Текст книги "Под теми же звездами"

Оппонент увлекся и указывал страницы за страницами, строчки за строчками, придя в конце концов к тому заключению, что диссертация Коренева и в общем, и в частностях совершенно лишена какого бы то ни было научного значения.

Когда он окончил, Коренев стал возражать; эти возражения были очень скромны и облекались Кореневым в чрезвычайно почтительную форму, чтобы не оскорбить и без того придирчивого и враждебно настроенного старого профессора. Но, очевидно, защищался Коренев довольно успешно с внешней стороны, так как Елизавета Григорьевна, с волнением выслушивая его ответы, с восхищением говорила жене Конского:

– Неправда, молодец? А? А этот старикашка Чулков думал его поймать! Ха-ха… Пусть ждет, старая обезьяна!

Между тем второй оппонент, благосклонно относившийся к Кореневу и желавший сделать последнего своим преемником по кафедре, стал делать возражения против второй части диссертации, где автор занимался математической разработкой своей теории. Эти возражения были настолько специальны, что в аудитории постепенно воцарилась унылая тишина; студенты в задних рядах перестали смеяться, часто поглядывая на часы и не скрывая разрывавших их рот глубоких зевков. Некоторые из них, наиболее удачно устроившиеся, тихо шептались с сидевшими рядом курсистками; другие читали под партой газеты, стараясь не производить при перевертывании страницы шуршания бумаги; третьи просто пользовались случаем и, достав перочинный ножичек, вырезывали на партах имя любимой женщины, желая завещать свои нежные чувства потомству. Остальные же студенты заметно скучали и, подперев головы руками и опустив их на самые парты, уныло вращали по сторонам глазами.

А сидевшая впереди публика примирилась со своим положением. Изредка чей-нибудь кашель заглушал монотонную речь оппонента, или внезапно чихнувший посетитель гулко заявлял о своем присутствии под сводами аудитории. Преподаватели роняли головы на грудь, предаваясь мыслям о возвышающем действии отвлеченных наук на человеческую душу; офицеры нетерпеливо покрякивали, перекладывая то правую ногу на левую, то левую на правую, и чувствуя себя скверно как при той, так и при другой комбинации. Что же касается дам, то они были наиболее стойки и выдержанны в испытании, которое послала им судьба: некоторые из них шептались, некоторые смотрели на затылок говорившего оппонента и сравнивали этот затылок с затылками сидевших рядом профессоров; другие следили за тем, как двигаются у оппонента усы при произнесении слов, и когда диссертант делал какое-нибудь нетерпеливое ответное движение, переводили задумчивый взор на последнего, чтобы по манере держаться, по выражению лица, по воротничку и галстуку узнать хотя бы приблизительно, из хорошей ли семьи происходит сам диссертант, или нет.

– В заключение я должен вам сказать, – произнес наконец, слегка изменяя тон и оживляя этим присутствовавших, старый профессор, – что в вопросе о туманностях и в определениях координат небесных объектов всегда необходимо отдавать предпочтение не немцам, а русским. И несомненным достоинством вашей работы является именно то, что вы воспользовались данными русских астрономов. Вообще, я признаю вашу диссертацию чрезвычайно ценным вкладом в общеевропейскую астрономическую литературу.

Оппонент сел, с усмешкой поглядев на профессора, возражавшего Кореневу первым. Коренев хотел, было, отвечать по пунктам, но его перебил задетый за живое первый профессор.

– Чтобы не быть голословным, – начал тот с ядовитой усмешкой, обращаясь не столько к оппоненту, сколько к публике, – я укажу на один из примеров того, как один русский астроном переводил недавно немецкую книгу. В немецком тексте где-то ему попалось выражение «Gestirn des Bootes», то есть созвездие Боотеса; но этот астроном забыл, что существует такое созвездие и перевел выражение «Gestirn des Bootes» как «Созвездие челнока». Вот вам образец русской аккуратности в научной работе!

Второй профессор вскочил и в волнении подтянул руками брюки.

– В одном немецком журнале… – начал, было, он. Но тут раздался веселый смех среди публики, и все оживленно заговорили. Профессора уже не было слышно, и только сидевшие в первых рядах видели, как он размахивал руками и оживленно жестикулировал. Публика развеселилась. Студенты перестали читать газеты и вырезывать на партах инициалы, офицеры со снисходительными улыбками выпрямляли груди, дамы приподнимались на своих местах и смотрели на волновавшихся профессоров с тем видом легкой тревоги и снисходительности, с которыми посетители цирка смотрят на перешедших в партер двух тяжеловесных борцов-чемпионов.

– Бей его, я его знаю! – острил сзади студент, веселивший свою соседку курсистку с самого начала ученого заседания. Курсистка хихикала и замечала шепотом:

– А что, если они подерутся? Как вы думаете, кто победит: толстый или лысый?

