Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

Роман. Хочу, чтобы ты окончила школу, поступила в институт, получила бы образование, вышла замуж, а там – живи, как знаешь.

Клара. Я уже сейчас знаю, как жить. Для этого не нужно так много действий.

Роман. И как же?

Клара. Рубить капусту. Пока рубится.

Роман. Говори, пожалуйста, по-русски.

Клара. По-русски это называется: make money.

Роман. А, теперь понятно.

Клара. Видишь, как я хорошо перевожу с иностранного на родной.

Роман. А чем подрабатываешь?

Клара. Твоим главным подарком – своей незаурядной внешностью. Наш менеджер запал на меня с первого взгляда. Редкая, говорит, смесь породы и порока.

Роман. Какой ещё менеджер?

Клара. Гарик из «Entertainment Incognito».

Роман. Инкогнито – это хорошо. Меньше позора для родителей.

Клара. Ничего плохого мы не делаем. Подтанцовываем на концертах.

Роман. Знаешь, чем такие entertainment кончаются?

Клара. Знаю. Поэтому гони алименты.

Роман. Тебе?

Клара (после паузы). Слушай, есть гениальный план: давай я подам заявление, что живу с тобой. Тогда платить должна она.

Роман. Так нельзя.

Клара. Можно. В моём возрасте родителя выбирают сами. Я перееду сюда, и будем получать по полторы штуки. Тебе, кажется, родная Академия меньше отстёгивала.

Роман. Что значит, по полторы штуки? Деньги получают родители, а не дети.

Клара. Ух ты, какой хитренький! Я шило на мыло не меняю. Мне бабки нужны.

Роман. Я, конечно, не против взять тебя к себе. Но ты обидишь маму.

Клара. Она только и мечтает меня сбагрить. За кобеля своего боится. Вдруг он тоже оценит смесь породы и порока. У самой-то первый ингредиент отсутствует.

Роман. Клэр, перестань!

Клара. Я теперь никакая ни Клэр. Я теперь – Иулитта.

Роман. Что за дурацкое имя?

Клара. Дурацкое дали вы. Пришла недавно креститься, а его нигде в святцах нет.

Роман. В православии нет, в католичестве – есть.

Клара. К католикам ездить далеко. А православные на каждом шагу. Придётся быть Иулиттой.

Роман. Говори по-русски – Улитой.

Клара. Это по-деревенски – Улита. А по-русски – Иулитта. За одно имя в «Плейбой» попасть можно.

Роман. Предел порочно-породистых мечтаний?

Клара в ответ водит большим пальцем по внутренней поверхности остальных.

Роман. Объясни толком: зачем тебе деньги? Ты сыта, одета, обута, тебе учиться надо, о поступлении в институт думать, а не о рублях и долларах.

Клара. В моём возрасте, дорогой папочка, у человека формируется психология социального поведения. Либо я вырасту закомплексованным уродом с мыслями о пополнении пустого кошелька, либо мой дух раскрепостится для более возвышенных мечтаний. Лучше сейчас думать о рублях, чем потом всю жизнь о копейках.

Роман. Можешь жить у меня, но подавать в суд на твою мать я не стану.

Клара. Почему?

Роман. Просто не смогу. Есть поступки, которые порядочный человек не в состоянии совершить даже под дулом пистолета.

Клара. Причём здесь пистолет? Всё по закону.

Роман. Для некоторых нравственных динозавров, как я, мораль выше всякого закона. Ничего не поделаешь – табу.

Клара. Табу бывает только у дикарей.

Роман. Да, я дикарь. Я не принимаю цивилизацию с калькулятором в кармане.

Клара. Нет, ты не дикарь – ты хуже. Тебя унизили, тебе наставили рога, тебя выкинули из собственной квартиры, у тебя хотят отобрать дачу, к тебе засылают бандитов, а ты не можешь подписать паршивую бумажку!

Роман. Замолчи! Всё равно этого не сделаю.

