Текст книги "Под теми же звездами"

II

Сани остановились у красивого двухэтажного особняка с белыми колоннами, окружавшими фасад. Валуев позвонил у подъезда, и массивная дверь сейчас же открылась. В передней Дмитрию Константиновичу помог раздеться швейцар, а стоявший у внутренней двери лакей повел Валуева в гостиную.

Там уже было многолюдно. Сначала Дмитрий Константинович немного смутился, попав в совершенно незнакомое ему общество и не зная даже, где искать хозяйку дома. Он стоял около дверей в нерешительности, потирая одну руку о другую и делая вид, что согревается после мороза; но вот с дивана ему навстречу поднялась полная пожилая дама в черном костюме, с наколкой на голове, и он поспешил в ее сторону: Валуев узнал Агееву.

– Очень рада вас видеть, – проговорила хозяйка, с достоинством протягивая Валуеву руку, – Господа, – обратилась она торжественно к присутствовавшим гостям, среди которых воцарилось вдруг напряженное молчание, – позвольте вам представить писателя г-на Валуева!

Затем Агеева спросила с упреком Дмитрия Константиновича, почему вместе с ним не приехала жена, и, познакомив его со всеми присутствовавшими, усадила в кресло возле себя. Прерванный на некоторое время в гостиной разговор снова возобновился, однако, не с таким оживлением, как раньше. Валуев чувствовал на себе много любопытных взглядов, но делал вид, что не замечает этого. И, чтобы не показать своего смущения, решил первый заговорить с хозяйкой.

– У вас в Нижнегрязненске, кажется, климат очень суровый, – любезно проговорил он, стараясь изобразить на лице интерес к поднятому вопросу, – ведь теперь уже конец февраля, а морозы доходят до пятнадцати градусов.

Сидевшие около Агеевой две барышни в розовых платьях прекратили разговор, который вели до сих пор шепотом, и напряженно стали прислушиваться.

– Да, в этом году морозы у нас затянулись, – проговорила Агеева, стараясь быть любезной, но не теряя в то же время чувства собственного достоинства, – однако, ведь эта зима у нас какая-то исключительная. Обыкновенно с середины февраля в Нижнегрязненске морозов почти не бывает.

При этих словах хозяйки дома одна из барышень в розовом не выдержала. Слегка покраснев, она выпрямилась, вобрала в себя побольше воздуху и торопливо заговорила, обращаясь к Агеевой:

– А помните, Татьяна Сергеевна, прошлый год? Ведь и в прошлом году тоже в конце февраля были сильные морозы. Вот, например, 20-го февраля Лева был именинник, а его не выпускали на двор из-за холодов: он нам тогда скандал устроил.

Агеева, слегка шокированная вмешательством барышни в ее серьезную беседу с писателем, презрительно приподняла правую бровь и, не поворачивая головы, как бы обращаясь в пространство, ответила:

– Ты, Кирочка, забываешь, что 20-е февраля еще не конец февраля, а всего только середина.

Барышня, задетая за живое, покраснела.

– Вы говорите – середина? – воскликнула она с жаром, – Разве 20-е число середина месяца, Татьяна Сергеевна? По-моему, двадцатого всегда начинается конец месяца!

– И кончается середина, – раздраженно заметила Агеева, еще выше поднимая правую бровь, – А вы у нас в городе ведь никогда раньше не бывали? – обратилась она с прежней улыбкой к молчавшему до сих пор Валуеву, – насколько мне известно, вы сюда приехали в первый раз, неправда ли?

– Да, я никогда не бывал здесь раньше, – почтительно ответил Валуев, поглядывая на Кирочку и ее подругу, которые начали снова шептаться между собою и подавленно хихикать, – я решил этот год провести в каком-нибудь маленьком провинциальном городке, чтобы поправить свои нервы: доктора отправили. Ну, а Нижнегрязненск я выбрал именно потому, что здесь в сорока верстах от города живут родственники жены, к которым она иногда ездит погостить. Сам же я люблю провинцию: здесь так тихо, уютно, так спокойно! Вам покажется, может быть, странным, – добавил с улыбкой Валуев, – но я в восторге даже от того, что здесь можно запросто встретить свинью с поросятами, разгуливающих свободно по улице. Это зрелище такая роскошь для петербуржца!

