Текст книги "Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус"

– Ага, ты… Как же!

– Ну, нам ишшо с тобой драться… Давай-ка ты – за руки, я – за ноги, да быстренько… А то вон уже мунгалы скачут – как бы не позарились, добычу нашу не отобрали.

Оба парня разом повернулись, посмотрели на выскочивших из-за ступенчатого костела всадников и, воровато переглянувшись, проворно потащили несчастную «в избу», коей незатейливо именовали каменный двухэтажный дом с обширным подворьем, на котором, как и везде в городе, творилось сейчас черт-те что: валялись окровавленные трупы, что-то горело, да выл лохматый, с перебитыми лапами, пес.

– У, псинище, – толкнув задницей дверь, Пахом пнул собаку ногою. – О, да тут тепленько!

Втащив пленницу в дом, парни бросили ее на пол и настороженно выглянули на улицу – не заявились бы незваные гости на чужой праздник.

– Не заявятся, – с гнусной ухмылкой Пахом поглядел на приятеля. – Ну? Как ты говорил – по-мунгальски-то?

– Тогда я – первый! – тут же оживился Карятка. – Да покажу, покажу, паря… Ножик только дай, одного мало… сейчас мы ее тут, на полу… притыкнем.

Примерившись, оглоед ловко воткнул нож в левую ладонь несчастной, девчонка очнулась и закричала от боли – страшно, утробно… Карятко тут же пришпилил ей и правую ладонь – острым ножичком Пахома. Осклабился радостно:

– Ну, а теперя…

Рванул от груди платье, обнажив белую девичью плоть. Сбросил на пол ржавенькую кольчужку, спустил порты…

Девушка уже не кричала, лежала, закусив губу, ей уже было все равно… все равно – не жить…

А Карятка же, дергаясь, сиял от удовольствия – что еще надо подлому и глупому холопу? Брюхо набить да похоти предаться… еще бы неплохо «Лексус» купить – чтоб другие холопы завидовали.

– Мне-то дай, а? – не выдержал Пахом. – Долго ты что-то…

– Да погодь! Эх, сладко-то как, сладкоко-о-о-о! Ох… – сыто рыгнув, Карятко отвалился от пленницы. – Ну, давай теперь ты.

Пахом взялся за дело с молодецким уханьем, выраженье лица его сделалось каким-то ухарским и еще более, чем обычно, глупым, словно у обкурившегося придурка, почему-то считающего себя супер-пупер-крутым мэном.

– Ой, не зря мы воюем-то, а, Пахоме? – весело приговаривал Карятка. – Ой, не зря! Глянь, какую девку попробовали – не хуже Полинки, а?

– А я б и Полинку отведать не отказался, – еще раз ухнув, хмыкнул Пахом. – Говорят, она ведь куда-то в эти места с поляком-приказчиком убежала. Может, еще и встретимся… ужо, отведаем корвищу, истолочем!

– Так-то бы и сладко, – Карятко мечтательно прищурил маленькие свои глазенки, хлопнул белесыми поросячьими ресничками, растекся мыслью… Впрочем, мысль в башке его имелась только одна:

– Ты это… Дай-ка я теперя.

– А-а-а-а! Вот вы где!

Насильники разом обернулись, увидев возникшего на пороге Охрятку. Рыжий слуга недовольно кривил рот:

– Я тут бегаю, Павлуху ищу, а вы – вот они! С девкой! Хорошо пристроились.

– Да хочешь – и ты, жалко, что ли?

– Жалко не жалко – а дело делать надобно! – Озрятка шмыгнул носом и заговорщически подмигнул парням. – Узрел я – заболотский Павлуха деву с дитями куда-то повел. С ним и слуга его – Неждан-дубинушка.

– Неждан – это худо, – опасливо переглянулись холопы. – Силы в нем – немерено.

Охрятко неожиданно расхохотался:

– Ничо, силушку-то Бог дал, а вот ума – навряд ли. Так ведь обычно бывает! Ой… – поглядев на парней, рыжий осекся – как будто про них сейчас говорил. Те, правда, не поняли – все сопели да косились на распятую девку.

Охрятко тоже с любопытством прищурил глаз:

– Ну, инда хватит тешиться. Идем, дело сладим – ужо боярин-то нас отблагодарит потом.

Подняв с пола кольчугу, Карятка почесал голову:

– А куды идтить-то?

– Язм скажу, куды… На углу, у костела меня ждите.

– У чего ждать?

– У церкви острой, яко кость рыбья.