Клара. Ты трус и слюнтяй!

В этот момент появляется Антонина. Она уже одета, на ней снова парик.

Антонина (величаво спускаясь по лестнице). Не смей насиловать отца!

Клара от неожиданности осекается, хотя собиралась продолжить тираду.

Роман. Тоня, это наше семейное дело. Тебе не надо вмешиваться.

Антонина. Поздно. Уже вмешалась.

Клара. Это как?

Антонина. Очень просто. Твоя мать получает от меня всю причитающуюся ей до твоего биологического взросления сумму. Слава Богу, не надо платить до умственного.

Клара (Роману). Она дала за тебя алименты?

Антонина. Завтра отдам. А сейчас, милочка, поиграем в такси. (Достаёт из сумочки бумажник, подходит к входной двери, вынимает из бумажника деньги). До истечения минуты ты получишь эту картинку (показывает американскую купюру). На минуту позже цифра окажется вдвое меньше, ещё через минуту – новая девальвация. Потом останется самый дешёвый портрет, но через пять минут тебе не достанется даже он. Итак, включаем счётчик. (Начинает цокать языком, имитируя щёлканье таксометра).

Клара (после недолгого замешательства). Ладно, папа, пока. Пойду. Вернусь, когда здесь не будет этой чокнутой (показывает на Антонину).

Антонина. Оскорбления в игре допускаются с обеих сторон. (Роману.) Да, Рома, если бы тогда женился на мне, у тебя не родилась бы примитивная тёлка. (Пауза.) Осталось десять секунд.

Клара. На таких, как ты, не женятся!

Антонина. Не очень сильная грубость обходится тебе в десять долларов. Надо ругаться покороче.

Клара хочет что-то сказать, но проглатывает слова. Машет рукой, изображая не то прощание, не то отчаяние. Направляется к двери. Антонина вынимает купюру и протягивает её Кларе.

Клара. С паршивой овцы хоть шерсти клок. (Берёт деньги и открывает дверь). Счастливо, папа. (Выходит.)

Антонина. А с паршивой кошки и того не возьмёшь. (Ногой захлопывает за ней дверь.)

Роман. Зачем ты так?

Антонина. Почему ты позволяешь ей издеваться над собой?

Роман. Это мой единственный родной по крови человек. Я вырос без братьев и сестёр. Никто другой не обязан поднести мне в старости стакан воды.

Антонина. Ты уверен, что она поднесёт?

Роман. Уверен. Она меня любит. Грубит, хамит, унижает, но любит. А любовь – редкое чувство на земле.

Антонина. На твою долю его выпало, как снега в феврале. Помнишь тот февраль?

Роман. Каникулы мы снова проводили здесь.

Антонина. Обманывая твоих родителей, вообще не включали электричество.

Роман. Чтобы нас снова не разоблачили по показаниям счётчика.

Антонина. С наступлением темноты ставили на стол свечку. И даже не замечали, когда она догорала.

Роман. Потом я отправился в Москву писать диплом.

Антонина. Осенью тебя ждали широкие горизонты. Мне чудилось, будто в новом коллективе ты обязательно станешь предметом корыстного женского внимания. Пришлось пойти на крайний шаг: перестать принимать таблетки.

Роман. Какое вопиющее неравноправие полов! Одна сторона может бросить пить паршивые пилюли без разрешения другой, даже не поставив её в известность, и потом требовать равной, а то и большей ответственности за последствия.

Антонина. Я у тебя ничего не требовала.

Роман. Да я ни о чём и не догадывался.

Антонина. Зато твоя мамочка вычислила моё положение очень быстро. И с её голоса ты первым произнёс ужасное слово – аборт.

