Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

Вторая девица. У этого гомика энергии хватает.

Ананьев. Откуда знаешь?

Вторая девица. Я таких кобелей нутром чувствую. У него всё в порядке. Особенно водила.

Ананьев. Ты с ним ездила?

Вторая девица. Когда в первый раз подвозил – заметила. Уж больно улыбка сальная. И губы слегка подкрашены.

Ананьев. Хорошо. Проверим. (Пауза.) Вот что. Попроси как-нибудь машину с шофёром. По старой дружбе. Придумай что-нибудь: в больницу, ногу вывихнула… А по дороге… сама понимаешь.

Вторая девица. Ладно. Попробую. Только с вас по кусочку за каждый вывихнутый пальчик.

Ананьев. Идёт. Возвращайся в кружок, пока нога цела.

Вторую девицу в шезлонге неторопливо сменяет третья. Игра в волейбол продолжается.

Ананьев. Как успехи на любовном фронте?

Третья девица. Спасибо, удружил. Такого скрягу сосватал! Придётся компенсацию выплачивать.

Ананьев. Было бы за что.

Третья девица. Как за что? За общий надзор.

Ананьев. И что показал общий надзор?

Третья девица. По миру пошёл голубчик наш. То ли обули, то ли кинули.

Ананьев. Бранил кого-нибудь?

Третья девица. Ещё как.

Ананьев. Кого же?

Третья девица. Правду сказать или соврать?

Ананьев. Валяй правду.

Третья девица. «Правда» всегда на копейку дороже «Известий».

Ананьев. Не тяни. Лишнего Франклина накину.

Третья девица. Яшка, говорит, есть такой, Ананьев. В идеологи лезет. Теоретик крупный, так-то его родительницу. Целое ученье создал. Ананизмом называется.

Ананьев. Ну-ну, без грубостей.

Третья девица. Сам правду хотел.

Ананьев. Можно без подробностей и без цитат. Меня, значит, ругал?

Третья девица. До-гад-ливенький ты мой.

Ананьев встаёт, хлопает в ладоши. Все сбегаются к нему.

Ананьев. Милые барышни! На днях вам предстоит дебют на сцене. Вы должны выглядеть отменно, с ровным загаром, покрывающим всё ваше прекрасное тело. Пляж пуст. Никто не смутит нескромным взором. Делайте выводы.

Девицы молча расходятся выполнять очередное задание. Ананьев и Ерохин снова в шезлонгах.

Ананьев. Это правда, что усатый сел на мель?

Ерохин. В первый раз слышу.

Ананьев. Надо срочно проверить. Если подтвердится – акционерку закрываем и берём цирюльника.

Ерохин. Зачем?

Ананьев. Как зачем? Рожу ему побрить.

Ерохин. Откуда слухи?

Ананьев. Вчера в мэрии слышал. Но надо проверить. Будь другом.

Ерохин. Попробую. Только ты с цирюльником не спеши.

Ананьев. Как же не спешить: пока бритву наточит, пока пену взобьёт…

Ерохин. Взбивать пусть взбивает. Лишь бы губы не намыливал.

Ананьев. Придётся тебе с проверкой поторопиться, раз так любишь усы. Ты, часом, в голубую дивизию не записался?

Ерохин. Обижаешь, начальник.

Ананьев. А то развелось голубых – скоро неба на их фоне не заметишь.

Ерохин. На кого намекаешь?

Ананьев. Есть подозрение на общего друга с третьего этажа.

Ерохин. Такой громила!

Ананьев. Активный. Очень активный. Качай мышцы, а то изнасилует.

Ерохин. Хорошо бы его на крючок посадить.

Ананьев. Присмотрись к шофёру. У него вроде бы постоянный?

Ерохин. Пробил себе постоянного. Неделю назад.

Ананьев. Побеседуй. Оцени. А мы заплатим.

Ерохин. Ну и дела!

Ананьев. И последняя просьба. Сходи как-нибудь на бега. Расскажешь, что это такое. Я ведь никогда не был. Может, знакомых встретишь. Или издалека увидишь. Сходи, расслабься. За меня сыграй. Выиграешь – поделим. Проиграешь: Бог дал – Бог взял.

Ерохин. Не темни, шеф.

Ананьев. Вечером фотографию покажу. Познакомиться надо.

Ерохин. Так бы и говорил.

На пляже появляется Клавдия в бикини. Ерохин замечает её и меняется в голосе. Клавдия располагается поодаль.

Ерохин (шёпотом). Клава.

Ананьев. Кто такая?

Ерохин. Внучка хозяина дачи.

