Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

Роман. Сарказм, адресованный мне, прозвучал после твоего отъезда. В наказание я лишился денег, а с ними – необходимой степени свободы.

Антонина. Оказывается, ты уже с тех пор умеешь связывать два этих понятия.

Роман. Именно тогда я познал ещё одно несовершенство мира: самое возвышенное так фатально зависит от самого низменного.

Антонина. Я не придала большого значения гневу твоей матери. (Пауза.) Зря ты не предупредил о доносе ленинградской старушки. Я бы приготовилась к отражению атаки.

Роман. Моей покойной маме мезальянс сына казался страшнее смерти. Ты не имела никаких шансов.

Антонина. Я тогда ещё верила в толерантность столичной интеллигенции. С годами иллюзия прошла.

Роман. Эта толерантность касалась чего угодно, кроме своей семьи. Терпимость к представителям других сословий, рас и вероисповеданий распространялась на весь мир и даже собственную гостиную, но заканчивалась на пороге спальни.

Антонина. Мне казалось, что самый сильный аргумент на свете – любовь. И я вовсю старалась доказать это чувство.

Роман. Мамино поколение девальвировало абсолютную ценность любви. Ведь любовь – из области личного, а во время их молодости приоритет отдавался общественному. Тогда даже свадьба считалась проявлением мещанства. Большинство эмансипированных дам не желало регистрировать браки, а носить фамилию мужа было признаком дурного тона. Пример подавали первые леди государства: Крупская и Седова, Аллилуева и Жемчужина.

Антонина. Неужели и своим сыновьям они желали боевых соратниц, а не ласковых подруг?

Роман. Передел человеческой природы – вот их истинная иезуитская цель. Любовь допускалась как временное умопомрачение для продолжения рода. За медовым месяцем – абсолютно постные годы, десятилетия так называемого взаимного уважения.

Антонина. Они хотели переделать мир, а мы – вернуть всё на круги своя. Ты – в жизни общественной, я – в личной.

Роман. Сексуальную революцию мы делали вместе. И она нам удалась.

Антонина. Я не участвовала ни в какой сексуальной революции. Я просто любила.

Роман. Но наша любовь была свободна от предрассудков!

Антонина. Я любила только одного человека. И не позволяла прикасаться к себе другим. Возможно, это предрассудок.

Роман. Я знал о твоей преданности. Пытался подвергнуть её испытаниям, ан тщетно.

Антонина. Значит, сватовство Андрея подстроил ты?

Роман. Я по-дружески попросил его разыграть роль Ромео. Он ничем не рисковал: родители ни за что не позволили бы ему жениться на тебе.

Антонина. Он не рисковал по другой причине. Я бы вышла замуж только по любви. (Пауза.) Но тебе требовался не Ромео, а Яго.

Роман. Нет, поверь, никакого коварства: только проверка чувств. Мы разошлись бы мирно. Как истинные дети сексуальной революции.

Антонина. Наверное, и у сексуальной революции я тоже бастард.

Роман. Да мало ли шуток и розыгрышей разнообразило наше весёлое путешествие по той скучной жизни!

Антонина. Да, веселье било ключом: стихи, танцы, песни. (Пауза.) Садись за рояль. Давай тряхнём стариной!

Роман. Давай.

Роман садится за рояль. Играет «Под музыку Вивальди», и они дуэтом поют на два голоса.

Роман. Да, жизнь была прекрасна!

Антонина. Да, жизнь была напрасна!

Роман. Знаешь, почему я вспомнил эту песню? Мы пели её в нашу последнюю ночь. Я тогда не знал, что она будет последней.

Антонина. Она и не стала последней. Потому что эту ночь мы тоже проведём вместе.

Роман. Тоненькая моя!

Роман встаёт из-за рояля, подхватывает Антонину и на руках уносит в свою комнату на втором этаже.

Действие второе

Долгий телефонный звонок. В ответ – голос диспетчера, трижды повторяющий фразу: «Аппарат абонента отключён или находится вне зоны действия сети».

После некоторой паузы из комнаты на втором этаже выходит Антонина. Она спускается по лестнице и садится за стол. На ней нет ничего, кроме мужской рубашки с длинными рукавами.

Антонина достаёт из сумочки телефонную трубку, набирает номер.

