Текст книги "Отпуск"

Спелые вишни так и лезут в рот. Давно их не урождалось так много. Ягода кажется сладкой, если не спеша растирать языком сочную мякоть о нёбо. Но если начнёшь быстро перемалывать их одну за другой – начинают горчить.

Вода не просто тёплая, а почти горячая: солнце своё дело делает исправно. Лучше бы слить половину и добавить холодной из крана. Однако уже поздно.

Вытираться не хочется совсем. Обсохнуть можно и так, даже в тенёчке, в гамаке. С улицы не видно, а соседей днём дома нет, кроме старой бабки. Та всё равно ничего в упор не видит, но пусть даже заметит – наплевать.

Монотонное жужжание ос, кружащихся над вишнями, действует усыпляюще. Мерно раскачиваясь в гамаке, сохнущая купальщица неожиданно погружается в дремоту. В вызывающей позе, не говоря уж о вызывающем виде. Иногда осы садятся и на неё. Но она не видит и не чувствует их, иначе бы сердце обмерло от страха: в прошлом году её жалили трижды и всякий раз очень болезненно, особенно в мочку уха. Одна из насекомых, влекомая привлекательным запахом, совершает рейд в такие глубины, что у Мирры даже там, в царстве Морфея, захватывает дух.

Дремота отличается от полноценного сна большей реалистичностью сновидений. Картины прошлой ночи (точнее, утра) снова прокручиваются в сознании, приобретая фантасмагорические очертания. Увиденное под одеялом представляется не мужским естеством, а мороженым в вафельном рожке за шесть рублей. Но оно почему-то не убывает, что очень веселит человека с лицом Толика. Рядом смеются стоящие в обнимку Вадим Сергеевич и мама.

Она открывает глаза. Вадим Сергеевич действительно здесь. А где же мама? Боже мой, что за нелепая сцена! И как он сюда попал?

– Я вижу: королева в новом платье, – слышит она шёпот над головой. – Зашёл пригласить её провести следующую ночь вместе. На сей раз в большой компании.

Глупо прикидываться стеснительной после вчерашнего.

– Раскачайте меня, – просит она.

– Желание королевы – закон.

Всё противное из воспоминаний улетучивается. Кажется, будто лежишь в колыбели, а папа тебя убаюкивает. Папу ведь не надо стыдиться. Почему не он её отец, а какой-то проезжий молодец на грузовике?

Да, надо повторить ещё раз. Должно же это оставить приятную память.

– Хватит, а то голова закружится. Остановитесь. Пойдёмте в дом. Там никого нет.

Он ловко хватает разошедшийся не на шутку матерчатый маятник двумя руками и наклоняет голову к её лицу.

– Послушай, девочка, сейчас мы никуда не пойдём. А ровно в одиннадцать подходи к моей калитке. Поедем на озеро. Сегодня ночь на Ивана Купалу. Мы с друзьями и подругами будем посвящать тебя в русалки. Как главный водяной я больше не могу прикасаться к тебе до совершения ритуала.

Губы его при этом ищут вишенку, но не на дереве, а в гамаке. И находят чуть ниже плеча.

– Как прикажете одеваться?

– Можешь оставаться в этом платье. Только укрась его, пожалуйста, двумя венками из одуванчиков. И главное – не опаздывай.

Через несколько мгновений скрип калитки обрывает очередную сказку.

Не страшно! Впереди другая…

3

Станислав Игнатьевич Белоцерковский приехал в начале девятого, когда Вадим, отыскав в чулане среди разного хлама простенькую старую ракетку, отправился вспоминать, как ей орудуют. За семнадцать лет отсутствия на даче он ни разу не ударил по волану.

