Текст книги "Начало Игры"

Глава 18

«Насколько проще было править в прежние времена. Все решения принимали боги, а правители только исполняли. Не было сомнений, не было мучительного выбора. Только слушай… Внимай. А какой твёрдостью, какой непоколебимой уверенностью обладали владыки давних веков. Говорят, мы более свободны от капризов богов, чем они. Но что проку в этой свободе, когда не знаешь, что с ней делать? Неизвестно, ещё что лучше: быть игрушкой в руках высших сил или вовсе их не чувствовать. Но нет… Я чувствую…» Тамменмирт сидел в глубоком кресле, машинально перебирая янтарные чётки.

«Нет, я ещё не потерял связь с высшими силами. Это они сделали меня правителем и они помогли сохранить жизнь и власть. Значит, я им нужен. Значит, я должен ещё что-то сделать… А что? Почему я этого не знаю? Почему они мне не говорят? Это как везти телегу с чужими горшками в горах не зная дороги. Если небо молчит или говорит загадками, то лучше быть рабом. Хотя бы знаешь своё место…»

– Я не виновата! Это он меня изнасиловал!

– Да неужели? И сколько раз? – рука палача слегка показала вниз.

Опустившись ближе к жаровне ноги Аланкоры неистово заплясали в воздухе. Полумрак зала допросов огласился оглушительным криком и визгом.

– Ну-ну… Не верю! Ещё не больно. – Фриккел устроился поудобнее на своём стульчике.

Правитель поднял голову.

– Я хочу знать, кто всё это придумал.

– Он! Всё он! Ой, жжёт, не могу! Скажи ему!…

Правитель слегка кивнул палачу. Блок заскрипел и ноги бывшей хозяйки города поднялись немного вверх.

– Та-ак. А что нам скажет любовничек? – Фриккел не спеша подошёл к станку для растягивания конечностей, на котором был распят Рамилант. Пальцы палача артистично щёлкнули в воздухе. Верёвки натянулись.

– А-а!-вскрикнул истязаемый.

– А-а-а-! – передразнил палач.

Рамилант взвыл от боли. Фриккел ответил ещё более громким ёрническим собачьим завыванием.

– Ну а по существу? – вдруг спокойно и тихо спросил он, припав к лицу Рамиланта.

– Это она… Соблазнила… Давно ещё… О-о-о! Потом подбила на заговор… Говорила, будем вместе править… – Зубы Рамиланта мучительно сжались. На губах выступила кровь.

– М-да… А между тем, однако, свидетельства доказательствуют о противном. И ещё о каком противном…Ну вот. Замкнулся круг… – расстроенным голосом сказал палач, – Подводишь ты меня… О себе бы подумал… Ты, расфуфыренный павлин! Ты всегда пропускал меня мимо ушей! А кто ты такой? Кусок мяса! – Щелчок пальцами и Рамилант завопил уже во весь голос.

«Как всё– таки, слаб человек.» – думал Тамменмирт. «Мы думаем, что можем всё, строим планы, плетём интриги, пытаемся познать судьбу и управлять другими людьми. Но стоит разболеться зубу и чего стоит вся наша самоуверенность и всё наше могущество? И вся мудрость, и достоинство, и полёты фантазии. Насколько же мы подчинены нашей плоти! Вот она уж никогда не оставит нас своим вниманием и своими требованиями. Она всегда знает, что ей надо и каким путём пойти. Этак позавидуешь лошадям и собакам…»

– Итак! Мысль о заговоре пришла вам одновременно. Я правильно понял? – правитель встал с кресла и подошёл к бывшей жене.

Допрашиваемые не отвечали.

– Значит, правильно. А это, в свою очередь, означает, что и вина ваша одинакова.

Подвешенная за руки Аланкора продолжала судорожно извиваться. Растрёпанные волосы с остатками завивки почти совсем закрыли лицо.

«Странно, почему я раньше не замечал этой родинки под мышкой?» – подумалось правителю.

