Текст книги "Москва 2066. Сектор"

Адамов

Академик Небоженко был прав насчет рая.

Хотя и не прав насчет Земли Санникова, то есть маленького экспериментального рая в отдельно взятом Орехово-Зуевском районе. «Эксперимент» быстро вышел вначале за пределы складов 3114, а затем и за пределы Московской области, и, скорее всего, охватил всю Землю. Связи с отдаленными странами и другими континентами у нас, правда, не было, но если пораскинуть мозгами, то что могло заставить Того, кто не остановился перед законами физики, остановиться перед государственными границами?

(Кстати о физике. В первые дни я неоднократно поддавался искушению и проверял, какие законы действуют, а какие нет. Например, подбрасывал и ронял разные предметы, проверяя, упадут ли они на землю, или, может быть, останутся висеть в воздухе, или, чем черт не шутит, поплывут как-нибудь в сторону, или начнут делать произвольные прыжки. Но нет, старые добрые законы в основном, скажем так, работали. Предметы падали. Причем вертикально. С одинаковой скоростью. Это утешало.)

Остальные участники последнего в истории совещания правительства ЭР-ЭФ в своих предположениях ошиблись.

Прошла неделя, но не взорвалась ни одна ядерная станция, никто не объявил войну, трупы не усеивали улицы, а голодные бунты не сотрясали города.

Напротив, царила атмосфера праздника и спокойного воодушевления, как будто миллионы выздоровевших одновременно вышли из больницы после операции удаления какой-то всеобщей опухоли.

Многие рванули в деревни, загород. Бросали московские квартиры, грузились на подводы и разъезжались в разных направлениях: в Калужскую, Рязанскую губернии, в Орехово-Зуево (!), а некоторые и значительно дальше. Мои соседи по лестничной клетке, Вассергисеры, занимавшие прекрасную пятикомнатную квартиру, отправились куда-то в район Черновцов, где в какой-то позапрошлой уже жизни, еще до войны, жили бабушки и дедушки Ильи Моисеевича, главы семьи.

– Илья Моисеевич, что делать с квартирой? – спросил я соседа, загружавшего в лифт связки книг.

– Делайте что угодно. Мы не вернемся, – дружелюбным тоном тихого мутанта ответил Илья Моисеевич.

Преображение было наглядным и потрясающим. Я знал соседа, как замкнутого, хитрого, алчного и, вероятно, очень жестокого человека, руководителя одного из крупнейших банков.

Еще не ясно было, что происходит на Земле. Не сдвинулись ли континенты? Куда падали самолеты? И если свалки и химические яды, растворенные в реках, исчезли, то не вывалены ли они колоссальными грудами где-нибудь за Воронежем? И где жертвы? За годы работы в особом отделе я усвоил, что никакие радикальные перемены (даже такие чудесные) не могут обойтись без жертв.

Я хотел предостеречь нового, инопланетного, Илью Моисеевича.

– А вы уверены, что там так же, как здесь? – спросил я соседа.

– Ну да, конечно, – сказал он, глядя поверх очков. – А как может быть по-другому?

– А вдруг вообще нет никаких Черновцов?

Илья Моисеевич засмеялся.

– Черновцы вечны, друг мой! Поверьте, в нынешних условиях я бы не отправился искать Челябинск-19. А Черновцы… Что им будет, дорогой вы мой? В Черновцах дом, в Черновцах кладбище, в Черновцах синагога, в Черновцах вареники с вишнями! Но вы не переживайте. – Старый еврей похлопал меня по плечу. – Здесь тоже будут цвести абрикосы.

Потом он наклонился ко мне и веселым шепотом произнес:

– Есть Черновцы. Я знаю. И все там в порядке.

– Да откуда же вы это знаете? Связи-то нет.

– А я знаю. Говорю вам, абрикосы будут цвести на Тверском бульваре.

Подавляющее большинство населения мутировало (или «перевернулось», как выражалась Анжела) и плевать хотело на исчезнувшие автомобили, компьютеры и авиаперелеты. Вместо всего этого дерьма люди бесплатно получили рай, Эдем, Золотой век.

Я тоже, естественно, в гробу видел и мобильную связь, и многопартийную систему, но в отличие от большинства, долго не мог успокоиться.