Спорт, правда, не бросал. Вынужденно приобщился к игре в мяч, как на манер Дюма называл лаун-теннис. Бадминтонные навыки не помогали, а только мешали освоению нового занятия, поскольку двигательный стереотип, приобретённый с детства, предполагал в последний момент удар одной только кистью. Привычка – вторая натура, и тяжёлая теннисная ракетка частенько травмировала предплечье и связки. Случалось после таких упражнений и ручку не поднять, чтобы подпись поставить. Резолюции диктовать помощникам приходилось. Но делать нечего: шагать нужно в ногу, и Никольский быстро приспособился, особенно в матчах с главной парой, где важно лишь мяч на другую сторону перекинуть. Научившись же бить всей рукой, он уже по-иному оценил юношеские забавы, привившие устойчивую тягу к игре с лёта – основному компоненту придворных поединков пара на пару. Подавал он только немного коряво. Зато эпатировал всех филигранной укороткой, удававшейся даже против партнёра «самого», бывшего профессионального спортсмена. В общем, на отдыхе вполне соответствовал негласным требованиям: стараться, но особенно не высовываться.

Вера Николаевна ждала мужа раньше, но в душе порадовалась его появлению в тот момент, когда можно спокойно поговорить вдвоём.

Станислав Игнатьевич не любил террасы, веранды и прочие архитектурные излишества немудрёного дачного зодчества. Даже кофе он предпочитал пить в обычной столовой.

Никольской приходилось считаться с прихотями нового супруга. Влияние её на него испарилось сразу же после окончательного падения сына с заоблачной высоты на грешную землю. С этих пор их брак в ещё большей степени принял характер сделки. Беда лишь в том, что совершалась она теперь за спиной, а условия не оглашались. Для властной женщины это стало тяжёлым ударом, более тяжёлым, чем приближение конца второй трети её земного века (она делила его на три равных части: молодость, зрелость, старость).

И всё-таки Вера Николаевна решилась на откровенный разговор. Устроившись не за столом, а в кресле поодаль, она спросила без обиняков:

– Скажи, Стэн, Диме что-нибудь угрожает?

Белоцерковский поначалу решил отшутиться:

– Конечно. Нелюбимый зять, шаловливые внуки, тянущие из деда деньги, облысение, простатит, геморрой, старость и в конце концов смерть.

– Какой же ты неисправимый оптимист! – восхищённо воскликнула Никольская, подыгрывая мужу. – Только я боюсь, кроме последнего ничего у него не будет.

Станислав Игнатьевич, любивший сладкое, не спеша отправил в рот шоколадную конфету, неторопливо разжевал её, проглотил и лишь потом ответил:

– Уголовных дел на него не заведено. Уж это я знаю точно. Гнев народа и подавно не грозит. Наш народ удивительно добрый и незлопамятный. Молотову и Кагановичу дали спокойно дожить почти до ста лет, и никто из родственников их жертв даже не плюнул им в физиономию. Генералу Грачёву тоже не слишком докучают местью родители и вдовы погибших в Чечне.

– Народа я не боюсь. Власти, в общем-то, тоже. Меня пугают джентльмены вроде тебя. Не задолжал ли он кому, не разрушил ли чьи-то финансовые надежды? Кажется, за это убивают теперь из-за угла?

– Здесь, Верочка, ты можешь быть спокойна. Джентльмены вроде меня (он умышленно подчеркнул не слишком корректное сравнение жены) первым застрелят именно меня.

– Это и плохо, – спокойно возразила Вера Николаевна.

– Почему? – встрепенулся Белоцерковский в надежде услышать редкий в свой адрес комплимент и оприходовал ещё одну конфету.

– Значит, у него ничего нет, – развела руками не оправдавшая его ожиданий супруга.

– Совершенно верно. Он обычный государственный служащий. Живёт на зарплату. Имеет небольшие накопления с гонораров за книги. Вот и все доходы.

– Похоже, Лариса его скоро бросит. Та ещё стерва! – не удержалась разгорячённая свекровь. – А если ты переживёшь меня, то он и вовсе останется нищим.

– Зря ты плохо думаешь обо мне, – обиделся нестареющий сластёна. – Но куда более зря плохо думаешь о собственном сыне. Он повязал меня такими условиями, что может в любую минуту ограбить без единого выстрела. Так что кончать жизнь под забором ему не придётся.

Заметив, как и третья конфета исчезла в ненасытной пасти, Никольская встала, подошла к столу, накрыла крышкой коробку с шоколадным набором и, глядя прямо в лицо мужу, произнесла:

– Вывод напрашивается сам собой: в интересах твоих людей его убрать.