– У меня к тебе последний вопрос. Ты много чего натворила. Скажи, какое из преступлений ты считаешь главным?

– Если б я тебе не изменила с ним, ничего бы и не было. А дальше будто бесы вели…

– Эти бесы ведут тебя от рождения.

– Но ты вполне заслуживал…

– Да! И я уже получил то, что заслужил. И ты получишь по заслугам.

– Послушай правитель, последнее время мне все только и делают, что мешают. Не дают с людьми пообщаться!… Ещё немножко и они бы нам такое порассказали… С подробностями. – обиженным голосом вступил палач.

– Тошнит меня от этих подробностей. Хватит… Хотя ты можешь ещё с ними потолковать, – правитель сделал знак рукой. В комнату вошёл писец. – Пусть запишет эти самые подробности. Без меня. Только говори поосторожней. Калек казнить непристойно.

– Ну вот, опять поосторожней…Неприкасаемый какой народ пошёл…

Рамилант тоскливо взвыл.

– Эй! – крикнула Аланкора вслед уходящему правителю, – я тебе не какая-нибудь!… Я не хочу болтаться рядом с этим сбродом!

– А кто сказал, что ты будешь болтаться? Для тебя – другое наказание. Подобающее.

* * *

– Выходит, я обязан тебе жизнью?

– А я, выходит, раб твоей благодарности?

Тамменмирт расхохотался.

– Давай будем друг с другом попроще.

– Давай. – Сфагам кивнул с лёгкой улыбкой.

– Пойдём, я хотел бы с тобой побеседовать.

Сопровождаемые эскортом слуг они направились вверх по главной дворцовой лестнице.

– Твой ученик – скромный малый. Ничего не хочет брать, кроме книг. Это плоды твоей науки?

– Такова его природа. И мне это нравится.

– Да, весьма похвально. Столкнувшись с ним, я стал лучше понимать тебя… А подруга твоя, как я посмотрю, знает толк в оружии. Из всей кладовой выбрала не самое дорогое, а самое удобное. То, что для неё подходит. А чтоб так измеряли ширину меча я вообще в первый раз вижу. Но золотую цепь с храмовым амулетом и гербом города я её всё-таки взять уговорил. Еле-еле. Строптивая девка, что ни говори! Зато, наверняка с темпераментом, верно?

– Не без того.

Они устроились полулёжа за низким столом в покоях правителя. Стены небольшой комнаты были отделаны белым мрамором. С потолка свисали полупрозрачные драпировки, отражаясь во множестве высоких бронзовых зеркал. Слуги, уставляющие стол лакомствами бесшумно возникали из-за них словно призраки.

– Так вот… – Тамменмирт напряжённо задумался, глядя в сторону.

– Если слишком долго носить маску – отвыкнешь от собственного лица. Зачем тратить силы на игры в мелкой воде? После них ничего не остаётся.

– Да… Ты меня поймёшь. Мне было над чем подумать после этого… Но вопрос мой – ещё давнишний. Власть ли принадлежит мне или…

– Или ты ей?

Правитель кивнул.

– Что любишь – от того и зависишь. Это самый простой ответ.

– А не самый простой?

Сфагам, не спеша отпил вина из золотого кубка.

– Сегодня у тебя хорошее вино. В его букете чувствуется умиротворённость.

– Ты изменяешь своим привычкам? – улыбнулся Тамменмирт.

– Я не раб своим привычкам. С этого и начинается тот самый непростой ответ. Человек одинок… Одинок по своей природе. Крик новорожденного младенца – это крик одиночества. Проснувшаяся душа обнаруживает, что оказалась в разорванном мире, где всё противопоставлено всему и надо непрестанно выбирать. Тогда душа строит крепость и называет эту крепость – "я". Но чем выше стены этой крепости, тем сильнее стремление их раздвинуть. И тогда душа понуждает "я" искать слияния с миром. Но слиться Единым – источником всего сущего, можно лишь разрушив стены крепости и убив "я".

– Это путь аскетов.

