-нибудь приставать – обращайтесь ко мне как к своему приятелю. Тогда вмиг отстанут.

Таня подплывала всё ближе.

– Тут же никого нет.

Фантазия Вадима уже не знала удержу:

– Могут и появиться. Женщинам ходить на такой пляж в одиночку опасно, – он сделал логическое ударение на слове такой.

– Что же в нём особенного?

– Разве вы не знаете? Это же излюбленное место натуристов. Но когда мало мужчин, приходят всякие хамы, считающие одиноких купальщиц девицами лёгкого поведения. Увы, народ у нас невежественный.

Вадим бросал ей спасательный круг. И она приняла его:

– Я так и думала. Поэтому решила снять купальник.

– И правильно сделали.

Нагло блефуя, Вадим почти не рисковал: он был завсегдатаем этих мест, а Таню видел впервые.

Теперь нужно первым выбраться на берег и занять правильную позицию. Играть так играть! По правилам.

– На всякий случай, придётся передвинуться ближе к вашей лежанке.

С этими словами он вышел из воды и, не одеваясь, перенёс одежду и велосипед к тому месту, где валялась Танина сумка и распласталась её подстилка. Сам он предпочитал непокрытый песок.

Демонстрировать свои причиндалы каждому прохожему ему показалось конфузным, и он плюхнулся на живот, лицом к водной глади, откуда вскоре должна появиться новая знакомая.

Ждать пришлось недолго. И вот Таня неторопливо ступает на песчаную отмель, поднимает лежащий купальник и, держа его в опущенной руке, семенит к подстилке. Времени более чем достаточно, чтобы оценить её стати. Суровый арбитр ставит десять баллов.

Глава седьмая

1

Даже литровая банка оказалась велика для содержимого лукошка. Варенья получится всего литра полтора.

Леонида это слегка расстроило: он рассчитывал на большее. Утешало только одно: жена всё равно обрадуется.

Евгения Крутилина даже в пору невзгод сохраняла девическую восторженность, так подкупившую в своё время будущего супруга. Что бы ни происходило, она умудрялась отыскать повод для оптимизма в какой-нибудь побочной детали. Буквально во всём находила причину выразить радость, искреннюю, неподдельную. Мало ягод? Зато какие душистые. Тяжело живётся? Но сколько при этом узнаёшь нового, интересного. Ушла молодость? Нет, время метит только внешность, а на душе морщин не остаётся.

Познакомились они двадцать лет назад. В электричке. Промозглым зимним вечером, когда Леонид, чертыхаясь про себя, ехал на очередное дежурство.

Осенью его бабушка Екатерина Петровна категорически заявила, что жить в Москве больше не намерена и остаётся зимовать за городом. Удобства там такие же, зато не шумят под окнами автомобили, и воздух гораздо чище.

Лишь плохо знавшие быт Крутилиных могли принять это за старческую блажь. На самом деле, переезд на вечное поселение освобождал любимому внуку комнату, которую они делили между собой огромным платяным шкафом. Семья из четырёх человек по-другому не умещалась в приличную по тем временам жилплощадь: тридцать шесть квадратных метров. Шестнадцать занимали родители Леонида, чья спальня служила одновременно и гостиной (функции столовой, по привычной московской бедности, выполняла кухня). На остальных двадцати располагались он сам и бабушка. Поначалу за шкафом стояли детская кроватка и манежик, потом, когда мальчик пошёл в школу, произошла рокировка: вышедшая на пенсию Екатерина Петровна отправилась в дальний угол, а письменный стол, за которым ещё сравнительно недавно она писала диссертацию, достался первокласснику. Он взрослел, она старела, второй ребёнок, дававший шанс на улучшение жилищных условий, так и не появился, и вот уже в одной комнате, безусловно, стесняя друг друга, обитали молодой специалист и бывшая старшая научная сотрудница.

Будучи человеком интеллигентным, Екатерина Петровна тяготилась ролью приживалки, хотя квартира больше чем наполовину принадлежала ей: после замужества дочери они съехались с зятем, имевшим комнату в коммуналке, отдав малогабаритную двухкомнатную хрущобу, доставшуюся покойному мужу за заслуги перед советской наукой, в довесок к Государственной премии. Зато на даче, принадлежавшей ей на правах личной собственности (частной в Советском Союзе не существовало), она чувствовала себя полноправной хозяйкой. Возможно потому, что на лето там собирался весь клан, включая семейство сына. Но даже не это послужило причиной к переезду. Чуждая эгоизма, старушка надеялась своим исчезновением помочь внуку в деликатных вопросах, которые, по её подозрению, у него уже возникали, но не решались из-за постоянного присутствия лишнего человека под одним кровом.