Я не верил в Черновцы.

Все мне казалось, что перемены ненадолго, что старый мир в один прекрасный момент вернется или произойдет еще что-нибудь похуже этого.

А еще, я видел, какими были тихие, и понимал, что им должно быть очень хорошо. Мне казалось, что они узнали что-то такое, что мне было совершенно недоступно. И я ждал, когда со мной произойдет то же, что и с ними. Однако ничего не происходило. Я начинал понимать, что дело не во времени, не в сроке, и скорее всего, я ничего не дождусь. Напрашивалась аналогия с физическими законами. Было ясно, что законы отменялись избирательно и направленно. Так же и с мозгами. Меня почему-то не выбрали. Или наоборот. Выбрали. Но для чего?

Это мучило.

Зато и позволяло смотреть на все как бы со стороны. Если тихие плавали в новом мире как рыба в воде, то я не переставал ощущать, что вода мокрая. И сильно мокрая.

Отвлечь меня от подобных переживаний и успокоить могла только Анжела. Причем она не делала ничего особенного. Просто пожимала плечами и говорила какую-нибудь ерунду, вроде того, что «все люди разные, и что в этом такого?». Но мне тут же становилось хорошо. И слова ее казались проникнутыми каким-то очень глубоким смыслом, который я вот-вот должен был уловить, но, к сожалению, не улавливал.

Стоило, однако, уйти, отдалиться от Анжелы, как очарование таяло, и мучительные бесплодные мысли снова завладевали мной.

Конечно, я видел, что я такой не один.

Несколько позже всех непеределанных стали называть дергаными. Считалось, что таким, как я, все не по нутру, а в особенности – райская жизнь.

Как тесно связаны оказались внешне не связанные явления!

Кто сможет объяснить, почему с исчезновением химических свалок исчезли туристические бюро? В какой зависимости находилось использование в двигателях продуктов переработки нефти и существование рекламного бизнеса? Почему, когда не стало телевидения, исчезли бомжи? И куда делись километры разноцветных упаковок в супермаркетах? И бесконечные сообщения о политических сражениях никчемных подлецов?

Куда, в конце концов, подевались карлики?

Болеутоляющие приходится экономить. Записки становятся все более отрывочными. В моем подвале становится очень холодно. Возможно, это просто от того, что я теряю силы.

Тихие только на первый взгляд казались инфантильными идиотами.

В считаные дни они сумели организоваться и проделать титаническую работу по разделению Москвы на сектора.

Из одного внешне блестящего, а на самом деле давно уже изъеденного смертельными метастазами города нарезали, как из торта, восемь кусков. По какому-то странному плану эти куски отделили друг от друга широкими километровыми просеками.

На улицы вышли сотни тысяч строителей, рабочих и просто добровольцев, которые за несколько недель снесли тысячи зданий и сооружений. Они повалили миллионы столбов и заборов, они рубили кабели и безжалостно отсекали коммуникации, тут же протягивая вместо них новые; они сажали деревья и переселяли людей.

И все это – при полном отсутствии властей.

Интересно, что некоторые дерганые присоединились к этому невероятному кипению тихих миллионов. И даже более того.

В один из дней на куче строительного мусора высотой с трехэтажный дом я увидел губернатора Хабарова, того самого, который не боялся смеяться над патриархом в присутствии ханжи-президента. Рукава белой рубашки были закатаны до локтей, а косматые брови покрывал слой цементной пыли. Он размахивал руками, кричал зычным голосом, и, похоже, руководил.

«Вот увидишь, – сказал он мне в этот день, – такие, как мы, здесь тоже будут нужны. Не бойсь! Без нас не обойдутся».

Зная, что Бур здоровый парень и, скорее всего, очухается, все эти дни я прятал Анжелу. Я нашел Сашу Попова, один день мы провели у него, но остаться подольше я не рискнул: Бур, не найдя меня, будет конечно же искать и Попова.

К счастью, мне удалось разыскать Лену, рыжую девчонку, которую я зимой отбил у отморозков на Тверском бульваре. Она стала тихой, и я думал, что поэтому не узнает меня. Но она узнала (тихие помнили многое из своей прошлой жизни, хотя и не всё), и Анжела на какое-то время поселилась у нее.