Между тем, оба противника продолжали горячо спорить. В факультете давно знали их, как представителей двух крайних направлений в физических науках, так как один из них, профессор Стычкин, кроме того, что был ярым сторонником русской науки, придерживался еще и старых классических взглядов на физические явления, считая механистические взгляды Гельмгольца непреложными. Его же противник, профессор Чулков, был сторонником новых веяний в науке; он скептически относился к Гельмгольцу, основательно знаком был с дифференциальными уравнениями Максвелла-Герца, соглашался с учением Лоренца во взглядах на относительность времени, а также считал открытие явлений радиоактивности базисом дальнейшего прогресса науки. Однако, как хорошо знали наиболее сведущие члены факультета, причиной принципиального разногласия обоих профессоров были не столько радиоактивные явления и взгляды Максвелла. Герца и Лоренца, сколько простые комнатные коты, сыгравшие крупную роль в развитии местной университетской науки за последние пять лет. Было известно, что Стычкин и Чулков мирно жили своими семьями в одном доме, на одном этаже, причем кухни их выходили на общую черную лестницу. Жили они так в добром согласии три года, и оба профессора принадлежали не только к одной естественно-научной школе, но даже сходились во взглядах на происхождение светлых полос на луне и на характер кометных хвостов. Но неожиданно стряслась беда. Однажды вечером кот madame Стычки-ной, выйдя на лестницу черного хода, встретил кота madame Чулковой, с которым у него давно были довольно натянутые отношения; на этот раз последняя струна, сдерживавшая кота Стычкиной, лопнула, и он, будучи крупнее и моложе своего противника, сильно помял и искусал его. На крик побежденного явилась кухарка Чулковых. Она прибегла к помощи швабры, оперируя ею против коварного врага, и возней и шумом привлекла в кухню обеих профессорских жен – madame Чулкову и madame Стычкину. Столкновение приняло более общий характер; на черной лестнице полностью собрались обе семьи, в том числе и оба профессора, которые путем применения четырех индуктивных приемов Милля хотели установить степень виновности каждого из котов в отдельности. Однако, спор кончился ничем, так как индуктивных методов оказалось недостаточно, но осадок у обоих профессоров от спора остался. После этого Стычкин и Чулков сначала старались не встречаться друг с другом; но затем, когда madame Чулкова разъяснила подробно своему мужу, кто такой Стычкин, а madame Стычкина разъяснила мужу, кто такой Чулков, – оба профессора пошли в науке каждый своей дорогой, и один примкнул к старым механистическим взглядам Гельмгольца, а другой – к Максвеллу, Герцу и Лоренцу. Правда, они не были в ссоре; но раскрывшаяся пропасть между мировоззрениями того и другого ученого уже не позволяла им по-прежнему дружески протянуть друг другу руки.

На диссертации Коренева присутствовали обе дамы – и madame Стычкина, и madame Чулкова. Во время спора они обе сидели во втором ряду, заметно волновались и кидали друг на друга возмущенные взгляды. Наконец, madame Стычкина не выдержала, пересела поближе к madame Чулковой и, не сдерживая волновавших ее чувств, сердито заговорила:

– Я удивляюсь, Глафира Николаевна, как это Степан Антонович позволяет себе говорить, будто Володя никому заграницей не известен? Остановите его пожалуйста! Ведь он знает, что моему мужу вредно волноваться!

Madame Чулкова презрительно подняла брови.

– Ваше требование очень странно, Анна Дмитриевна, – холодно отвечала она, – мой Степа, ведь, тоже болен! У него при малейшем волнении начинается отдышка. А я, кажется, не сержусь, что ваш муж выводит его из терпения? Остановите лучше вы своего: вот он, кстати, стоит впереди вас!

– Но ведь отдышка совсем не то, что нервы, – продолжала возмущаться madame Стычкина, – ведь у него опять будет несчастье с желудком… Ах ты, Господи! Володя, Володя… – зашептала Анна Дмитриевна, доставая что-то из своего ридикюля и осторожно протягивая вперед руку к фалдам сюртука стоявшего впереди-мужа, – Володя, голубчик, оставь… помни, что сказал доктор Воронец! На, проглоти лепешку, дорогой мой!

Однако, профессор Стычкин не замечал шепота своей жены, но, чувствуя, что кто-то его тянет за фалды, нетерпеливо отдергивал к себе назад сюртук, ожесточенно почесывал тронутое женой место и с увлечением продолжал говорить. Но, в конце концов, противники ослабели. Они коснулись в заключение трудов друг друга и тех печальных отзывов, которые были по этому поводу напечатаны в различных ученых журналах, – и затем решили прекратить свой принципиальный спор. Когда они, наконец, замолчали, диссертант, стоявший до сих пор на кафедре молча, получил возможность говорить и стал защищаться против всех выставленных обоими оппонентами пунктов.

Коренев говорил спокойно, убедительно и вызвал после своей речи только несколько несущественных замечаний и возражений со стороны других профессоров факультета. Когда оба официальных оппонента заявили, что им больше нечего возразить, декан поднялся со своего места, и, обратившись к публике, спросил:

– Может быть кто-либо из уважаемых гостей желает сделать возражения диссертанту?