Хотя Леонид не мог не оценить принесённой ради него жертвы, решение семейного совета о постоянных дежурствах воспринял безо всякого энтузиазма. Инициатива исходила от дяди Гриши. Избавленный от заботы о престарелой матери, он решил вдруг проявить к ней внимание и предложил ездить с ночёвками на дачу по понедельникам, вторникам, средам и четвергам поочерёдно каждому взрослому члену общего клана (в остальное время посетителей и так хватало). В любом деле закопёрщик имеет преимущество. Так получилось и здесь. Дядя Гриша быстро внушил Крутилиным: в их семье, более выигравшей от произошедшего, повинность должен нести каждый. Разумеется, и он как сын и наследник обязан навещать мать, что будет делать с четверга на пятницу (вскоре выяснилось: пятница приходилась на полагавшийся ему библиотечный день, и он так и так планировал проводить его за городом). Что касается жены и дочери, то невестка не самый приятный гость для любой свекрови, а девочка слишком молода, чтобы тёмными зимними вечерами проделывать такой конец в одиночестве. В результате Леониду достался вторник, а его мать отдувалась за себя и за мужа, мотаясь на дачу по понедельникам и средам.

Екатерине Петровне такая забота понравилась. Она слегка тешила её материнское тщеславие и освобождала от горечи одиночества, усугублённой разными страхами (вдруг прорвётся какая-нибудь труба, засорится унитаз или начнёт подкапывать кран: в посёлке зимой сантехника днём с огнём не сыщешь). Старушка внезапно расцвела, стала бодрее и активней, готовила визитёрам ужин, сама мыла полы и протирала пыль, даже чистила дорожки от снега и сбивала с крыши сосульки. Но упорно не желала сменить насиженное место на диване в гостиной на одну из трёх изолированных комнат, выделенных сыну с невесткой, дочке с зятем и внучке (Леонид своих апартаментов не имел и, в зависимости от погоды и настроения, ночевал то в мансарде, то на веранде, то во времянке, замаскированной после строительства основного дома под сарай). Поэтому дежурный был лишён возможности смотреть допоздна телевизор, стоявший, конечно же, в гостиной, где бабуля начинала тщательно готовиться ко сну сразу после программы «Время» – её единственного окошка в мир.

Оставалось только коротать вечера за книгой. Впрочем, нашлось и другое занятие. На даче, особенно зимой, легко ловилась недоступная для московских приёмников станция «Свобода», превосходившая во всех отношениях Би-би-си, «Голос Америки» и «Немецкую волну», с трудом, но доходивших до столицы. «Свобода» не разменивалась на мелочи, типа джаза и жизни советских евреев, и вещала мощно, энергично, с присущим только ей особым сарказмом. Выпуски новостей перемежались с грамотной аналитикой и хорошей литературой. Каждые четыре часа весь цикл повторялся, поэтому погружаться в эфир можно было в любое время, не боясь пропустить что-то важное. Благодаря радио, Крутилин полюбил зимние поездки на дачу, значительно расширявшие его кругозор. К тому же дорога туда и обратно помогала не отставать от друзей и сослуживцев в знакомстве с новинками литературы.

В тот день Лёня ехал в полупустом вагоне, всецело погружённый в чтение уже от Курского вокзала. На первой же остановке к нему подсела какая-то девица. Не склонный к случайным знакомствам, он даже не посмотрел в её сторону, памятуя, что чаще всего на этой станции в поезд садятся лимитчицы, возвращающиеся с дневной смены. Но вскоре он почувствовал намертво прикованный к себе взор попутчицы. Леонид поднял голову и поймал торопливо отведённый взгляд. Девушка оказалась вполне миленькой и совсем не из тех, кого он привык наблюдать в вечерней электричке. Спустя несколько минут ему пришлось повторить манёвр по той же причине, но, уличённая вторично, соседка не стала прятать глаза и честно призналась:

– Извините, у вас в руках Айтматов, а моя очередь на журнал подойдёт ещё не скоро, но так хочется пораньше прочитать этот роман: все только о нём и говорят.

