Текст книги "Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус"

– Значит, так – службу несем, ориентируясь на удары колокола… Какой костел тут ближе?

– Доминиканский, пане десятник.

– Ну, вот – всем хорошо слыхать. Итак… первая смена – от заутрени до обедни, вторая – от обедни до вечерни, и третья – от вечерни до заутрени – в ночь. Попрошу не опаздывать, иначе придется принимать меры. Во время службы не болтать, не смеяться, не… впрочем, это можно – все ж караул долгий. Сейчас в смену… гм… ты, Болеслав, и…

– И можно я, пане десятник?

– А! Яков Оба Глаза Целы – так, кажется?

– Так, пан.

Парнишка преданно хлопнул ресницами – небольшого росточка, худенький, верткий, в узких штанах-чулках и синем суконном кафтанчике, заботливо заштопанном на локтях. Темные волосы паренька выбивались из-под явно великоватого шлема, зато в руках грозно покачивалась мощная рогатина, а за плечами имелся лук! Лук – это хорошо, это пригодится…

– У тебя что же, Яков, доспехов нет?

– Нет, пан. Зато лук! Я на нашей улице самый лучший стрелок!

– Да помню, – невольно улыбнулся Ремезов. – Ты еще очень метко камни кидать умеешь.

– Так! – парнишка выпятил узкую грудь. – У меня и праща есть.

– Гляди-ка ты, и праща! Ладно, давайте с Болеславом к воротам, а после обедни, как сменитесь, все ж подберем тебе бронь. Надеюсь, пан Дрызь не будет против.

Отстояв обедню в костеле Святого Анджея, Павел с малозбыйовицким Петром заглянули по пути в харчевню на рынок, купили синей краски – то ли из черники-голубики, то ли из какого-то другого растительного, а, может, и минерального сырья, Ремезов составом как-то не очень интересовался, лишь спросил, стойкая ли краска, да пожаловался на клопов.

– Неужто и от клопов помогает? – удивился торговец, кроме красок, еще торгующий сукном, тесьмой, пуговицами и всем таким прочим товаром, живописно разложенном на широком дощатом прилавке.

– Помогает, – охотно кивнул молодой человек. – Ножки у кроватей да лавок выкрасить, да щели замазать.

– А почему – именно синяя? Другая не подойдет?

Павел скривился – слишком уж любопытный попался торговец. Ушлый – чернявый, с кривым носом и черными сверкающими глазами, больше похожий на итальянца, нежели на поляка.

– Да любая пойдет, пан. Просто вот на глаза попалась синяя – ее и взял.

– Неужто у нас в харчевне клопы есть? – едва отошли, удивленно промолвил Петруша. – Что-то вчера не почувствовал.

– Ага… то-то я и смотрю – с утра чесался.

– Так от грязи. Кто ж сейчас не чешется? Иное дело – летом, я так, бывает, и несколько раз на день выкупаюсь.

Ремезов почесал голову:

– А что, бани-то в городе нет?

– Баня-то есть, – шляхтич покосился на Павла с таким видом, будто тот предложил ему какой-то жуткий разврат. – Так там платить надо. А зачем платить, когда кабатчик нам уже и так обещал девок? Мы ж заплатили уже.

– Тьфу ты, господи, вот извращенец-то! – сплюнув, выругался боярин. – Я ж тебе про баню толкую, а не про девок. Сходим в баню да вымоемся – а то ведь не только от клопов, а и от грязи все тело чешется.

– Вымыться?! – Петр округлил глаза еще больше, даже оглянулся по сторонам. – Кто ж в банях моется-то?

– Ну ты, брат, даешь!

– Нет… конечно, и моются тоже… но…

– Да ну тебя к черту! – вконец рассердился Ремезов. – Давай-ка прибавим шагу – хозяин наш грозился ведь вчера поджарить-таки гуся.

– Да-да, гусь! – шляхтич радостно подпрыгнул, словно молодой, застоявшийся в стойле бычок.

Гуся он попробовали, поснедали, а вот с обещанными – «все включено» – девками вышла заминка: как выразился кабатчик Казимеж – «куда-то сбегли, корвищи». Вот так – даже падшие девки, и те сбежали вслед за краковским князем… Значит – было куда бежать. А чего ж – при маркитантах-то, при купцах-работоговцах, при спекулянтах-скупщиках – почему б и не заняться привычным делом? Тем более – при победителях оно как-то сподручнее.

