Текст книги "Под теми же звездами"

– Да, я всегда поэт. Большие дома открываются маленьким ключом. Маленьким ключом… Ха-ха! Нет, я не мог сегодня целый вечер творить: мне не писалось, мне мечталось. Кто-то вышел.

Нина Алексеевна испуганно встала и пересела подальше от поэта. В это время к ней подошел незнакомый артист, принявший на себя роль почтальона, и, держа в руке шапку с письмами, спросил:

– Вы г-жа Зорина?

Получив утвердительный ответ, он вручил Нине Алексеевне письмо и отправился дальше. Письмо пахло духами; с любопытством раскрыв его, Нина Алексеевна прочла: «Дура, он не женится на тебе. Не воображай. Твоя доброжелательница». Нина Алексеевна, побледнев, но стараясь быть спокойной, разорвала письмо в клочки и встала.

– Ну, что, папа, ты свободен? – устало спросила она, снова подходя к Алексею Ивановичу.

Зорин поспешно встал, торопливо доканчивая фразу. Затем он обернулся к дочери, улыбнулся и пошел вслед за ней к выходу.

– Нина Алексеевна… Это вы?

Перед Зориной стоял растерянный Кедрович, выходивший навстречу из биллиардной залы. Нина Алексеевна грустно улыбнулась.

– Как видите, – отвечала она с наружным спокойствием, – не ожидали, наверно?

– Да… конечно… – пробормотал он, – очень жаль, что вы не условились со мной… Я бы был так рад… я не предполагал…

Кедрович путался, слегка краснел и беспокойно поглядывал по сторонам. В зале как раз кто-то заиграл матчиш, и его дама, mademoiselle Жюли, выступила на середину зала с актером из театра Миниатюр и стала, выпятив живот, в позу.

– Кедрович, идите! – кричал кто-то из-за ближайшего столика. – Начинают!

– Идите, идите, – повторила иронически Нина Алексеевна, – вас зовут.

– Нина Алексеевна… зачем этот тон? Ведь я…

– Ну, идите же. Идите. Прощайте!

Она небрежно кивнула головой и, не протянув руки, пошла за отцом, который отыскивал в передней ее шубу. Кедрович хотел что-то сказать, сделал даже шаг вслед за Зориной, но затем вдруг круто повернул и поспешил в залу. А в передней, где Нина Алексеевна торопливо одевалась, какой-то опереточный актер отмахивался от пристававшего к нему официанта и возмущенно кричал:

– Да отстаньте вы от меня, черт возьми! Я сказал, что не ел бифштекса, ну, значит не ел. Что же вам нужно? Присяги, что ли? Ах, нахалы какие!

XVII

Весь февраль месяц, согласно новому условию с Веснушкиным, Кедрович по вечерам был дежурным в редакции. Он приходил в девять часов сменять секретаря редакции и должен был оставаться до двух часов, пока не заканчивалось поступление ночного материала, и газета не начинала печататься. Эти дежурства были скучны и утомительны, работать приходилось мало, так как ночью получались только телеграммы, приносили две, три заметки полицейские репортеры, да около двенадцати часов являлись рецензенты оперы и драмы. Во время дежурств Кедрович приносил с собой в редакцию юмористические альманахи или журналы, посвященные еженедельному обзору всех российских цирков, кафешантанов и опереточных театров. В те вечера, когда к нему не приходила Жюли, Кедрович несколько развлекался подобными изданиями в перерывах между приемом телеграмм и коротал таким образом медленно тянувшееся время.

Однажды, идя на дежурство, Кедрович купил у уличного разносчика номер любимого журнала под названием «Стрелы Амура». Придя в редакцию и сдав в типографию необходимый материал, Михаил Львович к одиннадцати часам был уже свободен и уселся в мягкое кресло, чтобы предаться чтению пикантного журнала. Но вдруг он вскочил с кресла и со злобой ударил кулаком по столу.

– Жулик, негодяй! – прошептал Кедрович, – подсунул старый номер!

Он с досадой швырнул под стол уже прочитанные несколько дней назад старые «Стрелы Амура» и снова откинулся в кресло. Лицо его выражало недовольство; газет читать не хотелось, так как их он читал обыкновенно по утрам; оставалось еще надеяться, что придет Жюли, – но она сегодня освобождалась поздно, так как ее номер стоял после французских музыкальных эксцентриков, воздушных велосипедистов и профессора престидижитатора Учелло-Фанчулли.