Ананьев. А, чекиста этого недобитого? Небось, тоже хороша.

Ерохин. Хороша. Чертовски хороша.

Ананьев. Представишь?

Ерохин (смутившись). Да я и сам только вчера…

Ананьев. Ты вчера, я сегодня.

Ерохин… только вчера с ней познакомился.

Ананьев. Теперь каждый день как год.

Ерохин. Она какая-то… особенная.

Ананьев. Что-то ты заговорил языком подростка шестидесятых годов. Даже я его стал забывать.

Ерохин. Редкий коктейль озорства, достоинства, иронии и грусти.

Ананьев. Ты, часом, не влюбился?

Ерохин. Боюсь, что да.

Ананьев. Так не томи свою душу. Зови её сюда.

Ерохин. Скоро появятся девицы.

Ананьев. Не волнуйся. В порядке исключения, весь компромат беру на себя.

Ерохин. Ладно. Уговорил.

Ерохин уходит.

Ананьев (один). Только мне этого не хватало! Мало того, что влюбился, да ещё нашёл в кого!

Ерохин довольно быстро возвращается вместе с Клавдией.

Ерохин. Знакомьтесь. Клава.

Ананьев. Яков Ильич Ананьев.

Клавдия. Это для вас Авенир снял дачу у моего деда?

Ананьев. Вы проницательны.

Клавдия. Не только. У меня много других отрицательных качеств.

Ананьев. Неужели?

Клавдия. Я не люблю дачников. И держу их в чёрном теле.

Ананьев. Вы правы: в доме не должно быть никого, кроме хозяев.

В это время возвращаются с задания три девицы. Встают за спиной у Ананьева, нисколько не смущаясь Клавдии.

Клавдия. Это что ещё за картина?

Ананьев. Лукас Кранах Старший. «Суд Париса». Сейчас я выберу красивейшую из трёх богинь, а она мне подарит Елену Прекрасную.

Девицы изображают названную картину.

Клавдия. Но у Елены есть Менелай.

Ананьев. В объятиях Париса Елена забыла Менелая и даже не обращала внимания на Троянскую войну. А война шла из-за неё.

Ерохин. Никогда не понимал Париса: знаться с богинями и красть простую смертную у мужа.

Ананьев. Краденое всегда слаще. (Девицам.) Девочки, одеваться и в машину.

Девицы удаляются.

Клавдия. Не страшно заработать диабет от такого обилия сладкого?

Ананьев. Вы со всеми так строги или только со мной?

Клавдия. А вы всем отвечаете вопросом на вопрос?

Ананьев. Помилуйте, вопрос был чисто риторическим. Мне пока не изменило чувство юмора, хотя я работаю в солидном правительственном учреждении.

Клавдия. Когда переедете на дачу?

Ананьев. Сегодня.

Клавдия. Вместе с богинями?

Ерохин. Они погостят до завтра.

Ананьев. Но потом появятся другие. Богини будут меняться. Очень часто.

Клавдия. Вы предупредили об этом деда?

Ананьев. Я поговорю с ним сегодня. Tête-à-tête. Попросите его назначить мне время.

Клавдия. Десять вечера вас устроит?

Ананьев. Вполне.

Клавдия. Он примет вас в кабинете. Второй этаж, последняя дверь слева. Но не опаздывайте.

Ананьев. Я знаю: старики очень щепетильны в вопросах времени.

Клавдия. И не только времени. Но и морали.

Ананьев. Когда проявляют твердолобость старики – полбеды. Хуже, если их примеру следует молодёжь.

Клавдия. Это не хуже. Это лучше.

Ананьев. Послушайте, неужели вам не хочется сбросить эту маску? А вместе с ней ещё кое-что. Теперь у нас ханжество не в чести. Можно, как в цивилизованных странах, загорать в стиле topless.

Клавдия. Мне не нужно, как вашим богиням, для подтверждения своего пола что-то снимать. Его видно и так.

Ананьев. Тут вы правы.

Клавдия. Попробуйте привыкнуть к мысли, что я права гораздо чаще, чем вам хотелось. До свидания. (Уходит.)

Ерохин. Какая женщина!

Ананьев (передразнивая его). Необыкновенная!

Ерохин. Я вижу: ты и сам на неё глаз положил.

Ананьев. Причём тут глаз. Мне её деду отплатить надо. За жизни близких. За честь семьи. За боль, страх, унижения, прозябание. Пусть хоть один человек на свете ответит. Не за всё, не за всех – за себя.

Ерохин. Пусть ответит. Но сам. Без внучки.