Ремезов и не допытывался, каким образом девки «сбегли» – теперь уж хорошо себе представлял, как обстояло дело с городской стражей. Да и не до «корвищ» стало – буквально на следующий день явившийся к башне воевода, пан Краян, осмотрев ополченцев, приказал готовиться к вылазке.

Ага, готовиться. Легко сказать, когда ни одного конного!

– Ничего, пане, – засмеялся воевода в усы. – Там и я сам, и мои люди будут. Все – конные. Ваше дело – тылы нам прикрыть, пока мы в разведку скачем.

– А где вылазка-то будет?

– В низинке, напротив Флорианских ворот. Говорят, там татарский разъезд видели. Скажи людям своим – пусть осторожнее будут.

Инструктаж боярин провел на совесть. Всех предупредил, рассказал о монгольской тактике:

– Вот нас будет в засаде дюжина человек, а вдруг татары появятся – человек пять.

– Стрелы в них метать! Копья!

– Верно, так. А потом вдруг двое-трое с коней слетят, побегут.

– Догнати, да…

– Ответ неправильный. Татары никогда просто так не убегают – обязательно в засаду заманивают. Так что, ни за кем гнаться не надо, тем более – пешие мы. Спокойненько сидим где-нибудь в удобном месте, дожидаемся наших, и потом так же спокойно возвращаемся в город. Я сам там с вами буду – прослежу.

Десяток малозбыйовицкого шляхтича по распоряжению воеводы остался охранять ворота и башню, а воины Павла – все одиннадцать человек – отправились сопровождать всадников пана Краяна.

Как вышли за ворота, шли осторожно вдоль Вислы почти до самых Флорианских ворот, в виду которых и разделились.

– Ну, мы дальше поскачем, – распорядился пан Краян. – А вы засядьте во-он в том лесочке, на холмике, где кривая сосна.

Так и сделали. Место оказалось удобным, недалеко от сосны как раз пролегала дорога на Венгрию, да и с высотки все хорошо было видно – и даже расположенный в перестреле орешник.

– Пойду, осмотрюсь, – расставив ратников, Павел взял у Якова лук и стрелы – мало ли, на дороге татары объявятся?

– Ты, пан, тогда уж покричи. А. может, и мне с тобою пойти? – вызвался Болеслав. – Или кому другому из наших? Опасно здесь, всякое может случиться, может, как раз сейчас во-он в том орешнике – татарва. Сидят, злыдни косоглазые, добычу высматривают.

Ремезов отмахнулся:

– Ничего, на то у меня и со стрелами лук.

Отошел в сторонку, полюбовался на весеннее солнышко, на проталины, послушал токующих невдалеке глухарей… Вот бы кого подстрелить! Куш изрядный. Ладно, потом…

Оглянувшись по сторонам, Павел обошел своих и, оказавшись в виду орешника, сдернул с плеча лук. Наложил стрелу с синей полоскою, с донесеньем притворным, выстрелил… А потом и все стрелы выпустил, не целясь, все туда же, в орешник.

И вдруг оттуда донесся крик!

Кого-то пристрелил, что ли? Ремезов удивленно прищурился – вот уж не ожидал!

Ополченцы тоже услышали крик, и все разом, позабыв инструкции, бросились к орешнику, потрясая копьями и громко ругаясь.

Вот, дурни-то! Предупреждал ведь.

– Эй, стоять! Да стойте же, кому говорю?!

Куда там!

Плюнув, Павел выхватил из недавно починенных ножен саблю и, звеня кольчугою, побежал следом за своим воинством.

Самому любопытно стало – кто ж там, в орешнике, прятался? Любопытно… и страшновато – а ну, как отыщут синие стрелы, да с донесением? Ремезов, правда, их никому не показывал, в колчане держал, но… вдруг да заметил кто?

Где-то за кустами заржали кони, что немного озадачило ополченцев и позволило Павлу их, наконец, догнать.

– Уххх! А ну, стойте!

– Пане десятник? А мы думали, ты там… убит уже.

– Дурни! Как есть – дурни. Думали они… А ну, прячьтесь в кустах живо! Да поглядывайте. Без команды стрелы не метать!

– А камни?

– И камни, дурья башка Яков, тоже!

Долго ждать не пришлось – на тянувшейся вокруг орешника дороге показались всадники… трое, четверо… пять…

– Наши! – узнав воеводу, с облегчением воскликнул Болеслав. – Вон, пан Краян с белыми перьями.