Ноябрьская книжка «Нового мира», изданная тиражом в триста двадцать тысяч экземпляров, в одно мгновенье стала главным дефицитом года несостоявшегося коммунизма и полусорванной олимпиады, побаловавшего москвичей кое-какими продуктами и товарами. Из двухсот семидесяти двух традиционных полос сто восемьдесят три, то есть две трети, занял роман «И дольше века длится день», законченный автором всего лишь в марте. Безжалостная цензура выбросила из него замечательную вставную легенду о белом облаке, воспевающую силу любви, усмотрев, очевидно, параллель между чингизхановским тоталитаризмом и развитым социализмом, но даже в усечённом виде айтматовский шедевр затмил всю номенклатурную литературу о сибирских председателях колхозов и тщательно законспирированных агентах Лубянки во вражеском стане, не говоря уж о виршах, наподобие помещённых по соседству одах ленинскому наркому и спортсменке-чемпионке. Белым облаком поплыл он по серому небосклону пресловутого соцреализма, смысл которого был вроде бы всем понятен, но никем внятно не объяснён. Щемящие душу рассказы о судьбах Буранного Едигея, Абуталипа и его жены Зарины, паритет-космонавтов, притча о манкуртах прочно осели в памяти современников и живут в ней до сих пор, что бывает только в случаях редкой удачи писателя.

Триста двадцать тысяч – само по себе число огромное. Но каждый экземпляр, кому бы он ни принадлежал, прошёл не через одни руки, увеличивая, удесятеряя количество читателей, исчислявшихся к концу зимы несколькими миллионами. В некоторых библиотеках этот журнал по настоятельному требованию жаждущих книгочиев выдавали только на три дня. Счастливые подписчики, делясь своей драгоценностью с родными, близкими, знакомыми, знакомыми знакомых, ограничивали их подчас одним днём, и в обиход вошло выражение «получил на одну ночь». Действительно, многие недосыпали, стараясь уложиться в отведённые им сутки. В НИИ, КБ и прочих местах массовой борьбы с безработицей читали в рабочее время, иногда по два-три человека сразу, сидя плечом к плечу, умудряясь осилить все сто восемьдесят три страницы за восемь часов двенадцать минут с перерывами на обед и вызовы к начальству. Случались и такие диалоги:

– Людочка, отвезите, пожалуйста, отчёт в министерство.

– Пётр Иванович, а можно завтра: мне на сегодня Айтматова дали?

– Хорошо, только постарайтесь завтра подъехать ровно к девяти.

Тогда мы были самым читающим народом в мире. Мы тогда вообще были народом, что явственно проявилось лет через десять. Когда молодой преобразователь России провозгласил политику гласности, первым делом исчезли лимиты на подписку, и тиражи толстых литературных журналов тут же зашкалило за миллион.

Недавно автор этих строк вынул из своего ящика свежий номер и обнаружил брак: не хватало первого листа, за обложкой сразу следовала семнадцатая полоса. В ответ на просьбу о замене на почте лишь посмеялись:

– Откуда мы возьмём другой? «Новый мир» выписываете только вы да районная библиотека.

2

Ещё вчера монумент, как ядрышко ореха в скорлупе, скрывался в деревянной хоромине. Утром же от неё – никаких следов: всё убрано, щепки малой не видать.

Вокруг огромного изваяния, ниспадая на постамент, колышется последний покров. Полотно хитроумно обвязано вервием: стоит дёрнуть за один конец, и покрывало опустится вниз.

Зная, что наблюдать сие славное позорище соберётся весь свет, государыня повелела возвести множество возвышений, дабы знатным подданным виднее было.

Набежала и чернь. Не успели кирасиры Новотроицкого и пехотинцы Киевского полков заполнить проходы к Сенатской площади, как она уже полна подлым людом. Где только его нет: и на подступах, и на набережной, и даже на крышах соседних домов. Но разгонять никого нынче не станут. Наоборот, издан высочайший рескрипт о прощении преступников, в узилищах и прочих местах пребывающих. Пусть помнит народ не одного Петра, но и Екатерину.