Ананьев. В их бытность страдали всей семьёй. И нам – нерождённым потомкам – перепало.

Ерохин. Не будешь же ты мстить Клавдии?

Ананьев. Я не буду мстить никому. Возмездие – не месть. Да, девчонка не виновата. Но она пользуется чужим, краденым. А за это даже статья в уголовном кодексе есть.

Ерохин. Яков, не теряй головы. Разве сейчас время? Сам говорил: пока не пробьёт час икс – эмоции нужно укрощать.

Ананьев. Тут случай особый. Я мальчишкой поклялся узнать всю правду и совершить возмездие. Я молил Бога не призывать хотя бы одного из причастных, пока сам до него не доберусь. И вот – свидание назначено. Место встречи изменить нельзя. Если не изменять себе.

Комната Наумова. Её трудно определить одним словом: не то спальня, не то кабинет. Старая высокая кровать стоит по соседству с массивным письменным столом. Над кроватью – обрамлённые фотографии с изображением хозяина дома. Здесь и четырёхлетний мальчуган на дореволюционном снимке, и пионер времён нэпа, и комсомолец тридцатых годов в форме НКВД, и фронтовик, и почтенный генерал с гирляндами наград.

Появляется сам Наумов, одетый по-домашнему. По всему видно, что он успешно борется со старческой немощью, но следы борьбы всё же заметны. Наумов ставит пластинку с записью Шаляпина. Голос великого певца доносит до зрителей слова:

 
Было двенадцать разбойников,
Был Кудеяр – атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных христиан…
 

Наумов слушает стоя. Временами подпевает.

Входит Василиса. Несёт на блюдце чай в стакане с подстаканником.

Василиса. Опять старая пластинка. (Ставит стакан на стол.)

Наумов. Опять.

Василиса. И не надоело? Сколько уж лет одну песню слушаешь.

Наумов. Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Сама всю жизнь одну-единственную книгу читаешь.

Василиса. Эх, где тебе понять: в той книге обо всём написано. И что было, и что есть, и что будет. Обо всём и обо всех.

Наумов. Неправда. Обо мне там не написано.

Василиса. И о тебе написано.

Наумов. Это интересно.

Василиса. Конечно, интересно. Там всё интересно.

Наумов. Всего не надо. А про меня уж, будь добра, поведай. Чтоб хоть к концу восьмого десятка узнать.

Василиса. Хорошо. Слушай. (Пауза.) За тысячу лет до пришествия Спасителя правил Израилем царь Ахав. Сам он был нечестивцем и творил всякие беззакония. Но особенно вредила ему развратная жена его Иезавель. По её наущению забыл Ахав Бога истинного и веровал в языческого идола, а во дворце его поселились лжепророки.

По соседству с дворцом жил благочестивый Навуфей. Рос у Навуфея огромный виноградник. Самый красивый, с самыми вкусными плодами. Позавидовал царь соседскому саду и вину его искристому. Попросил Навуфея уступить ему виноградник. Взамен обещал подарить другой, побольше, или заплатить много денег. Но Навуфей отказал богоотступнику. Ахав слёг с горя в постель и даже есть перестал. Узнала Иезавель о несчастье мужа и рассмеялась. Зачем, говорит, покупать то, что можно взять даром. Позвала она двух полюбовников (а у неё такого добра сотнями водилось), научила, что говорить на суде, и обвинила соседа своего в хуле на Господа Бога. Тогда не то, что теперь: такие грехи с рук не сходили. Подтвердили лжесвидетели клевету царицыну, и бедного Навуфея народ тотчас камнями побил. А виноградник царю достался.

Наумов (после паузы). Это ты про Ахаву рассказала. А про меня что там написано?

Василиса. Про тебя это и есть, Осип Иванович. Ты и сам это знаешь. Потому и пластинку такую заводишь. Слушаешь её, слушаешь, а понять никак не желаешь. Три слова и всего-то. Но ты их не слышишь. Хочешь, повторю?

Наумов. Не надо. Сам знаю.

Василиса. Знаешь, а упрямишься. Годы свои вспомни. Не вечно же тебе тут, на земле, обретаться.

Наумов. Я всё помню. Осенью восемьдесят стукнет. Ты ужин праздничный приготовишь?

Василиса. Ему о душе, а он знай одно: обед, ужин…

Пауза. Входит Клавдия.

Клавдия. Дедушка, извини, если помешала, но я по делу. Через полчаса к тебе придёт наш летний квартирант. Выполни, пожалуйста, его просьбу.

Василиса молча удаляется.

Наумов. Что ему надо?