И Попову, и Лене я объяснял, что Анжела очень важна для меня и что она в большой опасности. Но почему это так, я решил не говорить никому.

Я не понимал, конечно, каково предназначение Анжелы. Да и сейчас не понимаю. Но всегда твердо верил, что оно есть. Это невозможно объяснить, но я чувствовал, что в ней наше прошлое, и вместе с тем – наше будущее. Она хранитель. Она – наш шанс. На что? Так же, как и сейчас, я не способен был ответить.

Но я знал, что на меня возложена ответственность за нее, и был готов защищать ее ценой собственной жизни. И не только.

Именно поэтому я не сразу отправился на поиски дочери. Я понимаю, что даже если бы я нашел Катю в самый первый день, ничего бы не изменилось. Но чувство вины гложет меня, и жестокий червячок внутри ввинчивает свой вопрос. А вдруг? А вдруг я смог бы что-нибудь изменить? Спасти?

Катю я нашел только на пятый или шестой день от начала Переворота в квартире Сережи, нового мужа Регины.

Он был дома и сам открыл мне дверь. Раньше мне приходилось пару раз с ним встречаться. Это был невероятно скучный человек, ведущий невероятно подвижную жизнь. Типичный московский менеджер среднего звена. Член безликого скучного сообщества, которое, чем больше активности проявляло, тем скучнее становилось. Они стояли в очередях на паспортном контроле аэропортов, влетали и вылетали, пили чилийское вино в одном сезоне, и австралийское – в другом, занимались фитнесом и дайвингом, портили дорогие костюмы в давке за бесплатным пивом «Бочкарев» на выставках и премьерах 3-D фильмов. Кроме этого, они ничего не умели, но везде были нужны, так как нанимали на работу друг друга. Саша Попов, читавший философские книжки, называл эту породу людей «менеджерами-в-себе».

Впустив меня, этот, неприятный в прошлом, человек вдруг улыбнулся симпатичной улыбкой, пожал плечами, в точности как мой сосед Илья Моисеевич, и сказал тихо: «Какая-то глупая ситуация, да?» («Вот и он тоже», – подумал я не без зависти и недоумения.)

Насчет глупой ситуации, это было слабо сказано.

Дочка сидела в дальней комнате перед мертвым ящиком компьютера и остервенело нажимала на кнопки клавиатуры. На полу рядом с ней возился с какими-то платами и проводами худой белобрысый юноша, в бровях у которого переливались блестящие бусинки, по три штуки с каждой стороны.

Стол, стулья, диван и пол были усеяны DVD-дисками, разобранными модемами, деталями мобильников, винтиками, отвертками, штекерами и кучей запчастей от ноутбуков.

Когда я вошел и позвал Катю, она оторвала от компьютера лицо с черными синяками под глазами и сказала:

– А! Явился, спецназовец сраный! Что вы сделали, суки? Про. бали страну! Убирайся! Пошел на….!

Мальчик с бусинками посмотрел на меня и побледнел от испуга. Он не знал, кто я, и справедливо рассудил, что реакция человека с моей внешностью на такое приветствие может быть небезопасной.

– Простите! – вскочил он, уронив свои микросхемы и проводки. – Простите, она не в себе. Она не понимает, что говорит… Вы не знаете, что она пережила за последние несколько дней!

– Сядь, – попросил я его и попытался заговорить с Катей.

Но она не отвечала на мои вопросы, а беспорядочно выкрикивала самые черные ругательства, перемежаемые лексикой из социальных сетей. Я не понял и половины, но приблизительный смысл был таков.

– Аськи не доходят! Ни хера не работает! Закосячил «ВКонтакте»! Меня люди ждут! Я зафренженна по полной! Люди ждут, вам говорю. Это все ты виноват! Что натворили? Сначала ГЛОНАСС свой…баный ввели вместо GPS… Лучше бы мы Америке сдались! Лучше бы мы Гитлеру сдались!