Антонина. Это я. (Пауза.) Пришлось очень рано выехать к продавцу за город. (Пауза.) Постараюсь успеть к обеду. Пока. (Кладёт трубку на стол.) Постараюсь не успеть к обеду. Когда ещё удастся завести машину времени.

Антонина танцует, напевая одну из мелодий середины семидесятых годов.

По лестнице спускается Роман. Он в рубашке и брюках.

Роман. Тоненькая моя!

Роман подхватывает танцующую Антонину, и они изображают нечто наподобие танго. После танца Антонина плюхается на стул, а Роман незаметно для неё ставит какую-то пластинку.

Роман. Сейчас послушаем последние известия.

Роман включает радиолу. Из неё доносится голос Брежнева, читающего доклад на XXV съезде КПСС. Антонина хохочет. Неожиданно её смех переходит в рыдание. Роман тут же выключает проигрыватель.

Роман. Что с тобой?

Антонина (приходит в себя). Пустяки. (Пауза.) Стареем: двадцать три года назад я не позволяла такой слабости.

Роман. Наоборот: молодеем. Порхаем, как дети. Словно четверть века – с плеч долой. Горы можем снова ворочать. Реки вспять поворачивать. Власть в страхе держать.

Антонина. Скажи честно: ты любил меня?

Роман. Я и сейчас тебя люблю.

Антонина. Я спрашиваю: ты любил меня тогда?

Роман. Это случилось не сразу. Сначала была игра. Потом – увлечение. Любовь пришла позднее.

Антонина. Как ты её узнал?

Роман. По боли, возникшей в разлуке. По тоске, парализующей волю. Я жил тогда на военных сборах.

Антонина. Да, наши вторые летние каникулы стали пыткой. Тебя загнали в лагерь, а меня – в стройотряд. Мы не виделись почти два месяца.

Роман. Я писал тебе каждый день.

Антонина. Но письма приходили раз в неделю.

Роман. Поэтому ты мне отвечала очень редко.

Антонина. Я хотела выбросить тебя из своей жизни.

Роман. Вот как? Это новость.

Антонина. К тому времени я уже испытывала болезненную зависимость от твоей близости. Я почувствовала любовную ломку и пыталась её излечить: перспектива сломаться совсем меня не прельщала.

Роман. Наверное, завела какую-нибудь интрижку?

Антонина. Даже не помышляла, несмотря на множество соблазнов.

Роман. Я тоже не бегал к девчонкам из соседнего села. Пока мои однокурсники кувыркались на сеновалах, писал тебе письма.

Антонина. Я сохранила их.

Роман. Интересно было бы перечитать.

Антонина. Там очень мало о любви. Больше – о будущем России.

Роман. Разве ты ждала другого?

Антонина. Да, ждала другого.

Роман. Мне претили сентиментальные банальности. Разве можно сказать о любви что – нибудь новое?

Антонина. Можно. Сейчас ты это сделал.

Роман. Неужели?

Антонина. Любовь – тоска, парализующая волю. Тогда ты такого не говорил.

Роман. Ты настолько занимала мои мысли, что письма становились единственным способом переключаться на другие раздумья. Пусть мои послания не стали образцами интимного жанра, зато в них – наше гражданское алиби. Мы не влачили пустого животного существования, как другие. Мы старались быть корнем, а не ботвой на ниве жизни. Многие наши размышления и сейчас не утратили актуальности.

Антонина. Вы любили не человека, а права человека.

Роман. И мы стронули с нулевой отметки гражданские свободы! Они мгновенно подлетели до максимальной точки. Но другие права тут же рухнули вниз. Оказывается, Россия качается на дьявольских качелях: когда есть право на труд и отдых, бесплатное образование, медицину, обеспеченную старость, нет свободы слова, передвижения и политической деятельности. Стоить отменить цензуру и однопартийность, выдавать всем желающим загранпаспорта, как исчезает восьмичасовой рабочий день, оплачиваемый отпуск и достойная пенсия.

Антонина. Зато сколько товаров, сколько книг!

Роман. Мы не страдали без импортного пива – хлестали своё. Мы умели доставать Солженицына, Шаламова и Бердяева. Теперь ими завалены все прилавки, а читателей больше не стало.