Клавдия. Он, кажется, художник, и к нему должны часто ездить натурщицы и всякие прочие музы.

Наумов. Небось, развратник, а не художник.

Клавдия. Почему ты так думаешь?

Наумов. Разве бы художник снял комнату с окнами на север, в сад, где даже днём темно?

Клавдия. Да, старого чекиста не проведёшь! Хотелось бы поприсутствовать на вашей очной ставке.

Наумов. Так оставайся.

Клавдия. Нельзя. Он просил tête-à-tête.

Наумов. Как это?

Клавдия. С глазу на глаз. Без свидетелей. Мужской разговор.

Наумов. Да уж, конечно, мужской. Думаешь, разрешить?

Клавдия. За проценты.

Наумов. От квартирной платы?

Клавдия. Нет, от количества визитёрш.

Наумов. Подтруниваешь над дедом, маленькая сводница! А я вот серьёзно намерен тебе жениха искать. Пора. Институт окончила, надо и о детках подумать.

Клавдия. Знаешь, дедушка, ведь это ты во всём виноват.

Наумов. В чём?

Клавдия. Что у меня женихов нет.

Наумов. Я, кажется, никого ещё не прогнал.

Клавдия. Прогонять не прогонял, но воспитывал, как великую княжну. Чтобы, упаси Боже, в морганатический брак не вляпалась.

Наумов. Это что такое?

Клавдия. Это мезальянс по-царски.

Наумов. Нет, Клава, ты мне по-русски объясни.

Клавдия. По-русски – неравный брак.

Наумов. Что значит неравный? У нас все люди равны. Кого любишь – за того и выходи.

Клавдия. Одна только закавыка: с твоим воспитанием трудно полюбить кого-либо, кто… (замялась)

Наумов. Кто не устраивает меня?

Клавдия. Нет. Кто не похож на тебя. Ты – единственный мужчина, кого я люблю. Ты мой идеал.

Наумов. Неужели нет ни одного молодого человека, который бы нравился тебе?

Клавдия (игриво). Вопрос очень своевременный. Кажется, кое-кто мне начинает нравиться.

Наумов. Неужели этот… художник?

Клавдия. Нет. Он пошляк. (Пауза.) Но ты всё-таки не отказывай ему. Потом объясню почему.

Наумов. Ну если ты просишь…

Клавдия. Да, прошу. (Подходит к Наумову, берёт его за руку.) Пока, дедушка.

Клавдия выбегает из комнаты. Наумов снова заводит пластинку Шаляпина. Когда слышатся слова: «Господу Богу помолимся!», он пытается совершить крестное знамение, подносит неуклюже сложенные пальцы ко лбу, но внезапно одёргивает руку.

Раздаётся стук в дверь.

Наумов. Войдите!

Дверь открывается. На пороге Ананьев в старомодной, явно не по сезону подобранной одежде.

Наумов. Яков?!

Ананьев. Да, Яков. Меня легко узнать: я по твоей милости так и остался молодым.

Наумов пятится назад и пытается выдвинуть ящик письменного стола.

Ананьев (вынимает из кармана пистолет). Не делай глупостей, Осип.

Наумов замирает.

Ананьев. Сядь на кровать.

Наумов покорно садится. Ананьев прячет пистолет за пазуху.

Наумов (приходит в себя). Вы кто?

Ананьев. Ты же узнал меня, гнида!

Наумов. Извольте вести себя прилично, молодой человек. Да, вы мне напомнили одного знакомого, но его уже больше полувека нет на свете.

Ананьев. А почему вы так уверены в этом, Осип Иванович?

Наумов. Потому что я… я…

Ананьев. Договаривай!

Наумов. Потому что я точно знаю…

Ананьев. Потому что ты сам убил его. Застрелил. В затылок. Своей рукой.

Наумов. Нет! Приводил в исполнение не я.

Ананьев. А кто? Лукьянов? Свиридов? Мальцев?

Наумов. Лукьянов!

Ананьев. Лжёшь!

Наумов. Не лгу. Точно Лукьянов. Я уже получил повышение. Это было в июне.

Ананьев. Не ври! Это было в мае. В день рождения Варвары. Ты нарочно так подстроил.

Наумов. Варвару я не трогал.

Ананьев. Не трогал? Не дали! А, наверное, хотел. Но её сослали в Акмолинск. Вместе с другими несчастными жёнами. Вернее, вдовами.

Наумов. Вдовами? Значит, Яков умер?

Ананьев. Яков Ананьев жив. Он перед тобой.

Наумов. Как это понимать?

Ананьев. Меня зовут Яков Ананьев. Я не умер после расстрела. Ты никогда не умел стрелять.

