Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

Эпилог

Действующие лица

Илия, пророк

Ахав, царь Израильский

Х век до Рождества Христова. Израиль.

Илия и Ахав

Илия

 
Куда ты, нечестивый царь Ахав?
 

Ахав

 
Иду соседский сад забрать в владенье.
 

Илия

 
Как? Тебе мало смерти Навуфея,
Которого убила твоя жадность,
Ты хочешь взять ещё и виноградник?
На месте, где псы кровь его лизали,
Знай, будут скоро псы твою лизать.
 

Сверкает молния. Илия скрывается. Ахав падает на колени.

Ахав

 
Прости меня, преступного, Господь!
Поститься буду, все шелка сниму,
Вретища возложу себе на тело,
Не дай тому свершиться предсказанью,
Что Илия сейчас мне передал.
Прости меня преступного, прости…
 

1998

Тучка золотая
Сценическая новелла в двух действиях

Действующие лица

Роман, 45 лет

Клара, его дочь, 16 лет

Антонина, 45 лет

Мансур, 25 лет

Действие происходит летом 1999 года в Подмосковье.

Действие первое

Большая неряшливая комната богатого по недавним понятиям загородного дома. В одном углу – рояль почтенного возраста. В другом, против входной двери, – пологая английская лестница, ведущая на второй этаж. Холл второго этажа уставлен только мягкой мебелью, в центре – дверь в одну из комнат. На первом этаже помимо массивного стола и стульев – старинный буфет красного дерева и такой же комод со стоящей на нём радиолой. На стенах – увеличенные фотографии обитателей дома и их предков. По лицам можно понять, что здесь живут интеллигенты отнюдь не в первом поколении. Среди фотографий выделяется написанная маслом картина в стиле классицизма.

Со второго этажа медленно спускается Роман с курительной трубкой во рту. Он непричёсан и небрит. На нём халат и шлёпанцы на босу ногу. В руках – небольшой аптечный пузырёк.

Роман подходит к буфету. Кладёт трубку в фарфоровую китайскую пепельницу. Достаёт графин. Опорожняет его в стакан и залпом опустошает.

Роман (сморщившись). Кусаешься, зелёный змий? (Грозит кому-то пальцем.) Больше не удастся. Мы с тобой в последний раз видимся.

Роман открывает пузырёк и пересыпает его содержимое в стакан. Затем бережно, на вытянутой руке, подносит стакан к столу, ставит на него, а сам садится на стул лицом к зрительному залу.

Роман. Последнее слово соперничающим сторонам. (Пауза.) Ну, боритесь же, боритесь за мою бессмертную душу! И ты, сатанинское отродье, толкающее меня в пекло. И ты, мой добрый ангел-хранитель, в честь которого каждый год в этот день, за этим столом собирались гости. Всё лето мне напоминали: «Ромочка, ты не забыл позвать своих друзей первого на именины?» (Пауза.) Так говорите что-нибудь! (Пауза.) А… я, кажется, слышу. Ты, бес, прав – такая жизнь бессмысленна, она уже сейчас в тягость, а дальше будет хуже: голод, болезни, разрушение личности… Что-что ты сказал, мой ангел? Да, конечно, можно найти какую-нибудь пыльную работу (с пыльной ведь не выгоняют), тогда на хлеб и лекарства хватит… Да-да, согласен с тобой, искуситель: нет ничего страшнее унижения, от подобной боли – только одно средство… (Тянется к стакану с таблетками.) Ах, как же, нужно смирять гордыню… (Отдёргивает занесённую руку.) Правильно, демон, лучше покинуть мир, где ты всем всё обязан, а уж если чего точно никому не должен – так это быть самим собой… (Снова тянется к стакану.) Конечно, ангел, помню: этим душа губится безвозвратно – смертный грех, его уже не искупить, не замолить… (Опять отдёргивает руку.) Говоришь, дьявол, там всё едино: для праведников – рай, потому что им и здесь ничего уже не надо, они ещё при земной жизни бестелесные, а грешников сжигает изнутри огонь бессилия: не могут без плоти… Мне тоже опротивела плоть, я устал от неё… Мой добрый заступник, ты видишь, как он завлекает? (Решительно берёт стакан, подносит его ко рту.)

Твоё последнее слово… Нет, долой слова: если хочешь спасти – явись сам.

Раздаётся стук в дверь.

Роман ставит стакан на стол и, шмыгая шлёпанцами, бежит её открывать.