– Да. Не берусь я их судить. Соединяясь с Единым, они отвергают мир отдельных вещей изначально. Они пытаются сравнять стены крепости с землёй.

– Это блаженство сродни свободе мертвеца или неродившегося. Что в ней проку?

– Сколько не ломай стены крепости "я" – фундамент всё равно остаётся. Такова природа человека и она таковой останется, как себя не обманывай. Да и сломать стены можно только удалившись в горы или в пустыню. В гуще толпы – это совсем невозможно. Большинство людей идёт другой дорогой. Душа направляет "я" на сроднение с миром отдельных вещей и стены крепости расширяются.

– И как же выглядит это сроднение?

– Для большинства людей сроднение – это довольно короткий, не доходящий до сознания миг. Но ставшие на путь познания чувствуют это по-другому. Вот к примеру, ты знаешь, что значит съесть яблоко? Это значит, что нет в этот момент ни меня, ни яблока. Есть только сроднение моей природы с природой яблока. В этот момент я и яблоко узнаём себя друг в друге и здесь начинает мерцать образ Единого. А пробуждая Единое, мы хотя бы на время забываем о своём космическом одиночестве. Ты не думаешь о том, почему природа сделало яблоко круглым, ты просто переживаешь его круглость… Ну и так далее… Но это – простой пример.

– Занятно… А дальше?

– Дальше… Дальше вот что. "Я" строит крепость, так?

– Так.

Чем ниже стены, тем лучше видно вширь, так?

– Так.

– Те, кто имеют низкие, но прочные стены своего "я" идут вширь, кругами природняя отдельные вещи. Их "я" как бы расстилается по равнине вещей.

– Это как?

– Ещё одно яблоко, ещё две лошади, ещё три дома, ещё пять рабов и так далее. Но Единое мерцает всё слабее и уже не человек, догоняющий горизонт бесконечности отдельных вещей природняет их к себе, а наоборот – они, связывая его "я" завладевают душой и заставляют себе служить.

– А у кого стены повыше?

– А те расширяют круг природнения в ином направлении. Познав конечность отдельных вещей, они идут дальше. И вот здесь-то Единое обманчиво набрасывает на себя личину Власти. Подчинять себе волю других людей, управлять их судьбами, определять события в далёких пределах – это ведь не то, что обладать отдельными вещами.

– О, да!

– От привязанности к вещам ещё хоть и с трудом но можно освободиться. От привязанности к власти – почти никогда. Власть даёт силу слияния с природой множества людей и тех сил, что ими незримо движут. Если ты угадываешь направление этих сил, они питают тебя и делают сильным. Разве можно чувствовать себя одиноким, когда тобой говорят тысячи голосов.

– Вот и полное слияние с Единым.

– Если бы! Ты забыл про стены крепости. Сливаясь с тобой Единое хочет сказать или сделать, то что сделать необходимо. А "я" хочет бесконечности Власти. Так распадается цель и средство, "я" и Единое. И вновь начинается погоня за бесконечностью. И плохо тому, кто вовремя не понял, что его свобода – это не воля бегущего от одиночества "я", а лишь попущение преследующего свои цели Единого.

– Да… Вкус власти привязывает человека навсегда…

– Если облечённый властью не может без неё жить, жертвуя ради неё всем остальным, то здесь понятно кто кем владеет и какова эта свобода.

– А есть ли мост между миром отдельных вещей и миром власти?

– Деньги. Они присущи и тому и другому. Ты не задумывался о причинах показной нелюбви к деньгам у жрецов и магов? Но, впрочем, не это главное. Главное, что есть и третий путь.

– Есть путь слияния с Единым, стоящий выше власти?

– Да, есть. Это когда стены твоего "я" поднимаются так высоко, что замыкаются в башню. С её вершины видно всё. Весь мир вещей и весь мир власти. С этой высоты ты видишь одновременно и начало, и середину и конец. Ты открыт всему миру и сливаешься с ним не выходя из стен башни, которые надёжно укрывают тебя от ветров хаоса. Не ты ищешь путь, а путь проходит через тебя. А ты, не теряя свободы, не мучаешься выбором и не совершаешь ошибок. И тогда твоя природа, не ломая стен крепости "я", говорит голосом Единого.