Она не сказала «в твоих интересах», но прозвучало именно так.

– Не говори ерунды, – возмутился Станислав Игнатьевич. – Никто не режет курицу, несущую золотые яйца. Вадим рано или поздно вернётся на прежние позиции.

– Не лги хотя бы мне. Ты же сам прекрасно понимаешь, что в ваш любимый ад обратной дороги нет.

Закрытые сладости крепко были зажаты в руках хозяйки дома.

– Дашь ещё конфетку – открою один важный секрет, – игриво попросил Белоцерковский.

Вера Николаевна вернула изъятую коробку на стол, сложила руки на груди:

– Я внимательно слушаю.

Подобно дорвавшемуся до сладкого ребёнку, Станислав Игнатьевич спешно засунул в рот самую крупную шоколадку и, смакуя её, начал выдавливать из себя:

– Кое-кто из новых эмигрантов… согласился ассигновать кругленькую сумму… на его предвыборную кампанию…

– В Думу?

– Бери выше…

В это время из включённого телеприёмника доносился идиллический рассказ. В родовом поместье близ маленького городка Кеннебанкпорт на атлантическом побережье собрался клан, давший самой могущественной стране мира двух президентов, чтобы отметить круглую годовщину младшего из них. Прилетел в самый восточный штат и губернатор самого южного – брат юбиляра.

Вот что такое настоящая семья!

Часть вторая

Глава десятая

1

Бадминтонный корт издавна считался главной достопримечательностью посёлка, в степенную жизнь которого он ворвался, как внезапный ураган.

Началось всё тридцать лет назад, когда трое друзей, любивших покидать ракетками волан, сделали для себя неожиданное открытие, что игра эта – вполне серьёзная и спортивная, требует размеченной площадки и сетки, тогда удовольствие от неё будет гораздо большим.

Ровный участок нашёл Вадик Никольский. Улица, на которой он жил, была самой замечательной во всём посёлке: от заборов по чётной стороне до заборов по нечётной – ровно сто метров, а в середине – хвойные деревья с земляничными полянками и сохранившимися грибницами. Своеобразный природный парк вдоль перерезала узкая тропинка, по которой любили прохаживаться дачники, ленившиеся дойти до настоящего леса. Здесь вполне поместились бы ещё два ряда домов, но довоенные планировщики, боясь, как бы случайный огонь не спалил весь населённый пункт от одного возгорания, после каждых трёх улиц следующую пропускали. Так называемый противопожарный разрыв практиковался везде, куда ещё не подвели водопровод и где отсутствовали поэтому гидранты, способные в любую минуту заставить извиваться под напором воды серых змей, оканчивавшихся блестящими на солнце брандспойтами. Со временем надобность в такой мере предосторожности отпала, нетронутые зелёные массивы превратились в участки для застройки, но про последнюю улицу словно забыли, хотя частью её, расположенной ближе к железной дороге, пожертвовали ради детского сада и станции очистки воды, имевшей, в зависимости от времени года, цвет одного из цитрусовых: летом – мандарина, весной – апельсина, осенью – лимона, зимой – грейпфрута.

Так и просилось оживить этот дремучий уголок природы ребячьими забавами. И наши друзья сделали первый шаг, самочинно завладев соткой ничейной земли, уже вытоптанной до них несколькими поколениями детворы, состязавшейся там то в салочки, то в вышибалы, то в штандер, то в лапту, то в серсо, то в другие весёлые игры, не требовавшие соблюдения писаных правил. Дёрн, сохранившийся по краям, они счищать не стали и ограничились выкапыванием узеньких четырёхсантиметровых лунок по периметру, а также внутри корта – для обозначения зон подачи. Зная повадки местных мальчишек, столбы врывать остереглись. Каждый раз перед игрой ставили две квадратные в сечении палки, выдранные из старой садовой скамейки, с продетой сквозь высверленное отверстие толстой верёвкой, к концам которой были привязаны заострённые колышки. На таком нехитром приспособлении и держалась изумрудного цвета сетка с широким белом кантом.