Входит элегантно одетая молодая женщина с дамской сумочкой через плечо. У неё дорогая причёска и холёные руки. Это Антонина.

Антонина. Здравствуйте. Я по объявлению.

Роман. По какому объявлению?

Антонина. Насчёт продажи картины неизвестного художника.

Роман. У меня нет никакой картины.

Антонина (настойчиво продвигается вглубь комнаты). Картина висит вон там. (Показывает на стену.)

Роман. Вы уже всё изучили. Может быть, собрались обворовать?

Антонина. Наоборот. Хочу облагодетельствовать. Думаю, десять тысяч не будут для вас лишними.

Роман. Десять тысяч?

Антонина. Как в объявлении.

Роман. Первый раз слышу.

Антонина. А это что? (Достаёт газету.) Читайте.

Роман (читает). «Продам за десять тысяч долларов…» Значит, не рублей, а долларов?

Антонина. За десять тысяч рублей раму хорошую теперь не закажешь.

Роман (продолжает читать). «…картину неизвестного автора эпохи классицизма. Адрес…» Да, адрес мой. Но я объявления не давал, и вообще оно без подписи. Анонимка! Как же вы клюнули на эту удочку?

Антонина. Посмотрите другие объявления. Где здесь подписи? Только адрес. Кому хочется платить за лишнее слово?

Роман (внимательно изучает газету). Да, правда. И всё равно – это не моё объявление.

Антонина. Даже если не ваше – какая разница? Готова прямо сейчас рассчитаться наличными.

Роман. А я не готов поменять дорогую мне вещь, украшавшую жизнь не одного поколения моих предков и мою, на бесцветные бумажки, хотя бы они покрыли весь холст.

Антонина. Хорошо. Дам больше. Назовите вашу цену.

Роман. И не просите. Ни за какие деньги.

Антонина. Даже за миллион?

Роман (не колеблясь). Даже за миллион.

Антонина. Это хорошо.

Роман. Почему?

Антонина. Потому что таких денег у меня нет. Пока нет.

Роман. Вот видите: вы хотите воспользоваться моим, можно сказать, бедственным положением…

Антонина. Давайте обсудим разумную цифру. Не миллион и не десять тысяч.

Роман. Значит, десять тысяч так же неразумно, как и миллион?

Антонина. Возможно.

Роман. Что же вы не апеллируете к объявлению? Ведь продавец согласен на десять тысяч.

Антонина. Бог с ним с объявлением. Может, его дал ваш знакомый, ваш доброжелатель, чтобы подтолкнуть вас к разумному решению. Но ошибся в оценке. Готова рассмотреть любое предложение.

Роман (морщится). Ой, только не изъясняйтесь на этом ужасном новоязе.

Антонина. Хорошо. Ваша цена?

Роман. Цена этой картины – моя жизнь. Она вся прошла под этим полотном. В младенчестве пугали горящие глаза изображённых. В детстве – завораживал пейзаж. В отрочестве привлекал таинственностью сюжет. В юности – мучила загадка её происхождения. В молодости она меня вдохновляла на поиск правды. А сейчас просто любуюсь её совершенством, её застывшей, неизменной гармонией. (Пауза.) Так сколько, по-вашему, стоит моя жизнь?

Антонина. Разве человеческая жизнь может измеряться деньгами?

Роман. Может. Теперь может. Ведь честь дороже жизни. Вспомните хотя бы Пушкина. Это только у безродных либералов жизнь человека – высшая ценность. Сегодня честь и достоинство оцениваются судом. В рублях. Значит, жизнь и подавно можно оценить.

Антонина. Этот человек ничуть не изменился. (Пауза.)

Антонина срывает с себя парик и из стриженой брюнетки превращается в длинноволосую блондинку.

Роман. Тоня? Тоненькая моя…

Антонина. Давно меня никто так не называл. (Пауза.) Прости за этот маскарад. (Губы её дрожат.) Прости.

Роман. Подожди. Поднимусь ненадолго наверх. Я ещё не брился сегодня.

Антонина. Кого теперь удивишь щетиной? В ней даже есть свой шик.

Роман. Нет, я так не могу. Я же не телеведущий. (Устремляется вверх по лестнице.) Я быстро.

Роман скрывается за дверью комнаты второго этажа. Проводив его взглядом, Антонина садится на стул. Замечает стакан с таблетками. Быстро открывает свою сумочку и пересыпает туда содержимое стакана.