– И ты становишься подобным богам и демонам.

– Да. Хотя бы отчасти…

– Это твой путь?

– Да. Я пытаюсь по нему двигаться.

– И, похоже, небезуспешно.

– Кто знает?

Тамменмирт надолго задумался, время от времени поднося к губам кубок.

– Значит, что любишь – от того и зависишь?

– Именно.

– Что ж, это многое проясняет. Я вот если я, скажем, люблю женщину?

– Значит, от неё и зависишь.

– Выходит, любовь – главный враг свободы и особенно, для облечённых властью.

– Это тяжкий выбор.

– Но ты уже помог мне сделать его. А я ещё сомневался, думал может её помиловать…

– Кого?

– Аланкору. Но теперь… Дело ведь не в том что она оскорбила меня изменой и даже не в том что пыталась меня убить и всё прочее…Я хотел всё простить в последний момент. Ты ведь знаешь это чувство?

– Конечно.

– Теперь я избавлюсь от этой зависимости! Устроим праздник палачу. Он тоже, кстати сказать, навёл меня на кое-какие мысли…

– Я не уверен, что ты меня правильно понял. Но так обычно и бывает.

– Ну почему же? – усмехнулся правитель, будто стряхнув с себя ворох тягостных дум. – Вот почему бы нам временно не природнить по куску жареной курицы. Может быть, единение с её сущностью, хоть и не откроет нам лик Единого, но и во вред не пойдёт?

– В самом деле. Вреда не будет. Но будем честно предаваться чистым ощущениям, забыв о ложных именах и привычных суждениях. Это – первая и единственная курица в нашей жизни. Забудем на время даже само слово «курица».

– Что ж, за первый урок третьего пути! – правитель смеясь поднял свой кубок и подоспевший слуга наполнил его вином.

Глава 19

Уже с раннего утра площадь была заполнена народом. Безобразно почерневшая голова Кривого венчала высокий шест в дальнем конце площади. Оттуда брала начало улица, где в специально выстроенных богатых домах селились заезжие купцы. Поёживаясь от утренней прохлады, горожане с ожиданием всматривались в затёнённый проём дворцового фасада. Недалеко от него прошлой ночью выросла большая и помпезная деревянная трибуна под высоким балдахином. Место правителя в верхнем ряду выделялось высокой резной спинкой красного дерева. С балдахина свисали гирлянды свежих цветов. Яркий пурпур роз оттенялся бледно-розовым цветом олеандров. В центре над сиденьем правителя в убранстве цветов тускло мерцал мраморный картуш с изображением Интиса – покровителя Амтасы.

А перед трибуной стоял знакомый каждому жителю города помост. Он был большим и широким, под стать самой новой площади – венцу строительных начинаний правителя. Хорошо была знакома горожанам и виселица. Её необычный силуэт был неизменной деталью облика площади. Эта виселица имела особую историю. Когда плотники, сколотили привычное нехитрое приспособление для повешения из обычных струганных брёвен, и водрузили его на помосте – за дело взялся сам Фриккел. Он привёл неизвестно откуда своих знакомых мастеров в уверенно руководя их действиями, стал придавать виселице художественный вид. Опорные столбы превратились в колонны с декоративными капителями, как бы передразнивая парадный вид колонн главного дворцового фасада. А перекладина была украшена небольшим резным фронтончиком. Но и это было ещё не всё. Косые опорные балки под лихим топориком палача превратились в игриво изогнутых дельфинов и тритончиков. Когда же главный дворцовый зодчий, со смехом наблюдавший за этой работой, предложил Фриккелу расширить виселицу, добавив пару опор в виде вырубленных из дерева фигур изящных речных богинь, палач назидательно поднял палец и под хохот зевак ответствовал: "Тебе ли не знать, что в искусствах надлежит руководствоваться вкусом и чувством меры. На виселице главное – что? Человек! Ничто не должно отвлекать от человека! Не говоря уже о том, что красота не должна довлеть над удобством. А сам же человек должен сознавать, что пребывает в окружении благородных форм, среди которых он есть наипрекраснейшая! Как мера всех форм! Но человек преходящ: приходит, остаётся на некоторое время и уходит в небытие. С глаз долой. И правильно – нечего тут долго… А красота остаётся!