Поначалу играли втроём. Но вскоре компания разрослась, и даже инициаторам не всегда находилось место на площадке. Через год пришлось размечать рядом вторую.

Тут лопнуло терпение у обитателей соседних домов, ворчавших с первого дня появления незваных бадминтонистов. Хотя расстояние от их заборов до корта превышало стандартную ширину остальных улиц, они сочли самостоятельность «трёх мушкетёров» недопустимой и побежали жаловаться в поссовет. Возглавил поход против шестнадцатилетних мальчишек седовласый владелец одного из особняков, построивший его в разгар войны из разбомблённых московских хибар силами заключённых, поскольку работал начальником исправительно-истребительного учреждения. Верный традициям своей молодости, он настрочил донос об «антисоветской молодёжной организации», готовящей боевиков прямо под его окнами. Поссовет политической бдительности не проявил, пересылать письмо в органы не стал, но, на всякий случай, запретил спортсменам играть на облюбованном месте. Есть, мол, для этого официальные стадионы в вашем родном городе, а здесь извольте довольствоваться солнцем, свежим воздухом и пешеходными тропинками.

Старого чекиста соседи не любили: не было в посёлке ни одной семьи, не пострадавшей в годы большого террора. Взрослые провели стихийное собрание, пригласили для легитимности испуганную их должностями, званиями и степенями старушку-депутата из местных активистов, составили протокол, снарядили делегацию в более высокую инстанцию, и корт восстановили. Более того, удалось узаконить группу играющих в качестве клуба по интересам, по поводу чего районное физкультурное начальство издало специальный приказ и утвердило составленный Вадиком Никольским устав. Так впервые проявились юридические способности будущего созидателя новой российской государственности.

Годом позже молодёжь снова почувствовала тесноту (играть приходили десятки людей) и прирезала третью площадку. На сей раз недоброжелатели за соседними заборами сменили тактику. В разгар субботника по очистке поверхности от дёрна, который уже свалил с ног не одного игрока, младший сын незадачливого стукача, подогретый изрядной дозой спиртного, разметал садовый инструмент дружно трудившихся «мушкетёров» и полез на них с кулаками. Вовремя разгадав провокацию, Вадим и Лёня хладнокровно приняли на себя удары, в прямом смысле этого слова, но сдачи взрослому человеку давать не стали. Зато тут же составили акт с привлечением группы свидетелей и двинулись в народный суд. У седовласого отца ответчика аж рот от злости скривило, губы от гнева задрожали, когда он узнал об ответной реакции молокососов. Но делать нечего: пришлось нанимать адвоката и приглашать общественного защитника. Первый долго и нудно клеймил спортсменов за безделье, мелочность, страсть к сутяжничеству, отвлечение от важной общественно-полезной деятельности солидных людей. Самим, мол, школу и институт прогулять захотелось, вот и раздули из мухи слона. Профсоюзный деятель с места работы обвиняемого нарисовал словесный образ сущего ангела во плоти: прекрасного семьянина, исполнительного работника, образцового общественника. Особенно смешно выглядели великовозрастные свидетели со стороны защиты. Видеть они ничего не видели, на все вопросы отвечали невпопад, выдавая свою ангажированность злобными выпадами против корта и его закопёрщиков.

Кончилась вся эта комедия обвинительным приговором. Хулигана оштрафовали. Для приятелей процесс стал первым боевым крещением на поле брани. Словесной, разумеется.

Особенно торжествовал юный Никольский. Начинающего юриста победа в суде сделала героем не только среди однокашников, но и сильно подняла в глазах преподавателей. Его ставили в пример за профессиональную хватку и гражданскую сознательность. Для кабинетных правоведов это было серьёзным поступком: ведь дать сдачи может каждый неуч, но ни один конфликт таким способом не разрешишь – на всякую силу найдётся другая сила. Лишь цивилизованная схватка на поприще законности может положить конец бесчинствам и насилию. Так считал каждый из новых учителей Вадима, безоговорочно принявший нового студента в число будущих коллег.

