Текст книги "Сны над бездной"

Глава 6

Впервые за последние месяцы старик испытывал радость. Словно с плеч его свалился груз, тяготивший его, и сердце забилось светло, молодо.

Главным для старика было принять решение. Долгие сомнения всегда бывали ему мучительны.

И вот вчера днем, когда они пережидали ливень и что-то яркое повеяло на них из шумного стремительного ливня, старику стало ясно: он возьмет мальчика с собой.

Впрочем, поначалу он думал, что смог бы уйти и без мальчика, если бы знал, с кем его оставить.

Однако причина эта была полуправдой.

И теперь, сидя за рулем джипа, старик сознался себе в главном.

Любовь.

Вот ответ!

Он любил мальчика.

И мучительнее всего было ему не то, что мальчик останется один на один с развратной нервнобольной матерью и господином Сугутовым, чего допустить было нельзя, а то расставание, которое предстояло ему, старику, пережить, оставив мальчика здесь.

И наконец, он понял: расстаться с мальчиком – выше его сил. Все гаснет для него, все теряет смысл и, главное, некую соединительную силу, без которой жизнь распадается на мертвые эпизоды.

Спрямленный участок реки кончился; перед стариком выросло здание промышленного банка. Стеклянный гигант высоко уходил в небо, и оно отражалось на его зеркальных гранях.

Вдруг старик резко надавил ногой на тормоз.

«Хочу встать на то место», – сказал он себе.

Вышел из машины и поднялся по очень низким ступеням.

Две глыбы полированного мрамора, оплетенные золотыми металлическими сетями, украшали вход в банк. У тяжелых дверей стояли лицом друг к другу два охранника в темно-синей с нашивками форме и в темно-синих фуражках. Они стояли неподвижно, как могли бы стоять часовые у ворот президентского дворца или восковые куклы в музее восковых фигур.

Старик запрокинул голову назад.

По бесконечному стеклу скользили облака…

И увидел в небе над прямолинейно сужающимся колоссом банка кирпичное четырехэтажное здание, некрасивое, с большими неуютными окнами, и в окне второго этажа девочку восьми лет, которая сидела на подоконнике и смотрела из окна вдаль. Было на ней светлое казенное платьице, а на глазах уродливые очки. И сразу же ее глазами, взглядом сверху вниз, он увидел себя пятнадцатилетнего, выходящего из здания во двор. Вот он поправил за плечами рюкзак, сунул руки в карманы пиджачка и зашагал к калитке забора. Его ожидали учеба в военном училище, военная форма, новые товарищи, и он подумал: то, что он сейчас навсегда покидает детский дом – свое сиротство, – и печально, и радостно, потому что, как только он уйдет отсюда, у него кроме будущего впервые появится прошлое, которое он будет хранить в памяти. Он оглянулся и увидел девочку. И ему – он сам не осознал в тот момент, отчего это произошло, ведь он был так счастлив, что уходит отсюда, – захотелось на мгновенье прижать свое сердце к ее сердцу.

Старик возвратился к машине, сел за руль.

Вскоре ему открылась панорама большой реки, в дельте которой была расположена старая часть города с главными административными зданиями.

Автомобиль свернул на набережную.

У причала судостроительного завода возвышался ракетный крейсер. Многоэтажная башня его, увенчанная чашами локаторов, торчала выше корпусов завода. Крейсер был не достроен и накренен на правый борт, так как из-за сильного отлива лег брюхом на дно реки.

«Мальчик скажет своей матери, что пойдет со мной в море. Так бывало не раз, – думал старик. И тут же мысленно прибавил: – А если она воспротивится, уйдем без ее согласия!»

Прищурив глаза, он посмотрел далеко вперед.

И все же каким великолепным, надежным, вечным представлялся издали город! Как торжественно поднимались над ним золотые и темные купола, как стройно, плечом к плечу, стояли вдоль гранитной набережной дворцы и особняки, и легко летели через реку железные мосты, и воздух сиял холодным блеском, и сама река была густой и яркой от синевы и ветра!

Старику надо было пересечь его весь от западной оконечности до восточной. Этот путь, изломанный многими коленами и изобилующий объездами, должен был занять не менее часа.