– А-а-а…

Оглоедушки вышли, и, пройдя с полсотни шагов, как и договаривались, остановились у храма. На паперти тут и там валялись убитые, стояла бордовыми лужами быстро подмерзавшая кровь. Жирные черные вороны, слетевшиеся на пир, перескакивали от трупа к трупу, ловко выклевывая покойным глаза. По всему городу стелился черный дым, на соседней улице вырывались к серому небу злые языки пламени, пахло гарью и жареным мясом… человечьим, каким же еще?

– Слышь, Карято, – останавливаясь, задумчиво молвил Пахом. – А, может, нам к боярину-то и не возвращатися? Эвон, на войне-то как сладко! И добыча, и девки… Захватил град – делай, что хошь!

– Глупый ты, Пахоме, как сена стог! – Карятко обидно ухмыльнулся, глядя на воронов. – Седня мы победили, а завтра… завтра нам вот этак же воронье глаза выклюет. Война – дело такое, ненадежное. У боярина-то покойней – и накормлены всегда, и обуты-одеты, и господин все за нас решит.

– Это ты прав, – покивав, согласился Пахом. – У господине-то покойнее. Токмо дев маловато! Да и не сделаешь с ним, что хошь…

– С нашими-то не сделаешь, а вот Павлухину землицу отымем… Там, знаешь, сколько сладких дев? Уу-у-у! Нам с тобой хватит!

– И то так. А может, и посейчас еще одну деву… или две – чтоб каждому… Где там Охрятко-то?

Охрятко задержался чуток, оглянулся на пороге, прищурился… воровато подобрался к девчонке, потрогал, помял рукой грудь… И принялся развязывать пояс.

Только спустил штаны, как несчастная жертва очнулась, глянула прямо в масленые холопьи глаза с такой лютой ненавистью, что рыжий слуга невольно попятился.

– Э, ты че смотришь-то, щучина? Не смотри-и-и-и… Не смотри-и-и… Не надо…

Девчонка замычала проклятия.

– Ах, ты так? – неожиданно разозлившись, Охрятко схватил валявшийся у порога бронзовый помятый шандал, и, не долго думая, ударил им девчонку по голове… Потом еще раз ударил… и еще… и бил, бил, бил, не обращая внимания на летевшие прямо ему в лицо липкие красно-белые брызги – кровь пополам с мозгом.

А когда опомнился, вовсе не устыдился – откуда у холопа стыд? Потрогал мертвую, ухмыльнулся… и давай, давай – штаны-то уже спущены… И девка-то ничего – сладкая и даже еще теплая… почти что живая…

Павел вел пленников к пролому в стене по усыпанной трупами защитников города улицам. Шагал быстро, искоса посматривая по сторонам, готовый к любой каверзе. Впрочем, никто не обращал на процессию никакого внимания – подобных было много. Вот двое конных монголов провели за собой на аркане целую толпу – детей и женщин, вот пешая троица – похоже, что литвины Аскала – вели двух хмурых подростков со связанными за спиной руками, а вот свои, смоляне, тащили куда-то рыжую, разбитную с виду, девицу, вовсе не выглядевшую жертвой. Да и, если хорошо присмотреться – это не они ее, это она их тащила, завлекала, улыбалась во весь рот, тараторила что-то веселое. Одета девица была так себе, с претензией, но бедновато – серая посконная юбка, какой-то убогий, выцветший, выкрашенный крапивой плащик, или – накидка, или просто платок. На ногах – обмотки, опорки – зато на шее – изящная золотая цепь, явно подарочек. Да уж, да уж – кому война, а кому мать родна.

– Эй-хэй, друже! – смоляне все же заметили Ремезова. – Ежели ты к купцам, так в другую сторону.

– Чего, чего? – с досадою обернувшись, боярин сделал вид, что не понял.

– Живой товарец там, за храминой, принимают.

В этот момент рыжая вертихвостка засмеялась особенно громко, отвлекая воинов от разговора с Павлом, чем тот и воспользовался, скользнув вместе с «пленными» в подвернувшуюся подворотню – переждать.

– Ты и в самом деле хочешь отпустить нас, добрейший пан? – женщина все еще не могла до конца поверить в чудесное спасение – и ее самой, и – что куда более важно – детей.

– Я же сказал, – нервно бросил Ремезов.

– Понимаю, благородный пан не повторяет дважды.

– Откуда ты знаешь, что я благородный?

– О, мой пан! Это видно по всему!