Императрица приплыла по Неве прямо из летней резиденции к двум часам пополудни. От пристани до места, ей отведённого возле здания правительствующего Сената, прошествовала через строй гвардейских полков. Ближе всех к статуе выстроились Семёновский и Преображенский, ветераны коих ещё застали самого основателя Петербурга.

Едва её величество появилась на импровизированном троне, церемониймейстер дал сигнал к началу. На глазах многих тысяч взирающих заслона стала медленно сползать, открывая сначала грозный лик, затем простёртую длань, потом вздыбленный круп коня и наконец всего Медного всадника в его могучей красе.

Грянули пушки с крепости на другом берегу, со стороны Адмиралтейства и с пришвартованных к пристани кораблей с поднятыми андреевскими флагами. Троекратным приветствием присоединился к ним ружейный салют полков, которые потом отчеканили шаг подле памятника, отдавая ему честь и преклоняя знамёна перед предводителем воинства, стяжавшего славу в битвах с соседями.

Праздник удался на славу. Любопытствующая толпа долго не расходилась, ожидая, пока знатные гости не налюбуются вдоволь Фальконетовым творением, несколько лет дожидавшимся своего часа.

У подножия постамента и состоялось знакомство двух Александров: действительного камергера и генерал-майора Ланского с управляющим петербургской таможней Радищевым.

– Слышал я от начальства вашего, любезный Александр Николаевич, что усердием и талантом отличаетесь вы в служении не только государыне, но и Каллиопе.

– Отечеству служу верой и правдой почти всю жизнь. Отроком ещё пожалован был в пажи её императорского величества. Так что свычаи придворные не понаслышке знаю. А в поэзии лишь первые шаги делаю.

– И над чем же трудитесь?

– Над одой. Пятьдесят частей задумал. По десяти стихов каждая. Но и наполовину пока не продвинулся.

– Кому же обращена ода ваша? Уж это должно быть из первых строк ясно.

– Разумеется. Могу прочесть начало наизусть:

 
О дар небес благословенный,
Источник всех великих дел,
О вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
 

– Красивые стихи. Покойного Михайло Васильевича Ломоносова штиль напоминают:

 
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина…
 

– Да, верно, тот же четырёхстопный ямб – самый певучий для русского уха размер. И чередование краесловий такое же.

– Что ж, форма хороша. А каково будет содержание? Какую вольность желаете воспеть? Уж не ту ли, что позволяют себе шаловливые кавалеры в отношении не слишком строгих дам?

– Нет, я не Барков и не Богданович, чья новая поэма гуляет в списках по всему Петербургу. Могу прочитать самую свежую строфу, и вы сами всё поймёте:

 
Чело надменное вознесши,
Схватив железный скипетр, царь,
На громном троне властно севши,
В народе зрит лишь подлу тварь.
Живот и смерть в руке имея:
«По воле, – рек, – щажу злодея,
Я властию могу дарить;
Где я смеюсь, там всё смеется;
Нахмурюсь грозно, всё смятется;
Живёшь тогда, велю коль жить».
 

– Послушать вас, между царей кроме душегубов и самодуров никого и не бывает! А как вы относитесь, например, к тому же Петру Великому, под чьей бронзовой фигурой мы сейчас беседуем?

– Повторяя известные слова, задумываетесь ли вы, милейший Александр Дмитриевич, почему Пётр прозван великим вослед Александру Македонскому, разорившему полмира, императору Константину, омывшемуся в крови сыновней, и другим мужам, не избежавшим множества грехов? Сразу и отвечу: все сии владетели отечеству своему немалые услуги оказали, хотя и пороки тоже имели великие. Поэтому и обновитель России заслужил такое название, совершенно правильно и справедливо: и различными учреждениями, к народной пользе относящимися, и победой над шведами, и приданием стремления бездейственной громаде российской. Но и он мог стать ещё славнее, утверждая вольность частную. Тогда бы и сегодня признание нашей любви ему было бы свободнее.

– Немного странно слышать подобные речения от верного слуги её величества, которую даже покойный Вольтер почитал как просвещённую правительницу, а не деспота. Чем же мы с вами не свободны?