Точно – пан Краян.

Сняв круглый шлем, Ремезов вытер выступивший на лбу пот. Всадники между тем приближались – теперь можно было хорошо их разглядеть. Свои – не ошиблись. Но почему только пятеро? Где ж остальные?

– А, вот вы где, – увидев выбравшихся из орешника парней, воевода как-то недовольно хмыкнул. – И что вы тут делаете? Вам где сказано сидеть?

– Исправимся, вельможный пан, – молодцевато доложил Павел.

– Вот то-то – исправляйтесь. Живо в лесок.

И чего он так разоряется? – собирая своих, недоуменно подумал Ремезов. Ну, подумаешь, прибежали в орешник – какая разница, где ждать-то? И еще интересно, кто ж это там кричал? Или показалось? Птица?

– А где Болеслав? – пересчитав парней, озаботился «пане десятник». – Вот только что здесь был.

– А он, господине, в кусты опростаться пошел, – тряхнув упавшей на глаза челкою, доложил Яков Оба Глаза Целы. – Говорит, припекло, мочи нет. Пил из ручья много.

– Так позовите живо! Не такое и долгое у него дело.

– Болесла-а-ав! Более-е-к! – разом заголосили парни.

Воевода от неожиданности чуть с коня не упал. Обернулся разъяренно:

– Чего шумим, пся крев?!

– Воина пропавшего ищем.

– Какого еще воина? Уходите же, мы сами тут осмотрим всё.

– Пане десятник… – из кустов – успел уже прошвырнуться – выскочил Яков. Бледный, испуганный…

Павел сразу понял, что случилось что-то не очень хорошее… и оказался прав.

– Там, там… Болек, – дрожа губами, едва выговорил парень. – Лежит. Мертвый.

Не обращая внимания на грозные окрики воеводы, ополченцы кинулись вслед за Яковом. Туда же помчался и Павел… Недалеко, на склоне растаявшего от снега овражка, раскинув в стороны руки, лежал на спине Болеслав, Болек. В кровящей шее его торчала стрела, светлые глаза недвижно смотрели в небо.

– Кто ж его…

– Обыскать тут все! – выхватил саблю Павел.

– Нет! – подойдя, резко скомандовал воевода. – Мы сами тут все прочешем. А вы – забирайте убитого да возвращайтесь на свое место. После похороним с честью. Не здесь же герою лежать! Да и ксендз отпоет…

– То так, пане.

– А вы там посматривайте! Мало ли что тут еще. Родичи у убитого есть?

– Есть сестры, бобылки. А родители у Болека давно померли.

– У него невеста осталась, – наклонившись к павшему, тихо промолвил Яков. – Хорошая, пане десятник, девушка, красивая, только грустная. Из ваших, русинских, краев.

Похоронили Болеслава на погосте близ древнего костела Святого Войцеха. Там же, в костеле, и отпели – хороший, благостный попался ксендз. Молитву прочел, слова говорил, видно, хорошие… только непонятные, на латыни все.

Простившись, забросали землею могилу. Немного и человек пришло – да кто такой Болек? Простой служка, приказчик купеческий. Не чистая голь-шмоль, но все равно – беднота. И дом – крытая соломою хижина неподалеку от доминиканского монастыря, куда и пошли на поминки. Яков Оба Глаза Целы, Ирман Калимост с супругой, Войцех Хвалевский с матерью, да еще пара приказчиков, ну и шляхтичи – Павел с Петром. И все.

Впереди, ведомая под руки какими-то бабками, шла вдова… нет, просто несостоявшаяся супруга, невеста бывшая. Длинное черное платье, на голове – черный платок. Жалко девчонку, молодая совсем. Идет, плачет… такое дело. Ну, сейчас поминки – на какое-то время забудется девка, а потом? Даже такой вопрос – а жить-то на что? Впрочем, какое там жить, когда татары…

Уже в доме – в хижине – Павел все ж подошел утешить:

– Я тут с воеводой поговорил…

– Вы, верно, тот самый шляхтич, о котором Болек рассказывал, – оглянувшись, тихо промолвила девушка. – Который его и сестер спас. Мы давно вас, пан, хотели позвать, да вот… не собрались… Только сейчас…

– Сочувствую.

Нареченная, но так и не успевшая стать женою, невеста всхлипнула, платок ее съехал на затылок… Темные волосы упали на бледный лоб, блеснули глаза…

Боже!!!