– Ушли, – выглянув за угол, доложил Неждан – уж на этого-то здоровяка и паненка, и ее дети до сих пор взирали с опаскою. Это они еще Окулку-ката не выдели…

Лично убедившись в том, что путь достаточно безопасен, Павел махнул рукой:

– Идемте.

Пробежав вдоль стены, они один за другим скользнули в проем – Ремезов, за ним – беглецы, а уж последним – оруженосец.

По ту сторону стены снег тоже был усеян трупами. Кто-то еще стонал… или это просто казалось. Чуть в стороне, в двух десятках шагов, чернела бревнами упавшая осадная башня, кем-то уже подожженная, выгоревшая, словно истлевший скелет. Далеко-далеко внизу белела замерзшая Висла.

– Ого! – глянув, в ужасе отпрянула девочка.

Испугалась… понятно – этакий-то обрыв.

Сверкнув глазами, мальчишка потянул мать за рукав. Ремезов повернул голову, увидев едва заметную тропу, обрывающуюся на круче ледяной горкой. Верно, раньше, в мирные времена, здесь катались дети… нет, скорей – молодежь, слишком уж крутой спуск, запросто можно расшибиться.

– Мы – туда, пан, – решительно промолвила сандомирка и, что-то сказав сынишке, поцеловала его в лоб. Потом повернулась к Павлу: – Збысь – первый.

– Сын?

– Так, пан.

Не тратя времени даром, мальчишка подбежал к обрыву, обернулся, задорно подмигнул матушке и сестре, и… И покатил вниз, поднимая искристую снежную пыль. С минуту все молча ждали, а затем далеко-далеко, у противоположного берега, замаячила, замахала руками маленькая черная фигурка.

– Теперь ты, Каталинка…

Девчушка не удержалась, взвизгнула… помчалась…

– Дзенкую, благородный пан, – взволнованно произнесла женщина. – Дзенкую бардзо… и да хранит тебя Бог! Забыла спросить твое имя…

– Павел, – почему-то шепотом отозвался Ремезов. – Боярин из Заболотских земель.

– Я знала, что благоролный… Прощай, Павел из Заболотья – я помолю за тебя святую Ченстоховскую деву.

– И ты прощай… Да! А ты-то хоть кто, пани?

– Меня зовут Гурджина, – обернувшись, паненка мягко улыбнулась… и исчезла в туче снежной пыли.

– Надеюсь, они знают, как выбраться дальше, – глядя ей вслед, негромко произнес Павел.

– Конечно, знают, боярин, – Неждан был тут как тут, ну, а куда же ему деться? – Это же их земля.

– Дай-то Бог, – Ремезов размашисто перекрестился на видневшийся за городскою стеной костел, охваченный оранжевым пламенем… и, услышав за спиной голоса, обернулся.

А там уж стояли воины, целый десяток – монголы и русские… или литовцы.

– Заболотский боярин Павел? – спокойно поинтересовался коренастый, с рыжей бородой, господин, в короткой кольчуге и богатом алом плаще. – Язм – Еремей Богатов, младшой воевода князя Михайлы Ростиславича. Князь тебя видеть желает!

Павел пожал плечами:

– Желает – явимся. Пошли, Неждане.

Едва выбравшись из пролома, оруженосец покосился на маячивших невдалеке парней – тоже, судя по виду, русских – этакие кругломорденькие здоровяки.

– Эй, господине, – поспешно нагнав боярина, тихо промолвил Неждан. – А парни-то эти… того… Знакомые!

– И вон тот мне, похоже, знаком, – не оборачиваясь, Ремезов кивнул на выглянувшего из-за костела третьего – рыжего изгоя Охрятку. – Вот уж кого не ждал встретить.

Глава 12
Сандомирские беженцы

Февраль 1241 г. Висла – Моравский шлях

Ох, и глаза были у монгола! Раскосые, слегка навыкате, и черные – до жути – они, казалось, прожигали насквозь. Еще достаточно молодое – «царевичу» было где-то около тридцати пяти лет, – но уже изборожденное многочисленными морщинами, испитое лицо с некой желтизною – больная, истерзанная безудержным потреблением алкоголя, печень, – красивые латы из полированной кожи, густо-синий, небрежно накинутый на плечи плащ. На боку, у пояса – сабля в красных, усыпанных драгоценными камнями ножнах, на пальцах – перстни, на некоторых даже – по два.