Антонина. Господи, теперь я знаю, кто толкнул меня на такое безумие. (Пауза.) И кто убрал с дороги всех постовых, когда жала под двести.

Раздаётся звонок сотового телефона. Антонина вынимает из сумочки трубку.

Антонина. Слушаю. (Пауза.) Нет, сегодня не смогу. (Пауза.) Мне не интересен твой body-art, и прожигать жизнь в ночных клубах я больше не желаю. (Пауза.) Давай отложим эту беседу, у меня переговоры.

Антонина отключает телефон, кладёт трубку в сумочку. В это время по лестнице спускается Роман. Он в костюме и при галстуке. У него просветлённое лицо и радостная улыбка. Грациозно двигаясь, он приближается к Антонине.

Роман. Вы разрешите снять пиджак?

Антонина. Ты ничуть не изменился за двадцать лет.

Роман. За двадцать три.

Антонина. Страшно подумать: большая часть моей жизни!

Роман. И моей.

Антонина. Ты до сих пор считаешь, что без пиджака и галстука принимать даму нельзя?

Роман. Конечно. Так принято.

Антонина. Так было принято.

Роман. Так принято в обществе. Но общество слегка уплотнили, и на отвоёванной захватчиками территории перед дамами ходят даже без брюк. (Пауза.) Вы позволите?

Антонина. Позволяю.

Роман. Спасибо, мадам. (Снимает пиджак, вешает его на спинку стула.)

Антонина. Я не мадам. Я не замужем. (Пауза.) Была. Недолго.

Роман. Овдовели?

Антонина. Нет. Мы разбежались.

Роман. И хотите после этого разбега снова зваться мадемуазелью? Так не бывает.

Антонина. Кстати, я не меняла девичью фамилию.

Роман. Значит, вы жили в гражданском браке.

Антонина. Нет, мы зарегистрировались в загсе.

Роман. Правильно. Брак, регистрируемый в загсе, и есть гражданский. Обычная запись акта нового гражданского состояния, не освящённого свыше. Там же потом легко вернуться к старому гражданскому состоянию.

Антонина. Совершенно верно. Было и такое.

Роман. И какая из записей доставила вам большее удовольствие? Антонина. Конечно, вторая. Я сразу почувствовала себя женщиной.

Роман. А как вы чувствовали себя в браке?

Антонина. Мы так и будем на вы?

Роман. Давай снова на ты. (Пауза.)

Антонина. У тебя-то как?

Роман. Так же. И, представь, после второй записи я тоже стал чувствовать себя женщиной: сам готовлю, стираю, пришиваю пуговицы.

Антонина. Давно женился?

Роман. Давно.

Антонина. И дети есть?

Роман. Дочка. На будущий год школу кончает.

Антонина. А развёлся?

Роман. Пять лет назад. Сделал себе подарок к сорокалетию.

Антонина. Надоело быть мужчиной?

Роман. Надоело быть козлом отпущения. (Пауза.)

Антонина. Так как насчёт картины?

Роман. Я уже всё сказал.

Антонина. Это ты не мне говорил. Это ты посторонней даме говорил.

Роман. А своим картины не продают. Своим дарят.

Антонина. Хорошо: ты даришь картину, а я тебе – машину.

Роман. Зачем мне машина? За хлебом на соседнюю улицу ездить?

Антонина. Почему за хлебом? В Москву. На работу.

Роман. Нет у меня больше работы.

Антонина. Как это нет?

Роман. Сократили за ненадобностью тематики. Исследование революционного движения в России стало неактуальным. И очень даже опасным. (Пауза.) А ведь поучительная штука! Если бы современные горлопаны хотя бы немного знали собственную историю – жили бы мы сейчас по-другому.

Антонина. Разве в академическом институте могут сократить?..

Роман (перебивая её). Как видишь, могут. Приехал один хлыщ из правительства и объяснил: бюджетные деньги нужны для того, чтобы делать историю, а не изучать. Я не выдержал и сказал: «Настоящая история за счёт налогоплательщиков не делалась никогда». Вот и всё. Больше я не налогоплательщик. Правда, и его на следующий день в отставку отправили.

Антонина. И на что ты теперь живёшь?

Роман. Пишу статьи. Иногда публикуют. По такому исключительному случаю в моё меню возвращается старинное лакомство: бутерброд. Сиречь хлеб с маслом.

Антонина. На Западе говорят: если ты такой умный, то почему такой бедный?

Роман. А у нас говорят: если ты такой честный, то почему такой богатый?