Старик переехал через длинный разводной мост на другой берег и, оставляя позади рестораны, банки, храмы и театры, покатил из улицы в улицу.

Возле мэрии митинговали. Несколько сотен человек окружали автобус, на крыше которого стоял оратор. Громкоговорители разносили над площадью его гневный призывный голос. Вокруг пестрели знамена, плакаты, транспаранты, слышались крики, свист, возгласы одобрения.

Машину старика остановили, и активистка сунула ему в окно листовку.

«Требуем немедленно остановить сближение Луны с Землей и возместить убытки пострадавшим! – прочел старик. – Новым лидерам неограниченные полномочия!»

На пандусе наземного павильона станции метро горели свечи, лежали букеты цветов и детские игрушки.

Долго ехал старик мимо высокой кирпичной ограды тюрьмы, более не охраняемой. После землетрясения узники ее сбежали, а в камеры вселились бродяги и бездомные, найдя здесь желанное убежище. Оштукатуренные дома, сады за чугунными решетками, рекламные тумбы, остовы сожженных автомобилей… У тротуаров стояли танки, прохаживались военные патрули. В одном из переулков джип старика окружила компания подростков. С гиканьем они полезли на радиатор, стуча ногами по капоту и строя старику рожи, но старик тронул машину с места, и они спрыгнули на асфальт, наградив ее пинками. Бригада строителей восстанавливала канализационную сеть, пришлось объезжать это место по нескольким косым улочкам. В этих косых улочках, сумрачных даже днем, старик не увидел ни одного прохожего, ни одного лица в окнах, и он постарался проскочить мрачный лабиринт быстрее.

Наконец он выехал на широкий проспект. На середине проезжей части проспекта, между редкими потоками машин, в желтой корзине, предназначенной для регулировщика движения, стоял лысый человек в черных брюках, белой рубахе и черном фраке и, закрыв глаза, играл на гобое.

Два одинаковых здания, расположенных по обе стороны проспекта симметрично, завершали город. В воздухе проплыл натянутый от стены до стены транспарант «СЛАВА ОЛИМПИЙЦАМ!», и навстречу старику потекла многорядная автострада.

Город остался позади.

Город удалялся.

И старик забыл о нем.

Встретить свой последний час в океане старик замыслил давно, задолго до гибели единственного сына. И не потому, что какая-то важная жизненная струна надорвалась в его душе и он начал думать о смерти, но потому, что ему представлялось важным – где именно он переступит последнюю черту и как он ее переступит. Старика заботили в первую очередь обстоятельства, в которых он должен будет встретить смерть и, встретив ее, пройти сквозь нее куда-то, где… Он не знал куда. И он не знал, что там будет. Но этот последний шаг, шаг-переступление, по его предчувствию, должен был венчать собою всю прежнюю, прожитую им жизнь. Он должен был стать самым главным жизненным шагом. И старику хотелось, чтобы совершен он был в чистоте. Впервые эти мысли пришли к нему на войне, после ранения, когда он лежал в госпитале. И потом, даже в счастливые моменты жизни, он ощущал, что не свободен в своем счастье, потому что вопрос этот не решен и подспудно тяготит его. Может, потому и манил его к себе океан, что с детства видел он в морском просторе ту необъятность, несуетность и чистоту, к которой стремился. Великие массы воды, никогда не знавшей подчинения чужой воле, то замирающей и неподвижной, то приходящей в неистовое колебание, приворожили его. Всякое его человеческое чувство, всякая его мысль, соприкоснувшись с океаном, обретали иную, бо́льшую значимость…

Но взять с собой мальчика!

Старик ощущал в себе кипучую энергию, и ему хотелось потратить ее немедленно.

Джип взобрался на возвышенность, оставил позади астрономическую обсерваторию и покатил с возвышенности в широкую равнину. Изредка попадались навстречу грузовики и громоздкие трейлеры, с легким стремительным шумом старика обгоняли быстроходные легковые автомобили. Асфальт, при взгляде на него вдаль, казался мокрым, и воздух над ним струился.