Я никогда не думал, что эти слова (в основном пропущенные мною здесь), которые я не единожды слышал в бою и во время допросов, может знать моя дочь. Я вспомнил почему-то, как однажды, много лет назад, вернувшись с какого-то задания в Москву, нашел ее с Региной в парке. Я стоял за деревом и смотрел. Регина шла по аллее, разговаривая с подругой, а трехлетняя Катя в фиолетовой курточке вытягивала вперед ручки, как бы сжимая невидимый руль, и отталкивалась одной ногой от асфальта, а другой пыталась как бы скользить. Что это она делает? – остолбенел я и на всякий случай проследил за ее взглядом. По соседней аллейке двое мальчишек катились на самокатах. Регина и Катя еще не успели заметить меня, и я бросился бежать к выходу из парка, и схватил за руку первого попавшегося мне мужика подходящего возраста, и спросил у него: «Где здесь продаются самокаты?», и поехал туда, и купил, и через пятнадцать минут она обнимала меня ручонками за шею, и я целовал ее пальчики, и опять у нее под ногтями был пластилин…

– Уйди! – крикнула Катя еще раз и впилась в мертвый компьютер с уже знакомыми мне буквами WORD на дисплее.

Я протянул к ней руку, и она завизжала.

Спустя полчаса, после того как Сережа нашел ампулы с реланиумом и мы успокоили Катю и она заснула, мальчик с бусинами рассказал, что в первый день она целые сутки бегала по Москве и снимала на камеру таявшие в воздухе фабричные трубы, заторы из автомобилей и толпы на улицах, а потом попыталась загрузить это всё в фейсбук и ютуб…

– Это еще ничего, – сказал мальчик. – Один наш однокурсник вчера бросился с двадцать четвертого этажа. Всмятку! Я бы так делать не стал, но я его понимаю. Остаться без будущего в девятнадцать лет!

– Без компьютеров, – поправил я его.

– Компьютеры, то есть технологии, это и есть будущее, – он посмотрел на меня, как на идиота. – Представьте, что вас эволюция за несколько часов отбросила в положение червяка, и у вас больше нет ни рук, ни ног, вы не разговариваете с друзьями и не ходите в кино, а ползете в темной вонючей жиже, глотаете ее и пропускаете ее сквозь себя.

– Это не одно и то же, дружище, – сказал я.

– Нет, это совершенно одно и то же, просто некоторые это понимают лучше других. И таких людей много. Мы были вчера в одном клубе на Профсоюзной, часа три добирались туда, столько же обратно, нас там было много, мы решили держаться вместе. Борис Французов, оппозиционер, визажист Евсей Сергеев, Алла Пугалашко с Максимом Палкиным, директор ММВБ-РТС, ректор МГИМО, – серьезные люди там были. Хозяйка клуба, королева ЖКХ, тоже, между прочим, не на помойке найдена, пообещала миллион долларов тому, кто первый запустит любой гаджет: мобильник, айпод, цифровой плеер…

– Не хочу тебя огорчать, – сказал я, – но доллары, кажется, не особо будут цениться в ближайшее время.

В этот момент Катя пошевелилась и открыла глаза.

– Ну что ты шепчешь! – сказала она мне. – Что ты шепчешь! Ты можешь говорить чуть-чуть погромче? Ты можешь наорать на него, как нормальный мужик? Что за манера говорить как с больными. Я всегда ее ненавидела.

Я подошел и положил руку ей на плечо. На этот раз она не завизжала, а просто заплакала.

– И тебя я всегда ненавидела. Я не тогда начала тебя ненавидеть, когда ты нас бросил.

«Это не я вас бросил, – подумал я. – Это сделала мама». Но ничего не сказал.

– Я начала ненавидеть тебя тогда, когда поняла, что это из-за тебя я такая некрасивая. – Она подняла руки. – Эти мужицкие руки, эти скулы, косматые брови. Тебе надо было родить мальчика и отправить его… – Она всхлипнула.

– Куда, Катюша? – спросил я тихо, не снимая руки с ее плеча.

– В жопу, вот куда! – сказала она и рывком отвернулась к стене и закрыла руками лицо. – В жопу!

Рыкова

Чагин понравился Рыковой. «Образованный дикарь», – думала она, в сопровождении охраны шагая вдоль большого пруда.

Он был слишком другим. Это даже волновало не по программе.

