Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

Ананьев. Вот видите, ваше семейство само отсюда сбежало, а дед мой, можно сказать, спас дом от вандализма и разрушений.

Кратов. Так я его, шельмеца, ещё и благодарить должен? Нет уж, увольте. Да разве ж в одной усадьбе дело! Он со своей бандой всю Россию захватил, а уж на её долю столько выпало вандализма и разрушений – врагу не пожелаю.

Василиса. Ой, раз вы уж тут оба, сейчас кое-что принесу. (Уходит.)

Ананьев. Мой дед желал своему народу добра, а своей стране – процветания. Но не он один делал революцию.

Кратов. Я давно заметил этот исторический парадокс: каждый из них желал добра, а, собравшись вместе, они сотворили великое зло. Отсюда мораль: если желаешь кому-то добра – не лезь ордой в его гнездо. Разворошишь.

Ананьев. И всё-таки они старались не зря: Россия возрождается как демократическое государство. А то бы оставалась самодержавной монархией.

Кратов. Ну, положим, от самодержавия её без вашего деда избавили. Другие разрушители нашлись. Встречал я некоторых из них. Локти себе кусали, выли по-собачьи, в храме часами на коленях простаивали. Только вряд ли им удалось ближе девятого круга устроиться.

Возвращается Василиса.

Василиса. Как и обещала дедам вашим – всё для внуков сберегла в целости и сохранности. Это – тебе, барин.

Василиса даёт Кратову какой-то свёрток. Кратов разворачивает его.

Кратов (обнаружив бриллианты). Боже мой, да тут целое состояние! И ты, Василиса, семьдесят с лишним лет жила впроголодь и не воспользовалась этим богатством?

Василиса. Зачем ты так? Разве ж я могла добро хозяйское себе присвоить? Такой грех никогда бы не простился. Не лишаться же царствия небесного из-за каких-то побрякушек!

Кратов. Ничего себе побрякушки! Это наши фамильные бриллианты. Вот бы матушка порадовалась. Она и не ведала, что её отец их спас и спрятал. Думала, в революцию пропали. Ай да Василиса! Это ж для меня ещё один праздник! Дай я тебя расцелую.

Кратов подходит к Василисе и несколько раз по-братски целует её. Василиса терпеливо выдерживает излияние чувств Кратова.

Василиса. Спасибо, батюшка. Я ведь и жила-то одной надеждой: тебя дождаться и обещание своё исполнить. Теперь и помирать с чистой совестью можно.

Кратов. Зачем помирать? Только теперь и надо жить.

Василиса. Я всё спросить у тебя хочу: скажи, а, может быть, и царь вернётся?

Кратов. Вернётся. Непременно вернётся.

Василиса. Тогда я помирать подожду. Уж больно его увидеть хочется. (Освобождается из объятий Кратова, подходит к Ананьеву. Даёт ему пакет.) А это тебе, Яков.

Ананьев раскрывает пакет и достаёт какой-то пожелтевший листок.

Ананьев (читает). «Товарищ Ананьев! Я слышал: вы расстреляли двенадцать священников. Очень скверно поступили. Нужно было повесить и не снимать целую неделю. Это лучше запомнилось бы народу и побыстрее выветрило бы всякий гуманизм из дурацких голов. Больше так не ошибайтесь. С коммунистическим приветом. Ульянов (Ленин)».

Кратов. Каждому внуку – достойное наследство.

Ананьев. Лет пять назад этой записке цены бы не было: неизвестный автограф Ленина, сенсация. Что же вы раньше, Василиса Фроловна, мне его не отдали?

Василиса. Я тебя, голубчик, раньше не знала. А дед твой перед арестом так мне сказал: сыну, мол, хороших времён не дождаться, а внуку, как он искать мой след на земле будет, этот пакет в руки передай, а до тех пор храни как зеницу ока. Видишь, я сберегла. И пакет, и зеницу. Пойду теперь поблагодарю царицу небесную, что так чудно всё устроилось. (Уходит.)

Кратов. Не расстраивайтесь, Яков. Хотите, я эту эпистолу на аукцион «Сотбис» пристрою? Глядишь, вам на хороший автомобиль перепадёт.

Ананьев. Спасибо, у меня и так неплохой.

Кратов. Тогда обещайте, если выиграете суд, устроить здесь музей своего славного деда, а семейную реликвию – под стекло да на всеобщее обозрение.