Антонина. Я что-то такого не слышала.

Роман. Значит, ещё не слишком богата.

Антонина. Какое там богатство! Да, зарабатываю прилично. Но и тружусь даже по ночам.

Роман. Часом не на панели?

Антонина. Ты считаешь, что по ночам работают только там? Нет. У меня собственная фирма по продаже недвижимости.

Роман. Так, может, тебе нужна не картина, а дача?

Антонина. Нет, лично мне нужна картина.

Роман. Коллекционируешь? Или деньги отмываешь?

Антонина. Не угадал.

Роман. Значит, перепродаёшь.

Антонина. Ничего-то ты не понял.

Роман. Где уж мне! Совсем отсталый стал. Не то что раньше.

Антонина. Как я хочу снова попасть в это самое «раньше»!

Роман. А я – нет.

Антонина. Почему?

Роман. Я всю свою жизнь положил на то, чтобы твоё проклятое «раньше» рассыпалось в прах.

Антонина. И чего добился?

Роман. Того и добился. Рассыпалось.

Антонина. А сам-то ты кто теперь?

Роман. Не имеет значения. За свои идеалы люди на гибель шли. Меня постигла лучшая участь: как личность я погиб, но хотя бы вижу за что.

Антонина. За это! (Многозначительно разводит руками.)

Роман. Да, за это.

Антонина. За то, чтобы недоучившаяся провинциальная девчонка из сомнительной (так, кажется, выражалась твоя мамочка) семьи могла скупить на корню шикарную загородную виллу времён расцвета советской империи у живущего впроголодь последнего владельца – кандидата наук, уволенного за ненадобностью родному отечеству?

Роман. Если отбросить частности, да! Да! За то, чтобы предприимчивый человек, невзирая на происхождение, пол, место рождения и образование, мог превзойти по достатку коренного москвича, учёного, получившего немалое наследство от своих вельможных родителей.

Антонина. Какой-то социальный мазохизм!

Роман. А декабристы чего добивались? Чтобы другие смогли жить лучше их самих. Доведись им победить, такой спор произошёл бы на полтора века раньше.

Антонина. Ты сам любил повторять, что история не терпит сослагательного наклонения.

Роман. Поучительность истории в сослагательном наклонении гораздо понятней. Как объяснить, чем плох социализм? А представь себе двадцатый век без Второй мировой, без ГУЛАГа, без коллективизации?

Антонина. Не знаю, годится ли твой принцип для мировой истории, а в истории частного человека он срабатывает безотказно. Не сделал бы глупости – жил бы по-иному.

Роман. Ты о чём?

Антонина. Я вообще.

Роман. А-а! (Пауза.) Какую же глупость сделала ты?

Антонина. Им несть числа. И с кредитами, и с валютными счетами… Не хочется вспоминать. Гуляла бы сейчас на Гавайских островах.

Роман. А я сделал всего одну глупость.

Антонина. И она… неисправима?

Роман. В этой жизни исправимо всё. А вот в той (показывает пальцем вверх) – уже ничего.

Стук в дверь.

Антонина. Ты кого-нибудь ждёшь?

Роман. Нет. Я и тебя не ждал.

Антонина. Мне уйти?

Роман. Ты меня неверно поняла. Как беден наш язык! Одни и те же слова выражают прямо противоположные мысли.

Стук в дверь усиливается.

Антонина. Открыть?

Роман. Я сам.

Стук становится угрожающим. Роман идёт к входной двери. Антонина в это время быстро забегает наверх и скрывается в комнате Романа.

Входят Роман и Мансур. Новый посетитель одет в чёрную кожаную куртку с неестественно большим количеством всяких заклёпок. На брюках – ремень с тяжёлой пряжкой. На голове – чёрная повязка с аппликацией в виде черепа и перекрещённых костей.

Мансур. Должок за тобой водится, папаша.

Роман. Никакой я вам не папаша!

Мансур. Это ещё надо доказать. По возрасту вроде бы подходишь.

Роман. Зато по внешности не очень.

Мансур. Да, тщедушный больно. Соплёй перешибёшь. Тот прохожий молодец, что меня сделал, наверняка мосластый был.

Роман. Вот видите, вышла ошибка. Вам лучше поискать должника в другом месте.

Мансур. Никакой ошибки! Ты должник именно как папаша. Родной своей дочери. Клары, так сказать, Романовны.

Роман. Вас она прислала?

Мансур. Не она. Мамаша её. Супружница твоя бывшая.