– Фррр!.. – прыснула Кирочка, спрятавши свое лицо за спину подруги, которая закусила нижнюю губу и перекосила лицо от охватившего ее смеха – Свинья роскошь! – прошептала она. – А?

Агеева строго поглядела в сторону обеих барышень, затем печально покачала головой, горько улыбнулась и, обращаясь к Валуеву, сказала:

– Ах, к сожалению, этой роскошью мы пользуемся здесь в очень большом количестве! А вот каких-нибудь культурных развлечений, каких-нибудь облагораживающих общественных предприятий и задач у нас в городе вы можете совершенно не встретить. Мы просто прозябаем! Вот даже молодежь, – тут Агеева с грустной, пренебрежительной улыбкой покосилась в сторону барышень, – даже молодежь, которая должна давать тон жизни в городе, и та теперь ни на что не способна. Барышни занимаются тряпками, флиртом и сплетнями, а молодые люди играют в карты. Между тем сколько культурной работы могли бы сделать они, если бы захотели! Учредили бы экскурсионный клуб для устройства пикников с научной целью, основали бы гребное общество для катаний по реке, общество любителей драматической игры, музыкальное общество. А сейчас – ничего нет, ровно ничего: одно только музыкальное общество пока существует, но и то еле влачит свое существование и не может поставить ни одного квартета, ни одного акта из оперы или оперетки. А почему? Потому что в Нижнегрязненске нет ни одного человека, который умел бы играть на альте. Скажите: разве трудно было бы научиться кому-нибудь из молодежи играть на альте? Ведь сколько у нас бездельников бьет баклуши и бегает по бульвару до поздней ночи! Что стоило бы кому-нибудь из них взяться за дело, посидеть дома да попиликать? Разве это не печально в конце концов?

Валуев молча сидел всё время, покорно сложивши руки на коленях. И, пока Агеева монотонно жаловалась на молодежь, он искоса оглядывал зал и находившихся в нем гостей. Здесь было несколько пожилых людей в учительских сюртуках, человек пять военных, студент, целый цветник интересных дам и барышень. Какой-то гимназист бегал по залу от одной дамы к другой, изгибался, говорил что-то с самодовольной усмешкой и, видимо, успешно развлекал своих собеседниц. Около рояля в противоположном углу зала стоял полный офицер и, наклонившись к сидевшей за роялем барышне в голубом, читал ей по нотам слова интересовавшего ее романса. А недалеко от рояля, ближе к Валуеву, составилась оживленная группа, откуда неслись веселый смех и непрерывные восклицания. Окруженная несколькими мужчинами, небрежно откинувшись в кресло, там сидела среднего роста худенькая брюнетка и оживленно говорила что-то, поворачиваясь в разные стороны и время от времени кокетливо наклоняя голову на сторону или устало закрывая глаза после долгого продолжительного смеха. Валуеву понравилось лицо этой дамы: с него всё время не сходила легкая усмешка, и оно то становилось недоверчиво-удивленным, то задорно смеющимся, то кокетливо-манящим и привлекающим. В особенности интересными показались Валуеву глаза: большие, черные, с тонкими, высоко приподнятыми бровями, окаймленные длинными ресницами. В этих глазах было столько неподдельного веселья и любви к жизни, что Валуев невольно залюбовался: в сыром Петербурге с его мутным небом, с серыми домами, заменяющими горизонт полей, с бессмысленной уличной сутолокой, он никогда не встречал таких глаз.

– Ну, не печально ли это в самом деле? – вдруг услышал около себя голос Агеевой очнувшийся Валуев.

Направив испуганный, смущенный взгляд на собеседницу, за размеренной речью которой он, как оказалось, совершенно не следил, Дмитрий Константинович сначала промолчал. Затем поборол свое смущение, приподнялся слегка в кресле и, с усилием улыбнувшись, ответил:

– Вы совершенно правы, Татьяна Сергеевна. По-моему, зима вообще задерживает проявление общественной жизни. Да… – тут, заметив удивленный взгляд Агеевой и поняв, что разговор шел не об этом, он поспешно добавил, – вообще же говоря, конечно, теперь времена не те. Другой век настал, другие люди, другие и запросы.

– Вот то-то и есть, – с достоинством кивнула головой успокоившаяся Агеева, вставая с места и оправляя на себе шелковое платье. – Господа! – громко и размеренно обратилась она к присутствовавшим – пожалуйте в столовую пить чай. Там мы побеседуем о нашем вечере и решим что-нибудь окончательно. Будьте добры!

Столовая была огромная, неуютная. Как-то не у места стоял огромный буфетный шкап, где-то около двери в проходе неожиданно расположился дорогой, но безвкусный сервант. А на стене, рядом с несколькими художественно исполненными масляными красками nature morte, висела в золоченой раме, полученная в виде приложения к какому-то еженедельному журналу, большая олеография, изображавшая заходящее солнце, избушку и лежащую около озера лодку. Видно было, что хозяйка дома пережила два резко отграниченных друг от друга периода жизни: скромный период выписывания из Петербурга еженедельного журнала с приложениями для выпиливания и выжигания по дереву и период неожиданного богатства, когда появился и огромный барский дом и дорогой буфетный шкап, и хорошие гравюры в гостиной, и недурно исполненные масляными красками картины. Видно было и по сервировке, что второй период не поборол еще первого.

– Господа, – проговорила, чинно садясь у самовара, Татьяна Сергеевна, – так как спектакль устраивает Лидия Львовна, то мы попросим ее взять на себя труд разъяснить присутствующим, что она, собственно, затевает.

Лидия Львовна, – обратилась Агеева к сидевшей недалеко кокетливой и молодящейся даме лет сорока, – не начнете ли вы, пока я буду разливать чай?

– Наша хозяйка что-то очень торопится, – буркнул с другой стороны стола муж Лидии Львовны, мировой судья Касаткин, обращаясь к сидевшему рядом Валуеву, – я подозреваю, что она нас хочет пораньше спровадить. Как вы думаете на этот счет, а? Хо-хо?

Валуев улыбнулся и тихо ответил:

– Возможно. Мне кажется почему-то, что хозяйка наша вообще несколько скупа. Или я ошибаюсь?

Мировой судья посмотрел своими мутными, добродушными глазами на Валуева и хриплым голосом рассмеялся.

– Хо-хо! Еще как! – пробурчал он довольно громко. – Это, я вам доложу, не женщина, а скорпион. Я ее давно знаю, – добавил он уже несколько тише, – она была простой мещанкой-вдовой, на которую никто не обращал никакого внимания. Но вот получила в позапрошлом году огромное наследство и теперь, посмотрите, задает тон во всем городе.

Между тем m – me Касаткина уже открыла заседание.

– Mesdames и messieurs, – придав строгость своему лицу, проговорила она, – вы все знаете, что в этом году зима у нас выдалась очень суровая. Вот теперь конец февраля, а морозы стоят ужасные. Это, конечно, для нас, людей обеспеченных, имеющих шубы, теплые ботики, а также дрова и прочие зимние приспособления, – пустяки. Но вот для бедных зима явление совсем другого рода. Каждый из вас прекрасно понимает, что в то время, когда зубы стучат, а ноги и руки коченеют, невозможна никакая культурная работа, невозможно ни духовное, ни нравственное совершенствование, в котором так нуждается окраинное население. Ведь человеческий организм привык к нормальной температуре. Посмотрите, например, на оба противоположных полюса: северный и южный. Ведь там нет жизни, так как там отсутствует подходящая для этого температура.

– Ого, философия пошла, ге-ге! – громко рассмеялся сидевший около Касаткиной капитан Главин, полный, высокого роста, бородатый офицер.

Касаткина на мгновение остановилась, возмущенно поглядела на невежливого соседа, игриво ударила его сумочкой по плечу и проговорила:

– Не мешайте, несносный. Вы вечно преследуете дам своим скептицизмом!

– Итак, mesdames и messieurs, я продолжаю подробное обсуждение вопроса, чтобы наше общество не упрекали потом в необоснованности действий с точки зрения научной и экономической. Я сказала уже, господа, что с понижением температуры жизнь вообще становится невозможной…

– Скажите, Лидия Львовна, а вы не хотите ли устроить на полюсах отделения для бедных? – спросил Касаткину гимназист Жорж, принятый в обществе на правах взрослого, – заодно пожертвуем тогда дрова кроме полюсов еще и на весь первый меридиан, проходящий через остров Ферро, за его особые заслуги.

– Ха-ха-ха! – закатилась Кирочка, – вот это хорошо: на первый меридиан!

– Кира! – громко прервала свою дочь начальница гимназии Пантеева, – Замолчи. Ты вечно говоришь глупости.

– Это не я, а Жорж, – быстро ответила Кирочка, – Я сама не начинала, а он сказал, что…

– Кира, довольно! – зловеще повысила голос Пантеева.

Кирочка закусила губу, бросая игривый взгляд в сторону Жоржа, а молчавшая до сих пор и слегка обиженная Лидия Львовна, продолжала уже более сухо:

– Итак, я не буду, господа, объяснять здесь принципиальных соображений и причин, побуждающих наше благотворительное общество ускорить сейчас свою работу, так как это, как видно, некоторых из присутствующих не интересует. Поэтому я скажу вкратце, что наше общество намерено в непродолжительном будущем устроить спектакль в пользу неимущих на отопление. Но как организовать, как составить программу, кого привлечь в качестве исполнителей, – это мы будем сейчас обсуждать и попросим, конечно, для этого помощи у всех присутствующих.

Лидия Львовна окончила.

Этим перерывом решила воспользоваться сидевшая по левую руку от Валуева жена преподавателя гимназии Влагина, та самая брюнетка с красивыми глазами, на которую в гостиной обратил внимание Дмитрий Константинович. Но ей не удалось начать, так как сейчас же заговорила Пантеева. Когда последняя кончила свой длинный рассказ, Валуев тихо проговорил, обращаясь с улыбкой к Влагиной:

– Вы можете теперь сказать то, что хотели. Торопитесь только, пока не поздно.

Влагина рассмеялась и вскинула на Валуева слегка любопытный взгляд.

– Бог с ними, – с преувеличенным пренебрежением махнула она рукой, – если присутствующим так хочется говорить, пусть говорят. Я могу потерпеть, не велика беда.

Она снова рассмеялась, а Валуев с улыбкой заметил:

– Это ваше счастье, если для вас беда не так велика. Ведь на вашем месте, например, эта дама, которая только что говорила, чувствовала бы себя очень неважно. Я вас уверяю.

Влагина улыбнулась, но затем, кокетливо прищурив глаза, вдруг загадочно спросила:

– Вы говорите про эту толстую даму, неправда ли?

– Да.

Валуев изменился в лице, встревоженно глядя на соседку. А та с загадочно-лукавым видом продолжала прищуриваться и, наконец, сказала:

– Очень жаль, если она, действительно, такая болтунья: мне неприятно иметь такую болтливую сестру.

Валуев сильно покраснел и хотел сказать что-то в оправдание. Но Влагина, видя смущение своего соседа, сразу изменилась в лице, невольно, против всех правил этикета, взяла Валуева за руку и, сбросив с себя загадочную улыбку, с искренностью воскликнула:

– Нет, нет… Неправда! Это я так. Нарочно. Она вовсе не моя сестра, я выдумала!

Она ласково посмотрела Валуеву в глаза, как бы извиняясь этим взглядом за свою шутку. Валуев, оправившись от смущения, хотел, было, тоже отшутиться, но по поводу речи Пантеевой начал что-то говорить Главин, и он принужден был замолчать. После речи Главина Лидия Львовна стала излагать собранию свой план спектакля.

– По-моему, – сказала она, призвав всех присутствующих ко вниманию, – программу нужно составить так, чтобы каждый обыватель мог получить на спектакле отрасль искусства, которую он особенно любит. Я думаю, что нужно устроить три отделения: дать сцену из какой-нибудь оперы, поставить веселый водевиль в одном действии, а затем дивертисмент – мелодекламацию, пение, соло на скрипке и на рояли. Я думаю, что при такой программе сбор будет обеспечен, бедняки затопят свои печи и вздохнут свободно.

– А танцы? – испуганно спросил обычный дирижер танцев на вечерах, поручик Карусов, звякнув под столом шпорами, – Танцы, конечно, тоже будут?

– Да, танцы, по обыкновению, в заключение, – кивнула головой Лидия Львовна, – ну, а вот, какую оперу нам взять для первого отделения?

– Поставим последнюю картину из «Демона», – предложила m-me Пантеева, – это такая прекрасная сцена! «Ночь тиха, ночь ясна…» – нараспев процитировала она, – я видела эту картину с Титто Руффо. Чудесная вещь!

– «Тебя я, вольный сын эфира…» – начала тоненьким голоском напевать Кирочка, бросая самодовольный взгляд на сидевшего напротив Валуева.

Но Пантеева молча повернула к своей дочери лицо, – и Кирочка умолкла. Но не сразу, а делая вид, что сводит пение к тончайшему pianissimo. Между тем Агеева громко спросила:

– А кто же у нас будет Демоном, господа?

– Демоном? Да Демон у нас Cтепан Никифорович, – проговорила Лидия Львовна. – Cтепан Никифорович, – обратилась Касаткина к молчаливо сидевшему до сих пор скромному классному надзирателю Подпрыжкину, считавшемуся в Нижнегрязненске лучшим баритоном и за это допущенному в высшее общество города. – Вы согласны, конечно, взять на себя партию Демона?

Подпрыжкин, весь красный и потный, неловко встал и, заикаясь, ответил:

– Как бы вам сказать, Лидия Львовна… Я ведь из Демона только «На воздушном океане» пел. Да и то давно, до того, как женился. А вот, я думаю, Владимир Павлович мог бы взять на себя Демона, – кивнул головой в сторону капитана Главина Степан Никифорович, – он как раз в последнее время баритоном поет.

– Как так, Владимир Павлович? – удивилась Влагина, – вы же тенор, насколько нам известно?

Главин загадочно усмехнулся и покрутил ус.

– Совершенно верно, Алла Владимировна. Действительно, до сих пор я был тенором, – самодовольно проговорил он. – Но вот в последнее время решил перейти на баритон. Как-то, знаете, легче поется. Да и металлу в баритоне, нужно вам сказать, больше, чем в теноре.

– И давно это с вами? – участливо спросила Главина Кирочка.

– Что именно? – повернулся в сторону Кирочки Главин, – пою баритоном? Да уже, кажется, с месяц.

– Так, может быть, вам и поручить в таком случае Демона? – спросила Агеева.

– Демона? Гм… – задумался с плохо скрываемым удовольствием на лице Главин. – Демона-то петь заманчиво – это выигрышная штука, что говорить. Но ведь мне придется делать крылья, а в городе никто не состряпает: знаете, какие у нас поганые портные: простых брюк, канальи, хорошо сшить не могут, не то что – крыльев!

Пантеева при слове «брюки» стыдливо опустила голову, а сидевшая рядом с Кирочкой дочь директора Бабецкого, девушка лет 30-ти, – смущенно стала смотреть в стакан с чаем. Кирочка фыркнула.

– Ну, тогда можно поставить первую сцену из «Фауста», – предложила Пантеева, – там ведь только двое участвуют: Фауст и Мефистофель. Помните, Мефистофель еще поет: «При шпаге я и шляпа с пером…» Я видела это с Шаляпиным. Чудесно! А раз вы, Владимир Павлович, – обратилась Пантеева к Главину, – были до сих пор тенором, то свободно можете на время оставить баритон и спеть Фауста. Неправда ли?

– Но кто в таком случае будет Мефистофелем? – спросила Влагина. – У нас не найдется Мефистофеля!

– Как не найдется? – воскликнул поручик Карусов, – а Александр Иванович на что? Ведь у Александра Ивановича превосходный бас! Разве вы забыли?

– В таком случае просим Александра Ивановича! – раздались одобрительные голоса.

Все присутствующие стали смотреть в сторону мирового судьи, который удивленно поглядывал по сторонам и был, видимо, сильно озадачен подобным оборотом дела.

– Что? Я буду петь Мефистофеля? – наконец выговорил Касаткин, останавливая свой мутный взор на Карусове, – что с вами, батенька? Откуда, черт побери, вы это взяли?

– Да вы не стесняйтесь, Александр Иванович, у вас отличный голос, ей-Богу, – начал убеждать Касаткина поручик, – вы как рявкнете, так у вас точно из колодца: откуда такая силища берется, прямо понять нельзя.

Некоторые из сидевших за столом улыбнулись при последних словах поручика. Касаткин же сердито моргал, вращая глазами по сторонам, и некоторое время молчал. Затем он сердито произнес:

– Нет, батенька, вы эти штуки оставьте. Какого там дьявола Мефистофель, когда к нам на днях прибывает сессия окружного суда? У нас сорок шесть дел на очереди, а он «Фауста»… Плюньте на это дело, милейший, плюньте, не буду я петь.

– Александр, – томно, с укоризной в голосе прервала мужа Лидия Львовна, – ты неисправим. Ведь, кажется, русский литературный язык достаточно богат, чтобы выражаться…

– Оставь, матушка, оставь, – раздраженно перебил жену Касаткин, – нечего меня учить французским манерам. Поздно!

Проект с «Фаустом» из-за отказа Касаткина принять участие готов был провалиться, но от провала его неожиданно спас Степан Никифорович Подпрыжкин. Из особого расположения к благотворительному обществу и Агеевой он согласился петь Мефистофеля, несмотря на то, что ни для кого до сих пор не делал такого одолжения и никогда не переходил с баритона на бас. Обсудив, таким образом, оперное отделение спектакля и решив остановиться на первой картине «Фауста», в которой оба баритона – Главин и Подпрыжкин – решили петь – один тенором, а другой басом, – все присутствующие перешли к обсуждению дальнейшей программы. Когда речь зашла о водевиле, Лидия Львовна многозначительно переглянулась с Агеевой, посмотрела в сторону Валуева, который был занят в это время шутливым разговором с Влагиной, – и проговорила:

– А вот, господа, насчет водевиля мы все будем просить нашего многоуважаемого писателя Дмитрия Константиновича Валуева: пусть он будет так мил и любезен и согласится написать для нас какой-нибудь веселый водевильчик в одном действии. Господа, согласны?

– О… о! Просим! – зашумели присутствующие, с любопытством устремляя свои взгляды на смутившегося Валуева.

– Это будет чудесно! Прекрасно!

Валуев густо покраснел и затем, заикаясь, пробормотал:

– Я очень хотел бы, господа, помочь вашему благотворительному обществу, насколько могу. Но… но я не пишу водевилей.

– О, всё равно, – это у вас выйдет прекрасно, – с достоинством проговорила Агеева, – у вас, ведь, такой большой литературный талант!.. Вы сочинили столько серьезных романов, что вам ничего не стоит написать какой-нибудь водевиль, да еще в одном действии. Право же!

Валуев растерянно посмотрел по сторонам и, наконец, проговорил голосом, в котором слышалась искренняя мольба:

– Мне, господа, очень неприятно отказываться, очень неприятно, но ведь я никогда не писал драматических произведений, честное слово! Ведь для этого нужно знать технические условия, нужно быть знакомым со сценой… Я, ведь, никогда не пробовал. Да, кроме того, необходимо будет отправить пьесу в цензуру, а это задержит надолго ваш спектакль.

– Нет, мы не будем посылать, – спокойно отвечала Агеева, – зачем посылать? Нам исправник разрешит поставить водевиль без цензуры. Вы, ведь, не напишете, – улыбнулась Агеева, – чего-нибудь такого, революционного? Относительно рабочих, студентов и других опасных явлений? Мы бы просили что-нибудь бытовое. Невинное.

Валуев окончательно растерялся и молчал. Затем он с неподдельной тоской в голосе проговорил, обращаясь к Влагиной:

– Нет, я прямо не могу! Что угодно, но не водевиль, честное слово!

Влагина с любопытной улыбкой, в которой было смешано теплое участие, уважение и в то же время некоторое житейски-покровительственное отношение к застенчивому писателю, ласково заметила:

– Раз вам так трудно, вы, конечно, откажитесь. Ведь мы можем взять и другой какой-нибудь водевиль… Господа, – обратилась она к присутствующим, – по-моему, нельзя принуждать Дмитрия Константиновича писать водевиль, если он не чувствует к этому ни малейшей охоты. Мы можем попросить его оказать нам какую-нибудь другую услугу… Например, прочитать что-нибудь из своих произведений, что ли. Отрывок, главу романа. Вы согласны на это, Дмитрий Константинович?

Влагина посмотрела на Валуева ласковым взглядом, от которого Дмитрий Константинович слегка покраснел. На лице его появилась смущенная улыбка, и, не давая себе вполне ясно отчета, он ответил:

– Хорошо, это можно. Прочитать я могу. Конечно…

Присутствующие радостно приняли согласие Валуева.

Агеева поблагодарила его от имени общества за любезность, а Касаткин, криво ухмыляясь и поглядывая на Влагину, добавил:

– Поблагодарите, господа, и Аллу Владимировну: это она уговорила Дмитрия Константиновича. Даю слово, что это не женщина, а сирена. И не пароходная сирена, а настоящая морская, будь я неладен!

Влагина, откинувшись на спинку стула и мельком взглянув на смущенного Валуева, начала весело хохотать. А Агеева, снисходительно улыбнувшись в сторону Влагиной, продолжала вместе с Лидией Львовной обсуждать дальнейшую программу вечера и уговорила несколько человек из присутствующих также принять участие в спектакле. Дочь директора гимназии – Софья Ивановна Бабецкая согласилась пропеть романс; присутствовавший здесь же местный поэт Иван Федорович Вислоухов обещал приготовить для прочтения небольшую поэму из древнегреческой жизни и, кроме того, решил для оригинальности составить в стихах программу вечера для наклейки на афишных столбах. Затем разговор перешел на обсуждение того, какой водевиль выбрать для постановки, причем после долгих споров решено было поставить веселую шутку «Тише едешь, дальше будешь» – пьесу неизвестного автора; пьеска эта являлась очень несложной, так как в ней не было ни завязки, ни развязки, но ее видела на сцене m-me Бабецкая и была от нее в восхищении: бесподобна там комическая роль слепого мужа, который натыкается на стулья и столы, жену принимает за друга дома, а лакея за жену. Выбрав пьесу, собрание закончило наконец свою работу, и Агеева, встав из-за стола, заявила:

– Ну, господа, если вам понадобится и впредь мой дом для репетиций или для каких-нибудь заседаний, то буду очень рада: я думаю, что мы в ближайшем будущем соберемся опять у меня. Милости прошу ко мне в следующий раз.

Агеева отодвинула свой стул и отошла от стола, давая понять, что гости могут расходиться. Она с любезной снисходительностью протягивала свою руку уходящим гостям и о чем-то советовалась с Лидией Львовной. Все вяло прощались и группами уходили в переднюю. Один только Касаткин стоял с удивленным, слегка негодующим выражением лица около стола и, наконец, не выдержав, тревожно спросил у Главина:

– А что, капитан: ужина, как видно, не будет? А?

– Очевидно, – слегка покашливая, задумчиво отвечал Главин, который, так же как и судья, предполагал сегодня весело провести время после заседания. – Эта только чаем с печеньями и ограничилась, – добавил он. – И скупая ведьма, доложу я вам!

– Каналья, – пробурчал Касаткин, – я даже слышу, как у меня ее проклятый чай переливается в пустом желудке. Тьфу, гадость!

Он достал носовой платок, плюнул в него и подошел с сердитым видом к Лидии Львовне.

– Ну, Лидище, собирайся домой, – пробурчал он, – живо! А то есть хочется за десятерых, черт побери. До свиданья, Татьяна Сергеевна. Очень вас благодарю за гостеприимство. Спасибо!

Все расходились.