Весть о необычном первокурснике, засудившем своего обидчика, облетела весь факультет. Никольского сразу же избрали в комитет комсомола, начали приглашать на всевозможные слёты и совещания, а банальная уличная драка обросла такими небылицами, что хоть роман пиши. Пригодился и клуб, хотя в те времена он не мог быть полноценным субъектом гражданских правоотношений. Но какая ни какая, а всё же организация, приоритет создания которой Вадик присвоил одному себе (друзьям-технарям он вроде бы и ни к чему).

И пошла за ним с тех пор слава рыцаря, борца за справедливость и изобретательного юриста, способного выиграть любое дело и грамотно в правовом отношении оформить каждое начинание.

Именно она в конечном итоге и привела его к тем вершинам, о которых он и не смел мечтать, привлекая к ответственности пьяного дебошира и выстукивая одним пальцем на отцовской машинке устав своего клуба. Но получилось так, будто он походя выплюнул на московской улице косточку финика, и на этом месте стала расти прекрасная диковинная пальма. В буквальном смысле такого случиться не может. Но если говорить иносказательно, подул другой ветер, резко изменился климат в стране, зёрнышко попало в хорошо подготовленную почву, проклюнулся росток, оказался в питательной среде и пошёл ввысь и ввысь, зеленея и давая плоды.

2

На корте он не был тоже семнадцать лет. Нет, всё-таки шестнадцать. В восемьдесят пятом Никольский один раз заезжал на дачу. Чтобы взять клубный архив. Готовил монографию об общественной самодеятельности в стране и статью о необходимости неформальных гражданских институтов. И та и другая сыграли важную роль в его дальнейшей карьере. Тогда и заглянул в последний раз на площадку. Дело было будним майским днём, никого Вадим там не застал, и вообще в свой последний приезд увидеться ни с кем из знакомых не удалось. Да он особо и не стремился.

Мысленно он уже простился с юностью. Какая там юность в двадцать восемь лет! Пора уже забывать коротенькие штанишки.

Это было самостоятельное решение, нисколько не похожее на то, которое едва не состоялось двумя годами раньше.

К тому лету Вера Николаевна начала готовится с зимы. Дачная подруга сына настолько пугала её, что она твёрдо решила подыскать ей замену.

На праздновании двадцатипятилетия окончания института она записала телефоны всех своих однокурсниц и, обзванивая их перед Новым годом под благовидным предлогом поздравления, ненавязчиво узнавала: у кого есть потенциальная невеста и кто желал бы снять на лето дачу в хорошем месте. После тщательного отсеивания (кандидатов оказалось несколько) выбор пал на рано овдовевшую Ниночку Перфильеву, жившую на содержании состоятельного сына и имевшую красавицу дочь. Ниночка давно тяготилась обществом невестки и мечтала хотя бы на время от неё отдохнуть. Идея снять дачу пришлась ей по душе и встретила поддержку, прежде всего материальную, у лавировавшего между Сциллой и Харибдой отпрыска. Так мать с дочерью, окончившей четвёртый курс медицинского института, поселились в доме через забор и оказались непосредственными соседями Никольских.

Вера Николаевна не стала скрывать от старинной подруги намерения познакомить детей, благо та и сама собиралась подтолкнуть свою Юлю к решительным действиям, наблюдая её бесполезные томления. Девушка обладала идеальной внешностью: русые свободно ниспадающие волосы обрамляли ангельское личико с тонким носом, узкими губами, такими же русыми бровями и ресницами, живыми карими глазами, реагировавшими на каждую реплику собеседника и создававшими иллюзию участия в беседе их молчаливой, но очень улыбчивой хозяйки. Стройная фигура была скроена по старинному классическому образцу, где талия никакие не 60, а едва ли 40. Бюст, правда, казался тоже небольшим: он свободно колыхался под тонкой тканью летних платьев и сарафанов, не скованный никакими кандалами и не слишком скрытый от оценивающего взгляда, когда юная особа наклонялась или просто сидела, обдуваемая ветерком. Бёдра тоже не отличались шириной, но благодаря этому ноги начинались непосредственно от пояса, захватывали маленькие ягодицы и придавали телу форму цветка на длинном стебле.