Антонина. Вы мечтали не только о чужих книгах, но и о своих.

Роман. Те же качели. Когда была материальная возможность – не было права. Нынче прав хоть отбавляй, но не на что издавать.

Антонина. Я помню ваш машинописный самиздат на папиросной бумаге.

Роман. Власть недаром боялась его больше нейтронного оружия. От него и погибла. Новый режим умнее. В считанные годы он свёл культурный уровень народа до нуля, и свобода слова оказалась химерой, нужной лишь узкому кругу. Сделка Мефистофеля: свободу – возьми, гарантированный кусок хлеба, возможность учить детей и лечить стариков – отдай. Я готов платить такую цену за её величество Liberté, я не ропщу, не вступаю в коммунистическую партию, не хожу на митинги, но почему за мои мазохистские, как ты изволила выразиться, удовольствия должен страдать весь народ?

Антонина. Ну уж по части мазохизма наш народ вне всякой конкуренции. До сих пор всех своих мучителей любит: одни Петра на стенку вешают, другие – с портретом Сталина маршируют.

Роман. Это другое. Это – вековая забитость. Удовольствия он не получает, хотя и стонет.

Антонина. И долго будет стонать?

Роман. Боюсь, что долго. (Пауза.) Ничего не поделаешь: мы проиграли. Снова Молчалины блаженствуют на свете. Снова нас отвергли, оболгали и высмеяли. Через месяц двухсотпятидесятилетие Радищева – так ведь, сволочи, и не вспомнят. Я, ещё будучи на работе, подготовил проект постановления правительства о праздновании юбилея. Не подписали! А он, умница, двести лет назад умел в самом зародыше распознать лживость властей. Тоже с виду либеральных. «Потомство отомстит за меня…» До сих пор остаётся неотмщённым первый русский революционер.

Антонина. Говори, говори… Я, кажется, всё-таки возвращаюсь в своё вожделенное «раньше», где чаще всего звучало слово революция.

Роман. Да, здесь собирались люди, мечтавшие о новой революции.

Антонина. И где они сейчас?

Роман. Увы, не вместе. Анатолий ушёл в науку ещё в середине восьмидесятых. Быстро защитил докторскую. С гордостью поведал о зарплате в пятьсот рублей. В прошлом году он позвонил мне. «Представляешь, – говорит, – прошла деноминация, и я снова получаю пятьсот рублей. У меня вторая молодость».

Антонина. Женат?

Роман. Да, уже дед. Зять торгует гигиеническими средствами и содержит их всех. Мошенник, но тестем гордится.

Антонина. А остальные?

Роман. Сергей подался в военные. Правда, Пестель из него не получился. Командовал полком в Чехословакии. После вывода войск совсем растерялся. Вроде бы молодому пенсионеру в самый раз политикой заняться, но моральный шок у него так и не прошёл. Подрабатывает охранником в какой-то фирме.

Антонина. Дай мне его телефон. Постараюсь трудоустроить получше.

Роман. Я его карточку дам. (Достаёт из кармана висящего на спинке стула пиджака визитную карточку, даёт её Антонине.) Вот и пиджак пригодился.

Антонина (читает). Би-эс-джи. Пустяковая контора. Ладно. Помогу человеку.

Роман. Дмитрий процветает. Заведует валютным отделом в банке. Ездит на американской машине… Забыл название. Очень известная марка. Над прошлым своим смеётся. Ренегат! Зато Андрей остался настоящим человеком. Пишет очень умные статьи. Иногда их даже публикуют.

Антонина. Живёт-то на что?

Роман. Квартиру сдаёт. Родители умерли. Три комнаты возле метро «Смоленская» – сама можешь оценить. А снимает однокомнатную в Бирюлёве.

Антонина. Семья есть?

Роман. Тоже развёлся. Такая аферистка попалась! Челноком в Турцию ездила. За долги в какой-то гарем угодила. Больше года – ни слуху ни духу. Потом вернулась как ни в чём ни бывало. Он не стерпел. Хорошо хоть детей нет.

Антонина. На такой родители ему жениться, конечно же, не запретили?

Роман. Они совсем скисли в перестройку. Но прописать к себе всё равно не разрешили.