Отпрянув, Павел помотал головой. Нет! Не может быть!

– Что-то не так, пан?

Да все не так! Быть такого не может… говорили, что она – русинка… и Болек так не вовремя…

Мысли путались. А губы сами собой прошептали имя:

– Полина… Господи-и-и-и! Не может же такого быть.

Глава 14
Хейнал

Март 1241 г. Краков

– Да, именно так меня зовут, – моргнув, чуть слышно отозвалась девушка. – Вам Болек сказал, пан?

– Так.

– Он и мне про вас рассказывал. Как вы спасли… его и сестер, они… я вижу, не забыли.

Жемчужно-серые, с поволокой, глаза, мокрые от слез, смотрели прямо; соболиного цвета ресницы, длинные и пушистые, чуть подрагивали, и так же мелко дрожали руки. Полина говорила по-польски, но молодой человек словно бы не замечал этого, мало того, ему казалось, что он все понимал.

– Эй, эй, что вы молчите, пан? Пан… Павел, так?

Ремезов молча кивнул, не отрывая от собеседницы взгляда, и чувствуя, как нарастает внутри нечто такое, чему сложно подобрать описание… даже назвать. Какое-то чувство… любовь? Нет, пожалуй, еще нет, скорей – дежа-вю, очевидное на грани невероятного. Эти сверкающие глаза, эти ресницы, брови, милое худенькое лицо – она! Она! Полина! Следователь по особо важным делам… только скинувшая уж по крайней мере лет десять. Как и Павел.

– Вы из-под Киева, пан?

– Прошу вас, говорите по-русски…

– Да…

Вновь дрогнули ресницы, густые, как берендеевский лес, упали на глаза, скрыли промелькнувшее в них нечто такое, на что молодой человек, несомненно, обратил бы внимание… в другой раз, не сейчас. Сейчас он просто смотрел, уже ничего не спрашивая, просто смотрел, любовался… Полина… Господи! Неужели такое возможно?!

– Знаете, пан… Знаешь, господине… – смешавшись, паненка перешла на родную речь. – У меня почему-то такое чувство, что я тебя давным-давно знаю.

– И я… и у меня…

Павел сглотнул, и тут явились безутешные сестры покойного… впрочем, нет, уже утешившиеся, с блестевшими глазками. Такие же веснушчатые, смешные…

– Идемте же к столу, пан Павел, идемте же! И ты, Полинушка… Ах, бедная девушка – ни жена теперь, ни вдова, ни невеста. Ах, ах… как ты теперь будешь жить, на что?

Девушка опустила глаза:

– Я много чего умею… Прясть, вышивать, учет торговый вести – научил Болек… Сидите! Сейчас принесу бражки…

Вернулась быстро – недалеко и бегать-то – разлила брагу по глиняным кружкам – на помин души.

Все молча выпили, посидели, повспоминали «несчастного Болеслава», погоревали – сестрицы всплакнули, прижались к мужьям – мужикам осанистым, дородным. Один – землекоп, другой, кажется, плотник.

– Ты, Полинка, не плачь – мы тебя не оставим.

– Да проживу… Лишь бы татары…

Ремезов хмуро кивнул. Вот именно! Лишь бы татары… А татары вот-вот явятся! И тогда кто останется в живых из тех, кто сидит сейчас за поминальным столом? Пожалуй, что и никого не останется.

– А что, у доминиканского монастыря стены толстые? – Павел повернулся к плотнику… или к землекопу – они оба на вид были одинаковые – кругломорденькие, с небольшими усиками… Себе на уме мужички, вон как на Полинку поглядывали… «Поможем»… Ага, видали таких помощничков!

– Стены-то, может, и толстые, – задумчиво отозвался плотник (или землекоп). – Да только много народа там не поместится. Так, кое-кто… да и то, ежели монахи пустят.

– А что, могут и не пустить?

– То как их настоятель решит.

– А… – Павел ненадолго замялся, припоминая, какой еще монастырь или храм располагался поблизости, чтоб, в случае чего, Полинка смогла б там укрыться.

Вспомнил:

– А Святого Анджея костел? Там что за ксендз?

– О! Тамошний ксендз добрый.

– Так и договоритесь с ним, чтоб, если что, от татар спрятаться!

– Договориться? – мужички недобро переглянулись. – Так ты, пан, думаешь – не удержим город?

– Всякое может случиться, – резонно пояснил Ремезов. – И готовиться всегда нужно к худшему. Я так полагаю, а вы – уж не знаю и как.