Да-а… сидевший в высоком резном кресле, установленном в раскинутой на главной площади Сандомира юрте – гэре, старший брат Бату-хана, джучид и хан Синей Орды, «царевич» Орда-Ичен производил впечатление человека желчного и злобного. Хотя, судя по лицу, он все же был пьяницей, а пьяницы слишком уж злобными быть не могут чисто физически – обычно, когда хорошо выпьешь, хочется всех любить, а вовсе не казнить, – а именно это сейчас и прочили заболотскому боярину Павлу и всем его людям.

Казнить! Казнить за предательство. За то, что отпустил добычу – знатную женщину, которой что-то шептал… Что? Ясно что – передавала какие-то сведения! Поди теперь докажи, что не так.

Кроме самого Орда-Ичена, в гэре находились его приближенные – сановники, свита: все желтолицые – то же алкоголики-«печеночники» (?) – скуластые, смотревшие на Ремезова с недобрым прищуром. Одно только приятное лицо – Ирчембе-оглана. Сотник исполнял сейчас обязанности переводчика, и по его непроницаемому лицо трудно было понять, что этот, в общем-то недурной человек, думал обо всем этом судилище.

– Великий хан спрашивает – о чем сговаривался с женщиной? – спросил-перевел Ирчембе.

Павел вскинул глаза:

– Я не сговаривался.

– Зачем же ты помог ей бежать? Помни, боярин, там, снаружи, дожидаются послухи – они все видели, они на тебя донесли.

Последнюю фразу оглан добавил уже от себя лично. Послухи… Ремезов и так про них знал – два оглоеда и с ними Охрятко-изгой, тип тот еще, которого и самого, если хорошенько пытать, то…

– Так что это за женщина? Где ты ее отыскал? Зачем встретился?

Ирчембе-оглан машинально хотел было поправить на боку саблю… да не было сабли-то, отобрали нукеры при входе, не положено было к хану с оружием.

Ага… а, кроме монголов, никого сюда не позвали – ни Михайло Ростиславича, ни подозрительного литовца Аскала, ни знатных булгар. И это… Это хорошо, наверное.

Тут Павла вдруг озарило, он даже приосанился, расправил плечи:

– Я могу сказать всё. Но не должен!

– Как это ты не должен? – изумился через Ирчембе-оглана Орда-Ичен. – Ты разве не нам сейчас служишь?

– Вот именно, что вам, – Ремезов поклонился с улыбкою. – Потому и сказать все могу только тебе, великий хан, и вот еще сотнику Ирчембе-оглану.

– Только нам двоим?

– Именно так.

Орда-Ичен подозрительно щурился, впрочем, куда уж было щурить и без того узенькие щелки-глаза, глаза горького пьяницы… только б у него печень сейчас не закололо, только бы…

– Хорошо, – подумав, хан надменно кивнул и быстро взмахнул рукою, выгоняя всех прочь.

Беспрестанно кланяясь, сановники покинули гэр так быстро, что Павел буквально не успел и моргнуть. Даже и рта раскрыть не успел – «царевич» поспешно прищелкнул пальцами, подзывая слугу с большой синей пиалою, из которой Орда-Ичен тут де принялся с жадностью пить… уж не огуречный рассол – точно. Арьку или брагу-вино. Напившись, враз подобрел, расслабился, милостиво кивнул:

– Ну, давай теперь, говори.

– Да, я встретился и отпустил эту знатную женщину, – негромко произнес Ремезов. – Отпустил в Краков.

– В Краков?

– Куда очень скоро явлюсь и сам… во исполнение предложенного благородным Ирчембе-огланом плана.

Ирчембе захлопал глазами:

– Чего это я тебе предлагал?

– А когда в кости играли, помнишь? В соглядатаи пойти, придумать что-нибудь, – без зазрения совести соврал молодой человек. – Вот я и придумал. Теперь в Кракове спокойно объявиться могу – и не просто так, а поддержку имею.

Таким вот образом и поверстался Павел Петрович Ремезов в монгольские шпионы, к чему «царевич» Орда-Ичен отнесся весьма благосклонно, даже Ирчембе-оглана похвалил, правда, предупредил строго:

– Смотри, боярин, вздумаешь сбежать – все люди твои у нас в заложниках, не пощадим.

– Да, но я могу просто погибнуть…

– То верно. Но мы все узнаем – у нас хорошие колдуны, да.

Колдуны у них хорошие… ишь ты!

Выпроводив из юрты Ирчембе с Ремезовым, хан тут же поманил пальцем верного раба:

– А позови-ка мне Еремея-воеводу. Да, и пусть про слугу своего не забудет, того, рыжего.