Наумов. Я и сейчас могу влепить пулю прямо в твой поганый язык, щенок (снова тянется к письменному столу).

Ананьев (хватает его за руку, опрокидывает на кровать). Не можешь. Я же призрак. Ты ведь сам убил меня в тридцать восьмом.

Наумов. Тебя убил не я. Тебя убило упрямство. Не спорил бы с начальством – остался жить.

Ананьев. Опять врёшь! Ты ж на дачу мою позарился. И при первом случае стукнул.

Наумов. Неправда!

Ананьев. Нет, правда. Вот он – донос. (Вынимает из кармана бумагу, суёт её в нос Наумову.) Узнаёшь?

Наумов. Откуда?

Ананьев. Оттуда (показывает рукой на небо). Так сколько ж ты заповедей нарушил, Осип? И убил, и лжесвидетельствовал, и безбожничал, и идолам поклонялся, и возжелал дом ближнего своего…

Наумов падает в обморок.

Полумрак. В комнате Ерохин и Клавдия.

Клавдия. Вот как всё внезапно случается! Никогда бы раньше не поверила, что и моя жизнь в одно мгновение перевернётся.

Ерохин. Так где же твой ответ?

Клавдия. Прости, но я не могу ответить сразу. И без благословения деда?

Ерохин. Ты же разумный человек. Просто какой-то предрассудок!

Клавдия. На предрассудках мир держится. Предрассудок – это предтеча рассудка, его корень.

Ерохин. Извини за нахальство, но тебе хотя бы известна история своего деда?

Клавдия. Известна. Он был сталинским палачом.

Ерохин. Он загубил тысячи человеческих душ!

Клавдия. Душу он загубил только одну – свою. За души невинных жертв ты можешь быть спокоен.

Ерохин. Как, зная всё, ты можешь спокойно к этому относиться?

Клавдия. Топор палача – тяжкая ноша. На всю жизнь. Всучая, его называют мечом правосудия. Некоторых спасительный самообман греет до последнего дыхания.

Ерохин. Некоторых? Стало быть, твой дед – исключение?

Клавдия. Я развеиваю все иллюзии.

Ерохин. Зачем?

Клавдия. По долгу христианина. Легко помогать праведнику. Попробуй-ка спасти грешника.

Ерохин. Теперь начинаю понимать твою покорность.

Клавдия. Правильно. Покорность покоряет.

Ерохин. Разве смирение может обезоружить убийцу?

Клавдия. Смирение перед убийцей убийственно. Для него.

Ерохин. Зачем ты взвалила на себя такой крест?

Клавдия. Кому-то надо его нести. Мама не смогла.

Ерохин. Она умерла… от этого?

Клавдия. Она повесилась. Мне тогда не исполнилось и четырёх лет. Говорят, её попросили на кафедре провести встречу деда со студентами перед Днём Победы. Дед пришёл, а какой-то первокурсник выдал ему всю правду-матку.

Ерохин. Нетрудно было предвидеть. Наверное, внук репрессированного. Со мной таких училось очень много. Каждый третий. Или даже второй.

Клавдия. Мама не знала ничего про деда. Он скрывал от неё.

Ерохин. И ты простила?

Клавдия. Он вырастил меня. Отец нас тут же бросил. До сих пор не показывается. Вот пойми, кто из них больший подлец.

Ерохин. С исторической точки зрения – один, с нравственной – другой.

Клавдия. Очень плохо.

Ерохин. Что плохо?

Клавдия. Что историческая и нравственная точки у нас никак не совпадают.

Ерохин. Мы с тобой, как Чернышевский с Ольгой Сократовной: пять минут о любви, час – о судьбе России.

Клавдия. По-моему, час уже прошёл.

Ерохин. По-моему, тоже.

Пауза. Полутьма на сцене сменяется полным мраком. В темноте слышатся частые озорные поцелуи.

Звучит современная песня, под которую Вторая девица репетирует сольный номер стриптиза. Ананьев сидит на табурете, широко расставив ноги, и подаёт реплики.

Ананьев. Плавно… плавно… резче… резче…

Без стука входит Ерохин.

Ерохин. Всё в порядке.

Ананьев. Тсс.

Они продолжают вдвоём наблюдать конец репетиции. Музыка смолкает. Вторая девица подбоченилась и ждёт замечаний Ананьева.

Ананьев. Сегодня лучше. Значительно лучше. Не хватает только искорки. Тебе ведь надо зажечь публику. Иначе она останется равнодушной. Будет жевать антрекоты и смотреть в тарелку, а не на подиум.