Когда же поражённый архитектор заметил, что познание мер и форм – дело скорее учёных мудрецов, чем палачей, Фриккел с той же невозмутимой назидательностью заявил, что он в сущности, выше мудрецов, ибо те лишь познают мир, а он его, в добавок, ещё и переделывает и улучшает.

– И ещё! – продолжал витийствовать палач. – Глупомысленно смеясь над моей работой, ты являешь неспособность вникать во внутренние сущности внешних вещей. Ты ведь не смеёшься над украшением ворот или порталов, ведущих во дворец, храм, или обычный дом. Везде где есть граница и порог, там есть, стало быть, и незримые двери из одного в другое, где душа переживает особые ощущения. Потому-то и принято отмечать эту границу красивыми и назидательными изображениями, дабы направить душевным мыслям истинную правильность. А виселица – это ворота в мир мёртвых, то есть важнейшая из дверей. Как же тут обойтись без украшений и благородного утончения форм?

Случайные свидетели этого разговора превратили его в одну из городских легенд, а сама виселица стала едва ли не достопримечательностью. Во всяком случае, без неё площадь была бы уже не той.

Сейчас утренний ветерок легонько покачивал под перекладиной несколько свободно переброшенных верёвок с петлями. Крайняя верёвка, которая уже была надёжно закреплена вверху заканчивалась не петлёй, а зловеще поблёскивающим железным крюком. Под петлями вместо обычных чурбаков или скамеек стояли высокие, в половину человеческого роста чем-то туго набитые мешки. Другие приспособления, которые появились на помосте также лишь этой ночью вызывали оживлённые споры в толпе. Помимо обычной плахи, на помосте стоял невысокий толстый столб с плоской круглой подставкой наверху. Подставка была слишком маленькой и хрупкой для колесования и это возбуждало воображение любителей зрелищ, заставляя гадать над причудливыми фантазиями палача. Его подручные с профессиональным достоинством что-то деловито подтаскивали, готовили место для огня и устанавливали над ним котёл, возились, крутились, носились взад-вперёд, но ни слова не отвечали на вопросы истомлённых любопытством зевак.

Наконец, по толпе прокатился гул оживления. Из тени портала выступили стражники и герольды. Вся площадь пришла в движение. Показались пышные повозки знатных горожан и почётных гостей. Между порталом и трибуной хлопотливые слуги проворно расстилали ковёр, туда-сюда сновали стражники, по боковым сторонам от помоста были приставлены ещё две наскоро сделанные секции для зрителей среднего ранга. В расположенных друг над другом рядах могло уместиться не менее ста пятидесяти человек. Специальные чиновники рассаживали зрителей согласно их статусу. И вот, под гул восторженных голосов в проёме портала показался правитель. Спускаясь по устланной роскошным узорчатым ковром лестнице он торжественно поднял руки, приветствуя народ. Пока избранная публика занимали места на центральной трибуне, возбуждённый гул в толпе продолжал нарастать. Состав первых лиц на церемонии претерпел серьёзные изменения и это вызывало жгучий интерес толпы. Место жены правителя заняла новая фаворитка – волоокая блондинка с томным полусонным взором. Она шла жеманно-танцующей походкой, делая вид, что не замечает обращённых на неё изучающих взглядов, которые ощупывали формы её тела сквозь невесомую полупрозрачную накидку. Впервые показались перед народом новый глава городской армии и начальник дворцовой охраны. Зато не было видно привычной компании придворных магов, астрологов, звездочётов и гадальщиков. Тамменмирт, наконец, осуществил свою угрозу и разогнал всех, кто не удрал сам ещё в начале беспорядков. В одном ряду с правителем сидели Сфагам и Олкрин. Здесь же была и блиставшая полным военным снаряжением Гембра. Стараясь не замечать ехидных ухмылок Олкрина, она с переменным успехом пыталась придать своему виду торжественную величавость. Рядом, немного ниже, среди самых почётных гостей сидел Кинвинд, Ламисса и уже вполне поправившийся Стамирх. Лутимас наотрез отказался присоединиться к избранным и перебрался ещё ниже где, впрочем, оказался в не менее непривычной компании – среди членов городского собрания. В центре ряда, где разместились приезжие купцы в совершенно немыслимом одеянии, словно гигантский попугай, восседал Асфалих. Его неподдающийся описанию наряд настолько поразил зрителей, что новая фаворитка даже украдкой бросила на него ревнивый взгляд из под длинных завитых ресниц. Наконец все расселись и церемония началась.