Старик смотрел на дорогу и не замечал ее. Городки-сателлиты, котельные с обрубками обвалившихся дымовых труб, фермы, водонапорные башни, песчаные карьеры, овраги и, наконец, тут и там – богатые коттеджи с вертолетными стоянками, бассейнами и соляриями, обнесенные непроницаемыми для стороннего взгляда оградами и построенные в стиле средневековых замков, плыли мимо него вдали и вблизи.

– Это ложь, что жизнь скоро оборвется! – вдруг громко сказал старик. – Я чувствую в себе столько сил!

И ему понравилось то, что он произнес это вслух и громко.

И он повторил еще раз:

– Это ложь!

За спиной осталась треть пути, когда внимание его привлекло большое скопление транспорта. Оно открылось взору впереди на шоссе, и старик решил, что там авария. Однако люди толпились не около автомобилей, а на обочине шоссе и смотрели не в сторону своих машин, а в направлении плоского желто-зеленого поля.

Подъехав ближе, старик разглядел, что поверхность поля как бы чуть шевелится, колышется маленькими частыми волнами. И сейчас же он понял, что это десятки тысяч животных, которые бродят среди низкорослых кустов и яркого полевого разноцветья.

Он остановил джип и вышел на обочину.

Завороженно смотрели люди на необычное зрелище. По всему пространству поля, насколько видел глаз, бродили кошки и собаки, вдруг замирая и трепетно вслушиваясь в дыхание ветра и гулы земли или таинственно внюхиваясь в запахи трав. При этом они не обращали никакого внимания на людей, которые наблюдали за ними.

– Смотрите! Они обгрызают цветы! – слышались голоса.

– Мне страшно! Лучше бы здесь была стая волков!

– Мы все постепенно сходим с ума. Это действие Луны.

– А я так думаю, что она на Землю не упадет, – обратился к старику водитель длинного белого рефрижератора, рябой веснушчатый парень в нейлоновой куртке и дырчатых сандалиях. – Иначе для чего я везу в город рыбу?

Старик не ответил.

И опять он ехал по автостраде.

Из-за округлого края горизонта поднималась вверх тонкая стрела инверсионного следа от двигателей реактивного самолета. То прячась за облака, то вновь появляясь, она пересекла весь небосвод и, устремившись вниз, скрылась за другим его краем.

Дом стоял на вершине холма над озером и вместе с озером окружен был хвойным лесом. Лес как бы прижимал поляну и холм, на котором стоял дом, к берегу озера. А озеро было мелкое, извилистое, все скроенное из больших и малых заливчиков. Низкий торфяной островок с кучкою тонкоствольных берез ярко светлел посреди него.

Дом был возведен на каменном основании и построен из толстых бревен. Не обшитый, от времени почерневший, он и сейчас стоял прочно, гордо глядя с высоты холма на озеро темными прямоугольными очами, нигде не покосился. И только крыша, крытая большими листами кровельного железа, давно не знала краски и со стороны выглядела пятнистой.

В доме имелось четыре комнаты, подполье и чердак. Двери были двойные, и оконные рамы двойные. Сложенная из кирпича и густо побеленная печь давала в морозные зимы тепло двум из четырех комнат. В ней можно было не только готовить еду, но и выпекать хлеб.

Имел дом украшения – узорчатые наличники на окнах и резной деревянный бордюр над входным крыльцом, частично обломанный.

И мебель была в доме – шкафы, кровати, столы, скамьи, стулья, полки для книг, полки для посуды, был даже сундук для хранения белья. Вся мебель была из струганых некрашеных досок, за сорок лет ставших коричневыми.

На просторном чердаке на перекладинах сушились травы. И пахло сеном, солнцем… и пылью.

Этот дом старик построил своими руками. Он построил его в молодости один. Ни одного человека не допустил он на помощь себе, хотя его товарищи предлагали ему помощь.

Он изучил плотницкое дело, столярное дело, кровельное дело, печное дело, был землекопом и стекольщиком, резчиком по дереву, управлялся с бульдозером и подъемным краном, когда укладывал в основание дома тяжелые камни, доводил себя до истощения, болел, но за пять лет дом построил, как и задумал, – один, все сам, до последнего вбитого гвоздя.