Вторая девица. Подумаешь! Пусть смотрят, куда глаза глядят. Деньги те же.

Ананьев. Нет, голубушка, не те же. Кончится срок контракта, и больше хозяин его не продлит.

Вторая девица. Найду другую точку.

Ананьев. Ты подёнщица, а не актриса. (Пауза.) Ладно, ступай.

Вторая девица одевается и уходит. Ананьев жестом предлагает Ерохину сесть на другой табурет.

Ананьев. Что за судьба у меня такая: хочу всё делать хорошо, но в каждой мелочи зависим от других. А они, как назло, мои труды пускают насмарку. Все, начиная с мэра и кончая этими девицами.

Ерохин. Ты помнишь: у них уже билеты на понедельник заказаны.

Ананьев. В чём проблема? С визами я уладил.

Ерохин. Проблема прежняя: контракты не подписаны.

Ананьев. Как не подписаны? Четыре месяца в баре в Бари.

Ерохин. У нас с девицами не подписаны.

Ананьев. Разве же это контракты? Не засоряйте, сударь, русский язык. Такие бумажки называются просто договорами. Договорами подряда. Но заключать их мы не будем.

Ерохин. Тогда поездка не состоится.

Ананьев. Состоится. Ещё как состоится.

Ерохин. Нет, Яков, я не шучу. Я серьёзно.

Ананьев. Не хватало нам серьёзно говорить о такой ерунде. Куда они денутся?

Ерохин. Я их не пущу.

Ананьев. Ах вот как! Это почему же?

Ерохин. Ты же обсчитать их задумал.

Ананьев. Старик, всё очень просто: я получаю бабки и забираю половину. Вторую отдаю тебе. Ты их делишь на всю троицу. Советую по старинному принципу: пятьдесят процентов себе, остальное – поровну.

Ерохин. Нет, Яков. Сейчас не восемьдесят второй, а девяносто второй, и мы не в стройотряде. Одна половина им, другая – нам, пополам. Так будет справедливо.

Ананьев. Зачем тебе это надо? Посчитай. Я ведь то же самое предлагаю.

Ерохин. Мне – да. А им?

Ананьев. Да эти три зассыхи на консумации знаешь сколько заработают?

Ерохин. Подозреваю, что на панели ещё больше. Но мы должны действовать по-честному.

Ананьев. И не стыдно своего благодетеля грабить?

Ерохин. Чудак! Я наши общие интересы блюду. Там ведь Манька-пианистка обосновалась, в этом Бари. Узнает, перевербует девиц, и мы с тобой вообще с носом останемся.

Ананьев. Господи, даже в благородной Италии какие-то Маньки заправляют! Никуда от них не спрячешься. Ладно, насчёт пианистки я по другим каналам проверю. Если подтвердится – быть по-твоему.

Ерохин. Эх ты, Яков! Ворочаешь такими деньжищами, что дух захватывает. А тут из-за лишней тысячи в бутылку лезешь.

Ананьев. Да пойми ты, наконец: липовый я миллионер. Заводы, яхты, виллы на самом деле не мои. Только на имя моё записаны. А я хочу самому себе цену знать. Истинную. Поэтому мне каждый цент заработанный дорог. Поэтому и дачу хочу иметь собственную, здесь, где наверняка можно будет в старости кости греть.

Ерохин. С дачей картина вырисовывается. Наумов фактически завладел ей до приговора военной коллегии о конфискации имущества.

Ананьев. Даже так?!

Ерохин. Да. На третий день после ареста он написал заявление Ежову: прошу, мол, предоставить мне освободившийся от врага народа дом. Ежов наложил резолюцию председателю облисполкома: к исполнению. Последний след гласит: начальнику БТИ – внести соответствующие изменения. Всё за зиму провернуть успели, а процесс лишь весной открылся.

Ананьев. Значит, решения исполкома не было?

Ерохин. Какое там решение! Одни резолюции. И те карандашом.

Ананьев. Отлично. Сделаем то же самое. Как царь с нам, так и мы с царём. Применим закон о реабилитации и оформим как наследство.

Ерохин. Не всё так просто. Есть гражданский кодекс: длительное открытое владение недвижимостью порождает право собственности.

Ананьев. Никаких кодексов! Оформить – и делу конец.

Ерохин. Предположим, оформили. А дальше что? Вышвыривать старика из дома?

Ананьев. Зачем? Пусть доживает. Нам скандалы не нужны. Да и ему тоже.

Ерохин. Так и будете под одной крышей?