Кедрович неподвижно просидел в кресле около четверти часа, вперив унылый взор в стоявшую на столе чернильницу и не желая ни за что приниматься. Самые разнообразные мысли хаотично, цепляясь одни за другие, проходили перед ним. Кедрович вспомнил, что уже около трех недель не был у Зориных, боясь показаться на глаза Нине Алексеевне с памятного вечера в литературном клубе. Но он сейчас же отогнал от себя эту неприятную мысль и перешел к воспоминаниям о нескольких последних вечерах, проведенных у Жюли: как были ярки эти воспоминания, как волновали его они даже теперь, когда он отчасти стал привыкать к этой женщине! Нет, он ясно видит, что ему нельзя жениться и связать свою судьбу с какой-нибудь одной отдельной женщиной, а тем более из так называемых «порядочных». Его бродячая жизнь, его беспокойная газетная деятельность вовсе не подходят к спокойному семейному очагу. И Нина Алексеевна должна была это видеть, когда шла навстречу его чувству. Ведь не брал же он на себя никаких обязательств! Он даже ни разу не сказал, что предполагает жениться. Нет, он это ей прямо заявит, если придется встретиться когда-нибудь с ней…

Кедрович лениво вздохнул, потянулся в своем кресле и перевел взгляд на дверь. Там, в другой комнате, где писались ночные заметки, суетилось два полицейских репортера, одновременно принесших несколько вечерних известий. Репортеры о чем-то совещались, затем молча писали, потом что-то перечитывали и снова писали. Наконец один из них осторожно заглянул в комнату, где сидел Кедрович, и спросил:

– Михаил Львович, вам можно будет дать строк полтораста? Очень интересное самоубийство.

Кедрович отрицательно потряс головой.

– Нельзя, нельзя, – грубо ответил он, – места уже нет больше.

– Ну, так что-ж? – пробовал возражать репортер, – ведь это не обыкновенное самоубийство: женщина бросилась с третьего этажа, это ведь что-нибудь да значит!

– Я вам сказал, Розенштейн! – крикнул Кедрович, – убирайтесь и не надоедайте, пожалуйста!

Репортер что-то испуганно пробормотал и скрылся за дверью. Кедрович криво улыбнулся, видя, как хроникеры его боятся, но, немного подумав, решил, что вооружать этих лиц против себя не следует. Он грузно встал, вышел в соседнюю комнату и начал шутливо расспрашивать обиженного Розенштейна о подробностях самоубийства. Другой репортер Сема сидел в это время сбоку стола и что – то быстро строчил.

– Вот вы пишете здесь о пустяках, а между тем не знаете о крупном событии в городе, на котором могли бы хорошо заработать, – с загадочной улыбкой проговорил вдруг Кедрович. – Я уверен, что вы даже ничего не слышали об этом.

Репортеры бросили писать и насторожились. Розенштейн даже встал.

– Что такое, Михаил Львович? Ну, скажите? – заговорили оба сразу, – ну, скажите, что?

Кедрович продолжал молча улыбаться и медленно направился в свою комнату. Репортеры последовали за ним.

– Может быть это про банкира Финкельштейна? – спросил Сема, – так про его банкротство уже написал Машкин.

– Ну, это все знают, – обидчиво прервал Сему Розенштейн, – я думаю, что это что-нибудь совсем другое. Ну, скажите, Михаил Львович!

Кедрович уселся в свое кресло и с наслаждением глядел на вертевшихся перед ним репортеров. Наконец-то он нашел, чем себя позабавить!

Он сделал серьезное лицо и укоризненно проговорил:

– Вот вы всё так – никогда ничего не знаете, а воображаете, что хорошие репортеры. Ну, скажите, кто из вас знает, что случилось сегодня с нашим меридианом? А?

Кедрович грозно смотрел на испуганных хроникеров. Те растерянно глядели друг на друга и некоторое время молчали.

– Сема? Ты слышал что-нибудь? – спросил наконец Розенштейн. Сема отрицательно мотнул головой и произнес:

– Откуда я знаю? Я даже не знаю, в каком участке находится меридиан.

– Вот видите, какое безобразие, – укоризненно продолжал Кедрович, – вы не знаете даже, через какой полицейский участок проходит меридиан! А между тем я узнал полчаса назад, что меридиан наш лопнул.