Роман. У меня нет денег. Я сейчас не работаю. Зарплаты не получаю. О чём, кстати, уведомил вашу доверительницу.

Мансур. Сегодня какое число?

Роман. Первое.

Мансур. Ну?

Роман. Что, ну?

Мансур. Счётчик включён, папаша. До вечера – одни бабки, а с утра – уже другие, с процентами пойдут.

Роман. Такого в законе нет.

Мансур. Ты Некрасова в школе проходил?

Роман. Я его ещё до школы наизусть знал.

Мансур. А я до сих пор помню: «Закон – моё желание, кулак – моя полиция». Понял?

Роман. Понял.

Мансур. Ну?

Роман. Что, ну?

Мансур. Деньги на бочку!

Роман. Денег сегодня нет. Не будет их и завтра.

Мансур. Чем же собираешься рассчитываться?

Роман. Увы, нечем.

Мансур. Нечем? Полон дом добра! Тебе, папаша, повезло: можешь выбирать что хочешь. Но только сразу. Иначе выбирать буду я.

Роман. Пусть приходит сама. Мы решим.

Мансур. Она прислала меня. Она мне бабки за это платит.

Роман. Да хоть дедки. Не собираюсь обсуждать с вами семейные проблемы.

Мансур. Ах так! Извини, папаша, но я вынужден перейти к действиям.

Мансур незаметным движением руки сбивает Романа с ног. В это время на балюстраде второго этажа появляется вышедшая из верхней комнаты Антонина.

Антонина. Не сметь!

Мансур, оторопев, замирает на месте. Антонина быстро спускается вниз.

Мансур. Антонина Степановна?! (Инстинктивно вытягивается по струнке.)

Антонина поднимает Романа. Тот держится за бок.

Антонина (Роману). Куда он попал?

Роман. Кажется, в печень.

Антонина (Мансуру). У нас в Библии сказано: «Око за око, зуб за зуб». У вас в Коране наверняка есть похожие слова.

Антонина бьёт Мансура в печень. Мансур падает. Роман бросается к Антонине, пытаясь защитить её от ответного удара.

Антонина. Не надо, Рома. Сама управлюсь. А ты пойди ляжь.

Роман. Не ляжь, а ляг. Сколько раз можно поправлять!

Антонина. Извини. Я же говорила, что делаю много ошибок. И в этом проклятом слове тоже.

Мансур поднимается и ошалело смотрит на Антонину.

Мансур. Ну вы, Антонина Степановна, даёте!

Антонина. Да тебя пора увольнять за профнепригодность! (Роману.) Ступай, ступай. Мне нужно побеседовать с твоим гостем с глазу на глаз.

Роман понимающе кивает головой и уходит по лестнице в свою комнату.

Антонина. Зачем пожаловал?

Мансур. Должок выбивать.

Антонина. Какой должок?

Мансур. Третий месяц алименты не платит.

Антонина. Тебе?

Мансур. Нет, бабе своей.

Антонина. А ты ей кто?

Мансур. Никто. Знакомый… Попросила…

Антонина. Разрешение на совместительство у меня взял?

Мансур молчит.

Антонина. Взял или нет, я спрашиваю?

Мансур. Нет.

Антонина. Какие сделаем оргвыводы?

Мансур. Вам виднее.

Антонина. А что бы предложил ты, если бы я сейчас застукала кого-нибудь из твоих гавриков?

Мансур. Рассчитать суку.

Антонина. Ой ли? Боюсь, покруче.

Мансур. Простите, Антонина Степановна. На всю жизнь запомню. Других на своём примере воспитаю.

Антонина. Знаешь, кто учится на собственных ошибках?

Мансур. Нет.

Антонина. Дурак. Умный учится на чужих.

Мансур. Простите на первый раз.

Антонина (после паузы). Её пришлёшь за алиментами ко мне. И не вздумай за это что-нибудь взять. Даже банку пива. Понял?

Мансур. Лады.

Антонина. Ты свободен!

Мансур. Спасибо, Антонина Степановна.

Антонина. Стой! Скажи честно: если бы твоя клиентка оказалась платёжеспособной, меня бы перезаложил?

Мансур. Не знаю. Смотря за сколько.

Антонина. Благодарю за откровенность.

Мансур. Странный вы вопрос задаёте. Мы же за деньги работаем. Жизнью рискуем. Кто больше платит – тот и хозяин.