Ананьев. Он долго не протянет. Создадим соответствующие условия. Глядишь, и сам верёвочку намылит. Как тот маршал прошлым летом.

Ерохин. У него ведь внучка.

Ананьев. А с этой цацей мы церемониться не станем. Отправим по месту прописки. В город. Кстати, где она работает?

Ерохин. Пока нигде. Только институт кончила.

Ананьев. Нужно куда-нибудь пристроить. Такая фигурка сегодня недёшево стоит.

Ерохин. А вот этого не надо. Прошу девушку не трогать.

Пауза. Ерохин смотрит на Ананьева с вызовом и достоинством. Оба молчат.

Ананьев. Хорошо, господин Капулетти.

Ерохин. Если ты имеешь в виду Ромео, то он был Монтекки.

Ананьев. Наверное, ты прав. Я всегда их путаю: Монтекки, Капулетти… (Пауза.)

Ерохин. За дачу придётся судиться.

Ананьев. А судьи кто? Коммунистические холуи. Ученики академика Вышинского. Пока их поменяем – не один год пройдёт.

Ерохин. Яков, я не понимаю: мы какое государство создаём?

Ананьев. Правовое. Демократическое. Но у любого исторического процесса, господин максималист, есть переходный период. Такой маленький кусочек времени. Совсем малюсенький. Лет десять. А то и двадцать. Ты как думаешь: сегодня у нас красные порядки, но мы поднатужимся, и завтра будут белые-белые. Без единой кровиночки. Как лицо покойника. Не получится!

Ерохин. Вот как ты заговорил…

Ананьев. Не будь идеалистом, Авенир. Социализм – сорняк живучий. Его скосить мало – надо корешки повытаскивать. А мы и скосили-то лишь внутри Садового кольца да вокруг Невского.

Ерохин. Бывают плевелы и пострашнее. Например, безнравственность. Одно зёрнышко попало – ввек не выполешь.

Ананьев. Никуда, господин чистюля, не денешься. Помнишь, тот хромой мудрец что президенту на следующий день сказал: «Берегитесь! Сейчас вся шпана к вам полезет». И полезла. И дальше лезть будет. Не мы – так они завтра укоренятся.

Ерохин. Ты мне напомнил один бородатый анекдот. Судят насильника. Дают ему слово для оправдания. А он говорит: «Вижу, девочка хорошая. Так уж лучше я, чем какая-нибудь сволочь».

Ананьев. Вот именно. Лучше мы. Дело не только в этой даче. Всё нужно захватить, что плохо лежит. Разве справедливо получится: мы старались, контрреволюцию готовили, старый режим свергали, а ничего, кроме должностей, не заработаем. Зачем нам должности, если собственность другим достанется? Вдруг они её для реставрации прежних порядков используют? Собственность – это оружие. Не возьмёшь в свои руки – не уцелеешь.

Ерохин. Я в вашу драку ввязался, чтобы свободно распоряжаться своими способностями, а не чужим имуществом.

Ананьев. Не выйдет. Завтра по миру пойдёшь со своими способностями. А я, прихвативший народное добро, сжалюсь над тобой и найму работать.

Ты думаешь, деньги – это мерило труда, как нас в институте учили? Это мерило свободы. Только глупец считает, что свобода – возможность делать что хочешь. Высшая свобода – возможность не делать то, чего не хочешь. А она лишь у очень богатых людей. Обогатимся мы – и народ наш сирый и несчастный из нищеты вытянем. Разворуют другие – и мы на бобах останемся, и народ лапу сосать будет. Это только нам, демократам сердобольным, людей жалко, а они отца родного не пощадят.

Ерохин. И давно ты до таких откровений додумался?

Ананьев. Эх, Авенир, Авенир! Если бы ты обо всём ведал, что на самом верху задумано. В ужас бы пришёл. Ещё утопился бы ненароком. Сейчас свою честность знаешь куда спрятать надо, если выжить хочешь?

Ерохин. Не знаю и знать не желаю. Если сразу всё вкривь и вкось пойдёт, то лучше уж назад коммунистов вернуть. При них хоть необратимых гнусностей не было.

Ананьев. А убийства людей обратимы? Дед мой загубленный, по-твоему, с того света может возвратиться по решению Верховного Совета?

Ерохин. Я не о прошлом. В последние годы старый режим перед нами как кролик перед удавом стоял. Где же теперь оппозиция? Где контроль за сорвавшимися с цепи жуликами?