Роман. Мне много лет внушали: защита диплома и поступление в аспирантуру – главное жизненное испытание для человека. Остальное пойдёт как по маслу. Всё так нелепо совпало по времени. Я ужасно боялся быта. Вдвоём нам с тобой было очень хорошо. Ради такого блаженства и конфликт с родителями не страшен. Но соски, коляски и пелёнки разрушили бы дотла наш замечательный мир. Да, я произнёс ужасное слово аборт. После того как ты стала пропадать по ночам, думай что хочешь.

Антонина. Не укладывалась в стипендию и устроилась ночной сиделкой. А признаться тебе боялась.

Роман. Ты и днём стала избегать меня.

Антонина. Боялась – пронюхаешь. В прямом смысле слова. Твоё уникальное обоняние приводило всех в восторг, а меня – просто в трепет. Можно сказать, из-за него и подрабатывала. На дорогие духи.

Роман. То ужасное слово я буквально выдавил из себя, с болью, как жало осы. Сама посуди: почти два года постоянной близости оставались без последствий, а два месяца воздержания вдруг дают такой ошеломляющий результат. (Пауза.) До сих пор страшно вспоминать нашу последнюю встречу.

Антонина. А мне страшно вспоминать другое: особое совещание в лице твоих родителей окончательно приговорило безымянное и бессловесное существо, ворочавшееся в моём животе, к смертной казни.

Роман. Мои родители?

Антонина. Да. В эпоху всеобщей гласности пора открыть тайну и этой кровавой страницы эры тоталитаризма.

Роман. Погоди-погоди. Ты же собственной рукой написала… (Открывает комод, достаёт шкатулку и извлекает из неё листок бумаги. Читает вслух.) «Роман! Я всё обдумала. Ты прав: мне ещё рано становиться матерью. Поэтому просьбу твою выполню и уеду навсегда. Искать меня не надо. Будь счастлив! Тоня».

Антонина. Оказывается, письмо из застенка уцелело. Отлично! Можешь передать в общество «Мемориал».

Роман. Иронизируешь. А я рыдал.

Антонина. Мои слова надо понимать буквально: записка писалась в застенке.

Роман. Каком застенке?

Антонина. Том самом. Предмете твоих научных исследований.

Роман. Ты была… там?

Антонина. Я свою чашу испила.

Роман. Повтори что ты сказала.

Антонина. Сядь и послушай свидетеля Истории. В последний день весны високосного семьдесят шестого меня взяли на улице. С поличным. Отвезли в любимый уголок Петра. Допрос закончился быстро: источник я назвала сразу. Как мы и условились на случай ареста, всё свалила на уже сидевших. Выпалила заученную наизусть легенду: простая машинистка, подрабатываю перепечаткой рукописей, в содержание не вникаю, с работодательницей познакомилась случайно, в электричке, ничего предосудительного в размножении Акта, подписанного товарищем Брежневым, не вижу.

Роман. И тебе поверили?

Антонина. Всё записали. Но домой не отпустили. А наутро отвели в комнату свиданий, где состоялся диалог несостоявшейся невестки с родителями неудачливого жениха. В роли благодетеля выступила твоя мамочка. Намекнув на надёжные связи в высших чекистских кругах, настоятельно посоветовала не говорить лишнего и огласила условия сделки: свобода в обмен на смертную казнь ребёнка и немедленный отъезд на сто первый километр. Я спросила про учёбу. Отец добавил: награда за детоубийство – перевод в другой вуз. В качестве протокола о намерениях – эта записка (показывает на листок, зажатый в руке Романа).

Роман. Зачем ты согласилась?

Антонина. При отказе – сто девяностая-прим и преждевременные роды в тюрьме без шансов выжить для младенца.

Роман. Враньё! Они бы не посмели.

Антонина. Вспомнила твои страшилки и поверила.

Роман. Публицистические гиперболы! Мы умышленно сгущали краски. Пугали народ.

Антонина. Как плоть от плоти народа, я приняла за чистую монету.

Роман. Какая наивность!

Антонина. А не наивность – воспринимать всерьёз дурацкую записку? Разве я когда-нибудь обращалась к тебе: «Роман!»?