Ананьев. Издеваетесь?

Кратов. Нет, отчего же. Хочу, чтобы у народа появился ещё один очаг культуры. Не галерея – так хотя бы маленькая кунсткамера местного значения.

Ананьев. Думаете, я суд не выиграю? Бабушка ещё надвое сказала. Государство у нас федеративное, и центральное правительство не должно каждой дачей распоряжаться.

Кратов. Не федеративное, а дегенеративное. В прямом смысле слова. Отрицающее предыдущие поколения. И будет таким, пока всё имущество экспроприированное прежним владельцам не вернёт. Понахватались разных слов иностранных, но такое как реституция выучить забыли. А с неё и начинаются все реформы.

Ананьев. Для нас реституция не актуальна. Прошло много лет, да и собственность-то отняли у какой-то горстки.

Кратов. Неправда! Россия была страной собственников. Почти каждый чем-то владел. Кто землёй, кто заводами и фабриками, кто акциями и облигациями, кто родимым домом, кто магазином или лавкой. Голодранцы, устроившие переворот, составляли явное меньшинство. Предводители же их далеко не нищими были: дворянин Ленин, помещик Троцкий, купец Свердлов… Кстати, деду вашему от отца не то трактир, не то бордель достался. Вот за него и судились бы. И то, и другое теперь прибыльно и почётно.

Ананьев. У нас другие планы. Мы сделаем весь народ собственником совокупного достояния страны.

Кратов. Это как же?

Ананьев. Очень просто. Дадим всем чек на сумму, равную средней доле каждого. И на чеки приватизируем всю государственную собственность.

Кратов. Опять всем поровну?

Ананьев. Принцип простой справедливости.

Кратов. Простота хуже воровства. И потом, снова – égalité? Помните, чем это кончилось?

Ананьев. Не обольщайтесь. Равенство останется только на бумаге. Люди отнюдь не равны по уму, деловой хватке, быстроте реакции. Предприимчивые скоренько скупят у ленивых умом чеки и завладеют предприятиями на законных основаниях.

Кратов. А как будет с имуществом, экспроприированным большевиками?

Ананьев. Как и со всем остальным.

Кратов. Ловко придумано! Видать, вы решили осуществить мечту незабвенного Шарикова. Семьдесят лет спустя.

Ананьев. Причём здесь Шариков?

Кратов. Это же он призывал взять всё и поделить. Взяли вы в семнадцатом, а поделить решили в девяносто втором.

Ананьев. По-вашему, те, кто делал революцию, и мы, возвращающие Россию в лоно мировой цивилизации, одним миром мазаны?

Кратов. Одним. И те и другие – большевики.

Ананьев. В чём же наш большевизм?

Кратов. Представьте, у вас угнали автомобиль. Потом его нашли, но не вам возвратили, а разделили на всех поровну. Каждому – по гайке. Во имя равенства и справедливости.

Ананьев. Вам же дом вернули целиком.

Кратов. Вернуть-то вернули. Но, по существу, за взятку. И лишь потому, что усадьба старая и стоит за городом. А к другим сооружениям у них подход прежний, большевистский. Довелось мне не раз в присутственные места заходить. У них это называется оформлять. В переводе на русский – носить разным чиновникам подношения. Несу в очередной раз, вижу: письмоводитель весьма чем-то озадачен. Оказывается, делит дом на Поварской между разными писательскими сообществами. Не знаю, говорит, как и быть: и там и тут личности известные, влиятельные. А влиятельные – это значит: подношения более важным начальникам носят. Кому же отдать дом по закону? Я возьми да скажи: по закону – Олсуфьевым. И поведал о знакомом семействе, живущем в Италии и владевшем зданием до семнадцатого года. Но клерк так ничего не понял и продолжает делить помещение между влиятельными захватчиками.

Ананьев. Вас послушать – ничего государству не останется.

Кратов. Странные вы люди: русской кровью политые города отдавать соседям не жалко, а небольшое строение законным владельцам – жалко!

Появляется Клавдия в строгом тёмном костюме и чёрном платке. Она не замечает Ананьева и обращается к Кратову.

Клавдия. Георгий Александрович, я готова.

Кратов. Клава, вы знакомы с господином Ананьевым?

Клавдия (только теперь замечает Ананьева). Ещё не уехали. (Пауза.) Надеюсь, при новых обстоятельствах вы поторопитесь с отъездом?