Еще не успело стемнеть, как Ремезов был уже за городскими стенами. Одетый в польское платье – длинную, до колен тунику и узкие штаны – кутался в куцый плащик, черпая башмаками снег, да пытался догнать беженцев – а уж те улепетывали, будь здоров, благо никто за ними не гнался. Завоевателям вполне хватало города и его богатств, казавшихся жадным степнякам неисчислимыми. Орда-Ичен даже приказал было выломать из доминиканского костела орган – себе в юрту поставить, да песни-пляски устраивать, и очень жалел, узнав, что сие все же невозможное дело. Что уж говорить о всех прочих воинах, с упоением заслуживших весь мир победителей, предавшихся кутежам и погромам.

За своих людей Павел, в общем-то, не беспокоился – оставив за себя Митоху, а для пригляда за ним – Окулку, Микифора и Неждана. Последний, правда, попытался было податься вместе с боярином, – но Ремезов завернул парня сразу: нет, мол, это уж мое дело. Я – в Краков, а вы уж тут… Не пропадите, бога ради.

Полдня дул по реке пронизывающий резкий ветер, ближе к вечеру же неожиданно потеплело, повалил мягкий густой снег, и Ремезов пожалел, что не прихватил с собой лыжи – может, нашлись бы таковые в Сандомире, если б хорошенько поискать. Увы, без лыж приходилось туго, снегу быстро навалило по щиколотку, а потом и больше, ноги проваливались, скользили по коварному, спрятавшемуся под белым пушистым покровом льду. Коня, следуя совету опытного Ирчембе-оглана, боярин тоже не взял, ибо в лошади таился большой соблазн для остальных беженцев. Убить одинокого всадника да забрать скакуна себе – что может быть проще? Потому и шел Павел пешком – хоть и тяжелее, да безопаснее – намереваясь пристроиться к таким же, как сам, бедолагам, многие из которых уже сворачивали к лесистым берегам, запаливали костры. Утомились, устали, им бы поесть сейчас, отдохнуть, выспаться, хоть немного восстановить силы. Огонек костра разгонял быстро сгущающуюся тьму, делая все вокруг таким уютным, домашним… злые же «татарови» казались чем-то далеким, недосягаемым, ирреальным. Кто-то даже затянул песню – не очень-то жалостливую, скорее – веселую:

 
Ай ла-ла, ай лу-лу,
Полюбила девка пана,
Отдалася пастуху!
 

На песню эту молодой человек и свернул, поближе к костерку – утомился уже, пот по плечам стекал градом. Да и о ночлеге нужно было подумать – так лучше уж вместе с кем-нибудь, а не одному – волкам на радость. Много, много серых теней рыскало по реке – сбивались в стаи, выли… нападали, конечно же, хорошо хоть Ремезова бог миловал, видать, сытые уже были волки.

Поднявшись на невысокий берег, Павел решительно раздвинул кусты, скрывающие освещенную дрожащим оранжевым пламенем опушку:

– Храни вас Бог, путники. Можно у огонька погреться?

Сидевшие вокруг костра люди – дюжины, наверное, две или чуть больше: мужчины (тех – в меньшинстве), женщины, дети – разом обернулись на голос.

– Ты один? – схватив воткнутое в снег копье, спросил какой-то высокий и тощий парень.

– Один, – ответил за Ремезова вышедший из лесу мужчина с длинными локонами и вислыми, до самой груди, усами. – Я видел, как он пробирался.

«Как ен идзе» – так тут говорили, естественно – по-польски, но Павел все понимал, языки-то схожи.

– Ты – русин? – протянув руки к костру, поинтересовался вислоусый.

Боярин кивнул:

– Русин, из-под Киева.

– У-у-у! Слыхали, как вас татары пожгли… А ты, выходит, спасся?

– Выходит, – пожал плечами молодой человек. – Не зря ведь говорят – на все Божья воля.

– Знать ты – схизматик! – опершись на копье, тощий и длинный парень подозрительно оглядывал Ремезова. – Не католик, нет. И с чего, дядько Кныш, нам его жаловать? А ну, геть от костра, живо!

– Тевтонцы да меченосцы-рыцари – тоже католики, – присевший к костру Ремезов даже не попытался подняться. – Однако вас, поляков, не жалуют. Как и вы их.

– То так, – вислоусый дядько Кныш добродушно махнул рукою. – А ну, покормите парня. Ложка-то у тебя есть?