Роман. Если этим ты задумала дать сигнал об опасности, то в таком контексте он не срабатывал. Любой подтекст напрочь заглушало предательство.

Антонина. Я тебя не предала. (Пауза.) Для полноты научного познания придётся рассказать ещё один эпизод. Перед освобождением меня отвезли к важному начальнику. Вежливый, вальяжный, даже красивый. Пожурил за потерю бдительности. Разъяснил враждебный смысл распространения Акта. Расспросил об учёбе. Потом показал фотографию и предложил вспомнить, сколько экземпляров получил изображённый на ней человек. Я возмутилась постановкой вопроса. Собеседник сменил тон и пообещал восстановление в университете в обмен на правдивые показания. Я назвала зеро, как говорят теперь в казино. Тогда он сам указал близкое к истине число и попросил его подтвердить. Я повторила первый ответ. Так завершился мой поход за знаниями.

Роман. На фотографии, конечно, был я.

Антонина. А за столом – твой будущий тесть.

Роман. Неужели он хотел меня посадить?

Антонина. Да. Только не в тюрьму, а на крючок. Но моими руками ему не удалось.

Роман. Теперь понятно, почему дома так поощряли эту животную связь с его блудливой дочерью. И всё же я вырвался из двойных тисков и поехал искать тебя.

Антонина. Мама написала мне о московском визитёре с шоколадным тортом.

Роман. Я не представился по полной программе. В ответ на её нежелание дать твой адрес.

Антонина. Она действительно не знала его. Мы переписывались через мою школьную подругу. Я пряталась из-за стыда. Не потому, что с брюхом, но без мужа, а потому, что без диплома. (Пауза.) Да и начинать жизнь сначала лучше на новом месте.

Роман. Как тебе удалось? Без гроша в кармане.

Антонина. Гроши-то водились. Твоя мамочка, зная о критическом сроке, снабдила кругленькой суммой для, как она выразилась, внебольничных услуг. Официальная медицина вмешиваться на четвёртом месяце отказывалась.

Роман. И ты сэкономила на своём здоровье.

Антонина. Могла ли я, никогда не державшая в руках таких денег, отказывавшая себе даже в мелочах, отдать их за убийство собственного ребёнка? Конечно, нет. Все отступные ушли на домашнюю утварь, угол в покосившемся домишке и взятку за устройство на работу.

Долгая пауза.

Роман. Он жив?

Антонина. Да.

Роман. Я хочу немедленно его видеть.

Антонина. Невозможно. Он в армии.

Роман. В армии? Значит, мальчик. Как его зовут?

Антонина. Так же, как и тебя. Только фамилия другая. (Достаёт из сумочки фотографию, даёт Роману.) Можешь полюбоваться.

Роман. Вылитый я. Природа в таких случаях сохраняет полное сходство. (Пауза.) Я и так бы поверил. (Пауза.) Почему ты позволила забрать ребёнка в армию?

Антонина. Не волнуйся: он в надёжном месте. Окончил институт. Призвали офицером. Всего на год. Осенью вернётся.

Роман. Какая у него специальность?

Антонина. Инженер-электрик. Очень жизненная профессия. Работа найдётся всегда.

Роман. Он знает обо мне?

Антонина. Пока нет. Отцом для него стал другой человек. Мы поженились ещё до родов, а расстались, когда сын ходил в детский сад. Он его толком и не запомнил.

Роман. Почему ты не сказала ему правду?

Антонина. Решила начать с тебя. (Пауза.) Но он и сам догадывается. Утащил потихоньку из моего альбома нашу фотографию. Кстати, снятую здесь.

Роман. Завтра же завещаю ему этот дом.

Антонина. Не спеши: у тебя есть любящая дочь.

Роман. Ей досталась родительская квартира.

Антонина. Между прочим, почему ты там больше не числишься в жильцах?