Ананьев. Вы правы, несравненная Клавдия. Здесь мне задерживаться не стоит. (Уходит.)

Кратов. Могу я полюбопытствовать: чем сей муж заслужил вашу немилость?

Клавдия. Он убил моего жениха. Так хитро, так коварно, что сам вышел сухим из воды, в которой вероломно утопил несчастного.

Кратов. На почве ревности?

Клавдия. Нет. По политическим мотивам.

Кратов. Да, видать, Византия дала нам не только своего Бога, но и всех своих дьяволов.

Клавдия. Счастье моё из-за этого Якова оказалось мимолётным и безвозвратным. (Пауза.) Так мы идём?

Кратов. Да-да. Только сначала я должен исполнить один ритуал. Он восходит к давней семейной традиции. Каждому из старших сыновей, едва он становился способным продолжить род, мать передавала фамильные драгоценности. Молодому человеку разрешалось дарить любую из них первой понравившейся ему барышне. Этот жест означал робкое объяснение в любви. Если она не оказывалась взаимной, в ход шло следующее украшение. Растративший весь запас рисковал остаться холостяком. Но, представьте, ещё ни разу ни один камешек не покинул родовую коллекцию. (Пауза.) Я только сегодня, сейчас получил наследственные сокровища. Слово-то, вдумайтесь, какое: со-кровища. Объединяющие кровь. (Достаёт бриллиантовое колье, подходит к Клавдии и вешает ей на шею.) Вы – первая барышня, понравившаяся его владельцу. Оно – ваше.

Клавдия (пытается увернуться). Вы с ума сошли!

Кратов. Да. Четвёртый раз в жизни. Но вас мой подарок ни к чему не обязывает. А я поступить по-другому не могу: мне предки не дали права унести с собой в могилу эти замечательные безделушки.

Кратову всё же удаётся застегнуть колье на шее Клавдии.

Клавдия. Между прочим, вы не первый мужчина, дарящий мне сегодня драгоценности. Это уже вторые мои бриллианты за день.

Кратов. Вот как! А где же первые?

Клавдия (показывает на мусорную корзину). Там.

Кратов подходит к корзине, заглядывает в неё.

Кратов. Самое подходящее место для современной ювелирной халтуры! У вас удивительно тонкий вкус.

Клавдия. Снимите, пожалуйста, этот замечательный ошейник. Не могу же я идти с ним в храм.

Кратов. Пообещайте, что вы не отправите его к тем ужасным алмазным бастардам.

Клавдия. Я приму ваш подарок. При одном условии.

Кратов. Я весь внимание.

Клавдия. Признайтесь: семейную легенду вы сочинили на ходу.

Кратов. Признаюсь.

Клавдия. Между людьми есть два вида отношений. Знаете какие?

Кратов. Любовь и нелюбовь.

Клавдия. Правда и ложь. Любовь и нелюбовь – лишь разновидности каждого. Пусть между нами будет только правда.

Клавдия протягивает Кратову руку. Тот прижимает её к своему сердцу и склоняет перед Клавдией голову.

Прошло ещё два месяца.

В доме словно всё поникло. В предчувствии больших перемен все его обитатели ушли в себя.

Кабинет Наумова. Хозяин сидит за письменным столом и перебирает бумаги. Некоторые судорожно рвёт в мелкие клочья. Старая пластинка тихо наполняет комнату мелодией, рассказывающей о двенадцати разбойниках.

Бесшумно входит Василиса.

Василиса. Осип Иванович, тут письмо принесли. Говорят, тебе.

Наумов (не отрываясь от своего занятия). Говорят… А сама ты читать разучилась?

Василиса. Здесь не по-нашему написано.

Наумов (резко оборачивается). Давай скорей сюда.

Василиса протягивает Наумову конверт. Тот быстрым движением распечатывает его и жадно читает.

Проходит некоторое время. Василиса продолжает стоять в ожидании.

Наумов. Позови, пожалуйста, Клаву.

Василиса уходит. Наумов встаёт, выключает музыку, кладёт письмо в выдвижной ящик стола.

Входит Клавдия.

Клавдия. Какие вести, господин Сильвио, пришли к вам из дальних стран?