«А еще лучше – приставить к нему Наташу». Бур говорит, что он предан жене. Ну и что? Интрижка необязательна. Беседы о высоком, кокетство, платоническая связь, желание защитить слабого – все эти вещи иногда привязывают сильнее постели.

Больше романтики. Больше желания что-то такое доказать. Таковы мужчины. Лучшие из них. Глупцы.

Губернатор Хабаров

Здесь нет убийц. Но там они есть. И много. И оттуда они придут к нам.

Чагин

«Бараны! Вы слышали когда-нибудь, как оркестр десятилетних скрипачей из мытищинской школы № 4 играет Полонез Огинского?»

Часть третья
Мега вспышка

Чагин

Вечером было решено, что завтра на работу в Белый дом Никиту отвезет Наташа. Но в половине девятого утра почему-то явился полковник.

Чагин в это время в одной из спален второго этажа застегивал пуговицы клетчатой рубашки, которую вчера купил в магазине «Клитор», по словам Наташи, самом модном из местных магазинов одежды, единственным конкурентом которого выступал торговый центр «Точка G». Рубашка была хорошая, старого производства, из толстой, приятной на ощупь, фланели.

Форточка была открыта, и Чагин слышал, как внизу полковник с полминуты раздраженно говорил о чем-то с охранниками, затем внезапно скомандовал: «Смирно! Руки по швам!» – после чего раздался чмокающий звук, сильно напоминающий звук пощечины. Чагин прислушался.

– Сервер и Хард в этом месяце без премиальных, – чеканил полковник. – Остальные – на две недели лишены доступа к и-мейлу!

Никита как раз протянул руку к рыжей кожаной куртке и так и замер с протянутой рукой. «И-мейл?»

Через минуту полковник появился в дверях.

– А постучать нельзя было? – спросил Никита, поворачиваясь, и осекся.

Таким он полковника еще не видел. Да, он был в костюме с иголочки, черном, в тоненькую голубую полоску, чисто выбрит, надушен и в свежей рубашке. Но на каменной маске его лица как две дыры зияли черные провалы подглазий. Кожа была серой, мертвой, под нею ходили желваки. Зрачки сузились до размеров булавочных уколов, а седой ежик волос был так беспорядочно измят, словно Виталий спал на цементном полу тюремного карцера.

– Что-то случилось? – спросил Чагин. – А где Наташа?

– Поехали, – пролаял полковник, явно не расположенный к разговорам.

Всю дорогу до Трубы Чагин и полковник молчали. Чагину показалось, что Виталий придавлен чем-то страшным, и даже начал было сочувствовать ему. Но у тревоги и боли полковника был явный металлический привкус зла, и Никита, которому уже пять лет не доводилось видеть людей в отчаянии такого рода, понимал, что причина подавленности и бешенства, в конечном счете, это желания и мысли самого полковника.

«Что бы такое могло случиться? – думал Никита. – Что-то с Наташей? Оппозиция? Может быть, они не врали? Может быть, то самое, та самая катастрофа? Что, если мы опоздали?» Через минуту Никита вспомнил, что и вчера полковник был не в духе, что было особенно заметно, когда он интересовался каким-то своим другом, которого никак не мог разыскать, и про которого Рыкова сказала, что его, вероятно, на кладбище сожрали визажисты. Не тот ли это мужчина с широким грозным лицом и бычьей шеей, портреты которого, с обещанием больших денег за любую информацию, были расклеены по всему Сектору?

Происходившее на улицах сегодня не очень волновало Чагина, он почти не смотрел по сторонам. Достаточно насмотрелся вчера и, кроме того, эту ночь провел очень плохо, заснул только под утро, и голова была тяжелая, все виделось как бы в легком тумане.

Вчера, после довольно неплохого обеда, которым его накормила говорившая басом старуха Неля, за Чагиным на открытой повозке с двумя параллельно расположенными велорикшами заехала Наташа, и они отправились в магазин одежды.

Тучи к этому времени разошлись, и равнодушное солнце заливало улицы Сектора: горы вонючего мусора, тысячи толкающихся людей, рекламу, рекламу, рекламу. Чагин вынул из нагрудного кармана комбинезона солнцезащитные очки и надел их. Теперь он заметил то, что не сразу отложилось в сознании, когда он ехал по Сектору первый раз, несколько часов назад. Было очень много людей в форме, то ли военных, то ли полиции. У некоторых на ремнях висели загадочные округлые футляры.