Юлию, похоже, постигала участь всех писаных красавиц: представители противоположного пола, достойные её общества, не знали, как к ней подступиться, и боялись выглядеть смешными рядом с такой Афродитой, а недостойных она отвергала сразу, при первом приближении, отказывая им даже в праве на танец. К двадцати годам над ней уже повис зловещий рок старой девы, особенно пугавший несчастную вдову, боявшуюся не только за семейное, но и за материальное благополучие своего чрезмерно привлекательного творения.

Расчёт Веры Николаевны оправдался: Вадим влюбился с первого взгляда. И тут его впервые посетила предательская мысль забросить все прежние развлечения и увлечения и посвятить лето ухаживанию за посланным ему судьбой совершенством природы. Неглупая барышня, догадывавшаяся об истинной цели переселения на дачу, восприняла знаки внимания как должные и не стала корчить из себя недотрогу. Уже на первой прогулке (по настоянию обеих матерей Никольский устроил ознакомительную экскурсию в лес) она дала обнять себя за осиную талию. Прикосновение так воспламенило пылкого кавалера, что он при каждом шаге ощущал физическое неудобство. Более того, на обратной дороге она сама обхватила его левой рукой, прибавив к его и без того скверным ощущениям неприятную ломоту. Такое приключение случилось с нашим ловеласом впервые. Окажись рядом какая-нибудь другая, он попытался бы устранить причину нахлынувшей боли, но затащить в кусты дочь маминой подруги, к тому же очаровательной наружности, Вадим не решался: даже его обезоруживала идеальная внешность. Вскоре стало ясно, что ему тяжело не только идти, но и говорить. От последнего спасти мог только долгий монолог собеседницы, и он спровоцировал её на рассказ о будущей профессии. Выяснилось: Юля собирается стать гинекологом, поскольку не хочет иметь дело ни с мужчинами, ни со старухами. От первых всегда несёт табаком и перегаром, от вторых – мочой и тлением, а она очень чувствительна к запахам. Задетый за живое, Никольский поспешил заверить, что к нему претензии привередницы не относятся, поскольку он не курит и практически не пьёт. И для убедительности влепил своей спутнице сольный поцелуй, к чему она отнеслась совершенно индифферентно. Себе же он явно навредил, подбросив в пылающее пламя вязанку сухих дров. Бесчувственная красотка принялась оправдываться. Конечно, мужчины бывают разные, но сама их анатомия ей не слишком по душе, куда приятнее женская, да и кожа у дочерей Евы шелковистее, меньше покрыта волосяным покровом. Будучи невоздержанным на язык, Вадим не преминул поинтересоваться, не склонна ли его спутница к лесбиянству. Та ничуть не смутилась и призналась в отсутствии всякого на сей счёт опыта, что не позволяет ни отрицать ни утверждать. Севший на любимого конька соблазнитель пояснил, что здесь достаточно иного опыта: если он удовлетворяет, то и вопрос исчерпан. Ответ напрочь обескуражил его: оказалось, иного опыта тоже не было.

Девственниц Никольский не любил. Он просто шарахался от них. Интуитивно чувствуя в Любе нетронутого младенца, он не форсировал их давний платонический роман. Не хотелось становиться виновником чужих физиологических изменений. Они ко многому обязывали, а ответственности он чурался всегда. Пока его голова со скоростью калькулятора пыталась просчитать дальнейшие шаги, Юля изрекла:

– Вообще-то пора бы попробовать. Раньше не с кем было и негде. Теперь можно сделать это с тобой.

Говорила она так, будто речь шла об очередном медицинском опыте в институтской лаборатории. Её тональность окончательно вывела Вадима из равновесия: тормоз, мешавший ему идти, окончательно пресёк его движение.

Девушка истолковала остановку на свой лад:

– Нет, не сейчас. Мне нужно подготовиться. И телесно и морально.