Наумов. Так ты уже всё знаешь? (Пауза.) Я должен тебе сказать, что решился на самый отчаянный шаг в своей жизни. (Снова выдвигает ящик и не глядя хочет вынуть письмо, но рука его выхватывает пистолет. Клавдия внимательно следит за происходящим и мгновенно оказывается рядом с дедом.)

Клавдия. Ты хочешь застрелиться?

Наумов возвращает пистолет на место. Снова шарит в ящике и наконец достаёт письмо.

Наумов. Хуже. Я хочу уехать.

Клавдия. Куда?

Наумов. За границу.

Клавдия. В политическую эмиграцию?

Наумов. Вечно ты шутишь. Но мне сейчас не до шуток. Моё решение серьёзно и бесповоротно. Здесь нам больше делать нечего. Здесь мы теперь чужие.

Клавдия. Зато в остальном мире мы всем такие родные, такие долгожданные, что иди хоть на все четыре стороны.

Наумов. Я неправильно сказал. Здесь теперь нам все чужие. А там чужие – мы сами. Но второе лучше первого.

Клавдия. Стареете, Осип Иванович. Верный признак: становитесь обидчивым. Раньше за вами такого не водилось. (Пауза.) Да посмотри вокруг: всё цветёт, благоухает, здесь каждая травинка нам своя. Здесь даже с деревьями разговаривать можно. И они тебя понимают, и они тебе отвечают. Недавно нужно мне было лапника маме на могилку нарвать, так я попросила старую ель возле колодца: «Наклонись, поделись со мной своими ветками». И она опустила колючую лапу прямо мне в руки.

Наумов. С деревьями ты везде общий язык найдёшь, даже с пальмами африканскими. А вот с людьми после моей смерти тебе придётся нелегко. Я тебя к другой жизни готовил, не в нынешнем духе воспитывал. Теперь человек человеку – волк. Раньше было по-другому.

Клавдия. Да. Раньше было наоборот.

Наумов. Раньше ты бы уже работала по распределению. Имела бы верный кусок хлеба. А сейчас кому нужен твой диплом?

Клавдия. Хорошее дело – распределение. Могли послать в Заполярье. А за невыезд к назначенному месту – к вам на ГУЛАГ.

Наумов. Не придумывай: в последнее время распределяли только в своём городе.

Клавдия. Всё равно противно. Сначала распределяют тебя. Потом распределяют тебе: работу, еду, пылесосы, холодильники, книги, кинофильмы… Тьфу, гадость какая!

Наумов. Я всё равно не поверю, что тебе нравится жить среди зажравшихся банкиров, обнаглевших торговцев и повылезавших из родовых склепов помещиков. Мне ведь недолго осталось. Кому ты, кроме меня, здесь нужна? Тут даже замуж выйти по-человечески нельзя. Тут больше нет любви. Тут только сделки. Вместо свадьбы – брачный контракт.

Клавдия. И что же ты предлагаешь?

Наумов. Я получил приглашение. Из Германии. Нам дарят отдельный домик, а тебя обеспечивают работой по специальности.

Клавдия. И этот благодетель, конечно же, не банкир, не торговец и не помещик.

Наумов. Он учёный. Кстати, специалист по России. В сорок пятом я спас ему жизнь.

Клавдия. Ты спас немцу жизнь? Во время войны?

Наумов. После войны. Ему тогда исполнилось всего тринадцать. Были и у нацистов свои юные мстители. Только легко уловимые. Накрыли мои ребята и этого Хорста. Дурачок с чердака собственного дома пытался стрелять из охотничьей берданки в наших офицеров. Тщедушный, голодный, сопливый, даже в очках на десять шагов ничего не различал. Он бы ни в кого не попал. А мне предстояло ответить ему в упор, в затылок.

Клавдия. Трибунал приговорил ребёнка к расстрелу?

Наумов. Какой трибунал! (Пауза.) В общем, повёл я его к яме, а он как вцепится мне в ноги, шагу ступить не даёт. «Прости, дядя, – всхлипывает, – я больше так не буду». И тут мне почему-то вспомнилось детство. Как такими же словами у отца прощенье просил. На меня словно помутнение нашло. Снял я ремень, спустил с него коротенькие штанишки и отстегал как сидорову козу. А потом в воздух выстрелил.

Клавдия. Почему ты мне раньше не рассказывал?

Наумов. Раньше я эту историю никому не рассказывал. Никому.