Антонина. Запомни, Мансур, жизнь – это сдача. Её берут только с переплаченной наличности. Поэтому не спеши хапать лишнее. (Пауза.) А теперь выметайся!

Мансур уходит.

Раздаётся звонок по сотовому телефону. Антонина вынимает трубку из сумочки.

Антонина. Слушаю. (Пауза.) На Кропоткинской? (Пауза.) Сколько-сколько? (Пауза.) Срочно оформляйте: это ж почти задаром. (Пауза.) Нет, сама не могу. (Пауза.) Перебьются – не девяносто второй год. (Пауза.) Я тоже так думаю. До свидания.

Антонина отключает телефон. Кладёт трубку назад в сумочку.

Спускающийся по лестнице Роман невольно слышит конец разговора.

Роман. Ты действительно работаешь без отдыха?

Антонина. Такой уж бизнес. Не опередишь – проиграешь. У нас товар штучный. Это не партия бананов с берегов Лимпопо.

Роман. Он ушёл?

Антонина. Он больше не придёт.

Роман. Его наняли…

Антонина (перебивает его). Я знаю кто и зачем.

Роман. Он хотел…

Антонина (снова перебивает). Забудь как страшный сон. Я перевела стрелку на себя.

Роман. Что значит – перевела стрелку?

Антонина. Теперь твои долги – мои долги. До конца твоих супружеских повинностей. Кстати, долго ли ещё тебе платить?

Роман. Не супружеских, а отцовских. (Пауза.) Год или полтора.

Антонина. Она получит за полтора года вперёд.

Роман. Я не привык ходить в должниках, а рассчитаться с тобой нечем.

Антонина. Нечем?! (Показывает на картину.)

Роман. Это шантаж.

Антонина. Шантаж был полчаса назад. А я даю десять тысяч баксов и выплачиваю все алименты.

Роман. Конечно, лучше, если картина окажется у тебя, а не у этой стервы. Но всё равно: для меня это крах. Без неё здешняя аура поблекнет. Неправильно думать, будто дом стоит на фундаменте. Нет. Он держится на домовых. Уйдут они – и всё рухнет. (Пауза.) Ты не знаешь, может, кому-нибудь нужна почка? Или лёгкое. Мне с ними проще расстаться, чем с любимым полотном. Они никакой эстетической ценности не представляют.

Антонина. Почка пьяницы и лёгкое курильщика никакой вообще ценности не представляют. (Пауза.) А кто тебе сказал, что ты расстанешься с картиной? Она как тут висела, так пока и останется висеть.

Роман. Она ведь теперь твоя.

Антонина. Да. Но куда я её дену? Я снимаю угол. Часто переезжаю с места на место.

Роман. Ты торгуешь недвижимостью, а сама не имеешь квартиры?

Антонина. Сапожник ходит без сапог. Обычная история!

Роман. Зачем тогда тебе картина?

Антонина. Не вечно же по чужим домам скитаться.

Роман. Ты, наверное, меняешь не адреса, а их владельцев?

Антонина. И такое случается.

Роман. А сейчас у тебя есть…

Антонина (перебивая его). У меня всегда кто-нибудь есть.

Роман. Кто-нибудь. Это не звучит гордо. Это звучит безысходно: кто ни будь.

Антонина. Да, кто ни будь. Женщине постоянно нужна опора. Мне всё равно, к чьему плечу прислониться: нужно только мужское плечо.

Роман. А другие части тела тебя не интересуют?

Антонина. Хочешь ещё что-то продать, кроме почки и лёгкого?

Роман. Я не о себе. Я о тебе.

Антонина. С годами человек поднимается всё выше и выше. Я уже добралась до плеча. Скоро понадобится только голова.

Роман. А кончится дело рогами. Выше уже некуда.

Антонина. Знаешь, почему мне стали безразличны все мужчины? Потому что в моей жизни был ты: самый сильный и самый слабый, самый остроумный и самый тупоголовый. Больше не встретился никто, равный тебе хоть в чём-то одном.

Роман. Тоненькая моя… (Отводит глаза.)

Антонина. Давай потанцуем.

Роман. Давай.

Роман подходит к радиоле. Открывает крышку. Достаёт из комода пластинку. Заводит проигрыватель.

Роман. Сейчас ты должна что-то вспомнить.

Звучит мелодия из кинофильма «Генералы песчаных карьеров».

Антонина. Точно. Это было двадцать пять лет назад.

Роман. Я учился на третьем курсе.

Антонина. А я только поступила на первый.

Роман. Хотя мы ровесники.