Подготовка заняла почти всё лето, выбив Никольского из привычного ритма. Он действительно забросил старых друзей и подруг, навещая их лишь изредка, и метался между своим домом и соседним. (Впрочем, и Крутилины в то лето редко выходили за калитку из-за новорождённого Толика.) Родительницы умилённо наблюдали за невинным общением детей, но при этом держали наготове по запасному комплекту постельного белья, давая понять, что соитие можно совершать совершенно открыто, не таясь от старших. Однако красивая безжизненная кукла, полностью завладевшая сознанием Вадима, приучившая его ежедневно ездить с работы за город, готовилась к первому совокуплению, как к полёту в космос. Дошло до того, что она даже назначила точный день и час, причём за месяц до самого события. В результате всё свершилось в конце августа, когда по усыпанному звёздами небу сновали взад-вперёд кометы и метеориты, а полная луна с завидным равнодушием взирала на эти фейерверки. Утратившая невинность Юля не выразила никаких эмоций, но попросила повторения через трое суток. Второй сеанс мало чем отличался от первого. Прекрасное тело вело себя, как море в спокойную погоду: слегка колыхалось, но до волн дело не доходило. После очередной подобной мастурбации Никольский понял, что безвозвратно потерял весь сезон. С тех пор красивые женщины стали вызывать у него инстинктивную неприязнь.

Следующей весной Вера Николаевна поведала ему, что Юлечка выходит замуж за какого-то француза и уезжает с ним не то в Шербур, не то в Страсбур. Вадиму было абсолютно наплевать, куда увезут роскошные, податливые, но чуждые страсти прелести его несостоявшейся невесты: к немецкой границе или к холодному морю. Он жил предвкушением лета и неминуемой близости с немного диковатой, слегка неуклюжей, но такой желанной Любой. И на этот раз он не переменит свои планы, даже если к нему, как к Парису, снизойдёт сама Елена Прекрасная.

3

Високосный год, как водится, принёс немало горя. В конце мая скоропостижно умер после сердечного приступа отец Лёни Крутилина, успев перед этим услышать от годовалого внука отчётливо произнесённое слово «деда». Так произошло задуманное природой перемещение поколений: одно – в лучший из миров, другое – на его место, освобождая своё новому, только входящему в жизнь.

Месяц спустя хоронили бабушку Ланские. Старушка родилась ещё в девятнадцатом веке и была последней в посёлке, кто видел самого государя. Лишь на пятом десятке поймёт Александр, как много вложила в него эта несчастная женщина, встречавшая совершеннолетие в радужных надеждах и доживавшая оставшиеся две трети века лишь в горестных воспоминаниях. Муж её успел на последний пароход, а она по причине беременности даже не пыталась его штурмовать. Супруга никогда не осуждала: все тогда были абсолютно уверены, что через несколько лет всё образуется и он сможет вернуться, а Россия заживёт своей прежней жизнью, утверждая великие ценности свободы и толерантности. Но стране предстояло испытать торжество глупости, насилия и невежества, а долгожданная война, показавшая безграничную силу народа и такую же безграничную бездарность властей, не принесла желанного освобождения и ещё больше укрепила диктатуру беззакония и бесчестия.

Никольских в тот год косая обошла стороной, и Вадим, соболезнуя друзьям, чувствовал себя перед ними слегка виноватым, словно от него что-то могло зависеть в построении скорбной очереди. Виделись они реже обычного, но много чаще, чем предыдущим летом, когда колдовские чары стройной русой Юли заслонили от него остальной мир.

С Любой он снова встретился на корте. Ей уже перевалило за девятнадцать, и она, потерявшая всякие надежды вернуть первую любовь, методом проб и ошибок пыталась подобрать себе пару, но, как это часто случается по неопытности, выходило: что ни проба, то ошибка. В июне ей предстояли последние экзамены, а уже с августа – работа в головной конторе местного потребительского общества, владевшего сетью поселковых магазинов по всей округе. Среди прочих предметов зачем-то требовалось сдавать какую-то квазиюридическую дисциплину. Она и стала поводом их открытых встреч в доме у Никольских, куда раньше не ступала её нога.