– А я ксендза Святого Анджея хорошо знаю, – подал голос сидевший в углу Яков Оба Глаза Целы. – Могу, если надо, поговорить – пустит ли? Да, думаю, пустит. Стены там надежные, крепкие…

– Ну, вы и нашли себе беседу! – рассерженно фыркнула одна из сестер. – Молиться надо, на стенах насмерть стоять – тогда никакие татары не страшны будут!

– Верно молвила! Ну, что… давайте-ка еще разок помянем усопшего.

Усопшего… Павел хмыкнул. Ну, надо же так сказать! Убитого – так куда вернее. Впрочем, им всем скоро убитыми быть… ишь, сидят, рассуждают – живые покойники. Пока еще живые.

Ох, до чего же жутко было вот так – знать наперед. Хорошо – не в подробностях, и далеко-далеко не все.

Ремезов опустил глаза – не забыть бы потом напомнить Якову, чтоб сделать в костеле Святого Анджея запас пищи и воды на неделю или хотя бы дня на три. Не забыть.

– Яков, а ты откуда ксендза того знаешь?

– У меня там знакомый причетником, мальчик совсем еще, лет двенадцати. Янек зовут.

Долго за поминками не засиделись, да и не особенно то и было, чем поминать. Первыми ушли сестры покойного со своими мужьями, затем и все остальные поднялись.

– Ах, Полина, Полина, – уходя, Павел задержался в дверях. – И не страшно тебе будет одной?

– Да нет, – девушка неожиданно улыбнулась. – Пища у меня пока есть, завтра еще подряжусь в пряхи… а, как татары придут, на стены пойду – камни таскать.

– Камни?

– Ну, или стрелы подносить – что там еще надо-то? Я и сама из лука метко бью. А здесь, в доме, дверь, смотри, какая крепкая. Дубовая, ни за что не сломаешь! Окошки маленькие – опять же, не залезть никому, разве что кошке.

– А через крышу если?

Полина сверкнула глазами:

– А ты не смотри, боярин, что крыша соломенная! Под соломой-то – толстые доски. Так что не беспокойся за меня – никто сюда не влезет, не вломится. Только что… – девушка вдруг закашлялась. – Только что скучно одной… Грустно. Нет Болека, и… Ладно! Прощай, боярин, рада была свидеться.

– И я… тоже рад.

Уже во дворе молодой человек оглянулся – Полинка все еще стояла в дверях, в тонких руках ее тускло горела дешевая сальная свечка:

– Не споткнись во дворе, господине.

– Не споткнусь… – Ремезов, наконец, решился. – А можно… можно я тебя навещу, пани?

– Рада буду, – не стала выкаблучиваться девчонка. – Хочешь, так дня через три приходи.

– Через три дня! – обрадовался Павел. – А когда? Утром, вечером?

– Днем, господине.

И снова улыбка… и блеск в жемчужных глазах. Или – все показалось?

– Эй, друже Павел, ты где застрял? – покричал из-за ограды малозбыйовицкий Петр.

– Иду, иду уже…

Ремезов торопливо нагнал всю компанию, всех своих ополченцев. Чуть впереди – плохо уж было видно из-за сгущавшейся на глазах вечерней тьмы – шагали со своими мужьями сестры покойного. Плохо, плохо было их видно… зато хорошо слышно, ближе к ночи тихо стало на городских улицах, благостно.

– Ой, Болек, Болек…

– А что Болек? Я ж ему говорил? Не надо было никуда ходить, сунул бы купцу грошей.

– Да, уж тогда точно остался бы жив.

– Ох, Полька, Полька…

– А что Полька? Она и не любила-то Болека никогда. Так… просто с ним от пана своего сбежала.

– Сбежала от пана? Вот так дела! Это что же, Болек – с беглой? Он и не рассказывал никогда.

– Как-то в сочельник проговорился. Просто ты не слышал.

– Ну, Болек, Болек!

Послышался приглушенный смех, скрип ворот… залаял, потом залебезил, заскулил пес. Затем все стихло.

Полинка сбежала от пана! Русская… Не та ли самая, что прочили ему в супруги?! Боярина Телятникова «Битого Зада» племянница! Ну да – беглянку-то именно так, Полинкою, звали!