Антонина. Неужели ни один не сумел как следует устроиться?

Роман. Ва-лен-тин! Служит в Белом доме. В секретариате одного из вице-премьеров. Наш тщательно законспирированный агент. Передаёт ценную информацию.

Антонина. Какую?

Роман. Кого когда снимут. Кого назначат. Главное теперь – кадровые вопросы. Если президент на денёк на работу заедет – жди новых перестановок. Говорят, они ему благотворно на здоровье влияют.

Антонина. Дай и его телефон на всякий случай. (Пауза.) Впрочем, не надо. Нужно будет – по справочной узнаю.

Роман. Зря ты так. Без новой революции дело не обойдётся, а Валя с его опытом – готовый министр.

Антонина. Не хватит ли нам революций?

Роман. Так ведь ни одной ещё и не было. Только бульдожьи схватки под ковром. Революция – не смена сытого на сытого с помощью голодных. Революция – это сокращение числа голодных.

Антонина. Тут у нас полный порядок. Люди мрут как мухи.

Роман. Нехорошо смеяться над нищенствующим народом.

Антонина. Мне можно. Я сама из народа. И нищенствовала не меньше других. Когда больше стольника нельзя было заработать без всяких связей. Как видишь – выкарабкалась.

Роман. Любимая песня либералов со времён Александра Освободителя. Единицы выкарабкались – да здравствуют либеральные реформы! А миллионы обездоленных не в счёт!

Антонина. Ты их спроси: хотят ли они изменить свою жизнь? В ту же Турцию челноками съездить? Да, придётся влезть в долги. Но тысячи людей кормятся таким ремеслом да нам сэкономить помогают. Небось, не в супермаркет ходишь, а на оптовый рынок. Так большинство задницу от насиженного места не оторвёт! А если куда и сдвинутся, то не дальше паперти.

Роман. На всё деньги нужны. И немалые.

Антонина. Теперь можно приватизировать квартиру. Сдавать её Андрей сообразил, а мог бы и продать. Вот тебе и стартовый капитал.

Роман. Да пойми: не могут все стать бизнесменами и не должны. Россия – страна духовная. Не будет никого на паперти – откуда новые Радищевы и Герцены возьмутся? Они сызмальства на живых примерах мученичества вскармливаются.

Антонина. Интересно: мы – плохие, мы кровь из народа сосём. А вы, созерцающие чужие страдания, – хорошие. Сидите дома, жалеете народ и нравственно взрастаете на его лишениях!

Роман. Всё равно мы новую революцию устроим. Свою. Настоящую. Чтоб вся власть – разуму, а не глупости и не подлости. Социализм был плох не идеологией, а возведением глупости в ранг государственной политики. Страну дураков мы разрушили. Что получили взамен? Страну негодяев и воров.

Антонина. Мне ты можешь не рассказывать. Мы только и ждём очередных подачек от валютного фонда. Как новый транш приходит – вмиг рынок недвижимости оживает. Заморские денежки быстро оприходываются, прикарманиваются, и разбогатевший чиновный люд спешит вложить их в квартиры, коттеджи, зарубежные виллы и земельные участки.

Роман. Разве там, в этом МВФ, ни о чём не догадываются?

Антонина. Всё они знают. Поэтому и дают. Наши простофили уже научили их принимать наличные чемоданами. Эти буржуазные мудрецы мозги наизнанку вывернули, чтобы придумать схемы незаметного прохождения отката через банк. Но приехали русские, вывалили на стол кейсы, а в них – пачки, пачки, пачки… И оказалось – это самый простой способ взаимопонимания. Мы ещё научим Запад жить. Не смогли свершить мировую социалистическую революцию – свершим мировую криминальную. Не один ты о революции мечтаешь.

Роман. Революция – это не разбой. Поэтому первым был Радищев, а не Стенька Разин и не Емелька Пугачёв.

Антонина. И первые были разбойниками и последние. А твой Радищев – никакой не революционер. Он – первый русский правозащитник.

Роман. Это одно и то же. Для нашей страны главная революция – заставить власть уважать человека. Который её кормит, поит и, кстати, нанимает. Я бы заменил празднословную присягу президента его контрактом с народом. Специально избираемые уполномоченные составляли бы его и подписывали от нашего имени. Туда бы не рвались, как в депутаты: дело разовое, никаких привилегий и иммунитетов. При нарушении контракта президентом они вправе отрешать его от должности по праву высшей судебной инстанции – народного суда чести.