– Ой-ой! – воскликнул Розенштейн. – Лопнул? Голубчик, Михаил Львович, я поеду посмотрю! Дайте мне поручение!

– Опять ты? – жалобно воскликнул Сема, – ты же взял себе женщину с третьего этажа? Теперь я поеду, Михаил Львович.

Кедрович величественным жестом приказал хроникерам прекратить спор, но вдруг не удержался и расхохотался. Розенштейн пытливо поглядел на него и тоже улыбнулся.

– Я знаю, что вы это шутите, хе-хе… – проговорил он недоверчиво, – какой там еще меридиан, хе-хе! И где он находится, ваш меридиан? – спросил он осторожно, видя, что лицо Кедровича стало опять серьезно.

– Где всегда – около обсерватории, – ответил Кедрович. – Вы куда, Сема? – спросил он, видя, что второй репортер выскочил за дверь и стал спускаться по лестнице вниз к типографии. Но Сема уже не слышал вопроса Кедровича, так как стоял внизу около студента-корректора и внимательно слушал подробные объяснения относительно того, что такое меридиан.

Сема возвратился с улыбкой на устах. Он порывисто вошел в кабинет и, не замечая того, что там сидела только что пришедшая к Кедровичу mademoiselle Жюли, воскликнул:

– Ну что, разве я не знал, что это шутки? Хе-хе! Разве может меридиан лопнуть, ежели он только черточка на земном шаре? А? Вы думали, что мы такие дураки, чтобы…

Тут Сема повернулся, и, увидев сидевшую на диване Жюли, прервал свои слова и сконфуженно выскочил назад. Между тем Кедрович присел к Жюли на диван, и между ними завязалась оживленная интимная беседа.

В этот вечер Нина Алексеевна была с отцом в театре. По окончании спектакля Алексей Иванович предложил дочери зайти на несколько минут вместе с ним в редакцию, так как он забыл днем взять с собой последний номер только что полученного столичного журнала. Нина Алексеевна никогда еще не бывала в редакции ночью. Когда она вошла вместе с отцом в подъезд, ее поразил шедший из типографии едкий синий дымок, распространявшийся по всему помещению типографии и редакции.

– Наверно уже печатается номер? – спросила Нина Алексеевна отца.

– Да, печатают первый лист, – ответил Зорин. – А ты, Ниночка, никогда не видела ротационных машин в работе? – вопросительно добавил Алексей Иванович, останавливаясь.

– Нет, папа, никогда.

Зорин открыл дверь в типографию.

– Это нехорошо, – укоризненно проговорил он, – ты до сих пор не поинтересовалась посмотреть! Иди сюда, я тебе покажу.

Они вошли в низкий огромный зал, по которому густыми клубами полз во все стороны свинцовый дым. Сквозь эту дымку слабо мерцали электрические лампочки, спускавшиеся с потолка: унылыми пятнами желтели эти огни, заглядывая в разбросанные по всему помещению наборные кассы. И в таинственной полутьме двигались в освещенных углах усталые фигуры ночных наборщиков, переходивших от касс к столам, где лежал уже готовый набор.

Один из рабочих, держа в одной руке корректурный лист, другой рукой при помощи тонкой иглы быстро вытаскивал из черной чешуи готового набора стальные буквы и быстро вдвигал в оставшееся отверстие другую палочку с буквой. В стороне около большого стола суетился метранпаж, который просматривал лежавшие отдельными полосками части набранных статей и складывал их вместе при помощи одного из наборщиков. Метранпаж суетился и волновался; ему нужно было уместить много лишнего материала, и он примерял, какие из бесплатных объявлений можно выкинуть, чтобы втиснуть необходимые статьи в текст; лицо помогавшего метранпажу рабочего было запачкано сажей, и сильно загрязненная синяя курточка уныло болталась на нем, открывая впереди узкую плоскую грудь. Зорин проводил смущенную дочь мимо наборщиков, с которыми приветливо поздоровался, и открыл дверь, ведущую в машинное отделение. Здесь, охая и сердясь, точно недовольная чем-то, печатала первый лист, громоздясь до потолка своими цилиндрами, главная ротационная машина. Быстро бежала, совершая свой круг, бесконечная полоса белой бумаги, из которой обрезались потом отдельные газетные листы; подбегая к стальному быстро вращавшемуся валу, полоса прижималась к свинцовому стереотипу, увлажненному краской, – и, дрожа от удивления, бежала дальше, уже вся загрязненная какими-то буквами. А там дальше эту бумагу схватывал нож, пересекал ее поперек своим лезвием и презрительно бросал на решетку полученный лист, который складывали вчетверо какие-то стержни и выкидывали готовым в боковой низкий ящик. И здесь лежала газетная бумага, одухотворенная мыслью, испещренная мелкими людскими намерениями, объявлявшая людям мировые события, передававшая мелкие сплетни, яркие истины, преднамеренную ложь. Чуть дрожали своими концами от испытанных тревог при прохождении в машине верхние свежие листы; и вертевшийся в другом конце помещения большой круг цилиндрически намотанной бумаги точно таял в своем быстром вращении и тонким слоем выпускал из себя широкую полосу, отдавая ее безучастно во власть могучей машины.