– Да была, – улыбнулся Павел. – Ой… уже нету… Потерялась!

– Сейчас многие все теряют, – с горьким вздохом заметила сидевшая рядом женщина в длинном шерстяном платке. – Кто-то ложку… а кто-то – и жизнь.

– И хорошо, если только свою, – не очень-то оптимистично поддержал тему Кныш. – Ладно, парниша – ешь, кушай, да заодно нам про себя расскажи – кто ты, откуда?

– А ты, дядько, на русской мове ничего…

– Мы все понимаем – пограничье. Ешь, ешь… вот тебе ложка. Вкусно хлебово-то… Ну, так кто ты?

– Я ж и говорю, – Павел обжег горячим варевом губы, – с под Киева я, из беломосцев… ну, своеземец, однодворец, короче…

– Ясно, – неожиданно улыбнулся дядько Кныш. – Загоновый шляхтич! Гол как сокол, а глядит гоголем.

Ремезов покивал, радуясь, что вполне уместный в сей ситуации ледок недоверия и подозрительности столь быстро растаял:

– А у нас говорят – без штанов, но в шляпе.

– Тоже весело! – дядько Кныш совсем уж расхохотался. – А у нас тоже такой шляхтич есть – пан Петро, эвон.

Он кивнул на того самого тощего парня с копьем, и тот вдруг приосанился, даже церемонно склонил голову:

– Пан Петр из Малых Збыйовиц.

– Очень приятно, – поднявшись, Ремезов протянул руку. – А я – Павел.

Тут уж улыбнулась женщина:

– О как! С нами тут теперь целых два апостола – Петр и Павел. Теперь-то уж не пропадем, в лесу не замерзнем!

– Не богохульствуй, Мария! – строго прикрикнул на нее дядько Кныш и сам, в свою очередь, представился: – Кшиштоф Комаровски, улицы Медников войт… увы, уже бывший.

Войт… Староста, что ли? Похоже, что так – типа депутата местного совета. А не простые тут людишки собрались – староста, шляхтич… интересно, королевы случайно нету?

Павел и не заметил, как произнес это вслух.

– Не, королевы нету, не привели!

Под общий смех тощий шляхтич уселся рядом с Павлом:

– А я сразу заметил, что ты не из простых… хоть и нет при тебе меча. Держишься не по-холопьи. Свободно, уверенно. И смотришь – прямо в глаза.

«Ишь ты, какой внимательный», – неприязненно подумал Павел.

И сам искоса оглядел парня, поразившись, ну до чего же тот молод – даже просто юн. Подальше от костра этот Петр из Малых Збыйовиц как-то казался старше… может быть потому, что высок… наверное – метр семьдесят пять, точно, если не выше, но лицо – совсем еще детское, пухлогубое, глаза непонятно какого цвета, локоны темно-русые, длинные, и по подростковому тонкие – очень тонкие – руки. Такие и сломать легко – прикоснись только.

– Тебе сколько лет-то, рыцарь из Малых Збыйовиц?

– Шестнадцать.

– Врешь.

– Нет, ей-богу… Ну – почти. Я, пан Павел, как узнал про татаровей, так быстро из Збыйовиц в Сандомеж, и вот… – парнишка смущенно опустил глаза. – Опоздал.

– Ничего, повоюешь еще, – утешил Ремезов. – Супостат в Краков рвется.

– Ну, Кракова вражьей силе ни в жизнь не взять! Там такие стены!

– В Сандомеже тоже стены…

– Опять тебе, Мария, неймется?

– Ладно, ладно, молчу.

– Пан Павел, – выждав некоторое время, снова пристал с расспросами юный шляхтич. – А тебе самому-то сколько годков? Неужели – двадцать?

– Да мне почти со… – Ремезов вскинулся было, но тут же опомнился, сник. – Да, двадцать, так.

– А выглядишь ты моложе.

– Ты тоже не очень-то старо выглядишь.

– Ладно, парни, – поднявшись на ноги войт решительно махнул рукой. – Все спать давайте… окромя шляхтичей – те люди к войне привычные, вот пусть и покараулят, а уж завтра, на дневке, дадим им выспаться, так?

– Так, пане войт, так!