Антонина. Это и есть ваша революция?

Роман. Одна из её задумок. Но очень важная.

Антонина. Не проще ли создать партию и всё сделать мирно?

Роман. Партия – часть целого, а мы не делим народ на классы и кланы. После семнадцатого года слово партия в России звучит как издевательство. Никогда при мне его не произноси!

Антонина. Шёл бы тогда в Думу.

Роман. Не по карману.

Антонина. Какой же выход? Ах, да – революция. (Пауза.) На революцию тоже нужны деньги. Немцы больше не дадут.

Роман. Найдутся добрые люди.

Антонина. Сразу предупреждаю: на меня не рассчитывай.

Роман. Странно получается: ты желаешь вернуть прошлое, но против революции, я радуюсь нынешним переменам и при этом двумя руками за неё.

Антонина. Раньше я была голодной нищей кошкой, гулявшей сама по себе. Сейчас я состоятельная дама: приросла к рулю своего «Вольво», и нас несёт поток. Двигаюсь только со скоростью потока и в направлении потока. Никаких шагов ни вправо, ни влево. Давно мечтала о ночной остановке в любимом месте, но ехала к ней несколько лет. В прошлом я имела право на глупости, а сейчас его лишена.

Роман. Тоненькая моя! И как тебя угораздило стать business-woman?!

Антонина. Опыт ещё с брежневских времён. (Пауза.) Просто захотелось жить по-человечески. Выстроила цепочку разменов и осталась в своей двухкомнатной коммуналке, уже без соседей. Через год отселила мужа: жалко стало кровью и потом завоёванной отдельной жилплощади. В эпоху приватизации навык пригодился, и вскоре я уже владела трёхкомнатными хоромами.

Роман. Почему же сейчас бездомная?

Антонина. Сначала обменяла на Москву. Потом квартиру пришлось продать – для раскрутки фирмы. А дальше – вся жизнь на колёсах. Да иногда лучше и не иметь постоянного пристанища.

Роман. Ты можешь жить здесь.

Антонина. Спасибо. (На её лице – ироническая улыбка.) Спасибо, мой добрый мальчик.

Роман. Конечно, я опоздал на двадцать с лишним лет. Но вспомним старика Вольтера: всё к лучшему в этом лучшем из миров.

Антонина. Странный девиз для революционера.

Роман. Ничего странного. Мы – противники насилия, мы предоставляем жизни возможность развиваться естественным образом и начинаем действовать, когда настаёт момент. Главное – всегда стоять наготове.

Антонина. Момент возник десять лет назад. Вы его упустили.

Роман. Почему? Мы раздавили гадину.

Антонина. Наш Змей-Горыныч – не чета их французской гадине. Вы отсекли голову, которая орала и кусала. Но не её нужно рубить в первую очередь. Остались две самые главные: одна постоянно думает, как выжить, а другая беспрерывно работает челюстями, питая свой бессмертный организм.

Роман. Вот видишь: ты тоже пришла к идее революции.

Антонина. Из меня боец с чудовищем не получится. Лучше погибну сама, чем кого-нибудь трону пальцем.

Роман. От каждого и не требуется быть рыцарем. Это вопрос чести, а честь – удел единиц, единственный нерасхищенный российский капитал, последнее наше достояние, не отнятое шайкой деляг.

Антонина. Разве можно отнять честь?

Роман. Ещё как! Охмурить, как большевики в семнадцатом, когда лучшие люди страны на радостях за народ пропели осанну кровопийцам. Десятилетиями пришлось оправдывать Блока, Есенина и иже с ними. Слава Богу, нынешний режим поддерживает одна сволочь.

Антонина. Ой ли?

Роман. Конечно, среди них есть таланты. Но без понятия чести, в рыцарском смысле.

Антонина. Увы, везде царит дух торгашества. Десять лет назад все делились на писателей и читателей, а теперь – на продавцов и покупателей. Раньше по воскресеньям листали толстые журналы, сейчас – идут на рынок.