Да, Люба была уже не девочка. Нескольким юнцам удалось навязать ей ту форму общения, которая превращает невинное дитя в женщину, даже если плоть живёт своей жизнью, а душа своей. Окружающий мир готов считать девой великовозрастную Минерву, как бы ни состарила её чрезмерная мудрость, но всегда будет почитать за женщину наивного ребёнка, если она хотя бы раз приняла в объятия мужчину, даже против собственной воли.

Май тогда выдался необыкновенно жарким. К первому числу по старому, юлианскому календарю установилось настоящее лето. И пошло-поехало! Дневная температура устремилась к тридцати и вскоре взяла этот непривычный для столь раннего времени рубеж. Игры на корте шли своим чередом ещё с Пасхи, пришедшейся на день рождения вождя мирового пролетариата. По этому поводу по всей стране вторые сутки шла добровольно-насильственная генеральная уборка: тогда, в восемьдесят четвёртом, ещё любили глумиться над чувствами верующих.

Вдоволь поиздевались и над спортсменами. Решили не пускать их на долго ожидавшееся соперничество с олимпийцами всего мира. Вы не приехали к нам в восьмидесятом – мы не приедет к вам теперь: таков был подтекст глупого политического демарша, сломавшего судьбы многих талантливых атлетов. Соревнования не показывали даже по телевидению, а освещала их всего одна газета.

Система, управляемая неведомо кем, принимавшим одно решение нелепее другого, неотвратимо катилась к краху, а те, кто стремился любой ценой её сохранить, лишь подталкивали в пропасть.

Но молодёжи свойственно в любую эпоху, при любых социальных катаклизмах находить повод для радости и удовольствия. Их самый надёжный резерв издревле таится в любви: и во время чумы, и в лихолетье, и в час других испытаний.

Так случилось, что первое свидание Вадима и Любы пришлось на первое мая, когда атеисты отправились на демонстрацию, а православные – на погосты, помянуть в Радоницу усопших родственников. Ни тот ни другая ни к кому не присоединились, полдня прослонялись по дому и участку, а потом взяли ракетки и как ни в чём не бывало встали в одну пару, будто и не было годичного перерыва в их совместной игре. Супруги Крутилины безуспешно пытались оказать им сопротивление: Женя впервые вышла на площадку после родов и оказалась не готова к серьёзному соперничеству. Других противников не нашлось, поскольку Алик Ланской объезжал несколько кладбищ и вернулся на дачу лишь в темноте.

В той самой, в которой произошло неизбежное слияние двух влюблённых, стремившихся друг к другу много лет, через все невзгоды и ошибки, как это и бывает при настоящей, неподдельной страсти, толкающей одно живое существо к другому с силой мощного магнита. Сколько бы ни обманывали они себя и до и после, но никому из них не довелось ни разу в жизни испытать такое же блаженство, как в ту прохладную ночь. Пулей вылетели они из старой извековской бани, едва прикрывшись полотенцами, и в нетопленой времянке, пропитанной густой смесью разных запахов столярного происхождения, предались такому неистовству, будто эта ночь, как и предыдущая, предназначалась для сатанинских буйств. Плоть повелевала рассудком, служившим ей затем, чтобы не вывалиться в окно, не вынести дверь и вписаться в пределы, ограниченные поверхностью промятого матраса или стола-верстака. Иногда они оказывались слишком малы, и тогда тяжесть яростно сцепившегося клубка изголодавшихся тел принимал на себя напольный ковёр, не выбивавшийся годами. Любовники понимали, что им не суждено никогда быть мужем и женой, не спеша ложиться в общую постель, медленно стягивая с себя верхнюю одежду, снимать под одеялом нижнее бельё и, продолжая по инерции обсуждение семейных тем, совершать неторопливое взаимопроникновение ритуального свойства, лишённое всяких чувств и не ставящее императивом восхождение на Эверест любви. Покорять такую вершину изо дня в день десять, двадцать, тридцать лет нельзя. Может быть, человеческих эмоций хватает всего лишь на тридцать раз за всю жизнь, и сколько из них приходится на разные времянки, сараи, сеновалы и прочие малогигиеничные места!