От такой мысли Ремезова бросило в жар – вот так встреча! Бывает же. И, главное, он же, оказывается, спокойно мог взять такую красу замуж. Или – не мог бы? Кто там Телятыча знает, что у него на уме было-то? Не зря ж Полинка сбежала. А, может, не от дядюшки своего битого, а от будущего жениха своего? Репутация-то у заболотского боярича была та еще! Садист, злыдень, вообще – упырь какой-то. То-то на усадьбе все до сих пор в себя прийти не могут – чтой-то с господином молодым стало? Изменился-то как. Все Господнею волею – так!

Ах, Полина… Как радостно на душе стало, как светло! Болеслава, конечно, жалко… и… но… Через три дня! Через три дня снова увидеть эти глаза-жемчуга, знакомые до боли глаза, взгляд этот лукавый, пушистые ресницы… Через три дня. Господи, скорей бы!

– Боже, боже! – затворив дверь, Полинка бросилась на колени перед иконою. – Что за люди… что за встречи… Третьего дня, на базаре… показалось, что рыжий. И вот сейчас… Знаком, знаком… И зовут – Павел. Правда, он из-под Киева… Ах, Павел! Господи, и все святые… что ж делать-то мне?

В большом и богатом доме невдалеке от костела Святой Марии в тот вечер тоже засиделись допоздна. В господской зале, потрескивая, пылал жарко растопленный камин, ярко горели по стенам свечи. Сам хозяин, воевода пан Краян, как всегда – красивый, важный – сидел в небольшом креслице, вытянув к огню обутые в красные кожаные башмаки ноги. Дрожащие блики свечей тускло отражались в толстой золотой цепи поверх черного бархатного кунтуша, расшитого шелковой тесьмою и жемчугом.

Примостившийся рядом, на лавке, юркий рыжеволосый парень с хитрым выражением лица вел себя довольно странно: то наглел, ухмылялся, всем своим видом показывая, что этот важный господин для него – никто, а то, наоборот, сникал, отводил глаза, словно бы вспоминал о своем подлом происхождении.

Пан воевода, впрочем, не обращал на него особого внимания, задумчиво вертя в руках шахматную фигурку.

– Так язм и говорю, господине, что теперь делать-то? Воины твои дружка моего подстрелили… лечить бы надобно, – осторожно промолвил рыжий.

Пан Краян презрительно усмехнулся:

– Нечего было твоему дружку высовываться, на рожон лезть! И приказчика пришлось из-за вас на тот свет отправить.

– Так стрела-то, откуда ни возьмись, сама прилетела! А люди мои тихо сидели… так они говорят.

– Ага, говорят! Как же они приказчика-то приманили?

– Да он сам на них вышел. Случайно. Каряка как раз Пахома перевязывал, а тут, за ручьем – этот. Хорошо, не растерялся Карятко-то – лук схватил…

– Ладно, пес с ними, пан Охрятко, – воевода махнул рукой и, зябко поежившись, поинтересовался, не передал ли «пан Урдюй» еще что-нибудь?

– Не, не передавал, – покачал головой Охрятко. – Велел только пайцзу тебе, боярин, показать: я и показал. Сказывал – скоро совсем они тут будут. Возьмут град – потом все расчеты.

– Потом, потом, – поднявшись с кресла, пан Краян злобно сверкнул глазами и выругался. – Пся крев! Сначала еще город взять надобно… Впрочем – при такой-то обороне – возьмут. Ну? Что смотришь? Еще что-то от меня надобно?

– Надобно, господине, – соскочив с лавки, посланец Орда-Ичена на всякий случай поклонился. – Третьего дня девку одну на базаре встретил… знакомую.

Воевода приподнял левую бровь:

– Что значит – знакомую?

– Так, раньше знались.… Может, конечно, и показалось… а вдруг выдаст?

– Кому? – громко расхохотался пан. – Кому тут до тебя дело-то?! Разве что – мне, да и то – не до тебя, а до Орда-Ичена-герцога.

– И все равно, – холоп упрямо набычился. – Нет ли у тебя, господине, на базаре знакомых хороших. Таких, чтоб весь город знали.

– Весь город…

– Ты помоги только, – взмолился рыжий. – А я уж, господине, с парнями моими, любую службу сослужу… не только Урдюю-хану, но и тебе. Да и как татары явятся…

– Пшел, – сквозь зубы просипел пан Краян, которому ужас как надоело уже якшаться с простолюдином.