Роман. Да, приоритеты обновились. Шейпинг сменил shopping, а magazine – магазин. Не потому, что ломятся прилавки. Журналы измельчали. Они только по форме толстые, а по содержанию – тонюсенькие. На них новое поколение не воспитаешь, на борьбу не поднимешь. И меж строк пустота, и в самих строках.

Антонина. Ты тоже непоследователен. Бранишь прошлое и тут же ностальгируешь по нему.

Роман. Это частность. А разве тебя радует современная литература?

Антонина. Мне сравнивать не с чем: книг давно не открываю. Но отлично помню очереди на «Новый мир» в библиотеках.

Роман. У нас в семье его выписывали. До сих пор храню подшивки.

Антонина. Каким казалось счастьем держать в руках не истёртый сотнями жирных пальцев прошлогодний номер в мягкой обложке, а самый свежий, в толстом переплёте! Когда ты засыпал, я выскальзывала из постели, открывала его и забывала всё на свете.

Роман. Почему ночью, а не днём?

Антонина. Ты бранил меня за медленное чтение.

Роман. За медленное я не мог. Так называется совсем другое. Раздражало медлительное, по пять страниц в час.

Антонина. Тебя раздражала я, занятая чем-то своим, не уделяющая внимания твоей персоне. Рыцарем ты был очень эгоистичным.

Роман. Просто я тебя любил. Как никого и никогда. Сила неземного притяжения влекла к тебе каждую минуту. С годами она немножечко ослабла, но всё-таки сохранилась.

Роман подходит к Антонине, обнимает её. Они долго целуются, по-юношески страстно.

Антонина. В такой же день, тоже в год Зайца мы так же целовались в этой комнате. Дело шло к тайному браку. И чёрт дёрнул одного старого дурака в ту самую минуту подмахнуть абсолютно бессмысленную бумажку!

Роман. Тогда она казалась нам манной небесной. Ещё бы: Кремль публично и письменно признал права человека!

Антонина. Рыцарям протрубили в поход, прекрасные дамы мигом ушли на второй план. Слова размножение и акт из биологических терминов превратились в политические.

Роман. Самая прекрасная из дам не покинула нас.

Антонина. А что мне оставалось! Я не испытывала никакой романтики, таская под юбкой папиросную бумагу. Но использование женской физиологии считалось верхом остроумия, и я, единственная в те времена, ходила по Москве с прокладками на каждый день.

Роман. Помнишь, у кого ты получала тиражи?

Антонина. Да. Мы недавно встретились. Знаменитая правозащитница заметно постарела, иссохла. Гроза кремлёвских старцев сама превратилась в старушку, с виду безобидную, всеми забытую.

Роман. Но ты же её вспомнила.

Антонина. Я попала к ней по делам фирмы. Совесть русского народа вынуждена продать квартиру в центре, чтобы хоть как-то прокормиться. Я помогла ей найти жилище подешевле. Разумеется, и гроша на сделке не заработала.

Роман. В любой стране таких старушек носят на руках, на ура избирают в парламент, а у нас даже на приёмы государственные не приглашают. Не они, оказывается, готовили перемены, а стукачи, бойкие комсомольцы из НТТМ и МЖК да первые легальные торговцы цветами. Я знаю двух людей, учившихся в одном университете. Первый занимался тем же, чем и мы, провёл много лет в лагерях без шансов обрести свободу, вернувшись, стал лидером политической партии, занялся благотворительностью, кормил бедных, давал приют бездомным. Второй – руководил студенческим комсомолом, приложил руку к исключению первого из вуза, отравлял людям мозги марксизмом-ленинизмом за хорошую зарплату. Настали новейшие времена, и что же: первого высмеяли за донкихотство, прогнали из столовой, где он раздавал бесплатные обеды, отняли здание приюта, развалили с помощью провокаторов партию; второго объявили столпом демократии и сделали главой правительства. Первый еле концы с концами сводит, а второй до сих пор в Думе восседает.

Антонина. Потомство за вас отомстит. Как за Радищева.