– Какая масса бумаги, – удивленно проговорила Нина Алексеевна, показывая отцу на лежавшие сбоку огромные катушки, – ведь это всё для завтрашнего номера?

– Да, для завтрашнего, – с довольной улыбкой ответил Зорин. – Мы каждый день истребляем по нескольку деревьев, ушедших на эту бумагу, – добавил он горделиво.

Нина Алексеевна промолчала и задумчиво поглядела на запасные бумажные катушки; она вспомнила про Кедровича, который, должно быть, сидел сейчас наверху, вспомнила почему-то про Шпилькина-Иголкина, про Веснушкина, – и ей стало грустно. Так вот на что идут уничтоженные деревья! – думала она. – Где-то на неизвестной равнине, или, быть может, в горах, стояли они, зеленые, свежие, чуждые людской болтовне, вдали от бестолкового городского шума и сутолоки. И смотрели они в мудром молчании наверх, в синеву глубокого неба и покорно ждали дождя или золотистых лучей восходящего солнца; и чуть шептались они перед бурей или ночью в предрассветном тумане, шелестя своими листьями в нежной игре с набегавшими струйками мягкого ветра. И каждый день встречали они этим шелестом восходящее солнце, каждый день и каждую ночь принимали они молчаливо свою судьбу и тянулись наверх своими ветвями и гибли от бурь, и расщеплялись, сгорая под яркими молниями.

А здесь вдруг преображались они; здесь захватывала эти тонкие листы цепкая человеческая мысль и несла вместе с собой весь свой ужас, всю свою муть и ничтожество. В этих грязных буквах и строчках уже не было видно голубого свода небес, не предрассветный ветер играл здесь листами… Ради Шпилькиных, ради Машкиных и Веснушкиных, ради мелкой ничтожной жизни с ее накипью гибли молодые зеленые деревья, те деревья, которые так задумчиво глядят в небеса, и, покорно шепча невинной листвой, мудро принимают всё то, что дает им судьба.

Зорин видел, какое сильное впечатление произвела типография на дочь, и радостно улыбался. И когда они возвращались к той лестнице, которая вела наверх в редакцию, Алексей Иванович дидактически проговорил:

– Вот теперь ты могла видеть, Нина, как человеческая мысль проходит через наборные кассы и одухотворяет простую бездушную бумагу. Великое это дело – печать!

Дочь ничего не ответила. Алексей Иванович задумчиво поднимался по лестнице и, взойдя на площадку перед общей редакционной залой, спросил:

– Ты войдешь со мной или посидишь здесь, Нина?

– Я подожду, – ответила Нина Алексеевна, усаживаясь с волнением на стул; она услышала в соседней комнате веселый смех Кедровича.

Зорин кивнул головой и отправился в свой кабинет по узкому коридору. Между тем Кедрович продолжал громко смеяться и восклицал:

– Вот так мошенница! И он согласился?

– Ах, ты не знаешь его, мой огурчик: это ведь форменный болван, – отвечал непринужденно веселый женский голос, – я сказала в шутку: сто рублей за один поцелуй, – а он вдруг дал!

Михаил Львович снова залился смехом.

– Это недурно, кошечка, – воскликнул он, – я бы готов был поцеловать хоть самого черта за сто рублей, ей-Богу!

Женщина засмеялась.

– Видишь, какая я? А ты, небось, просишь даром, а? Карапуз поганый! Х а-х а-х а!