Антонина. Два раза я проваливалась на вступительных экзаменах. Но потом пожалел молоденький доцент.

Роман. Осенний студенческий бал. Белый танец. И…

Антонина. Молодой человек, вы разрешите…

Антонина подхватывает Романа, и они кружатся по сцене. Танец кончается затяжным поцелуем.

Роман. Можно задать тебе один нескромный вопрос? Почему ты выбрала именно меня?

Антонина. За четверть века твой вопрос утратил всякую нескромность. И всё-таки ты не дождался моего разрешения.

Роман. За вежливую форму всегда прощается невежливое содержание. (Пауза.) Однако не уклоняйся от ответа.

Антонина. Конечно, спустя двадцать пять лет я могла всё забыть или что-то сочинить, но признаюсь как на духу: просто была влюблена в твой образ. С детства мне нравился определённый тип мужчины. У себя в городе я таких не встречала. А в Москве первым попался ты.

Роман. И что же я за тип?

Антонина. Породистый – раз. Самоуверенный – два. Неприступный – три.

Роман. Как всё это можно разглядеть с первого взгляда?

Антонина. Породой от тебя разило за версту. Самоуверенность читалась в глазах. А неприступность я почувствовала женской интуицией.

Роман. Я ведь чуть не послал тебя куда подальше с твоим белым танцем.

Антонина. Помню. Когда его объявили, ты потянулся к выходу. Но я предвидела такой поворот и зашла со стороны двери.

Роман. Тебя спас только абсолютно провинциальный вид. Врождённое чувство вины перед народом не позволило мне обидеть его типичнейшую представительницу.

Антонина. Твоя демоническая надменность ещё больше очаровала меня. Видно у всех дочерей Евы тоже есть врождённое чувство: преклонение перед первым соблазнителем. Им был не Адам, а Змей-искуситель.

Роман. Змей подсказал нам верное решение: совращать и потом отправлять замуж за какого-нибудь идиота, вроде Адама.

Антонина. До соблазнения было ещё далеко.

Роман. Как сказать! Знаешь, чем ресторан отличается от столовой? В ресторане едят, наслаждаются пищей, общаются. А в столовой питаются: приносят себе сами на подносе кучу еды и разом её поглощают. Обед в ресторане – акт социальный. Обед в столовой – сугубо физиологический. Скороспелое соитие сродни утолению голода в этих заведениях, метко прозванных забегаловками. Настоящее соблазнение тоже начинается сразу. Но его кульминация готовится долго и терпеливо.

Антонина. Я места себе не находила. Была готова отдаться тебе в первой попавшейся подворотне. А ты играл со мной в кошки-мышки.

Роман. Не забывай про мои прежние увлечения.

Антонина. Красавица Инга с твоего курса. Ты оставался у неё два раза осенью и три раза зимой.

Роман. Неужели ты за мной следила?

Антонина. Я ложилась спать, только удостоверившись, где проводишь ночь ты.

Роман. Да, права человека нарушались тогда всеми: и государством, и отдельными индивидуумами.

Антонина. Самое важное право человека – право на защиту своей любви.

Роман. Разве мои маленькие шалости угрожали твоей любви? Они только усиливали её. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

Антонина. Неправда. Ревность отравляет любовь.

Роман. Пока не добьёшься взаимности – глупо ревновать. Ты путаешь ревность с желанием победить соперницу, занять её место.

Антонина. Я вовсе не собиралась побеждать какую-то Ингу. Я хотела победить тебя.

Роман. Разве я дал бы себя победить?

Антонина. Ты доводил меня до исступления.

Роман. Опытный наездник не сядет на необъезженную лошадь, пока не поймает такой момент, когда ему хватит сил удержаться, а ей – не удастся его сбросить.

Антонина. Во время зимней сессии я ещё могла взять себя в руки. От страха вылететь из университета целых три недели не бегала за тобой. Потом всё потекло по наклонной плоскости и понесло к погибели.

Роман. И поэтому весной ты решила сама признаться мне в любви.

Антонина. Другого спасения я не видела. В случае бессердечного отказа я ещё успевала залечить душевные раны до летних экзаменов.

Роман. Конечно, хотелось сорвать спелый и сочный плод. Но он, не совсем дозрев, сам полез в рот.

Антонина. Как только дура Инга подзалетела, я сразу поняла: пробил мой час.

Роман. Ты и за ней следила?