И было очень много сумасшедших. Они кричали, размахивали руками, цеплялись к прохожим, ходили по двое, по трое, держась за руки или обнявшись. Один из них, в оборванной одежде и весь в язвах, бросился прямо под колеса повозки, в которой ехали Наташа и Чагин. Его ударило велосипедным колесом и отбросило на пару метров, но он успел подхватить с потрескавшегося асфальта мятую сигаретную пачку и, вскочив, прижал ее к уху и закричал: «Алло! Зая! Всё путем!»

От удара Наташу едва не выбросило из коляски, Чагин схватил ее за руку, и девушку бросило на него. Она засмеялась, глядя в глаза ему так близко, что черты лица ее расплывались, и прижала горячую ладошку к его груди. На секунду это взволновало Чагина, но при этом почему-то заставило вспомнить стрип-бар «Dolls» образца 2010 года.

Велорикши разразились таким избыточным количеством матерных слов, каких в прошлом веке хватило бы на десять минут штыковой атаки.

– Хватит! – грубо оборвал их Чагин. – Оставьте его в покое.

Наташа вернулась на свое сиденье и погладила Чагина по руке.

– Ну что вы? Это жизнь. Инджойте!

– Ин… что? – спросил, было, Никита. – Ах да! Конечно. Инджойте. Наслаждайтесь. Понятно.

Издалека было видно, что все пространство перед магазином забито повозками. Поэтому Наташа предложила оставить коляску и пройтись пешком. Прохожие презрительно фыркали, глядя на странно одетую пару, причем рабочий комбинезон Чагина явно возмущал их меньше, чем обтягивающие джинсы и подчеркнутая талия Наташи. Все женщины скрывали линию бедер и старались сделать их как можно более узкими на вид, вероятно, чтобы быть похожими на плакаты с изображениями местных эстрадных звезд – Ленки-инетчицы и Катьки-мегавспышки. Полным женщинам этот фокус, конечно, не удавался, и (из-за отсутствия талии) они были похожи на толстые цилиндрические обрубки с двумя курьезными выступами наверху.

Раз или два Чагина сильно толкнули. Извинений не последовало. Чагин посмотрел вслед толкающимся: похоже было, они не придавали столкновениям никакого значения.

– В тринадцатом веке, – сказал Чагин, – за такой толчок на улице Лондона можно было разрубить человека пополам.

– Да уж прямо! – сказала Наташа. – В тринадцатом веке… Какой вы чувствительный! А что, в Москве до Переворота не так толкались?

Подойдя ближе и увидев название магазина, Чагин засмеялся.

– Не пойму, какова символика? «Клитор». Это что, сугубо женский магазин? Или, наоборот, сугубо мужской?

– Это магазин для всех, – ответила Наташа.

– Тогда почему бы не назвать его «Клитор и Пенис»? Или еще как-нибудь в этом роде?

– Что же тут непонятного? – спросила Наташа, улыбнувшись и ущипнув Чагина за руку. – Символ в том, что вы, попадая в этот магазин, попадаете в точку. Возбуждение на пределе. Искать больше ничего не нужно.

– Да к чему столько возбуждения? Это просто одежда.

– Нет, это для того, который «Алло! Алло! Зая!» – Наташа очень похоже изобразила оборванного сумасшедшего, – это для него одежда просто одежда. А здесь магазин для премиального класса.

У входа стоял охранник в розовом костюме и серой рубашке. Охранники в других местах, насколько успел разглядеть Чагин, одевались, наоборот, в серые костюмы и розовые рубашки. Очевидно, необходимо было подчеркнуть, что здесь, в «Клиторе», диктуют моду.

Внутри сразу же приблизился скользкий продавец в черном трико, сильно обтягивающем гениталии, и в розовых туфлях. От него так сильно разило СПИДом, что Чагин невольно отшатнулся. В носу продавца были продеты две лакированные коричневые палочки сантиметров шести длиной, замыкавшиеся крошечными серебряными копиями допереворотных мобильников.