На опушке леса стоял сарай, а в лесу – баня. Сарай был разделен перегородками на три части. В первой старик устраивал сеновал, во второй была столярная мастерская, а третья, отгороженная кирпичной стенкой, служила гаражом для машины. Баня же была черная, с холодным предбанником и каменкой. Никто давно не строил такие дома, такие сараи, такие бани, но старик твердил: «Хочу, как мои предки. Чтобы все имело корни». Ему, никогда не видевшему своих родителей, хотелось чувствовать, что и у него были предки, что и у него есть корни. И он не просто одинокий стебель, случайно выросший на ветру.

Участок земли, где располагались эти постройки, не был никак огорожен. Да и от кого было отгораживаться! Заросшее камышом озеро со склизкой торфяной водой не привлекало к себе ни купальщиков, ни владельцев яхт. Вокруг плотным кольцом темнел хвойный лес с оврагами, буреломами. Земля стоила здесь так дешево, что в свои двадцать три года старик смог купить себе небольшой участок. Он и мечтал о таком – подальше от города.

Было около полудня, когда, выкатив из леса по узкой дороге, которую старик сам прорубил почти полвека назад, джип остановился перед воротами гаража.

Старик вылез из машины и вдохнул свежий воздух. Здесь, на холме, воздух располагался слоями: был воздух лесной и воздух озерный. И два эти воздуха никогда не смешивались. Случалось – один вдох был полон запахами леса, а другой, следующий за ним, запахами воды, тины, камыша.

Старик прошел мимо колодца, под зелеными ветвями рябины, обогнул кусты барбариса и увидел на грядках, где росли в обилии лук и чеснок, следы крупной мужской обуви. Переломленные в стеблях, затоптанные астры лежали на клумбе под окном дома. И старик сразу понял – дом ограблен. Он ступил в сени; все двери внутри дома были распахнуты настежь…

Старик проходил из комнаты в комнату, и везде его встречали выброшенные из шкафов и ящиков вещи, раскрытые и порванные книги, бумаги, письма; постель на кровати была разрыта, подушка вспорота ножом. Не было телефонного аппарата, старинных часов. Исчезла картина, которую старик так любил, – четырехмачтовый барк без парусов в штормовом океане. И пустой крюк, на котором висела картина, уродливо торчащий из стены, причинил старику особенную боль.

Старик вошел в свой кабинет – светлую комнату с окнами на озеро – и увидел на письменном столе бутыль из-под спирта, остатки жирной колбасы прямо на сукне стола и окурки сигарет.

Старик опустился на стул и попробовал продохнуть в легкие тяжелый сгусток воздуха.

– Мародеры! – прошептал он. – Золото искали! Деньги!

Если бы они попались ему в тот момент, когда пили здесь! Он не пожалел бы истратить на них последний удар своего сердца! Он перегрыз бы им глотки! Даже погибая, хотя бы одного из них он увел бы из этой жизни вместе с собой!

«Надругались над моим домом! – задыхался старик. – Теперь навсегда я запомню мой дом оскверненным! И среди таких выродков я должен оставить мальчика? Среди таких, как эти, как те, что митинговали у мэрии, стреляли ночью на набережной, грабили, насиловали и даже не задавались вопросом: придется ли за все это когда-нибудь ответить?»

И вдруг ему стало легче. Сразу – легко.

«Вот доказательство! – подумал он. – То, что я делаю, – оправдано!»

Он встал, подошел к окну.

Беззвучное за стеклами озеро лежало перед ним все в бликах полуденного солнца, пустое – без единого паруса, челнока, лодки. С высоты холма хорошо была видна его широкая поверхность, возмущенная мелким волнением. Раздробленно отражались в ней облака, и голубое небо, и темная зелень хвойных берегов, и ломкая белизна берез на острове. Сияющий ветер носился над водою от одного берега к другому, овевал остров, колыхал вершины деревьев и улетал к облакам.

И неожиданно старик ощутил между озером и собой преграду, но не стекло окна, а нечто другое.

«Несправедливость… – понял он. – Порочность и безнаказанность человека – вот что заставляет меня ненавидеть этот мир».

Но тут же он почувствовал и какую-то радостную в себе перемену; будто сердце окутало теплым дыханием.