– Ну, Жюли, совсем не даром, – отвечал немного тише обиженным тоном Кедрович, – а заметки о тебе кто давал? А портрет в тексте забыла?

– Ну, ну, мордашка, не сердись! Какой обидчивый. На, целуй, рожа!

Нина Алексеевна не выдержала и, вскочив со стула, со страхом побежала по коридору к кабинету отца. Между тем Зорин уже возвращался назад и с удивлением посмотрел на спешившую навстречу дочь.

– Что ты? – спросил он, останавливаясь.

– Я… я хотела тебя поторопить, папа, – отвечала смущенно Нина Алексеевна, – ты уже? Ну, отлично, идем.

Они проходили мимо двери той комнаты, где сидел вместе с Жюли Михаил Львович. Услышав шум посторонних шагов и разговор, Кедрович удивленно выглянул из-за двери.

– Ну, что, Михаил Львович, – обратился к нему Зорин, останавливаясь, – много телеграмм?

Кедрович хотел исчезнуть за дверью, но было уже поздно. Он смущенно вышел в коридор, поправил съехавший на сторону галстук и ответил:

– Да, порядочно… Здравствуйте, Нина Алексеевна!

Зорина, высоко подняв голову, с удивлением посмотрела на Кедровича, отступила брезгливо назад, когда тот хотел подойти к ней, и, не отвечая ничего на приветствие, спокойно обратилась к отцу:

– Папа, ты готов? Идем же, а то поздно.

Не поворачивая назад головы и стараясь сохранить наружное спокойствие, Нина Алексеевна медленно пошла за отцом. Старик Зорин, делая вид, что ничего не замечает, смущенно перелистывал на лестнице книжку журнала, точно с нетерпением желал узнать ее содержание.

XVIII

Был теплый апрельский день. Распускались уже деревья, точно набросив на свои серые сучья нежную зеленую сетку; в воздухе дрожали аккорды весны, громче стал говор людей, быстрее движения; и хлопотливые болтливые грачи облепили карнизы высоких домов и, о чем-то советуясь, неумолчно кричали, перелетая с места на место веселыми стаями.

Около университетского здания, несмотря на воскресный день, заметно было некоторое оживление. Поминутно открывались тяжелые двери главного входа, и в вестибюле постепенно росла разнообразная публика, состоявшая из студентов, дам, учителей, военных. Все торопливо раздевались около вешалок, брали номера и спешили к дверям большой физической аудитории, где в час дня должна была состояться защита диссертации приват-доцента Коренева.

Вот у входа в аудиторию стоит низенький вертлявый Петр Леонидович, одетый в свеженький форменный учительский сюртук; он любезно изгибает спину, обращаясь к своей задумчивой соседке, и весело говорит:

– Нет, Нина Алексеевна, математика безусловно сухая наука, и я бы ни за что не согласился сузить свой горизонт даже самыми красивыми ее построениями.

– Но ведь астрономия вовсе не так отвлечена, Петр Леонидович, – отвечала своему собеседнику Зорина, – ведь в ней так много философского элемента…

Петр Леонидович оживился; он хотел было что-то возразить и уже поправил для этого пенсне, как вдруг замолчал, обтянул на себе сюртук и заботливо провел рукой по коротко остриженным волосам.

– Княгиня пришла, – почтительно проговорил он вполголоса, указывая на входную дверь вестибюля, – может быть пойдем к ней навстречу, Нина Алексеевна?

Зорина безучастно поглядела туда, куда указывал Петр Леонидович, и ответила:

– Хорошо… пойдем.

Петр Леонидович торопливо засеменил ножками и, обогнав свою спутницу, подскочил к княгине. Грациозно поцеловав ручку и подождав, пока княгиня поздоровается с Ниной Алексеевной, Петр Леонидович быстро заговорил:

– Вы очень и очень хорошо сделали, княгиня, что решили посетить защиту диссертации. Ах, ведь у нас так редки всякие научные и просветительные заседания, что подобное явление, как защита диссертации, может считаться в некотором роде событием! Ведь после того, как ваш кружок, княгиня, распался, в городе не осталось ни одного культурного центра. Есть, конечно, здесь при Университете несколько ученых обществ, но ведь они еле влачат свое существование. И поэтому, княгиня, я думаю осуществить в скором будущем один проект: это соединить учрежденное мною и находящееся под председательством князя Абашидзе славянское общество вместе с тем психоневрологическим кружком, который проектировали учредить вы, княгиня, в прошлом году. Это было бы прекрасно, подумайте, ведь в русском обществе так давно назрела потребность…

Княгиня протянула вперед руку и, сделав Петру Леонидовичу успокаивающий жест, с легким испугом проговорила:

– Психоневрологический кружок, говорите вы? Разве я хотела учредить такое общество?