Узнав, что Чагин из Внешнего мира, этот юноша с изуродованным носом и подведенными глазами испуганно отступил на несколько шагов.

– Не бойся, – успокоила продавца Наташа. – От него нельзя заразиться. Он дерганый, как и мы.

Если бы она всунула палец в рану на теле Чагина и поковыряла там, впечатление навряд ли было бы сильнее. «Дерганый, как и мы!»

– А чем он боится заразиться от меня? – грубо спросил Чагин.

– Ну, тишиной.

– Чем?

– Говорят, что от кретинов, то есть от тихих, можно подхватить болезнь, – нараспев проговорил продавец (палочки в носу при этом шевелились, и покачивались крошечные мобильники). – Типа как утратить вкус к жизни.

– Ну, ты-то навряд ли утратишь вкус. Весь в пупырышках, – сказал Чагин. – Вкусовых.

Он думал, что оскорбит продавца, но тот, напротив, польщенно засмеялся и спросил, в каком отделе Никита будет выбирать одежду.

– А какие могут быть? – спросил Чагин. – Мужской и женский.

– Мужской и женский? Нет, одежду так не классифицируют, – потупил глаза продавец. – Это шовинизм. Правильно делить одежду на «мужественную» и «женственную». А доступ к ней должен быть у всех, без ограничений. И женщины и мужчины могут брать такую и такую, в зависимости от настроения. А вообще у нас пять отделов: мужественный, женственный, смешанный, антикварный и рабочий. Абсолютно на все вкусы. Я покажу. Фолловьте!

– Что? – спросил Чагин.

– Он говорит, «следуйте за мной», – пояснила Наташа.

– Нет, стойте. Охранники в каком отделе одеваются?

– В ра-а-бочем, – ответил продавец, сладострастно изогнувшись.

– Вот и пошли туда, – сказал Наташе Чагин. – Только этот пусть за нами не тащится.

В рабочем отделе Никита купил сносные туфли из коричневой кожи и несколько рубашек. Брюки, пиджаки и костюмы были сплошь серыми и розовыми, и Чагину все-таки не очень хотелось мимикрировать под обслугу Елены Сергеевны.

– А где продаются такие костюмы, как у полковника?

– У Виталия? – переспросила Наташа. – Нигде. Это допереворотные костюмы. Бывают в антиквариате, но очень-очень редко. Если хотите, пойдем посмотрим.

Антикварный отдел напоминал притон барыги. Здесь было всего понемногу: шорты, пальто, даже коньки-снегурочки.

– Секонд-хенд? – спросил Никита.

– Нет, это старые вещи, но не ношеные, – ответила Наташа.

– А как проверить?

– Никак, – вздохнула Наташа. – Но я вас потому и привела сюда, что лучше все равно нигде не найдете.

В конце концов Чагин остановился на джинсах «Wrangler» и рыжей кожаной куртке. Осмотрев вещи с изнанки и убедившись, что они выглядят не слишком подозрительно, Никита переоделся в примерочной.

– Можно посмотреть? – спросила Наташа.

– Прошу.

Девушка отодвинула занавеску и цепко оглядела Никиту.

– Боже, боже, боже… – сказала она. – Я еще помню таких мужчин. Великолепно! Премиально! Только нужно деньги посчитать.

– Может не хватить? – спросил Чагин.

– Понимаете, такие джинсы стоят очень дорого. Велорикша, например, за месяц столько не зарабатывает.

– А у нас они висят бесплатно, – сказал Чагин.

– Вы шутите? – Наташа почему-то оглянулась и продолжила заговорщическим шепотом: – Этого не может быть.

– Может.

– Но ведь это премиально!

Когда вышли с пакетами из «Клитора», Наташа взяла Чагина под руку и заговорила, старательно понижая голос, хотя в этом и не было никакой нужды: на улице стоял такой шум, так ревела музыка и реклама, что и громкой речи было не разобрать в двух шагах.