Ну, что сказать… не так уж там и много было воинов. Почему б не покараулить? Правда, глаза слипались…

– Ты, пан Павел, когда хочешь стражу нести? – совсем по-дружески осведомился Петр из Малых Збыйовиц и, не давая ответить, предложил: – А давай не по очереди, а вместе. О том, о сем потолкуем, под разговор-то точно уж не заснем, а? А завтра на дневке выспимся, а потом уж – и Краков. Уж там-то подвигов славных насовершаем, татаровей злых побьем! Ух, скорей бы!

– Ладно, красноречивый, уговорил – давай вместе. Дядько Кныш, ты все слыхал?

– Слыхал, слыхал, – войт ухмыльнулся в усы. – Вместе так вместе, нам какая разница? Только пан Павел, учти – Петро поболтать любит.

– Да что ты такое говоришь, дядько! – вспыхнув, сверкнул глазами молодой шляхтич… и уже куда более миролюбиво закончил: – Ну, так, поболтать люблю… так что же с того?

– Да ничего. Службу только правьте, как надо. В лесах-то сейчас кто только ни шляется.

Сандомирские беженцы спать полегли на кострище, палками сдвинув костер на другое место – так было куда как теплее, уютнее. Наломали лапника, лапником же – поверх плащей, и укрылись – много ли человеку надо для счастья? Всего лишь котелок горячей похлебки, тепло и уверенность, что все вокруг – свои. От того становилось спокойней.

Павел с малозбыйовицким Петром, прихватив плащи, расположились шагах в двадцати от лагеря – в кустах, что густо росли по всему берегу. Рассудили разумно – если кто и появится, так только от Вислы – других таких дорог нет.

– Нет, вообще-то пути есть, – устраиваясь поудобнее, тихонько промолвил шляхтич. – Да татарови про них не знают – откуда им знать?

– И все же нужно по очереди обходить лагерь.

– Как скажешь. Я – запросто! Не очень-то мне и хочется спать. У нас, в Малых Збыйовицах, я вообще иногда не ложился. Когда охота или там, страда… ой…

Ремезов спрятал усмешку. Про страду парень упомянул зря – просто вырвалось. Ведь, кажется, какое дело благородному мужу до всяких мужицких дел? Для страды – оно ясно – мужики да бабы, крестьяне – смерды да холопы, а коли барин о страде вдруг заговорил, то… значит, такой барин – загоновый! Сам вынужден пахать, боронить да сеять. Чтоб с голодухи не помереть. И никаких холопов у него нет, как нет ни меча, ни сабли, одно вот куцее копьецо.

– Ты, Петруша, копьем-то хорошо владеешь!

– На медведя ходил! – захорохорился хлопец.

– На медведя? Один?

– Ну, не на медведя… на зубра! Так тот еще помощней!

– А родители-то твои живы ли?

– Давно померли, я, как уходил, уж наказал нашему ксендзу, чтоб не забывал поминать.

– Извини… С км же ты жил-то?

– Так с родителями ж!

– Ты ж сказал – померли они давно.

– Давно. Батюшка – два лета назад, а матушка… с полгода тому будет.

– Ах, вон как, – Ремезов на минуту замолк, придумывая, о чем бы еще расспросить этого парня.

Придумал:

– А в Кракове ты бывал?

– Врать не буду – дальше Сандомира не ездил.

– А по-русски откуда знаешь?

– Так матушка моя – из кривичей.

Оба замолчали, задумались. Теплая ночь окутывала берега плотным облачным покрывалом, то исходившим пушистым снегом, то разрывавшимся сверкающими прорехами звезд. Внизу, за кустами, белела река, позади чернел лес, на опушке которого спали сейчас сандомирские беженцы. Было ли убежище безопасным? Наверное, да – иначе б опытный войт, несомненно, отыскал бы другое. Люди сейчас вряд ли сюда сунулись бы – да и кто бы бродил почти непроглядной ночью? Люди – нет, но волки…

И, словно бы в ответ на мысли Павла, где-то вдалеке за рекою послышался волчий вой.

– А волки сейчас сытые, – по-польски произнес Петр. – Война.

– Волки сытые, татары нас тут не отыщут, – Ремезов задумчиво поскреб бородку. – Однако всякое быть может. Не зря ведь сидим.

– Не, не зря, – согласился шляхтич. – Не так татаровей опасаться надо, как лихих людишек. Беженцев-то пограбить да в полон взять – милое дело. А потом продать – работорговцев нынче искать долго не надо.

Парень говорил дело, и Павел, отбросив всякие мысли, молча вслушался в ночь. Тихо падал снег, где-то неподалеку, вспорхнув, забила крылами крупная ночная птица. Кто-то сердито заквохтал – рябчик? Глухарь? Тетерев?