С традиционным обращением от имени правителя выступил главный дворцовый герольд. Сам правитель никогда не утруждал себя пустыми ритуальными речами и народу это нравилось. Затем выступил верховных жрец, за ним – глава городского собрания, далее – наиболее уважаемые горожане из числа древних и благородных фамилий. Тамменмирт давно приучил всех говорить в таких случаях кратко, не изматывая терпения людей, но выступающих было много и всё это заняло немало времени. Наконец, правитель торжественно поднялся со своего места, что означало переход к следующей части церемонии. Но, прекрасно чувствуя настроение толпы, он ограничился пока лишь скупым жестом, передав слово судье. Тот объявил имена преступников, которых по случаю праздника было решено отпустить на волю. Два десятка выстроенных на помосте мелких воришек и проходимцев под одобрительный гул зрителей кинулись врассыпную, мгновенно растворившись в толпе.

– Справедлив ли наш суд? – громко спросил правитель, обращаясь к площади.

Ответом был шум одобрения.

– А теперь, – продолжил Тамменмирт, – в этот необычайный день, последовавший после необычайных событий нас ждёт необычайное зрелище. Преступники, перед тем, как понести заслуженное наказание, любезно согласились напоследок развлечь нас и, тем самым, хотя бы немного сгладить свою вину. Под заинтересованный шумок на помост вывели шайку грабителей-отравителей. Подбадриваемая весёлыми выкриками и смешками, Динольта отчаянно швырнула с помоста вниз окончательно развалившуюся верхнюю часть одежды. Стоя на краю помоста и тоскливо поглядывая на виселицу, осуждённые угрюмо переглядывались, слушая как герольд зачитывает длинный список их преступлений. А за их спинами шли приготовления к представлению.

– Тренда, девица двадцати четырёх лет, за… приговаривается к повешению! – Герольд перешёл к объявлению приговора.

Список преступлений произвёл впечатление на слушателей и каждый новый пункт приговора встречался гулом одобрения.

– Динольта, девица двадцати девяти лет,… к повешению!

– Всё-таки не пойму я их! Отпускаешь – радуются, казнишь – тоже радуются. – шепнул правитель, наклонившись к Сфагаму.

– Радуются всему необычному. Хотя наверняка, тут дело сложнее.

– Гелва, девица двадцати двух лет… к повешению!

Для детины приговор не был объявлен и его временно оттащили в сторону. Зазвучали бубны и представление началось. Мулат эффектным движением сбросил свой длинный светлый балахон и остался в одной разукрашенной медными бляхами с бахромой кожаной набедренной повязке. Его фигура была безукоризненно гармоничной это было оценено публикой. Показав для затравки несколько простых фокусов он принялся жонглировать длинными остро отточенными ножами. Затем, к нему подключились Динольта и паренёк, выделывая замысловатые акробатические фигуры. По площади разнеслись ритмичные звуки бубнов, к которым присоединились барабаны и флейты дворцовых музыкантов. Всё завертелось в едином завораживающем ритме. Тренда, Гелва и пышка с бубнами в руках начали танец на длинной выложенной тлеющими углями дорожке, тянущейся вдоль помоста. Их лёгкие босые ступни порхая кружились в быстром танце ни на одно лишнее мгновение не задерживаясь на одном месте.