– Вы знаете, я не всегда говорю то, что думаю. Мы сегодня в гостиной обсуждали «Прыгающего человека», и я сказала, что деградировавшие массы и все такое… Это вам не понравилось. Но что вы хотели, чтобы я говорила в присутствии Рыковой? У нас тут все очень непросто…

Вечером, условившись наутро с Наташей, Чагин бродил по этажам, привыкал к дому. Пытался понять, кто здесь жил раньше. Задавал себе вопрос: от чего могли остаться на стенах едва заметные, прямоугольные пятна, несколько более яркие, чем краска или обои вокруг? Если это были картины, то почему их сняли?

Чагин был уверен, что дом понравится Вике, ровно в той же степени, в какой был уверен, что и на несколько дней сюда нельзя привозить сына. Что делать? Вероятно, Вика тоже думала в свое время, что ее будущему ребенку лучше было бы не иметь в папах убийцу и изменника. Однако не уступила сомнениям и не бросила Никиту.

Каждый раз, когда взгляд Чагина останавливался на телефоне, а телефонные аппараты были почти в каждом помещении, он едва удерживался, чтобы не схватить трубку и не набрать номер, который дал ему священник Лебедев. Хотелось дать какой-нибудь сигнал наверх, словно с подводной лодки, удостовериться, что там, за Главной Просекой, идет все та же простая, медленно расцветающая жизнь. Никите казалось, что он провел в Секторе не десять-двенадцать часов, а долгие-долгие дни, за которые все что угодно могло произойти там, дома, с женой и сыном, и с тишиной на улицах, и с цветами в волосах женщин, и с саженцами белого инжира, и даже с выставкой чищеной обуви на стеклянных полках, которую устроил в подъезде сосед Витя.

Мысли мешались. Что за церкви у дерганых? (Он увидел на улицах еще две-три с такими же фигурками девушки с распущенными волосами.) Кому они поклоняются? Что в футлярах охранников? Всем известно, что огнестрельного оружия нет. Тогда что там? Какой катастрофой пугают Тихий мир Рыкова и полковник?

Никита знал, что существует какой-то пакт, который защищает Тихий мир от насилия со стороны дерганых. В первое время было много случаев грабежей, изнасилований и убийств, но спустя приблизительно год жизнь стала абсолютно безопасной. И Чагин, как и все, не задумывался почему, это казалось ему столь же очевидным и в то же время необъяснимым, как и невероятная скорость, с которой в Тульской губернии поднялись и стали плодоносить кофейные деревья. Но, может быть, существуют какие-то договоренности? Человеческий фактор? Тогда безопасность и мир могут оказаться неустойчивыми, как неустойчив дерганый человек.

Каждый раз, когда мысли его, описав круг, приближались к этой точке, Чагин слышал голос Леши: «Папа, не надо туда ехать. Там плохо», и с шумом переворачивался на постели. В конце концов он не выдержал, протянул в темноте руку и поднял трубку телефона, стоявшего у изголовья. В трубке раздался странный полузабытый звук, словно скрипел, загружаясь, компьютер. Через полминуты потрескивание закончилось удовлетворенными колокольчиками, как бы извещающими, что компьютер загружен, и спустя мгновение в трубке раздался недовольный бас старухи Нелли Семеновны. «Чего тебе? – спросила Неля. – «Время, знаешь, сколько?» «Извините», – сказал Никита и положил трубку, думая, что попытка была в любом случае глупой, – наверняка телефон прослушивается.

Когда Чагин начал все-таки засыпать, за окном вдруг раздался шум, крики, музыка и пение. «Мяу-ши! Мяу-ши!» – горланили пьяные голоса. Никита встал и вышел на балкон. Ночь была кромешной, экономящий электричество Сектор был погружен во тьму. По аллее от главных ворот в сторону отдаленных особняков двигалась небывалая кавалькада, освещаемая факелами. Человек двадцать велорикш тянули за собой нечто вроде большой кареты с открытым помостом перед ней. На помосте стоял человек в блестевшей в свете факелов норковой шубе до пят, и несколько особей, вероятно, женского пола, прыгали на него с визгом и пытались повалить. Пение доносилось из кареты. «Стоп, б…! – заорала вдруг одна из прыгавших на норковую шубу. – Давайте Катьку-мегавспышку!» Голоса громко поспорили и через несколько секунд затянули: «Я при-и-нцесса! Тебя раз-де-ла. И ат пра-цесса я при…ела!»