«Глупый старик, – заговорил он сам с собой. – Все последние годы ты думал, что жизнь завершена и ничего больше не будет в ней. И вот тебе дается так много! Тебе ли проклинать? Твой внук… Твой мальчик… Завтра вы уйдете за горизонт, а это все останется здесь. И вы уже не вернетесь обратно. Так что тебе за дело до того, что здесь творится? Разве ты не знал, что кругом мародерствуют? Просто отбирали у других, а ты надеялся, что твой дом не прельстит грабителей, потому что ты не богат.

Ни к чему не притронусь. Ничего не стану приводить в порядок. Ни о чем не буду жалеть».

Старик отвернулся от окна и пошел из дома вон.

Взгляд его привлек сложенный пополам лист бумаги, валявшийся на полу в дверном проеме.

Он поднял его.

Это было ее письмо.

«Какое?» – подумал он.

Отставил хрупкий пожелтелый лист подальше от дальнозорких глаз и начал читать.

Милый Фома!

Как я люблю твое имя! Я люблю писать его буквами на бумаге, произносить мысленно, шептать губами. В нем что-то древнее, библейское. Оно как будто обожжено горящей свечой и окурено ладаном. Это не случайно – то, что ты был именно обожжен. Я знаю, ты не сгоришь долго. Ты будешь и тогда, когда все мы сгорим.

Как я скучаю без тебя, Фома! Эта прекрасная квартира в новом доме пуста без тебя. Три месяца, как я не слышу твой голос, не чувствую запаха твоего тела, не различаю в тишине твои шаги. Даже если ты совсем не любишь меня, мой обожженный Фома, то моя любовь так огромна, что ее вполне хватит на двоих. Люди страдают от того, что у них нет любви. А я… Кто отберет у меня годы, что были прожиты с тобой? Другая женщина? Другая женщина может отобрать тебя. И отобрала. Но наши годы – никто! Все же это справедливо – что у человека нельзя отнять его прошлое. А помнишь, как мы с тобой погорели и спали в комнате без потолка и крыши, прямо под звездами? И холодно нам не было.

Вот и я тобой обожжена.

Я прикасаюсь к Сашиной руке, раскладываю аккуратно его разбросанные по комнате вещи, и мне чудится, что это я к тебе прикасаюсь и твои вещи раскладываю.

Весь день старик готовился к отплытию, грузил в джип продукты, снасти, одежду. Он даже не чувствовал голода, сорвал с грядки несколько перьев лука, пожевал, ощутил на губах и языке горечь и выплюнул. День был жаркий, но ветреный. Бывают в конце лета такие дни, когда на солнце жарко, а на ветру холодно. К вечеру большие облака уплыли, небо заволокло волнистыми тучами, тонкими, нежными, ветер скис; медленно начало смеркаться. Старик накинул на плечи теплую куртку и вышел на склон холма, обращенный к озеру.

Разноцветье красок уже исчезло с поверхности озера. Лес потемнел. Небо наполнилось огнем. И вода в озере стала золотой. Легчайшая рябь местами морщила ее. А под берегами она была гладкой зеркально и отражала в себе черный лес. Золотая вода лежала в черной чаше леса. И березовый островок на середине озера утратил светоносность, погас и затаился.

Поначалу старик думал забрать письма и фотографии, но ясно понял: более не зайдет в дом. Да и зачем ему теперь фотографии и письма? Прежняя жизнь кончилась, и надо смотреть вперед. И все же он сжалился над домом и решил проститься с ним. Словно дом был живым существом, способным страдать, и просил его об этом. Он спустился по склону холма к озеру, достал весла, вставил их в уключины плоскодонной лодки, отпихнул ее от берега и некоторое время плыл в ней по инерции в узком проходе между зарослями камыша. Наконец она вылетела на свободную воду.

Не спеша скользил старик в лодке по неподвижной глади озера, слушая, как скрипят уключины. Вода была прозрачна, озеро очень мелко, так что хорошо было видно близкое дно, сплошь затянутое темной густой тиной, которая чуть шевелилась под слоем воды, как волосы ведьмы. Шурша о деревянные борта, проплывали мимо белые лилии на больших круглых листах, желтые кувшинки.

Старик сидел спиной к острову и лицом к удаляющемуся берегу. Ему не надо было оборачиваться, чтобы узнать – далеко ли до острова. Он знал это по узору тины на дне озера.