Публика следила за выступлением с пристальным вниманием, ловя каждое движение. Даже сами выступающие были столь увлечены, что, казалось забыли о предстоящей казни. Продолжая жонглировать, мулат по очереди осторожно бросал ножи в сторону. Наконец в его руках остались только два. Сжав их в поднятых руках, он обошёл помост по кругу, демонстрируя публике их подлинность. Затем он занёс руку с ножом высоко над головой широко открыв рот, стал медленно опускать в него лезвие. Зрители замерли. Уже половина лезвия скрылась во рту, но дальше наступила пауза. Музыка притихла – звучал только один глуховатый бубен. Женщины спрыгнули с угольной дорожки и закружились вокруг глотателя ножей. Но тот вдруг резко развернувшись, выбросил руку вверх и коротко размахнувшись метнул нож в правителя. Толпа ахнула. Лезвие едва ли не до половины ушло в высокую деревянную спинку возле самого уха Тамменмирта, который каким-то чудом успел слегка отклонить голову. Сидящая рядом фаворитка коротко взвизгнула не меняя, что удивительно, при этом томно-безразличного выражения лица. В следующий миг мулат схватив обеими руками второй нож сильным движением вонзил его себе в солнечное сплетение. Метнувшиеся к нему стражники успели подхватить уже бессильно обмякшее тело.

Такого рода неожиданностей Тамменмирт не любил. Но самообладание ни на миг не покинуло его. С невозмутимым видом он встал с места и толпа, убедившись, что правитель невредим приветствовала его вздохом облегчения.

– Будем считать, что эта часть представления окончена. Поблагодарим наших актёров!

Под смех и весёлый гомон зрителей стражники, руководимые подручными палача потащили осуждённых к месту казни. Детину привязали к короткому столбу так что любое его движение шатало деревянную подставку на его вершине. А на неё, в свою очередь, был установлен котёл с кипящей смолой. Детина в ужасе прижался к столбу, боясь пошевелить пальцем, понимая, что при первом резком движении содержимое котла выльется ему на голову. С остальными возились у виселицы. Не упустив случая похлопать женщин по попкам, стражники поставили осуждённых на мешки и подняв их связанные спереди руки, привязали их ко вторым, сильно подтянутым вверх концам верёвок. Петли же, которыми заканчивались первые концы, были, как и положено, затянуты на шеях. Стоя с задранными вверх руками, казнимые и сами не сразу поняли, что с ними собираются сделать. Однако, чем оборачивалась всякая попытка хотя бы слегка опустить руки стало ясно сразу. Малейшее натяжение вниз второго, привязанного к рукам конца верёвки автоматически тянуло вверх петлю на шее. Расстояние между мешками было таким, чтобы каждый из стоящих чётко просматривался из толпы. Они застыли, осторожно переминаясь, стоя на мешках. Только ветер трепал их разодранную одежду, подчёркивая напряжённую неподвижность фигур. Петля, предназначенная для мулата осталась свободной, а рядом загадочно поблёскивал крюк.

Правитель подал знак и герольд объявил появление главных преступников. На помост затащили упирающуюся Аланкору. Её рот был надёжно завязан. Тамменмирт не желал рисковать, позволив бывшей жене выкрикивать перед народом всякие гадости в свой адрес. Да и криков её он предпочёл бы не слышать. Вслед за ней втащили Рамиланта. Толпа долго не могла успокоиться. Казнь преступников такого масштаба происходила в Амтасе едва ли не впервые.

Правитель, выждав мастерски отмеренную паузу, поднял руку, призывая к тишине.

– Я часто слышал о том, – начал он, – что будто люди, облечённые властью и вознесённые судьбой в высшие ранги неуязвимы для закона и в упоении свей безнаказанностью творят зло, ничего не боясь и всегда выходя сухими из воды. Не так ли, жители Амтасы?