Клавдия. И тебе удалось всё скрыть?

Наумов. Да кто их там, в яме, считал.

Клавдия. Как же ты отыскал своего Хорста?

Наумов. Не я его, а он меня. Полтора года назад, сразу после капитуляции ГДР, он прислал первое письмо. Оказывается, всю жизнь искал мой след. Сразу пригласил к себе. Я ответил. Описал свою жизнь. И про тебя не забыл. Он словно почуял, куда здесь всё катится. Предложил переехать к нему насовсем. Я отказался. Он попросил серьёзно подумать и не спешить с решением. Я подумал. Раз уж из своего дома съезжать велят, то не всё ли равно: на соседнюю улицу или в чужую страну. В любом случае – к новым стенам привыкать, а мне скоро только четыре и понадобятся.

Клавдия. Ты бежишь не от банкиров и торговцев. Ты бежишь от призраков, теней своих жертв. Но там только один человек считает тебя спасителем. Ты не боишься родственников тех, кого вы даже не считали в тех ямах?

Наумов. От сытости рубцуются любые раны. Только мы, по нищете своей, годами, десятилетиями всё друг другу припоминаем. Там народ другой.

Клавдия. Тот народ не подпустил близко к начальственным креслам даже рядовых членов преступной партии. А наш народ и на свободных выборах норовит голосовать за тех, кто был поважнее чином в нашей руководящей и направляющей. Там сами немцы устроили бы Нюрнбергский процесс. А у нас ни одного палача хотя бы на пятнадцать суток не посадили.

Наумов. В Нюрнберге судили не за Тельмана и не за поджог рейхстага. Просто они проиграли войну.

Клавдия. А вы проиграли мир. Куда позорней и постыдней! Там самоубийством покончила кучка главарей, а здесь – целая страна.

Наумов. Не мы развалили СССР, а всякие… паны Глуховские… вроде Яшки Ананьева.

Клавдия. Да где уж им! Они только мародёрствовать умеют. Одни на пепелище воют, другие поджигателей ищут, а третьи – уцелевшее добро тащат. Я из числа первых, ты относишься ко вторым, а Яков лишён всяких эмоций: и сантиментов и гнева, он только для последней роли годится.

Наумов. Но подожгли-то они. Чтоб потом разворовать.

Клавдия. А кто дом охранял? Вы. Кто его построил так бездумно, что от одной спички всё полыхнуло? Вы. Да и тогда, в декабре, все промолчали, никто на улицы протестовать не вышел. Все в новую квартиру захотели. Ан, она не так просторна, не так уютна! Но это вы теперь поняли, а тогда молчали. И заговорили лишь потому, что вам каморки достались, а другим – дворцы. Справедливость вашу святую нарушили. Правила распределения. Нет теперь никакого распределения. Теперь – сплошной самозахват. Вы посеяли равенство без свободы. Пожинайте свободу без равенства. При вашей власти стремились уехать они, при их власти даже тебя на старости лет в Европу потянуло. А мне и те и другие противны, и я ни от кого бегать не собираюсь. Поэтому поезжай-ка ты один.

Наумов. Клавушка, девочка моя, так я же ради тебя…

Клавдия. Я знаю, какую чашу мне суждено испить. Но я никогда не попрошу пронести её мимо меня.

Раздаётся стук в дверь.

Наумов. Войдите.

Входит Василиса.

Василиса. Георгий Александрович Кратов пожаловали. Не спуститесь ли вниз?

Наумов. Нет, не спустимся. Приглашай его сюда.

Василиса уходит, оставляя дверь открытой.

Наумов. Разве сегодня уже Успение?

Клавдия. Нет, сегодня только Преображение. Как раз годовщина вашего самоподжога.

Наумов. А скоро ли Успение?

Клавдия. Через девять дней.

В проёме появляется Кратов.

Кратов. Мир дому сему!

Наумов. Добро пожаловать, ваше благородие. Прикажете досрочно выезжать?

Кратов. Нет, ваше превосходительство. Пока не извольте беспокоиться. Возникло небольшое осложнение. Ваш бывший постоялец стал ещё большей персоной и создаёт кое-какие помехи моему переселению.

Ведя словесный диалог с Наумовым, Кратов всё время глазами пытается переговорить с Клавдией, но та стоит, потупив очи долу.

Наумов. Яшка?

Кратов. Да, он самый.