Берег рос вширь, а холм, на котором стоял дом, окутывался тенями и обретал выпуклость.

Наконец нос лодки плавно въехал на мягкую торфяную оконечность острова.

Старик вылез из лодки.

Странно, сколько он знал этот островок, березы здесь всегда были молодыми. За пять десятков лет они должны были бы вырасти в большие деревья, но они всегда оставались юными, тонкими. Возможно, рано умирали, а на месте умерших вырастали новые.

Старик смотрел на свой дом на холме. Дом был темен, но окна ярко пылали золотом.

«И все же я оглянулся! – подумал старик. – Не смог не прочесть письмо. Не выдержал».

Весна…

Какая весна была в том году!

Никогда не видел он прежде такой буйной, головокружительной весны. Как все жадно цвело, распускалось, благоухало, источало запахи, переливалось в горячем солнце, блистало влагой! А он, изуродованный огнем, ехал с войны, один, через тысячи километров, сквозь эту сумасшедшую благоухающую весну, как бы кричащую каждым звуком, запахом, краской: «Всё – жизнь! Всё – ток горячей живительной крови!»

Как хотелось ему дышать, видеть, слышать, осязать, чувствовать, наслаждаться! После госпиталя, после изнурительной борьбы за жизнь он ощущал в себе такие несметные силы, такую духовную свободу, словно родился заново! Словно земля впервые раскрывала перед ним свои сокровенные дали! И эта весна, ликующая, хмельная… Что она? Почему она теперь, так неожиданно и в таком блеске? Потому ли только, что зима позади, или это иное, новое время приходит к нему вместе с нею?

Стучали колеса вагона. День и ночь поезд мчался на север. И сердце старика билось сильно, полнокровно.

Он изберет из всех людей одного человека, ту, которая родит ему ребенка, – вот для чего эта весна!

Ее звали Надя.

Он увидел ее в маленьком дешевом кафе на окраине города, где она подрабатывала уборщицей.

Он заканчивал свой ужин, когда в пустой зальчик кафе вошла высокая широкоплечая девушка с плоским загорелым лицом, глубоко посаженными серыми глазами и русыми волосами, которые были собраны на ее затылке в тугой хвост и перетянуты у корней ленточкой. На девушке был старый рабочий халат, на обнаженных руках – по локоть резиновые перчатки, на ногах – пляжные шлепанцы.

Она несла ведро с мыльной водой и швабру с намотанной на нее тряпкой.

И он, единственный и последний посетитель, стал смотреть, как она убирает, легко переворачивая металлические стулья на столы ножками вверх. Когда она мыла пол рядом со столиком, за которым он сидел, он обратил внимание на ее голые ступни – крупные, с длинными крепкими пальцами, тонкой кожей и рельефными сильными венами, извилисто спускающимися от подъема ступни к пальцам. А потом, когда, наклонившись, она выжимала мокрую тряпку в ведро, он смотрел в разрез ее халата на ее маленькую неразвитую грудь и на широкие в бедрах ноги. Всё у нее, кроме груди, было крупное – руки, шея, голова, губы, бровные дуги. Она не была красива, но очень красиво работала, быстро, умело, широкими размашистыми движениями, и полна была при этом шумного легкого дыхания.

«Неужели эта молодая уборщица – моя будущая жена?» – подумал он.

И в смятении вышел на вечернюю улицу.

Остро пахло бензином и расцветшими на газонах флоксами. Редкие машины проносились по мостовой. А он с удивлением чувствовал, как что-то очень важное в его жизни именно сейчас, в эти минуты, за него решается… Уже решено!

Ему пришлось ждать недолго.

Она появилась в дверях, шагнула на улицу и пошла по ней, удаляясь. Теперь она была в огненно-красном коротком платье, волосы распущены, стройные ноги высоко открыты. И на ступнях белели летние босоножки на низком каблуке.

Шагая, она играючи взмахивала сумочкой. И он почувствовал, что она еще очень молода, что ей, наверное, нет и двадцати.

Очарованный ее легкостью, долго смотрел он, как вспыхивает в тусклых лучах фонарей ее красное платье. И когда она скрылась за поворотом, он понял, что она уже не чужая ему.

«Но ведь это не могло произойти так быстро!» – с удивлением подумал он и бросился за нею вслед.