Роман. Э… долгая история. Теперь я – сельский житель. (Пауза.) А ты откуда знаешь?

Антонина. Через паспортный стол. Самый дешёвый рынок человеческих тайн.

Роман. Боже мой! Зачем ты мне всё рассказала?

Антонина. Ты не рад?

Роман. Я считал себя порядочным человеком, а на самом деле – предал любимую женщину, бросил собственного ребёнка и даже не покаялся ни разу в этих грехах, потому что не знал о них.

Антонина. Ты крушил эпоху, а эпоха отомстила.

Роман. И мне, и тебе, и маленькому Роме. За что?!

Антонина. За небрежение любовью. Если такое чудо случается – посылай всё к чёртовой матери! Мы ведь по-настоящему любили друг друга. (Пауза.) Знаешь, зачем я приехала? Не картину купить, даже не о сыне сообщить… Я разлюбить тебя приехала. Но – не могу.

Роман. Тоненькая моя! Не бросай меня больше.

Антонина. Я буду приезжать к тебе. Каждый год в этот день – день твоего ангела. Если позволит работа.

Роман. Ты, ты – мой ангел! Мой единственный ангел. И я хочу обнимать тебя каждый день, а не раз в год.

Антонина. Ту эпоху сломали мы, а эта – сломала нас. Мы уже не принадлежим сами себе. Я лечу в потоке. Ты не представляешь, какой подвиг с моей стороны – свернуть с трассы к твоему дому. Вряд ли его удастся скоро повторить.

Роман. Ты только что говорила: раз случается любовь – надо всё бросить к чёртовой матери.

Антонина. Любовь – это рана души. Пока она открытая – да, всё – к чёртовой матери. Но если уже затянулась, то навсегда. Будет вечно ныть, ты от неё – выть, а исправить уже ничего нельзя. Мы с тобой обречены всю жизнь страдать от нашей любви. (Пауза.) Пора прощаться.

Роман. Когда я увижу сына?

Антонина. Пусть всё свершится само. Если он спросит, расскажу правду. Но начинать разговор не буду.

Роман. Это нечестно!

Антонина. Конечно, в области чести ты у нас главный специалист. Но, как знать, не поколеблет ли сегодняшний день твои незыблемые представления.

Роман. Картину не возьмёшь?

Антонина. Мне действительно пока негде её повесить. А прав на это не меньше твоего. Ты, кажется, рассказывал, будто твой дед вывез её в блокаду из чьей-то разграбленной квартиры?

Роман. Да, спас от мародёров.

Антонина. Перед смертью мама успела открыть семейную тайну. Отец стал истопником поневоле. До войны он работал главным инженером крупного завода. В тридцать седьмом получил пятнадцать лет. Отсидел все от звонка до звонка. Вернуться в Питер ему не разрешили, работать по специальности – тоже. Да и здоровья хватило лишь на пять лет. А происходил он из хорошей, как тогда говорилось, фамилии. Не из его ли квартиры утащил твой дед эту картину?

Роман. В любом случае она – твоя.

Антонина. Вот её можешь завещать нашему сыну. Он оценит. Прощай!

Долгая пауза. Ни Роман ни Антонина не сдвигаются с места. Антонина достаёт из сумочки мобильный телефон. Набирает номер.

Антонина (в трубку). Пробка наконец рассосалась. Я в двадцати километрах от кольцевой. Куда мне ехать? (Пауза.) Через сорок минут буду. Целую. (Выключает телефон, кладёт назад в сумочку. Молча машет Роману рукой.)

Роман. «Юность явится к тебе, забарабанит в дверь, ворвётся как возмездие…»

За Антониной закрывается дверь.

Роман выходит на авансцену.

Роман.

 
Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утёса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И… и …
 

(Начинает тихонько плакать.)