Петр Леонидович в смущенье стал тереть башмаками о каменный пол, переступая с одной ноги на другую.

– Как же, княгиня, хотели, – удивленно ответил он. – В декабре, помните? Но только мы тогда не могли хорошо организовать этого дела, так как не находилось ни одного желающего вступить в члены. Теперь же, когда самосознание общества…

Однако, Петр Леонидович не докончил мысли о самосознании, так как публика хлынула в отворившиеся двери физической аудитории, и всем пришлось спешить занимать места. Усевшись в одном из первых рядов между княгиней и Ниной Алексеевной, Петр Леонидович продолжал развивать свои планы о плодотворном слиянии организованных им обществ, но ни одна, ни другая из соседок его не слушали; обе с любопытством оглядывали зал и заполнявшую его публику.

Народу собралось уже много; преобладавшие своим числом над другими гостями студенты сидели группами наверху, в задних рядах амфитеатром расположенной аудитории и шумно разговаривали, громко смеясь и перекликаясь. Ниже, к середине аудитории, среди публики можно было видеть довольно много дам; все они с любопытством оглядывались вокруг, делали задумчивые лица, поправляли прически и шляпы, а некоторые даже загадочно улыбались, замечая на себе внимание какой-либо наиболее веселой группы студентов. Впереди, в первом ряду, были приготовлены кресла специально для профессоров – членов физико-математического факультета, и здесь, в противоположность последним рядам, где сидели студенты, ничто не нарушало покоя аудитории. Некоторые профессора уже находились тут и молча ждали начала заседания, покорно опустив бороды на грудь и не обращая внимания на царившее сзади оживление.

– А как фамилия этого диссертанта? – спросила Петра Леонидовича княгиня после тщательного осмотра аудитории.

– Коренев, Коренев, – поспешил ответить Петр Леонидович, полуоборачиваясь к соседке, – вы, может быть, помните его: он был у вас на втором заседании психологического общества.

– А… – протянула княгиня – это тот самый астроном? Грубиян?

Петр Леонидович захихикал.

– Да, тот самый. Его диссертация, – добавил он серьезно, доставая из кармана листок с напечатанными положениями Коренева, – его диссертация касается исследования туманностей.

– Ага, – с достоинством кивнула головой княгиня, – понимаю. Что же, это, я вам скажу, вопрос очень интересный. Тем более, что у нас в городе почти каждую осень а… стоит сырая туманная погода, и масса народа заболевает инфлюэнцей. Ученые очень хорошо делают, что обращают а… на туманы свое внимание.

– Простите, княгиня, – растерянно отвечал Петр Леонидович, заерзав на месте, – вы, как бы сказать… вам, видите ли… у вас в данном случае составилось не вполне точное представление о теме диссертации. В этом, конечно, виноват я. Я не докончил и хотел именно сказать, что диссертация Коренева касается только небесных туманностей.

Княгиня задумчиво сняла с рукава своего платья белую нитку.

– Ах, вот что, небесных! – томно протянула она, делая слегка разочарованное лицо. – Так бы вы раньше и сказали. А как же эти небесные туманности… а… Они что… тоже, ведь, существуют?

– Как же, княгиня, несомненно существуют, – убедительным голосом ответил Петр Леонидович, – вообще тут, так сказать, помогает спектральный анализ… Кирхгоф, Фраунгофер… Это известные имена. Уже Птолемей, княгиня…

– Ох, дорогой мой, я предчувствую, что диссертация будет скучна, – перебила Петра Леонидовича Шаталова. – Если бы мне не интересно было послушать, а… как спорят ученые, то я, наверно, ушла бы сейчас же, – добавила она, уныло оглядывая высокие стены аудитории.