– Слышишь? – резко повернув голову, взволнованно зашептал Петр. – Кто-то птиц испугал. Лесной дорожкою пробирается кто-то!

– Сейчас?! – изумился Ремезов. – Так ведь не видно ни зги.

– Там широко, не заплутаешь. Кто знает – и до опушки дойдет. – Шляхтич половчей перехватил копье – единственное свое оружие, если не считать засунутого за пояс ножа. – Видать, заметили костер, подобрались, выждали…

– Так идем, подымем наших!

– Идем. Да ты не торопись, господин Павел, думаю – лиходеи рассвета дожидаться будут. Сейчас вот окружат, а как чуть рассветет…

– Могут и факелы зажечь.

– Факелы? Это да… могут.

Хорошо, что шляхтич, еще уходя на сторожу, заметил, в каком месте укладывался спать войт – с краю, под высокой раскидистой елкой. Осторожно подобрался, зашептал:

– Дядько Кныш!

– Чего? – надо отдать должное, Кшыштоф проснулся сразу, и шума не поднимал, видать – и спал-то вполглаза.

– Птицы забеспокоились, – все так же тихо пояснил Петр. – Вот мы и…

– С какой стороны? – тут же перебил войт.

– Где дорога.

– Хорошо… Есть еще время. Давайте, будите всех с осторожкой.

Как видно, беженцы хорошо понимали, в какой ситуации находились, и, несмотря на усталость, спали не очень-то крепко – так же, как и староста-войт. Проснулись, поднялись молча, даже дети не вскрикнули.

– Давайте туда, к реке, – шепотом распоряжался дядько Кныш. – Там, на том бережку, балка – затаитесь и ждите. Крамеш! Лук мне передай… и стрелы… Ты всех поведешь.

– А ты, дядько?

– А мы со шляхтой задержимся чуток. Поглядим: будет нужда – так отход ваш прикроем. Ну, все… Да хранит вас Святая Дева.

– И вас…

Беженцы покинули опушку так же тихо, как и поднялись, словно бесплотные тени, растворились в ночи. А войт и шляхтичи расположились за елкою.

– Эй, Петро, – снова зашептал староста. – Ты хвастал, что стрелой добре бьешь.

– То не хвастовство, дядько, то правда.

– Тогда держи лук! А вот – стрелы… Немного, но… Павел, у тебя, смотрю, только нож? Петро, передай ему копьецо… Ага. Тс-с! Точно – птицы… Кто-то филина спугнул, слышите – ухает?

Ремезов прислушался и действительно услышал отдаленное уханье.

– Ты прав, Петро, – снова зашептал войт. – На старой дороге. Идет, пробирается кто-то. А кому по ночам шастать?

– Может, просто беженцы? – заметил Павел. – Такие же, как и мы.

– Может, и так, – почти невидимый в темноте дядько Кныш отозвался с задумчивостью. – Одначе чего гадать? Увидим. Вот как рассветет…

– А если они – факелы?

Войт хмыкнул:

– А вот если факелы, так это точно лиходеи по нашу душу. Тогда, Петро, на огонь и бей – по факельщикам. А ты, Павел – копьем действуй. Ночь… Факельщиков перебьем – уйдем, не догонят. А поутру к кому-нибудь прибьемся – народу на реке много.

– А если утром – татарови, дядько? – подал голос шляхтич.

– Татарове – то другая забота. Нам бы сейчас от лиходеев спастись… ежели то лиходеи. А о татаровях после думать будем. Тс-с!!! Все, молчите – шаги! Снег скрипит. Петро! Ежели факел зажгут – бей без раздумий.

Минут пять все было спокойно, только тут уже и Павел услышал чьи-то шаги. И в самом деле – скрипел снег. А вот послышался и чей-то громкий шепот. Хрустнула под ногами сухая ветка. И тут же раздался какой-то странный металлический звук – глухой, резкий. Огниво!!!

Ну, точно… Вот вспыхнула факел!!!

И сразу же просвистела стрела, раздался стон… упавший в снег факел зашипел и погас. Чуть в стороне загорелся было другой… Снова стрела! И тьма… Не соврал юный шляхтич Петр, и не хвастал – бил метко.

Кто-то мерзко завыл, кто-то вскрикнул:

– Уходим, братцы!

Послышался хряст кустов и хруст снега – лиходеи торопливо бежали, спасаясь от неожиданного напора тех, кого прочили уже добычею.