Эх, кабы не татары, верней – не злато татарское… Ага – и сгинул бы без татар в нищете! Не-ет, не протянул бы… и землицы б не прикупил, и рабынь, и цепь вот эту. Богатство – оно всегда в цене, а уж каким образом добыто – то дело десятое. Этот еще глупый холоп… не мог, что ли, и татарский герцог кого-нибудь поприличней послать? Или – не счел нужным?

– Ухожу, ухожу, господине… – кланялся от дверей рыжий.

Не-ет, не так уж он и глуп, скорее – вид делает. А вот людишки его, м-да-а-а… На стрелу напоролись, приказчика убили… вынуждены были убить.

– Ох, и людишки ж у тебя, – не сдержался пан. – Неловкие.

– Зато я, господине, ловок. И, коль будет у тебя в чем нужда… даже и при татарах – ты только молви.

Ах, не глуп рыжий, не глуп – ишь как все обсказал.

– На рынке один человечек есть, Франческо Гати, из Падуи, его все Итальянцем кличут. Черный такой, словно ворон, нос крючком. Красками торгует, тесьмой…

– Понял тебя, господине, – Охрятко склонился еще ниже. – Мне как раз синяя краска нужна…

– Скажешь, что от меня…

– Благодарствую!

– И дашь грош, а лучше – два.

– Так и сделаю, господине. А то ведь, не ровен час, девка-то про меня вспомнит!

– Да нужен ты кому!

Воевода расхохотался, показав крепкие, желтые, словно у лесного хищника, зубы.

Выйдя во двор, Охрятко миновал ворота и, убрав с лица глупую холопскую улыбку, деловито зашагал к рынку. Мартовское голубое небо накрывало город опрокинутой монгольской чашкой, в воздухе пахло весной, на крышах уже стаял весь снег, лишь жались еще по углам чернеющие сугробы, около многочисленных луж дрались промеж собой воробьи, стаи перелетных птиц, радостно крича, тянулись с далекого юга.

А в городе поселился страх – неисчислимые монгольские полчища – «проклятые татарове» – находились уже совсем рядом и вот-вот должны были обрушиться на несчастный город. Об этом все знали, судачили. Кто мог – тот уже убежал. А многие оставшиеся – надеялись. В конце-то концов – Вавельский холм – высок, крепостные стены – крепки, ворота надежды, а защитники – храбры. Что еще надобно для победы?

Итальянца рыжий искал недолго – показали сразу, как только спросил про тесьму да краски. Действительно – похож чем-то на ворона – нос кривой, волос – черный. Вот только столковаться с ним оказалось не так-то просто – польского языка Охрятко практически не знал, итальянский – какой-нибудь там диалект – тем более. Пришлось знаками объясняться, да и многие русские слова все же походили на польские – догадаться можно было.

– Девка, понимаешь, девка! – спрятав в котомку только что купленную синюю краску, изгой изобразил руками в воздухе женскую фигуру. – Волосы черные, как у тебя, глаза – большие, светлые. Красивая, да-да, очень.

Конечно же, воеводе Охрятко солгал – ну, чем бы смогла навредить ему Полинка? Да ничем, даже если узнала бы. Другое дело – сам холоп. Коли уж Полинка здесь, в Кракове – а он знал это почти что наверняка – так почему б не воспользоваться, не отомстить за те грабельки? За изгойство свое… Почему бы и нет? Раз уж есть такая возможность. Найти б только… Может, ведь и отыщется девка.

– Не, не, не боярыня, так… купчиха или того хуже… Ну, такая… как тебе сказать… Полинка ее звать, понимаешь? По-лин-ка. Не, не полька – из смоленских земель, русская, русинка. С приказчиком купецким к вам убежала.

– По-лин-ка? Приказчик? – торговец, наконец, начал кое-что понимать, и Охрятко поспешно вложил ему в ладонь еще один грош.

– Грацие, синьор, грацие! Дзенкую бардзо, пан. Полинка? Русина? О! Уж не Болеслава ль приказчика невеста? Да-да, он свою невесту откуда-то из русских земель привез, хвастал. Она здесь часто бывает. Да, очень красивая юная пани… повезло этому Болеславу, повезло… Хотя, что это я? Как раз и не повезло – говорят, его недавно убили. Он ведь ополченец, так во время вылазки не уберег себя от татарской стрелы. Ох, уж эти татары.

Охрятко замахал руками:

– Постой, постой, не тараторь так. Болеслав – это муж, это понял. Убили его – да. А где они жили, живут? Где дом… изба – понимаешь? Хата? У монастыря? Ну, это я понял… Так монастырей тут у вас много. Как-как? Домини… домини… черт-те что! Не понять. Да ты рукой, мил человек, покажи! Ага, ага, понял… дальше уж там поспрошаю.