В это время через боковую дверь в зал вошли – декан факультета, секретарь, несколько профессоров – членов факультета и сам диссертант. Профессора сели в первый ряд, диссертант остановился около кафедры, а на последнюю взошел декан факультета и безучастным голосом стал говорить:

– В предстоящем заседании физико-математического факультета магистрант астрономии Николай Андреевич Коренев защитит диссертацию, представленную на соискание степени магистра, под заглавием: «Аналитическое исследование спиральных туманностей, как образующих элементов звездных систем». Господин секретарь факультета прочтет предварительно curriculum vitae[19]19
  Жизнеописание, резюме (лат.).


[Закрыть]аспиранта.

Декан сошел с кафедры и сел рядом с профессорами. Его место занял секретарь, который, уткнувшись носом в исписанный листок бумаги, начал монотонно читать curriculum vitae Коренева.

Коренев стоял неподвижно и не смотрел на публику, уставаясь взглядом в боковую стену аудитории. Он был во фраке, который сидел на нем мешком и сильно топорщился спереди от вылезавшей твердо накрахмаленной манишки.

Когда секретарь окончил чтение curriculum vitae, Коренев смущенно взошел на кафедру и начал излагать вступительную речь к диссертации.

– Завел канитель, гу-гу… – фыркнул сзади один из студентов юристов, сидевших группой вблизи двух незнакомых хорошеньких курсисток. Курсистки улыбнулись и кокетливо посмотрели в сторону веселых юристов.

– Сашка, а это недурно, а? Говорит, что есть темные туманности, которых не может открыть ни глаз, ни фотографическая пластинка, – засмеялся в ответ другой студент, стараясь говорить настолько громко, чтобы его слышали соседки.

– Го-го!.. Кто же тогда их видел, спрашивается? – снова фыркнул первый, – не его ли мамаша?

– Теща, наверно, – загоготал второй. Курсистки прыснули. Тогда один из студентов сделался смелее, подсел к барышням поближе и с лукавой улыбкой спросил:

– Товарищи, не хотите ли листков с положениями диссертации? Очень интересно. Честное слово!

– Пожалуйста, дайте, – обрадованно отвечала тоненьким голоском ближайшая курсистка. Другая кивнула головой, и два студента быстро очутились около барышень с печатными листами.

– Он у вас читает? – шепотом спросила одна из курсисток своего нового соседа. Тот обиженно поглядел на нее и ответил:

– Боже сохрани, мы юристы, а не математики, товарищ! Но помню, мне говорили, что читает он что-то необязательное. «Теорию планетных возмущений», что ли. Он у них, очевидно, революционер.

Курсистки фыркнули, закрывшись платками. Студент же невозмутимо взял лист с положениями диссертации Коренева и стал тихо читать своей соседке:

– «1. Все туманности можно разделить на три рода. 2. Геликалы Хольдена недостаточно характеризуют тип спиральных туманностей, как жизненных элементов будущих миров. 3. Кольцевые и шаровидные туманности № 4565, № 1514, № 2695 Главного Каталога представляют туманности начавшегося разложения. 4. Темные туманности – продукт диссоциации миров. 5. Возможно найти аналитические условия спирально вращающейся туманности при условии, если интегрирование уравнений движения такой системы допускает параметры…»

Студент не выдержал, поперхнулся от смеха и спрятал голову под парту.

Курсистки уронили головы на руки и долго оставались в таком положении, вздрагивая всем телом. Сидевшие недалеко три дамы строго поглядели на неприлично ведущих себя молодых людей, покачали головами и продолжали внимательно смотреть на диссертанта. Коренев в это время говорил о том, как ему удалось составить систему уравнений движения для гипотетического вращения туманностей – и три серьезные дамы невольно кивали головой в ответ на его слова и делали вид, что представляют себе ясно характер дифференциальных уравнений спирально вращающейся системы. Просидев так несколько минут, одна из серьезных дам наклонилась, наконец, к другой и тихо заметила:

– Посмотрите, у него, кажется, совсем вылезла сбоку манишка.

На что соседка сосредоточенно кивнула головой и, поправив пенсне, задумчиво ответила:

– А знаете, он мне нравится, этот диссертант. Посмотрите, какие у него большие глаза! И усы хороши, хотя я уверена, что он не мажет их на ночь бриллиантином.