Антонина. В одном общежитии такую тайну, как аборт, не утаишь. Я быстро рассчитала срок, на который твой голод оставался без утоления.

Роман. Но я имел запасной вариант. (Пауза.) Надвигались майские праздники. И первый из них – Вальпургиева ночь. Требовалось разбавить нашу мужскую компанию. И тут подвернулась ты.

Антонина. Андрей угнал родительскую «Волгу» и забрал прямо из общаги нас со своей кралей и её подружкой.

Роман. Именуемой Катей. Ей предназначалась роль царицы бала. Она же оказалась слишком застенчивой.

Антонина. А я не постеснялась показать кое-что почтенному обществу, и царицей выбрали меня.

Роман. Да, у тебя четвертьвековой опыт участия в альтернативных выборах.

Антонина. Я была уверена, что окажусь ночью в твоей постели. Но ты предпочёл Катю.

Роман. Таковы условия игры. Выиграешь в одном – проиграешь в другом. Система сдержек и противовесов. Иначе мы потеряли бы Катю навсегда.

Антонина. Тогда я пустила в ход тайное оружие. Утром поднялась рвота, температура подскочила под сорок.

Роман. Второго все уехали, а тебя пришлось оставить здесь, со мной.

Антонина. Едва отчалил последний гость, я вмиг поправилась.

Роман. Как тебе это удалось?

Антонина. На каждый яд есть своё противоядие. Система сдержек и противовесов.

Роман. Первые два дня я боялся заразиться.

Антонина. А на третий день я сама поднялась в ту комнату (показывает на второй этаж).

Роман. Если бы не ханжество Кати…

Антонина. Я бы придумала что-нибудь другое. (Пауза.) История не терпит сослагательного наклонения.

Роман. Но с помощью сослагательного наклонения легче воспитывать на её примерах.

Антонина. Почти весь май мы только и искали возможности уединиться. А в июне пришлось прерваться на экзамены.

Роман. Зато июль и август принадлежали нам безраздельно.

Антонина. Я не поехала на каникулы домой. Обманула маму легендой об археологических раскопках в Тмутаракани.

Роман. Тоненькая моя!

Роман тянется к Антонине. Они обнимаются. Долгий чувственный поцелуй закономерно венчает давнее воспоминание.

Роман. Если бы ты начала с поцелуя, а не с картины, я бы тебя сразу узнал. Вкус твоих губ не изменился.

Антонина. А у тебя появился новый табак.

Роман. В нашу безальтернативную эпоху продавали только «Золотое руно». Теперь выбор богаче.

Антонина. В то лето ты не курил совсем.

Роман. Ты не догадывалась, почему?

Антонина. Потому, что мне хотелось всегда находить твои губы свободными.

Роман. Всё гораздо прозаичнее: я поиздержался. Исчерпал лимит родительской ренты. Появилась новая статья расходов – ты.

Антонина. Но в сентябре трубка вернулась на привычное место.

Роман. Во время учебного года я не вправе был менять свой имидж.

Антонина. Осенью ты сильно изменился. Пригрозил разрывом, если хоть кто-нибудь на Воробьёвых горах по моей вине догадается о нашей связи.

Роман. Главной нашей наукой считалась тогда конспирация. Рисковать твоей свободой я не имел права.

Антонина. Я делала вид, будто мы в ссоре.

Роман. А я для маскировки начал приударять за первокурсницей.

Антониной. Да, дочкой кагэбэшника.

Роман. Начальника отдела в пятом управлении.

Антонина. Встречались мы тайком, в основном, здесь.

Роман. Иногда на квартире у Андрея.

Антонина. Там мне не нравилось. Никогда не любила короткие свидания. От них веяло тюрьмой.

Роман. А в зимние каникулы мы поехали в Питер и провели две чудесные ночи в вагоне СВ: туда и обратно.

Антонина. И ещё три у твоей двоюродной бабушки.

Роман. Старушка приняла нас очень тепло. Но потом настучала маме.

Антонина. Вот как? Почему ты сразу не сказал?

Роман. Я многого тебе не говорил. Мои ушлые родители догадались обо всём гораздо раньше первого скандала.

Антонина. Тот день не забуду никогда.

Роман. Я услышал скрип калитки, сразу понял, кто идёт, и успел одеться.

Антонина. А меня твоя мамочка застукала в постели в костюме Евы. «Не то прикрываете, милочка, – грозно сказала она, увидев, как я натягиваю одеяло на шею. – Самым постыдным образом обнажена ваша похотливая физиономия».