Ананьев. Наивный человек! Они будут хапать, а ты стоять рядом и контролировать. Вдумайся: в стране, где всё до последнего винтика принадлежало государству, начинается приватизация. Останется что-нибудь неприкарманенным? Нет, не останется. Разделится ли поровну на миллионы частей? Так тоже не бывает. Значит, распределится в неравных долях. Как в Германии в сорок пятом: генералу – состав, полковнику – вагон, а солдату – сколько в вещмешок влезет.

Ерохин. Это по какому закону?

Ананьев. По закону джунглей. Самому демократичному закону самых демократичных джунглей.

Ерохин. Закону джунглей, говоришь. А ты почитай Киплинга. Узнаешь много нового. Например, о Водяном Перемирии. Тот, кто убьёт другого на водопое, подвергается смерти. Разве у нас не настало время для такого перемирия?

Ананьев. Я читаю не Киплинга, а толковый словарь. Там о законе джунглей сказано просто: произвол и насилие. Это нас и ждёт в ближайшее время.

Ерохин. Я не согласен. Второй жизни на земле у меня не будет. А первой я рисковал не за право безнравственного и сильного обобрать честного и слабого. Запомни: всё, начинающееся бесчестно, не имеет под собой твёрдой почвы. Даже землетрясение может случиться.

Ананьев. У нас не случится. У нас зона сейсмического спокойствия.

Ерохин. Не уверен. Массовая безнравственность вызывает тектонические сдвиги в любом месте.

Ананьев. Типун тебе на язык, пророк несчастный! Уж слишком много ты знаешь. Только никогда не знаешь главного. Например, как пройдёт приватизация.

Ерохин. Знаю. Всем откроют счета в банке, выдадут специальные сберкнижки.

Ананьев. Этот бред депутатики придумали. Когда у нас ещё президента не было. В уравниловку решили поиграть.

Ерохин. Это не бред. Это закон.

Ананьев. Чихали мы на их законы! Кстати, счета должны были к новому году открыть. И много открыли?

Ерохин. Пока ни одного.

Ананьев. И не откроют. А теперь смотри.

Ананьев достаёт из кармана свёрнутый вдвое листок. Разворачивает.

Ерохин. Что это?

Ананьев. Ваучер называется. Вместо твоих сберкнижек. Уже почти весь тираж отпечатан. Но пока никому ни слова. Как только депутаты на пленэр отправятся, президент издаст указ: в каждое рыло по ваучеру. Десять тысяч рублей на брата.

Ерохин. И что с ними делать?

Ананьев. Вообще-то обменивать на акции госпредприятий. Но мы для себя что-нибудь позаковыристее придумаем.

Ерохин. Народ обмануть хотите?

Ананьев. Хотим. Но интеллигентно. Такой крик на телевидении поднимем: даже ты поверишь в силу ваучеров. А сами их потихонечку скупим и все прибыльные заводики к своим рукам приберём. Ясно?

Ерохин. Ясно. Придётся новой волны ждать. С вами мне не по пути.

Ананьев. Новая будет не скоро. Если и доживёшь, то уже состаришься. А на нашей далеко уплыть сможешь. В твои-то годы! Я хоть всего на восемь лет старше, но чёрной завистью тебе завидую. Восемь лет! Это же почти три тысячи дней.

Ерохин. Ты мне про восемь лет не напоминай. Я спортсменом был. К олимпиаде готовился. Но старый маразматик Черненко и его «ленинская гвардия» украли у меня мечту. К тому же следующие игры в Сеуле назначили. А с Южной Кореей у нас вообще отношений не предвиделось. Как представил я себе, что целых восемь лет дожидаться – совсем руки опустились. Вот и решил тогда: всю свою силу в другое русло направить. И не жалею. Если мы тех динозавров за восемь лет свалили, то и ваша олигархическая малина долго не продержится.

Ананьев. Опять воевать? Зря, брат, зря. Ты хочешь чистой демократии? Но демократия – это всего лишь демагогическая фигура. В чистом виде в природе не встречается. Как алюминий. Тут же окисляется. (Пауза.) Не дури. Давай продолжать действовать вместе. У нас же неплохо получается.

Ерохин. Против коммунистов, сталинистов, чекистов – давай. Но против народа – тут уж, пожалуйста, без меня.

Ананьев. Народ! Что такое народ? Бабы народят – вот и народ.

Ерохин. Народ – это те, кто нам поверил. Кто не так уж плохо жил при социализме, ибо отсутствием гласности и свободы передвижения не очень тяготился, но вручил именно нам своё будущее, своё благополучие, свою надежду на сытость и богатство. Кто сердцем к нам потянулся. Как женщина. Таких обманывать нельзя. (Пауза.) Вижу, тебе не понять. Ты и женщин, наверное, обманываешь.