Возгласы одобрения волной прокатились от первых рядов до самого дальнего края площади.

– Но теперь вы сами можете убедиться, что в нашем городе нет силы выше закона. И сегодня я, победив сомнения, отдаю в руки правосудия мою бывшую жену Аланкору и её подельника, бывшего начальника дворцовой охраны Рамиланта!

Герольд долго не мог начать зачтение приговора из-за восторженного шума толпы. В конце концов, публика узнала, что, поскольку главным своим преступлением Аланкора сама назвала супружескую измену, сопряжённую с покушением на жизнь мужа, то наказанием ей, согласно закону, полагалось быть посажение на кол, который должен был быть воткнут в её вагину. Аланкору раздели и уложили лицом вниз на широкий деревянный топчан.

Герольд начал было читать список преступлений Рамиланта, но голос его был заглушён неожиданным шумом толпы. Гул был столь сильным, что герольд уже и сам себя не слышал. Он растерянно обернулся к правителю и тот сделал ему знак, означавший, что перекрикивать толпу от него не требуется. Гул перешёл в оглушительный восторженный рёв. Публика приветствовала главное действующее лицо. Деловито взбежав по лесенке, на помосте появился Фриккел. На нём был длинный ярко синий плащ, под которым поблёскивал пышный атласный кафтан. Над бритым черепом возвышался огромный стоячий воротник. Ловко поддев носком мягкого сафьянового сапога один из брошенных жонглёром ножей он разинул рот и поболтал языком, как бы невзначай показывая на герольда. Публика взорвалась хохотом. Герольд скрылся. Эффектным артистическим движением, передразнивая мулата, Фриккел скинул свой роскошный плащ, вызвав этим новый взрыв ликования. Пародийно-величавой походкой трагического актёра он прошёлся вокруг помоста и в конце круга сорвал с себя кафтан и запустил его в публику. Оставшись в своей обычной кожаной безрукавке он, под глухие ритмичные удары барабана продолжал движение по кругу, приветственно подняв руки. Публика неистовствовала.

– Вот кого они любят, по-настоящему, – снова шепнул Тамменмирт Сфагаму.

– Любовь, скреплённая страхом.

– А что, может быть так и надо…

Фриккел иронически прокашлялся. Гул пошёл на убыль.

– Лукав мудрец, что стал поэтом, и рубит рифмы сгоряча. Отвечу я ему на это скупым куплетом…

– Палача! – подхватила толпа.

Поигрывая плёткой Фриккел сделал ещё один круг. Проходя мимо виселицы, он как бы нечаянно легонько хлестнул сзади по икрам Тренды. Та дёрнулась вниз едва не задохнувшись в петле и не свалившись с мешка. Палач грациозно удержал её от падения, шутливо погрозил пальцем и, вернувшись к краю помоста продолжал.

– Мне, право, ближе звуки песен, и лапа тянется к перу, но сердцу отдых неизвестен и долг взывает…

– К топору! – закричала толпа.

– Итак, начнём! Как говориться, день прожить – не поле перейти, верно? – он схватил длинный кол и, изобразив движения копьеметателя, пробежался по краю помоста. Первые ряды шарахнулись назад.

– Блудлив осёл, петух – не хуже! – продекламировал он торжественным голосом, – но ту блудливую козу давно с терпеньем ожидает соитие сидя…

На колу! – закончила толпа.

Стражники прижали Аланкору к топчану. Помощники палача раздвинули ей ноги. Фриккел придирчиво осмотрел место, куда должен был войти кол. Затем он маленьким топориком легонько подстругал и выровнял его вершину и немного притупил остриё, постучав по нему обухом.

– Остановитесь! Остановите казнь!

Толпа заволновалась. Кто-то человек отчаянно пробивался сквозь ряды продолжая выкрики. Наконец он протиснулся к помосту. Это был молодой человек в поношенной холщовой одежде с короткими взъерошенными чёрными волосами, оттеняющими бледность лица. В больших влажных глазах читалась безрассудная решимость.