2000

Пробуждение
Трагикомедия в двух действиях

Действующие лица

Фома Петрович Белов, 80 лет

Пётр Фомич, его сын, 55 лет

Денис, сын Петра Фомича, 28 лет

Оксана, жена Дениса, 25 лет

Олег Григорьевич Олсуфьев, народный депутат Российской Федерации

Стелла, коллекционер мужчин

Роза Зариповна, сотрудница социальной службы

Мартемьянов, заместитель министра государственной безопасности

Шакуренко, начальник следственного изолятора

Корнеплод, майор государственной безопасности

Первый заключённый

Второй заключённый

Оба действия происходят в Москве осенью 1993 года.

Первое действие

I

Лазарет следственного изолятора. В палате четыре койки. На двух сидят мужчины средних лет и играют в шашки, расположив доску на стоящем в проходе табурете. Это Первый заключённый и Второй заключённый. Третья койка пустует, на четвёртой спит старик.

Первый заключённый. Ничего никто не докажет. Офшор есть офшор. Они, конечно, для себя придумали, но мы тоже попользоваться желаем. Теперь демократия, теперь все равны.

Второй заключённый. Засадят. Как пить дать – засадят.

Первый заключённый. Не паникуй. Ты уже и так сидишь.

Второй заключённый. Здесь-то рай! А на зону пошлют…

Первый заключённый. На зону только дураки уходят. Ты тяни следствие, тяни. Там, глядишь, амнистия какая выйдет или статью переквалифицируют. А может, муде к бороде подведут.

Второй заключённый. Что значит, к бороде?

Первый заключённый. Перед тобой сидел тут один, с тем же составом. Обвинительное заключение полтора года по складам читал. Получил один год, семь месяцев, восемь дней. Ровно столько, сколько отмотал.

Второй заключённый. Небось, дал хорошо.

Первый заключённый. Бесплатные у нас только постановления Верховного Совета.

Входят Мартемьянов, Шакуренко и Корнеплод.

Корнеплод. Подъём! Подъём!

Двое заключённых лениво поднимаются. Старик продолжает спать.

Первый заключённый. Хорош орать, начальник. Не глухие.

Мартемьянов. Если не глухие, то почему не встаёте? (Показывает на старика.)

Второй заключённый. Так это ж дед. Он всегда спит.

Шакуренко. Извините, товарищ генерал, не предупредил. Думал, вы сюда не заглянете.

Мартемьянов. Вечно вы думаете где не надо и не думаете где надо. (Корнеплоду.) Разбудить!

Корнеплод. Есть! (Начинает расталкивать деда. Тот не реагирует.)

Мартемьянов. Может быть, он умер?

Первый заключённый. Если б умер, давно бы провонял. Я тут четвёртую неделю и ничего не почувствовал.

Шакуренко. Разрешите объяснить, товарищ генерал? Это у нас уникальный случай. Научный опыт.

В это время Корнеплод достаёт зажигалку и прижигает лежащему пятку. Тот начинает шевелиться.

Мартемьянов. Знаем мы такие опыты. Ещё в детстве забавлялись.

Старик открывает глаза. Это Фома Петрович Белов. Он внимательно рассматривает окружающих. Потом медленно садится на край койки, свешивая ноги.

Шакуренко, Корнеплод (хором, с глубоким вздохом). Проснулся!

Первый заключённый. Вот это да!

Второй заключённый. А мне говорили…

Мартемьянов. Вставайте, вставайте побыстрее. Уже десять часов.

Фома Петрович. Вечера?

Мартемьянов. Утра.

Фома Петрович. А число какое?

Мартемьянов. Двадцатое.

Фома Петрович. А месяц?

Мартемьянов. Да уж сентябрь кончается. Может, вы ещё и год спросите?

Фома Петрович. Вы угадали.

Мартемьянов. Что значит угадал?

Фома Петрович. Какой сейчас год?

Мартемьянов (Шакуренко). Он, кажется, издевается?

Шакуренко (Фоме Петровичу). Девяносто третий. (Мартемьянову.) Простите, товарищ генерал, это необычный случай.