Роман. Пока мы – навоз истории на подошвах победителей, великих завоевателях несчастной страны, широко распахнувшей им свои объятья. Они же её – топором, словно говяжью тушу, а кровоточащие кусочки – по карманам. Но главное, что они украли, – нашу надежду. Ту, которая года три росла как на дрожжах и августовским днём пришла в каждый дом. Украли нагло, цинично и безвозвратно. Однако будущее не обманешь: через сотни лет каждый школьник будет знать имена истинных героев. Наверное, я не прав в отношении Радищева. Он отмщён уже тем, что его помнят, читают и чтят. Кто сегодня назовёт его гонителей? Только кандидат исторических наук, и то не каждый. А ведь среди современников тоже реформаторами слыли, в министрах ходили, в Государственном Совете восседали. И нынешние царедворцы лет через сто в архивную пыль превратятся. Туда им и дорога!

Антонина. Неужели не обидно воздвигать чужие пьедесталы?

Роман. Знаешь, когда я впервые почувствовал настоящую обиду? Ещё в начале перестройки один сопливый газетчик напросился в гости. Я со всей открытостью с вечера до рассвета вправлял ему мозги. Он вернулся от меня домой, настрочил на целый разворот, отвёз в редакцию, лёг спать и проснулся знаменитым.

Антонина. Ни слова об источнике?

Роман. Раза два сослался. Но автор есть автор. (Пауза.) Обидно даже не это. Обидно видеть растиражированными, опошленными, растасканными на цитаты и сюжеты для похабных анекдотов наши сокровенные знания, ещё недавно отличавшие мыслящего человека от безмозглого конформиста. Секреты жрецов от Истории растворились в массовой информации, разом утратили и привлекательность, и назидательность, и исключительность. Нет теперь ни единого факта, известного мне, но неведомого обывателю. Все теперь знают всё. Однако умнее не стали. Наше тайное оружие сработало на врага. Вот что обидно до слёз!

Антонина. С таким оружием можно было самим брать власть.

Роман. Мы её и взяли. Хотя я ни в депутаты ни в министры не попал, судьбу России в конце восьмидесятых вершили люди моего круга, моего уровня знаний, нравственности и ответственности. Потом умер Сахаров, замены ему не нашлось, в вожди пришлось призвать серость и посредственность: лишь бы поддержало большинство. Соратников быстро вытеснили собутыльники, и всё пошло под откос. Шахматную партию, начатую гроссмейстером, доигрывал профан. И профукал.

Антонина. Что делать теперь?

Роман. Продолжать бороться. Ты правильно заметила: не ту голову дракону отсекли. Просто она, по дурости, легче далась. Глупых коммунистов мы победили, но на смену пришли умные.

Антонина. По-твоему, до сих пор у власти коммунисты?

Роман. А кто же? Даже малолетний Кириенко успел в большевики записаться. Из всех политических фигурантов только Жириновский в партии не состоял. И то, небось, потому, что не приняли.

Антонина. Они же все вышли из КПСС.

Роман. Они-то из неё вышли, а она из них – нет.

Антонина. По-моему, ты ошибаешься. Обычные карьеристы! Партбилет рассматривали как пропуск в начальственные кабинеты и в душе смеялись над бредовыми идеями.

Роман. Мыслишь внеисторически. Идеи у них те же: чтобы вашим правнукам жилось хорошо, извольте потерпеть и унавозить им почву. Да не обращайте при этом внимания на нас и наших детей, которым уже сейчас хорошо. Разная только любовь к Отечеству. Те любили платонически, а эти – жаждут обладания.

Антонина. Формулируешь красиво. Но кто тебя услышит?

Роман. Попала в точку. «Наши речи на десять шагов не слышны». Слышно только пустое и лукавое телевидение, которое если кусает и царапает власть, то, как домашний котёнок: и хозяину не навредить, и себе удовольствие доставить. Некому разъяснить людям, в какую яму они попали. Придётся опять нам. Используя старый опыт. Ведь обошлись тогда без эфира и публичной трибуны.

Антонина. Только самиздат на папиросной бумаге. Я сполна ощутила его на собственной шкуре. Он так глубоко вошёл в меня, что не забуду до конца своих дней. «Жить не по лжи».

Роман. Как эта статья своевременна сегодня! Жаль только – автор молчит. «Россия в обвале» – умнейшая аналитика, пища для интеллекта. А «Жить не по лжи» самый чувствительный нерв задевает. Это – наш катехизис. Такой же нужен новым поколениям. Взять, к примеру, мою дочь. Шестнадцать лет, и ничего святого.