– Да тем хотя бы, что один человек смерть и жизнь миллионов себе подобных в руке своей имеет. Для просвещённого общества такая власть унизительна и пагубна. Советую почитать другого мудреца французского: «О разуме законов, сочинение господина Монтескиё». От него, кстати, и Петру нашему досталось за сбривание бород и обрезание длинных кафтанов. Насильственные же средства, царём употреблённые, как писано там, бесполезны были: кротостью и убеждением скорее бы он цели достиг. А недавно в типографии Николая Ивановича Новикова напечатаны «Рассуждения на Монтескиёву книгу о разуме законов или уроки всеобщей юриспруденции, преподаваемые в императорском Московском университете». Рекомендую и в эти страницы заглянуть.

– Не тот ли это господин Монтескиё, чьё «Письмо Узбека к Мирзе в Испагань» в свежем утреннем журнале помещено?

– Он самый.

– Но автор «Письма» на примере диких троглодитов к монархии склоняется. Отказавшись от царя, дикари друг друга перебили и к прежнему образу правления вернулись.

– Наши журналисты слукавили, как всегда. Только те эпистолы из «Персидских писем» перепечатали, что подданных к смирению призывают. Вы бы оригинал французский взяли и все бы их прочли.

Диалог принимал опасный характер. Долгая беседа фаворита императрицы и начальника таможни, слывшего чудаковатым из-за болезненного неприятия мздоимства и казнокрадства, коими грешили его нечистые на руку предшественники, не могла не привлечь внимания любопытных придворных, праздно шатавшихся по площади. Кое-кто начал уже подслушивать. Ланской решил свернуть разговор:

– Согласиться с вами не могу, памятуя недавние потрясения, когда твёрдая державная рука, карающая злодеев и милующая невиновных, оказалась весьма кстати. Но и времени продолжать спор сегодня, к сожалению, не имею. Милости прошу пожаловать, когда окончите поэтический свой труд, весьма меня заинтересовавший. Двери моего дома всегда для вас открыты: и в столице, и в Царском Селе. Засим позвольте откланяться.

Двадцатичетырёхлетний генерал отправился восвояси, а готовившийся днями вступить в возраст Спасителя пиит ещё долго ходил вокруг статуи, рассматривая её в мельчайших деталях и пытаясь разгадать замысел ваятеля.

Младшему из собеседников оставалось жить меньше двух лет, старшему – почти двадцать.

Честностью и порядочностью они были очень похожи друг на друга, но в остальном их разделяла пропасть.

3

Именно одиннадцатый номер «Нового мира» читал Крутилин по дороге на дачу. Как сын владельца, он не был ограничен во времени (тем более, что остальные домашние да многие знакомые уже изрядно потрепали журнал) и не спеша смаковал страницу за страницей в электричке и в родительской постели (мансарда, веранда, тем более времянка зимой отпадали). Собственно говоря, процесс чтения начался лишь в предыдущий вторник, поэтому незнакомка присоединилась к нему на том месте, где описывалась космическая программа «Демиург».

Леонид оглядел девушку с головы до пят. Из-под вязаной мохеровой шапочки выбивались золотистые кудельки. Широко открытые, слегка испуганные карие глаза с длинными светлыми ресницами молили о снисхождении. Видавшее виды зимнее пальтишко с маленьким меховым воротничком скрывало явно худенькое тело, а дешёвые отечественные сапоги – вполне длинные и стройные ножки. Что ещё можно увидеть зимой в вагоне электрички? Лицо красивым не назовёшь, но очень уж оно одухотворённое, особенно когда тонкие губы собираются в трубочку, а кончик носа слегка вытягивается.

– Давайте читать вместе, – после долгой паузы предложил Крутилин, не сразу сообразивший, как реагировать на такую откровенность. – Пересказать вам начало?

– Если вам не трудно.

– Конечно нет. Пока ещё ничего и не произошло. Стрелочник Едигей, работающий на железнодорожном разъезде Буранный в казахской степи, организует похороны умершего друга и коллеги Казангапа. События происходят рядом с космодромом Байконур, откуда в это время взлетает какая-то странная ракета, о запуске которой молчит даже радио. Потом идёт описание программы «Демиург». Вот пока и всё.

– Ой, как хорошо. Значит, я дальше сама пойму?

– Наверняка. Если что-то упустил, не стесняйтесь переспросить.

Перед Леонидом сразу встала непростая задача: читать медленно, как он привык, – почти наверняка ударить в грязь лицом, пробегать текст глазами, подстраиваясь под скорость напарницы, – обрекать себя на двойную работу: дома придётся всё повторять. Из трудного положения помогла выйти она сама: