Текст книги "Под теми же звездами"

Студенты и курсистки улыбками ответили на его приветствие; сидевший рядом с Зориной Никитин усмехнулся и шепнул своей соседке:

– Поразительно похож на Тартарена. Не находите?

– О, да, – засмеялась та, отворачиваясь, чтобы скрыть свой неожиданный смех, – как будто с иллюстрации французского издания «Tartarin sur les Alpes»[20]20
  «Тартарен в Альпах» (фр.), роман из трилогии А. Доде «Тартарен из Тараскона».


[Закрыть].

Между тем, новая экскурсия шумно рассаживалась, принявшись пить чай; дамы беспрерывно хохотали, флиртуя со своими соседями; один из гимназистов громко рассказывал анекдот, – но вдруг какой-то чиновник запел, и его пенье подхватило несколько звучных молодых голосов.

– Господа… Господа! Что такое: шесть крыльев имеет и летает по воздуху? – с сильным армянским акцентом кричал обиженный гимназист, которого никто не слушал, – летает по воздуху! Кто знает?

Но его перебивал чиновник, который громким резким тенором запел:

 
У меня есть невеста —
Имя ему Сонька,
Глаза прямо как маслин,
Походка цыпленка.
 

Хор подхватывал:

 
Гулим-джан, гулим-джан! Джан, гулаа-джан!..
 

А затем, вдруг в углу, где сидели более почтенные и солидные люди, и где на столе уже давно появилось несколько бутылок с кахетинским, – руководитель экскурсии вдруг поднял стакан и запел надтреснутым сиплым голосом:

 
Мравал-жамиер, мравал-жамиер![21]21
  Многие лета (груз.).


[Закрыть]
 

И вдруг замолкли веселые армянские куплеты, – понеслись аккорды могучего хора, – и вся комната задрожала от торжественных звуков грузинской застольной песни.

Ночь прошла беспокойно. Хотя часам к десяти все дамы отправились спать в предназначенные для них две другие комнаты, однако шум, визг и хохот не умолкали. Никто почти не спал, так как в мужской комнате не прекращалось пение, а на балконе, сотрясая весь дом, кто-то долго танцевал дикий татарский танец.

Ночью прошла слабая гроза. Где – то в горах ворчал гром, несколько раз яркой лентой пробегала внизу в облаках молния; опять вершину Цхра – Цхаро окутал густой туман, а затем, к часу ночи пошел проливной дождь.

В два часа, когда наступило время вставать, многие не хотели подниматься; действительно, сильный дождь гулко барабанил по крыше и, журча, стекал ручьями по ближайшим откосам. Но лесник, стучавший в дверь, обнадеживал экскурсантов, указывая на поднявшийся сильный ветер, который через полчаса мог разогнать все тучи.

– Господа, господа, нехорошо! – кряхтя и напуская на себя бодрость, восклицал член кавказского горного клуба, пересиливая сильную сонливость и широко тараща глаза, чтобы они не смыкались, – ведь лесник знает местные условия. Вставайте, еще есть надежда!

Некоторые, недовольно ворча, вставали и лениво одевались; большинство же экскурсантов просто переворачивалось на другой бок и сердито говорило:

– Слышите, дождь? Какой там еще восход солнца!

Никитин тоже не хотел вставать, когда узнал, что из курсисток никто не собирается идти. Только два студента его экскурсии встали, чтобы примкнуть к компании горного клуба.

– Где мой фонарь? Давайте его сюда! – суетился между тем господин в парусиновом костюме, – господа собирайтесь, сейчас выходим.

Он зажег свечу в своем большом ручном фонаре, взял в руку палку и победоносно оглядел собравшуюся компанию смельчаков.

– Аршак Давидович, – воскликнул кто-то, – возьмите пальто, ведь простудитесь! Холодно.

Предводитель, к которому обращались эти слова, презрительно улыбнулся.

– Я на Казбеке ночевал на снегу, дорогой мой, – отвечал он, – ну, господа, вперед!

Экскурсия тронулась. На дворе было еще темно; несмотря на дождь, туман сгущался всё более и более; но порывистый ветер гнал его волнами, то усиливая, то разрежая.

– А где дорога? – кричал впереди женский голос.

– Не спешите, не спешите, – отвечал Аршак Давидович, скользя сапогами в грязи и держа одной рукой вздрагивавший фонарь, а другой судорожно хватаясь за доски забора, – здесь опасно, господа!

Экскурсия медленно выползла за ворота и некоторое время шла по шоссе. Густая грязь липла к ногам, часто огромные лужи загораживали поперек всю дорогу.

– Бодрее, господа, бодрее! – восклицал Аршак Давидович, с презрением ступая прямо в лужи своими высокими сапогами, – вы видите, туман уже расходится!

Наконец, около шоссе показался серый столб с какой-то таблицей. Здесь нужно было поворачивать прямо в гору, круто взбираясь наверх по мокрой траве и скользким камням.

– Ну, проходите вперед, проходите, – вдруг заявил Аршак Давидович, останавливаясь сам, – идите прямо, а я за вами. У меня в сапог что-то попало!

Он, прихрамывая, скользя и падая, полез за экскурсантами на гору. Уже в самом начале подъема слышно было, как он усиленно сопел и кашлял.

– Не спешите же, господа, устанете! – сердито закричал, наконец, Аршак Давидович, – опытные туристы никогда не спешат, имейте в виду! Вот еще народ…

Он не докончил фразы, так как сапоги его быстро скользнули по мокрой траве, и он вдруг распластался на земле белым зигзагом, отбросив фонарь в одну сторону, а свою палку в другую.

– Ау! Не бегите! – кричал между тем кто-то впереди. – Не растягивайте линии!

– Ау, ау!.. – слышалось в ответ сквозь туман несколько веселых молодых голосов.

Между тем, через четверть часа после выступления первой группы, в закрытую дверь комнаты, где спал Никитин с остальными оставшимися экскурсантами, раздался новый сильный стук.

– Господа, – кричал кто-то, – вставайте, небо проясняется!

Никитин, лежавший у окна, приподнялся и открыл ставню. Действительно, слабый предутренний свет уже брезжил, и тумана кругом не было видно: кривляясь и прыгая в стекле, сверху глядела какая-то звезда.

– Ну, что же, пойдем, – проговорил Никитин, вставая, – господа, кто хочет, одевайтесь скорее.

Одевшись, Сергей Егорович отправился в коридор, постучал в дверь комнаты, где спали курсистки, и подождал, пока желающие оденутся. Между тем, к новой группе пожелали присоединиться многие из посторонних, не решавшихся идти раньше из боязни дождя, – и через пять минут человек двадцать вышло на шоссе, направляясь поспешно к поворотному столбу.

Уже рассветало; пересеченное огромными лужами, шоссе дрожало впереди холодной сталью воды; окружавшие серые склоны горы мрачно насупились, освобождаясь в чуть журчащих ручьях от накопившейся влаги; небо сделалось ясным, прозрачным, а внизу снежными пятнами повисли там и сям неподвижные облака, прилепившись к угрюмым темным вершинам.

– Очень быстро светает, – проговорил с беспокойством Никитин, подойдя к шедшей сзади Зориной, – мы можем опоздать к восходу. Господа, прибавим шагу! – воскликнул он, обращаясь к отстававшим.

Все заторопились. Уже прошли поворот у столба; подъем был не очень труден, но густая мокрая трава заставляла башмаки скользить, и вода быстро просачивалась в обувь, громко всхлипывая внутри. Вот вдали, недалеко от вершины, появились экскурсанты первой группы, разбросавшись на склоне черными медленно ползущими точками. А направо, в стороне главного Кавказского хребта постепенно прояснилось, и глубоко внизу развернулась новая, незнакомая долина; серебрилось там какое-то озеро, извивалась узкая лента реки, и цепь голых желтых холмов уходила далеко на юг к горизонту, обращая к небу свои заостренные вершины. Но главный Кавказский хребет кутался в тучи, хмуро глядели с его стороны только открытые подножья, синея своею далью; вершины же скрывались в густых облаках, точно завернувшись от предрассветного холода в теплые шубы.

Но вот и вершина. Аршак Давидович, бросаясь в глаза своим парусиновым костюмом и парусиновой шапкой, оживленно бегал здесь по траве, топал ногами и, перетаскивая с места на место вместе с другими большие камни и обломки скал, кричал:

– Живее, господа, живее! Тащите!

Человек десять, нагруженные камнями, разгоряченные и вспотевшие, несмотря на окружающий холод, – направлялись к краю вершины, где находилась естественная небольшая площадка, – и складывали там камни в одну большую пирамиду. Работа уже приходила к концу, и когда последний камень был положен, Аршак Давидович водрузил сверху свой потухший фонарь и, обратившись к остальным экскурсантам, воскликнул:

– Теперь, господа, за мной все. Сразу согреетесь!

Он, сопровождаемый своими помощниками, вприпрыжку стал ходить вокруг пирамиды; кто-то заиграл на губах марш, надувая щеку и ударяя в нее кулаком, чтобы походить на тулумбас; и, чувствуя сильный холод, многие примыкали к образовавшемуся веселому шествию вокруг водруженного на камнях потухшего фонаря.

– За нами погоня, бежим, спешим… – напевал со смехом один из студентов, завернутый в плед и топавший об землю ногами, чтобы согреться.

– Ужасная погоня, бежим, спешим, – подхватывала еле поспевавшая сзади курсистка.

– Мы смело на врагов!.. – грозно закричал кто-то впереди. Затем все захохотали, видя, как почтенный Аршак Давидович откинул назад голову, изогнул спину, и, держа перед Любой свою сучковатую палку, двинулся вперед в такт кекуока.

Поднявшаяся в это время к площадке Нина Алексеевна поморщилась, услышав звуки кекуока, и прошла по откосу в сторону, чтобы никто не мешал ей мечтать в ожидании восхода солнца.

– Посмотрим, найдет ли Никитин меня здесь… – думала она, улыбаясь, – если он будет искать, я услышу и откликнусь: пусть он сам придет сюда и скажет мне мое имя!

Зорина прошла мимо утеса, осторожно обогнула его, поглядела со страхом вниз в открывавшийся обрыв и затем вышла на какую-то площадку, защищенную от ветра скалами. Здесь, около отвесного камня, взобравшись насколько можно выше, стоял тот самый студент Мухин, который вчера усиленно бранил Николаева, и что-то чертил на скале. Услышав шаги, Мухин быстро спрыгнул с камня и, завернув за поворот, скрылся. Нина Алексеевна улыбнулась, и опершись на скалу рукой, задумалась. – Через четверть часа, не позже, – мечтала она, – первый луч восходящего солнца заиграет на вершине Эльбруса – и он, Сергей Егорович, назовет имя. Конечно, это будет ее имя! Она всю ночь не спала и думала, что ответить ему? Любит она его или только жалеет? Правда, они в этой поездке часто оставались вдвоем: он такой искренний, такой увлекающийся, такой чуткий. Ах, это совсем не то, что Коренев или жалкий Кедрович! И вдруг он действительно воспрянет духом, вдруг действительно она вдохнет в него своим присутствием новую энергию, даст снова вкус к жизни, желание работать, заниматься опять научным трудом? Это такая глубокая, такая благородная задача…

Сильный порыв неожиданного ветра заставил Зорину сильнее ухватиться за скалу. Глядя вперед, она не заметила, как внизу, в долине, распростершись бесконечным молочным морем, появился густой утренний туман. Поднимаясь всё выше и выше своими седыми гребнями, он постепенно скрыл внизу долину, поглотил затем мелкие холмы и, перевалив через обрыв, быстро побежал передовыми рядами к самой вершине Цхра-Цхаро.

Нина Алексеевна, погруженная в свои мечты, не видела, как постепенно стало меркнуть ярко освещенное небо, как тускло пожелтел золотистый восток; но затем всё гуще и гуще побежали вдруг пряди тумана, и подгоняемые резким ветром, сразу окутали густым покровом вершину.

Зорина отошла от скалы, тревожно посмотрела вокруг, и торопливо направилась обратно по старой дороге. Но где тот проход, по которому она только что пробиралась сюда? Она ясно помнила, что с одной стороны должен находиться отвесный утес, – но утеса тут не было. Не взять ли на всякий случай выше? В той стороне как раз, ведь, находилась верхняя площадка, где собрались все экскурсанты.

Нина Алексеевна взволнованно стала пробираться наверх, но остановилась; нет, здесь круто и скользко. Нужно идти осторожно и не спешить.

Она постояла в раздумье и затем взяла направление вниз. Кажется, вот этот кустик, похожий листьями на канну, был у нее справа, когда она проходила сюда. Но, ведь, вот еще другой куст, точно такой же рядом! Нет, она не встречала раньше двух кустов вместе!

Нина Алексеевна почувствовала сильное волнение. Ведь здесь опасно! Ведь теперь ничего не видно на расстоянии двух саженей. Не лучше ли, в самом деле, не стесняться и позвать на помощь?

Она остановилась и испуганно закричала:

– Ау! Сюда. Ау!

Где-то как будто отвечал голос. Но резкий ветер, гнавший с собой облака, дико свистал, огибая скалу, и бил Зорину холодным моросящим дождем. Голос смолк, и Нина Алексеевна крикнула громче:

– Помогите! Сюда! Ау!

Но теперь никто не отвечал. Порывы ветра усилились. Дождь пошел крупнее, гуще, вырисовываясь на густом тумане косою сетью. Нина Алексеевна растерялась. Держась руками за откос, она медленно поползла вперед, не отдавая себе отчета в том, куда ведет этот путь, – и старалась только брать направление выше, чтобы выйти на верхнюю площадку горы. Но нельзя было разобрать, где, в какой стороне вершина. Какие-то откосы и камни, переплетаясь с кустами, сменили прежние скалы – а вершина уходила по-прежнему наверх.

Вдруг под ногами сорвался камень. Глухо стуча о голую почву, он быстро покатился вниз, увлекая другие. Нина Алексеевна схватилась за ближайший куст, но куст легко отделился от земли корнями.

Внизу мелькнула быстро приближавшаяся страшная скала. За ней грозно выдвинули свои острые пальцы утесы, и затем далеко вокруг протянулось бесконечное густое море тумана.

– Аах! – пронесся среди свиста ветра пронзительный крик. – Аах… – ответила где-то с сожалением скала. И ветер погнал вперед этот звук, разнес его вокруг, и последние из бежавших в беспорядке сверху экскурсантов тревожно остановились.

– Господа, это кто-то из наших, – с беспокойством проговорил Никитин, чувствуя, как замерло вдруг у него сердце. – Господа, остановитесь! – Он вспомнил, что Нина Алексеевна давно отделилась от общей группы и не всходила еще на площадку.

– Здесь, кажется, все, – недовольно ответила курсистка Зинаида Петровна, которая сильно промокла под дождем в своем легком костюме, – ведь, мы были все вместе.

– А где Борская? – раздался тревожный голос студента Николаева.

– Я ее видел. Она впереди с той экскурсией.

– А Зорина? Кто видел Зорину?

Все молчали. Никитин бледнел, едва держась на ногах.

– Кажется, она была внизу под площадкой, – нерешительно заметил студент Мухин. – Я ее видел вначале там.

– Так, господа, идем же скорее туда! – закричал Никитин, – наверно, это она! Она заблудилась!

Он с двумя студентами быстро побежал наверх. Запыхавшись, разгоряченные, не обращая внимания на резкий ветер и острый морозный дождь, они достигли верхней площадки и, стоя у обрыва, кричали:

– Зорина! Зорина! Сюда! О-о-о!

Но никто не отвечал. Выждав, пока налетавший порывами ветер на время утихнет, Никитин с отчаянием воскликнул:

– Нина Алексеевна! Зорина! Где вы?

Но ответа опять не было. И только вдали где-то невидимый утес, в промежутке между порывами ветра, глухо ответил из глубины тумана:

– Где вы?

Петроград, Типография товарищества М. О. Вольф, 1915 г.

2-е издание[22]22
  Первое издание вышло в 1912 г.


[Закрыть]

Тихая заводь
Иронический роман

I

Валуев нервничал. Он стоял без жилета и пиджака около комода перед зеркалом и, вытянув свою короткую, толстую шею, старался протолкнуть сквозь отверстие сильно накрахмаленного воротничка металлическую запонку. На лбу Дмитрия Константиновича уже показались мелкие капельки пота. Покраснев и сильно сопя, он время от времени топал ногами и выкрикивал:

– Ах, безобразие! Не лезет! Я говорил, что прачка сильно крахмалит!

Он нетерпеливо тянул воротник к запонке и готов был на самые решительные меры, так как помятая руками манишка начала уже трещать. Но стоявшая рядом жена Валуева – Ксения Юрьевна, заметив, что муж от нетерпения готов сорвать воротник, быстро подскочила к комоду и проговорила:

– Голубчик Дима… не волнуйся, ради Бога! Я помогу тебе: только не кричи и не топочи ногами!

Ксения Юрьевна быстро взялась обеими руками за воротник мужа и стала поправлять капризничавшую запонку. Валуев успокоился. Он покорно стоял, закинув назад голову и предоставив себя в полное распоряжение жены; и пока Ксения Юрьевна возилась с воротником, он продолжал уже добродушно ворчать:

– Хорошо сказать – не топочи… Легко сказать. А когда всё раздражает, всё злит… Ну, что, продела? Ага, спасибо. Если бы ты знала, Ксенюша, – уже мягко продолжал Дмитрий Константинович, весело поворачивая голову во все стороны и чувствуя, что воротник на шее сидит свободно, – если бы ты знала, как мне не хочется ехать к этой Агеевой!.. Может быть, ты еще надумаешь поехать вместе со мной? А?

Ксения Юрьевна отрицательно покачала головой.

– Нет, Димочка, поезжай один, – проговорила она спокойно. – Ведь тебе нужно побольше бывать в обществе, наблюдать… А мне зачем? Я останусь лучше с Севочкой дома. Уложу его сама в кровать и прочту на ночь сказку.

– Ну, как хочешь. Теперь манжеты надену… Ого! Одна уже куда-то исчезла… Кто ее взял? А? Кому нужно было брать манжету из комода? Ах, ты, Господи! Вечно сюда лазит кто-то!

Валуев готов был снова раскричаться, но Ксения Юрьевна быстро наклонилась к ящику, переложила в сторону несколько манишек, посмотрела на руки мужа и улыбнулась.

– У тебя уже одна надета, Дима, – укоризненно заметила она, взяв мужа за руку, – видишь, ты напрасно опять начал волноваться. Не стыдно?

Валуев с удивлением поглядел на левую руку, виновато усмехнулся, увидев прикрепленную к рубашке манжету, и проговорил:

– Да, это я не того… поспешил. Ну, поцелуй меня, Ксенюньчик. Я извиняюсь!

Он, слегка сконфуженный, подставил жене щеку, и та с ласковой улыбкой звонко поцеловала его. Затем, ожидая, пока муж найдет себе подходящий галстух, она стала говорить:

– У Агеевой сегодня собирается цвет общества нашего городка. Мне Пелагея Филоктимоновна передавала. Будут и директор мужской гимназии, и начальница женской, и мировой судья, офицеры, учителя. Агеева, кажется, затевает большой благотворительный вечер. Кстати: ты заметил, Дима, как усиленно приглашала она нас к себе в последний раз в театре? Наверно, ей хочется, чтобы ты, как популярный писатель, служил приманкой спектакля для публики. Смотри, они тебе предложат еще участвовать в спектакле, чего доброго!

Ксения Юрьевна рассмеялась, с любовью глядя на грузную фигуру мужа. Тот, однако, плохо слушал жену: он внимательно рылся в боковом ящике комода и вытаскивал оттуда из общей массы один галстух за другим.

Наконец, он нерешительно проговорил, обращаясь к Ксении Юрьевне:

– Ты как думаешь, Ксенюша, этот красный галстух подойдет к сюртуку? А?

Он оглядел галстух, отодвигая его в сторону так, чтобы свет от лампы лучше падал на него, и вопросительно посмотрел на жену.

– Пожалуй, подойдет, – отвечала Ксения Юрьевна. – Хотя, по-моему, красный не так будет приличен. Надень темно-синий или золотистый.

– Золотистый? – задумался Дмитрий Константинович, – Пожалуй, надену золотистый. А ты разве не находишь, что приличнее всего просто-напросто надеть черный? А? Ведь я в первый раз иду к Агеевой.

– Надевай черный. Только не будет ли это уж очень официально?

– Пожалуй, очень официально, – согласился Валуев, – но что же надеть в таком случае! – воскликнул он. – Я надену вот этот с полосками!

Он вытащил синий галстух с белыми полосками и стал его завязывать. Ксения Юрьевна в это время рассматривала со всех сторон сюртук, чтобы проверить, хорошо ли вычистила его кухарка. Повязывая галстух, Валуев, между тем, говорил, внимательно смотрясь в зеркало:

– Ну, я, конечно, наотрез откажусь от всяких их предложений. Я приехал сюда, в этот несчастный Нижнегрязненск, отдыхать от столичного шума и укреплять нервы, а не для того, чтобы участвовать в их спектакле! А кстати: что сказать про тебя? Почему ты не пошла? Ведь Агеева будет приставать.

– Скажи, что мне нездоровится… – отвечала Ксения Юрьевна, осмотрев сюртук и садясь около комода на стул, – а, кроме того, сошлись на то, что я вообще домоседка. И что не могу оставить ребенка.

Пока Валуев повязывал галстух, несколько раз распутывая его и снова затягивая, в спальню вошел пятилетний сын Валуевых – Севочка. Мальчуган остановился около сидевшей на стуле матери, потерся около ее юбки и затем уставился любопытным взглядом на отца. Он некоторое время молчал, не обращая внимания на то, что мать нежно прижимала его к себе и гладила по длинным вьющимся волосам. Севочка был поглощен созерцанием работы, которой занимался папа: Дмитрий Константинович уже третий раз распускал галстух и с глухим ворчанием начинал торопливо повязывать его снова. Наконец мальчуган спросил:

– Папа, ты куда идешь?

Валуев удивленно поглядел на сына, которого не замечал до сих пор, и отрывисто ответил:

– Не мешай. Я тороплюсь в гости.

– Папа, – продолжал между тем Сева. – а ты не покатаешь меня на спине? Покатай, папа!

Валуев от удивления выпустил из рук конец галстуха, сердито посмотрел на сына и затем рассмеялся.

– Ишь ты, – проговорил он, – чего захотел! Что я тебе лошадь, что ли? Собственный выезд, а? Жулик ты этакий!..

– Покатай, папа! – приставал между тем мальчуган, переходя в капризный, плаксивый тон, – Что тебе: спины жалко, что ли?

– Не приставай к папе, он спешит, – наставительно строгим тоном проговорила Ксения Юрьевна, поворачивая лицо сына к себе и целуя его в лоб, – в следующий раз попросишь, сейчас некогда.

– Ну, тогда дай – я тебя хоть за бороду немного подергаю, – согласился на уступку Севочка, бесцеремонно освобождаясь из объятий матери и подходя к отцу, – а покатаешь завтра. Давай бороду!

Дмитрий Константинович, успевший, наконец, завязать галстух, хотел было опять рассердиться, услышав подобную просьбу, но, повернувшись к сыну и увидев его смеющееся личико, не удержался, улыбнулся и проговорил:

– Сейчас нельзя, Сева, тебе же мама сказала, что я спешу. А вот завтра напомни мне: я тебе позволю один раз дернуть, так и быть.

– Нет, не один раз, а больше, – капризно воскликнул мальчуган, – я хочу больше. Я хочу миллион раз!

– Ого! – ответил Валуев, надевая сюртук и пробуя сзади около шеи, не вылезает ли наверх воротник. – Это, брат, будет очень жирно. Ты разве понимаешь, что такое миллион? Если меня дергать за бороду миллион раз, то, во-первых, от бороды не останется ни одного волоса, а, во-вторых, тебе бы пришлось целый месяц сидеть около бороды и дергать ее день и ночь непрерывно. И тебе бы самому надоело. Понял, глупыш?

Беседуя так с сыном, который стоял около комода и внимательно слушал отца, Валуев, наконец, закончил весь свой туалет. Кухарку отправили за санями, няня увела Севочку, который в ожидании сказок матери охотно отправился в спальню, а Ксения Юрьевна провожала мужа в переднюю, подавая ему шубу и укутывая горло теплым вязанным кашне.

– Надевай непременно ботики, – говорила она, когда Дмитрий Константинович рылся в углу, отыскивая галоши, – сейчас десять градусов мороза. Нашел? А палка твоя в том углу, около двери. Ну, иди, иди, ты без того опоздал почти на час: неудобно в первый раз, подумают, что ты хочешь этим что-то подчеркнуть.

– Что же нет саней? – сердито проговорил Валуев, доставая часы, – ведь уже четверть часа, как она ушла. Просто ужас!

В это время, однако, раздался легкий звон колокольчиков: подъехали сани. Валуев облегченно вздохнул, ласково потянул к себе жену, поцеловал ее и сказал:

– Ну, не скучай, крошка. Я постараюсь скоро вернуться.

Ксения Юрьевна нежно прижалась к мужу и прошептала:

– Я тебя так люблю, Димочка. До свиданья!

– Ну, ну… Славная моя. Ну, еще раз, дай поцелую. До свиданья!

– До свиданья, золотой. Смотри, Димочка, не пей водки и вина: не забывай, что тебе это запрещено.

– Хорошо, хорошо. Иди в комнату, а то простудишься. Пусть Степанида закроет за мной дверь. До свиданья.

– До свиданья, котик. Поезжай с Богом!

Дмитрий Константинович, двигаясь боком и скользя ногами со ступеньки на ступеньку, осторожно спустился с обледеневшего каменного крыльца к тротуару и добрался благополучно до саней. Извозчик спросил, куда ехать, застегнул полость и ударил вожжами по лошади. Сани тронулись.

Вечер был морозный, ясный. Хотя февраль был уже на исходе, но затянувшиеся морозы стойко еще держались, не желая уступить свое место весне. Огромные, прихотливые ледяные сосульки, точно бороды сказочных рождественских дедов, грузно свешивались с крыш одноэтажных домов и сверкали, вспыхивая искрами, при свете высоко стоявшей луны.

Точно сжав могучей рукой воздух и землю, мороз властвовал над всем внизу и вверху, звеня льдом и треща упругим, скрипящим снегом. Навалившись на крыши, неподвижно лежали наверху застывшие снежные глыбы, отвечая холодными огнями луне, и на решетчатых заборах, на воротах и каменных столбах густо навис снег, набросив на них белые мантии и надвинув набекрень пушистые шапки. Пусты и унылы были эти улицы, со сверкающими, замерзшими окнами домов на освещенной стороне и с таинственно притаившимися домами – на другой. Казалось, будто сам мороз выдвинул из земли по своей прихоти эти странные, угловатые здания, эти покосившиеся стены и молчаливые окна. Казалось, будто не было там, за этими стенами, жизни и света, будто не только скрылось за ставнями, но, действительно, умерло здесь всё, что живет, дышит, страдает и радуется. И только изредка, на освещенной стороне по тротуару, заметенному снегом и отделенному от улицы снежным высоким валом, мелькала на стене черной тенью одинокая человеческая фигура и исчезала вдруг где-нибудь бесследно, бесшумно, поглощенная темным углом и незаметной калиткой. Иногда где-то начинала бессмысленно лаять собака, сердито и хрипло, или вдруг прорезывал воздух странный, ненужный, неизвестно откуда идущий человеческий смех. Но затем снова исчезало и замолкало всё живое и движущееся. Трещал только сухой снег, да звенели бородатые сосульки, свесившись вниз и расчесывая об лучи лунного света пряди длинных ледяных волос. А зазубренная, неполная луна, остановившись вверху, криво усмехалась своей жуткой тайне; и лучи далеких звезд меркли в лунном сиянии и, дрожа и трепеща, в изнеможении падали на землю, точно странники, гонимые роком через бездны вселенной и нашедшие отдых после бесконечных скитаний.