Между тем вступительная речь Коренева приближалась к концу. Сделав общую сводку мыслей диссертации и указав на те пути в понимании туманностей, которые открываются после его работы, Коренев слегка повысил голос и закончил речь следующими словами:

– В заключение позволю себе указать на ту прекрасную мысль, которую я с глубоким удовлетворением встретил при чтении творений любимого моего автора – великого Канта в заключении его «Критики практического разума», мысль, которую я поставил эпиграфом своего скромного труда. Вот бессмертные слова гениального философа: «Две вещи наполняют душу всегда новым удивлением и благоговением, которые поднимаются тем выше и чаще, чем чаще и настойчивее занимается ими наше размышление: – это звездное небо над нами и нравственный закон в нас».

Коренев окончил речь. По аудитории прошел сдержанный гул одобрения, и поднялось легкое оживление. Многие вполголоса говорили, шептались, делились впечатлениями. Сидевшая рядом с Петром Леонидовичем Нина Алексеевна грустно вздохнула и опустила голову. – Николай Андреевич безусловно талантливый человек, – думала она, – и за это ему можно было многое простить в его характере. Почему, в самом деле, она так нетерпимо отнеслась к его рассеянности и к ревности? Ведь, что касается ревности, то это даже характеризовало отчасти силу его любви. А что он проспал… Да ведь к ученым нужно применять особый масштаб! Нужно было вовремя это понять!..

Нина Алексеевна снова вздохнула и с легкой завистью посмотрела направо во второй ряд, где рядом с Конским и его женой сидела вся сиявшая, поминутно самодовольно оглядывавшаяся по сторонам, Елизавета Григорьевна. – Теперь он с Лизой! – продолжала думать Зорина. – Вот, должно быть, та торжествует!.. Ведь через несколько месяцев она – жена профессора! Можно вообразить, как она задерет тогда нос, если и сейчас уже еле кланяется своим старым подругам. Ну, да Бог с ней! А он… Кажется он вовсе не так мелок и ничтожен, как казалось тогда. Насколько, например, он выше и чище Кедровича…

Между тем диссертанту начал возражать один из официальных оппонентов, который, как всем было известно, недолюбливал Коренева и боялся его конкуренции в факультете.

– Прежде всего, должен доложить уважаемому собранию, – заявил оппонент, – что я с большим удовольствием ознакомился с трудом молодого аспиранта, хотя и удивился, когда узнал, что диссертацию эту г. Коренев вздумал защищать, вопреки сложившемуся обычаю и хорошему тону, в своем же университете. Новые точки зрения на роль туманностей в мировом целом, а также новый, подтвержденный вычислениями взгляд на шарообразные туманности, которые, вопреки Лапласу и Канту, считаются господином аспирантом не за созидающиеся миры, а за разложившиеся – это всё интересно и оригинально, но, к сожалению, совершенно неправильно. Я считаю вопиющей нелепостью то утверждение, что только спиральные туманности, в роде туманности в «Гончих Псах», являются мирообразующими. Ведь все данные наблюдения, на которых господин аспирант строит теорию вращения туманностей, совершенно неверны и представляют фантастические величины. Тут, в диссертации, приводится исследование астронома Ивановского, который уверяет, что область туманности «Гончих Псов» в сторону гаммы «Ursae Majoris[51]51
  Большая медведица (лат.).


[Закрыть]» за столетие претерпела уклонение в направлении возрастающего счета прямых восхождений. Но это совершенно неверно, – да и вообще, кто из серьезных ученых пользуется в этой области русскими источниками? Я должен вам указать со своей стороны на немецкого ученого Карла-Густава Шаффскопфа, который в статье своей «Was sollen die nebulae sein»[52]52
  Какими должны быть туманности (нем.).


[Закрыть] говорит, что та же область туманности «Гончих Псов» за полтора столетия уклонилась в обратную сторону от счета прямых восхождений. Этот взгляд Шаффскопфа и нужно было взять за исходный, а то диссертация теряет весь свой смысл. Затем нужно обратить внимание на те частые ошибки в тексте, которые сильно обесценивают общую научность труда. Так, на странице 165-й вы указываете, что альфа Дельфина двойная звезда. Это грубейшая ошибка: всякий, даже астроном любитель, знает, что в Дельфине двойная звезда не альфа, а гамма. Далее, страница 95. Почему лямбда Андромеды названа у вас переменной звездой третьей величины? Во-первых, лямбда Андромеды не переменная звезда, а во-вторых, она и не третьей величины, а четвертой. Затем, страница 193…