Клавдия (поднимает глаза). Кто же он теперь?

Кратов. Председатель комитета по управлению имуществом. И в своём новом качестве пытается снова лишить меня родного дома. Весь в деда пошёл.

Наумов. Тот был настоящий большевик.

Кратов. И этот ему под стать. Что за рок висит над Россией: только чуть свобода забрезжит – тут же являются большевики и профанируют светлые идеи!

Клавдия. Светлые идеи не для тёмного сознания. А другого у нас нет.

Наумов. Значит, вещи пока не паковать?

Кратов. Нет, галерея здесь будет в любом случае. Вопрос лишь о жилой части дома. Господин Ананьев предлагает разместить в ней администрацию, бухгалтерию и ещё чёрт знает что. Будто правительство распорядилось не общедоступную выставку открыть, а новое бюрократическое учреждение. Мне только ещё чиновных кабинетов в дедовском доме не хватало!

Наумов. Вы уж тут сами разбирайтесь. А я уезжаю.

Кратов. Да, на следующей неделе вы переберётесь в новое жилище. Там уже заканчивается отделка.

Наумов. Нет, я уезжаю совсем.

Кратов. Что значит совсем?

Наумов. Я решил умереть в другой стране. Тут мне может и трёх аршинов земли не найтись: я ведь не помещик, не новый русский, не демократ – всего лишь презренный коммунист и чекист. Губитель миллионов честных людей. Одного-единственного не загубил, а спас, и, надо же, не своего, а немца. Вот почему на старости лет только в Германии могу рассчитывать на гуманность, сострадание и могилку.

Кратов. Если так уж велики грехи ваши, то дорога вам не в Европу, а в скит, на покаяние. Не на немецкие хлеба, а на монастырские.

Наумов. Нет, такие грехи на Руси по-иному замаливаются. Как только атаман Кудеяр избавил народ от его душителя, пана Глуховского, так тут же заслужил прощение. (Пауза.)

Кратов. В Германию так в Германию. Но вещи надо бы в новый дом перенести. Чтобы здесь побыстрее ремонт сделать. Кстати, печку я восстановлю. Всё как при родителях будет.

Клавдия. Вещами займусь я. Меня не манят чужие берега.

Кратов. Значит, вы остаётесь… Могу ли я спросить: вы уже обдумали моё предложение?

Клавдия. Пока ещё нет. Я вам отвечу на Успение.

Кратов. Вы правы: в пост не сватаются.

Наумов. Какое предложение?

Кратов. Я предложил вашей внучке руку и сердце. Конечно, должен был бы сделать это через вас. Но пока Россия ещё не вполне Россия, пусть и мне простится маленькая вольность.

Наумов. Вы… старик… какая наглость! (Клавдии.) И о чём ты думаешь?

Клавдия. (Кратову.) Я не могу пока ответить согласием. Вдруг придётся в Германию ехать за дедушкой ухаживать. (Наумову.) Но и отказать тоже не могу. Ты только что сам внушил мне, что здесь не за кого выходить замуж, что за этим нужно в Европу отправляться. А Георгий Александрович и есть та самая Европа.

Кратов. Да мы ещё Осипа Ивановича уговорим дома остаться. Правнука нянчить.

Наумов. Какого правнука! Вы лишь на год моложе меня.

Кратов. Те годы не в счёт. Время на чужбине как бы замирает. Скоро и вы испытаете это – эмигрант пятой волны.

Клавдия. Да уж, дед, в твои годы быть эмигрантом нелепей, чем женихом.

Наумов. Подумай, что ты говоришь?! Каким женихом?! Так в жизни не бывает. Так бывает только в театре. В глупых пьесах.

Кратов. Если этого не бывает в жизни – кому нужна такая жизнь! (Клавдии.) В прошлый раз, Клава, вы устроили мне чудесную экскурсию. Я не привык оставаться должником. Пойдёмте посмотрим ваш новый дом. Как знать, вдруг он будет нашим домом.

Клавдия кивком головы показывает, что она согласна. Они с Кратовым уходят.

Наумов какое-то время сидит в оцепенении. Потом заводит старую пластинку. Голос Шаляпина снова рассказывает о великом грешнике.

Наумов. И вправду – пан Глуховский. А я-то думал…

Выдвигает ящик письменного стола. Достаёт пистолет. Заряжает его и кладёт в карман.