Только лишь к вечеру вернулся рыжий шпион на постоялый двор близ Флорианских ворот, где его давно дожидались прибывшие на подмогу подельники – Каряка и раненный стрелой в руку Пахом. Дождавшись, обрадовались, набросились с расспросами:

– Ну, что там? Как? Чего нам делать-то?

– Ничего пока не делать, руку лечить, – пододвинув к себе миску квашеной капусты, ухмыльнулся изгой. – Как татары у стен объявятся – вот тогда и начнется наша работа. Ох, уж тогда… Уж тогда много чего к нашим рукам прилипнет! Богатыми людьми станем, эх!

– Ты, главное, пайцзу не потеряй, – напомнил Каряка. – А тот как бы нас вместе со здешними под гребень один не подстригли.

Резонное было замечание, вполне. Только вот Охрятко к нему особо-то не прислушивался. Капусту доев, тарелку языком облизал да подмигнул парнищам:

– Рука, Пахоме, как?

– Да гроши считать не помешает! А пошто ты спросил-то?

– Да так. Дело одно назавтра есть. Поутру и сладим.

– А что поутру-то?

– Вечером мне опять к боярину надо. Кое-что узнать.

– А-а-а… а что за дело-то?

– А вот там увидите! – смачно зевнув, рыжий потянулся, прищурив глаза, словно заметивший добычу кот. – Очень хорошее дело – сладкое. Как вот… помните ту девку в Сандомире?

В темно-синем вечернем небе одна за другой вспыхивали звезды, и качающийся серебристый месяц поплыл меж тонкими шпилями костелов призрачно-волшебной ладьею, вынырнувшей из моря ночных грез. Темные клочковатые облака, мелкие, отнюдь не густые, закрывая на миг то месяц, то звезды, и сразу убегали, таяли, словно бы опасаясь обжечься золотисто-алым пожаром заката. Красивое было небо, жаль вот только собравшиеся в харчевне у Казимежа Грунского люди им не любовались – и не видать толком в слюдяные-то оконца, да и некогда, ни к чему – головы нынче другим заняты. Увы.

Татары – вот что по-настоящему волновало всех! Выстоит ли город? Хватит ли продовольствия? А, может, пока еще не поздно – бежать? Или… или же поздно уже? Судя по отсутствию на рынке окрестных крестьян, враги уже окружили город кольцом.

– Ничего, стены крепки, выстоим! – опростав чарку, уверенно заявил худой седоусый пан в желтом поношенном кунтуше. – Эй, Казимеж, друг, а налей-ка еще!

– А гроши-то у тебя есть, пан Лозинский? – возникший в проходе меж столами кабатчик с подозрением оглядел выпивоху. – А? Что скажешь? Есть?

– За наш счет, пане! – переглянувшись с приятелями, Войцехом и Ирманом, решительно заявил Яков Оба Глаза Целы. – Вот серебро! Тащи выпивку всем.

– О как! – поправив висевшую на боку саблю, насмешливо прищурился Ремезов. – На какие деньги гуляем, молодой человек? Да и вообще – не рановато ли?

– Те деньги Болеславу-приказчику купец выплатил… и я их вдове отнес, да та не взяла, наотрез отказалась. Велела выпить хорошенько за упокой!

Седоусый пан Лозинский одобрительно кивнул, да так, что едва не врезался лбом об стол:

– Вот это я понимаю – женщина! Добрая, видать, была супруга.

– Да не супруга – невеста.

– Все равно – добрая.

– Так-так и велела пропить? – тряхнув локонами, недоверчиво прищурился юный малозбыйовицкий пан.

– Святой Марией клянусь! – распалился Яков. – Вот те крест!

А Павел ничего не сказал, его от всего происходящего так и тянуло заржать, как монгольская лошадь: сидят себе за столом голимые подростки, бражничают, иные и лыка уже не вяжут, а туда же – пытаются о чем-то рассуждать. Как так и надо! Эх, нет на них строгих родителей с ремешками! Всыпали б, глядишь, прыти-то поубавилось.

– Все, хорошо, поздно уже, – опрокинув последнюю чарку, решительно заявил Павел. – Пан Казимеж, этим больше не наливать. Войцех, Ирман! Вам, вообще-то, на службу завтра.