Фома Петрович. Нельзя ли поточнее?

Корнеплод. Тысяча девятьсот девяносто третий.

Фома Петрович (разочарованно). А-а-а!

Мартемьянов. Слушайте, что здесь происходит?

Фома Петрович. Сенсация, гражданин начальник. Я проспал ещё тридцать шесть лет.

Мартемьянов. Что?!

Шакуренко. У заключённого Белова – летаргический сон. Он наблюдается группой врачей.

Мартемьянов. И лежит с пятьдесят седьмого года?

Фома Петрович. С тридцать седьмого.

Мартемьянов. Как?!

Фома Петрович. Очень просто. Уснул в день вынесения приговора.

Мартемьянов. Какого приговора?

Фома Петрович. К высшей мере социальной защиты.

Мартемьянов. За что?

Фома Петрович. За организацию контрреволюционного заговора. Да много ещё за то. Должны были расстрелять в тот же день, но не успели. Уснул.

Шакуренко. В деле так и сказано: привести в исполнение по мере пробуждения.

Мартемьянов кивает головой Корнеплоду. Потом повторяет этот жест в сторону Фомы Петровича.

Корнеплод (достаёт из кобуры табельное оружие). Привести?

Мартемьянов. Да, приведите. В кабинет начальника. Через полчаса. Мы как раз закончим обход.

Корнеплод. Слушаюсь!

Мартемьянов (Шакуренко). Почему раньше не доложили?

Шакуренко. Виноват! Думал, вы знаете.

Мартемьянов (обоим заключённым). Жалобы есть?

Первый заключённый. Никак нет!

Второй заключённый. Попросите, пожалуйста, чтобы обвинительное заключение покрупнее переписали. А то я видеть плохо стал.

Мартемьянов. В таких случаях выписывают очки. Или дают лупу. (Шакуренко.) Проведите проверку у окулиста. (Корнеплоду.) Выдайте заключённому лупу.

Мартемьянов выходит. Шакуренко и Корнеплод – за ним.

Первый заключённый. Дед, ну ты и молоток!

Второй заключённый. Как же вам удалось тогда заснуть?

Фома Петрович. Когда?

Второй заключённый. В тридцать седьмом.

Фома Петрович. Очень просто. После ОСО – это вместо суда тройка такая была: особое совещание – привели меня назад в камеру. Слишком много в тот день перевозить на шлёпку набралось, а транспорта, как всегда, не хватало. Пока ждали машину, я и уснул.

Второй заключённый. Ну и нервы! В такой момент – уснуть.

Фома Петрович. У меня не от нервов зависит, а от политической обстановки. Первый раз я уснул мальчонкой, когда разогнали Учредительное собрание. Проснулся в нэп. В двадцать девятом уснул опять. Пробудился аккурат в день принятия Конституции. (Поёт оду «К радости» Бетховена.) А на допросах не спал, как и все.

Первый заключённый. Что значит, не спал на допросах?

Фома Петрович. Пытка такая была. Электрическая лампа в лицо и ложиться нельзя. И так несколько суток. Не выдерживали даже те, кто в тисках молчал.

Второй заключённый. В каких тисках?

Фома Петрович. В обыкновенных, столярных. Срамные части сжимали и требовали признания.

Первый заключённый. По мне лучше не спать, чем яйца в тиски. Недавно одна курва пятернёй своей сдавила – так я целый час по полу катался. А потом жениться пообещал. Но не обломилось ей: здесь сижу. Скажи, повезло?

Входит Корнеплод.

Корнеплод. Белов! С вещами на выход!

Фома Петрович. С вещами? С какими вещами? Нет у меня вещей?

Первый заключённый (суёт ему узелок). На, дед, возьми мой узелок. Тут по первости всего хватит. А мать новый пришлёт.

Фома Петрович. Спасибо, добрая душа. Прощайте!

Корнеплод и Фома Петрович уходят.