Распахивается дверь, и влетает Клара.

Клара. Привет!

Роман. Легка на помине: как раз о тебе говорили. (Пауза.) Не хочешь ли позавтракать?

Клара. Родительский инстинкт работает в правильном направлении: ребёнок голоден.

Роман отправляется на кухню, но внезапно останавливается.

Роман. Да, забыл вас представить. Моя дочь Клара. Моя старая знакомая Тоня. (Уходит.)

Клара (вдогонку Роману). Мог бы и молодую привести.

Антонина (смущённо). Прошу прощения за свой вид.

Клара. Вид как вид. (Пауза, во время которой Клара пристально рассматривает Антонину, а та пытается застегнуть верхние пуговицы). Сразу угадывается профи. Сколько стоила ночка?

Антонина. Десять тысяч.

Клара. Ух ты! Это же четыреста баксов.

Антонина. Десять тысяч долларов.

Клара. Десять штук зелёных? Врёшь: таких денег у него нет.

Антонина. Теперь есть.

Клара. Что значит теперь?

Антонина. Я ему заплатила десять тысяч.

Клара. Ничего не понимаю: не он тебе, а ты ему?

Антонина. То, что ты ничего не понимаешь, угадывается сразу. Такой мужчина, как твой отец, стоит даже большего.

Клара. Ты совсем crazy?

Антонина. Да, пожалуй. Так случается у женщин в мои годы, если деньги есть, а любви нет.

Клара. Ух ты, а я думала…

Антонина. Сильно сомневаюсь, девочка, чтобы ты вообще могла думать. И зови меня, пожалуйста, на вы и Антониной Степановной.

Клара. С чего бы? Мне-то ты… вы ничего не дали.

Антонина. Я тебе дала всё. Одно моё слово, и тебя бы не было вообще.

Входит Роман со сковородкой.

Клара. Опять яичница.

Роман. Ты голодна, и я старался сделать что-нибудь на скорую руку. Да и ничего другого, по правде, готовить не умею.

Антонина. Извините, мне нужно переодеться. (Уходит наверх.)

Клара (ей вдогонку). В другую рубашку?

Антонина, не обращая на неё внимания, поднимается в комнату Романа на втором этаже. В это время Клара быстро заглатывает завтрак и следующие три реплики произносит с полным ртом.

Роман. Мы не виделись с этой женщиной почти четверть века.

Клара. Сколько ж ей было тогда?

Роман. Она моя ровесница.

Клара. Никогда бы не подумала!

Роман. Людей старят заботы, волнения. Одна ты прибавляешь немало морщин.

Клара. Пить меньше надо!

Роман. Фи, как грубо. Родному отцу.

Клара (проглотив последний кусок). Родной не тот, кто резинку забыл надеть, а тот, кто материально обеспечивает.

Роман. Понятно: тебя послала мать меня рэкетировать.

Клара. Ничего тебе не понятно. Ты – круглый идиот. Даёшь деньги на дочь этой старой мочалке, а она спускает их на свои побрякушки.

Роман. Вот видишь: я недоедаю, а она – на побрякушки.

Клара. У неё зарплата – пятьсот зелёных. Да boy-friend из таможни. Представляешь, какие там бабки!

Роман. У таможенника? Нет, не представляю.

Клара. Они берут больше налоговой полиции. Им банкиры в подмётки не годятся.

Роман. Ты-то откуда всё знаешь?

Клара. В школе прохожу. По граждановедению.

Роман. Наверное, только по нему и успеваешь?

Клара. Я многое успеваю: и учиться, и лечиться, и подрабатывать.

Роман. Лечиться? Что с тобой?

Клара. Подзалетела от одного фраера. Пришлось на иглу садиться.

Роман. Ты колешь наркотики?

Клара. Не я, а мне. И не наркотики, а лекарства. Ты сам ни разу в жизни не познал недуга Венеры?

Роман. Ах это… Нет, ни разу.

Клара. Тоже мне сексуальный революционер!

Роман. Значит, ты уже… с мальчиками.

Клара. Скорее, с дедушками. (Пауза.) Хочешь, чтобы с девочками?