Они обвенчались в небольшой опрятной церкви за городом и сняли себе комнату в четырехэтажном доме на последнем этаже. Их хозяйкой была толстая болезненная женщина, богатая, добрая и одинокая.

– У тебя не вызывают отвращения мои ожоги? – вдруг спрашивал он свою жену. И ему хотелось, чтобы она ответила: «Нет».

– Нет, – отвечала она.

– Но они уродливы, – говорил он. И ему хотелось, чтобы она ответила: «Я не вижу в них уродства».

– Я не вижу в них уродства, – отвечала она. – Ведь это – ты.

И он думал в такие минуты, что ему очень повезло в жизни, хотя и не мог понять, за что эта женщина полюбила его.

В конце августа, ранней ночью возвращаясь с прогулки, они увидели свой дом окруженным пожарными машинами и толпою зевак. Горел последний этаж. Пожарники выбрасывали в окна обугленные вещи. Тяжелое старинное кресло с горящим сиденьем ударилось о землю и с треском разлетелось. Пылающая занавеска падала медленно, виясь в воздухе. Лица людей, озаренные прожекторами машин и отблесками пламени, были торжественны, глаза – светлы, из шлангов шумно лилась вода…

А виновница пожара, хозяйка квартиры, стояла в толпе в исподнем белье и мелко тряслась.

Когда огонь был потушен, и он и она поднялись по мокрой лестнице на последний этаж и вошли в свою комнату, то увидели пробитый пожарными провал в потолке и крыше. Все вокруг дышало гарью, обгорелым деревом и паром.

– Смотри, – сказала она, осторожно ступая в белых туфлях меж черных луж и обугленной мебели, – кровать осталась целой! – и засмеялась. – Теперь у меня есть только ты и это платье.

И его восхитило то, что она совсем не переживала по поводу утраченных вещей, тогда как ему было жалко сгоревшего.

Она села на кровать.

Столб холодного света падал на нее сверху сквозь провал в потолке и дыру в крыше. Алмазно блестели в темноте капли воды.

И вдруг она показалась ему столь прекрасной, что от восторга у него замерло сердце.

Смущенный, он долго смотрел на нее, боясь сделать шаг, пошевелиться, чтобы не спугнуть эту неожиданную красоту.

– Я построю большой крепкий дом, – сказал он. – Сам построю. Чтобы тебе было где родить сына.

Озеро из сияющего золотого стало латунным.

Семизвездный ковш Большой Медведицы обозначился над черным лесом.

Затем купол неба вздулся еще шире, просторнее, и озаренные не взошедшей Луной волнистые тучи отразились в спокойной водной глади. Вода почернела, дно более не просвечивало под нею, и от этого озеро стало казаться глубоким.

Старик сел в лодку и поплыл обратно.

Бело-жемчужные отражения туч разбегались по воде в разные стороны. Старик сидел в лодке, запрокинув назад голову, и звездный свет сетчато отражался на его морщинистом лице.

– Что это было со мной так долго? – прошептал он, обращаясь к сверкающей дали космоса. – Целую земную жизнь. А может, и более земной жизни? Оно пришло ко мне как дар, или я был единственным творцом его?

Старик смотрел в небо и прислушивался к своему сердцу, но никто не ответил ему ни из высоты неба, ни из глубины сердца.

Когда он вылез из лодки на берег и поднялся по тропинке на холм, Луна уже показалась над лесом. Небосвод заполнился мертвым голубым светом, и озеро внизу стало дымчато-голубым.

«А ведь она оказалась права, написав: ты не сгоришь долго, ты будешь и тогда, когда все мы сгорим!» – вдруг подумал старик.

Он взглянул на свой дом и прошел мимо него к опушке леса, где темнел бревенчатый сарай. Там он забрался на сеновал, вырыл в сене ложе, лег на спину и, укрывшись ватным одеялом, закрыл глаза.

Где-то внизу нежно попискивали мыши-полевки, шурша сухими стеблями трав, и было так тихо, что старик слышал собственное дыхание.

«Завтра все изменится, – сказал он сам себе. – Арсен говорил: этот страх, который иногда вдруг смутит душу, – есть время. Не надо бояться времени».