В публике воцарилось неловкое молчание; сзади какой-то студент хихикнул и вполголоса произнес:

– Сашка, не хочешь ли возразить? Жарь!

Но сейчас же вслед за этим восклицанием послышалось шикание, и снова стало тихо. Декан хотел, было, перейти к традиционному опросу членов факультета об их мнениях относительно диспута, – как вдруг в публике поднялся Петр Леонидович.

– Слушайте… – испуганно прошептал сидевший сзади Никитин, дергая Петра Леонидовича за сюртук, – ведь вы же не математик…

Петр Леонидович поправил пенсне, удивленно поглядел назад на Никитина, и громко заговорил, обращаясь лицом к кафедре:

– Позвольте мне… Я хотел заметить только относительно общих соображений диссертации. Николай Андреевич взялся опровергнуть теорию Канта и Лапласа и возвести на место нее свою, как я понял. И эта попытка, конечно, заслуживает полного одобрения. Уже философы древности, размышляли много о происхождении мира, и Фалес был первый, который занялся этим трудом. За ним же шли многочисленные философы: Анаксимандр, Гераклит, Эмпедокл… Ну, что касается Сократа, то он, как известно, свел философию с неба на землю, так что Сократа считать не нужно. Но Платон, Аристотель, затем Декарт, Лейбниц, Кант, Шеллинг… Ведь это всё имена!

В публике раздался смех. Сзади кто-то воскликнул:

– Аристотель, садись!

Петр Леонидович с удивлением посмотрел назад, высморкался и продолжал:

– Таким образом, очень многие философы занимались космогонией, то есть вопросами о происхождении миров. Но все решали эти вопросы в связи с их философскими системами. Теперь я именно хочу спросить: каково же, собственно, мировоззрение самого диссертанта? Считает ли он вместе с материалистами существование мира независимым от субъекта, или же он идеалист и предполагает, подобно Шопенгауэру, что на самом деле нет никакого солнца, а есть только глаз, видящий солнце?

Вокруг снова раздался смех. Профессора переполошились; они тревожно вставали с мест, поворачивались и протирали стекла пенсне, чтобы поглядеть на странного неожиданного оппонента. Декан и секретарь факультета стали шептаться, а диссертант с насмешливой улыбкой развел руками и заметил:

– На ваш вопрос я считаю себя свободным не отвечать, так как подобные точки зрения не входят в область научного исследования.

Декан одобрительно кивнул головой, секретарь облегченно вздохнул, а сзади из рядов студентов опять кто-то иронически произнес:

– Ну, что, глаз, видящий солнце, получил? Сядь!

Петр Леонидович снова обиженно оглянулся, смущенно сел и, обращаясь к сидевшей рядом княгине, проговорил:

– Вы видели, как я поставил его в затруднительное положение? Не только он, но и сами профессора не могли ничего возразить мне: что значит – узкие специалисты!

Он горделиво осмотрелся вокруг и, слыша иронические замечания по своему адресу, с достоинством откинулся на спинку скамьи. А тем временем декан обходил ряды профессоров, наклонялся к каждому из них и, получив в ответ положительный кивок головы, взошел на кафедру. – Физико-математический факультет в нынешнем своем заседании, – громко произнес он, – признал защиту диссертации магистранта Николая Андреевича Коренева удовлетворительной, а самого аспиранта достойным степени магистра астрономии, и постановил ходатайствовать перед советом об утверждении Николая Андреевича Коренева в искомой степени.

Когда декан окончил, раздались аплодисменты, и Коренев сошел с кафедры; профессора подходили к диссертанту, целовали, согласно обычаю, своего нового коллегу и поздравляли его со вступлением в их ученую семью. Публика с любопытством следила за этой процедурой, не спеша расходиться, а Елизавета Григорьевна, радостная и волнующаяся, пробиралась вперед к мужу, громко крича шедшей сзади жене Конского:

– Как я рада, что всё это кончилось! Ведь он, бедный, давно ночи не спит, не обедает. Шутка ли сказать!

Елизавета Григорьевна добралась наконец до мужа, радостно поцеловала его и воскликнула:

– Ну, Коля, поздравляю тебя, голубчик. Теперь ты будешь гулять каждый день после обеда, неправда ли? Ах, как я рада, что ты, наконец, у меня настоящий ученый! Ну, поздравляю. Молодчина!

Публика медленно расходилась. Студенты высыпали в вестибюль, весело переговариваясь с курсистками и расспрашивая, где кто из них живет, и куда кого провожать; учителя делились впечатлениями, дамы сообщали друг другу то, что менее внимательные из них не разглядели и не расслышали; затем все с любопытством расступились, когда Коренев под руку с женой и окруженный супругами Конскими и двумя коллегами приват-доцентами, сосредоточенно прошел в вестибюль.

– Княгиня, мы лучше подождем здесь немного, пока у выхода будет свободнее, – вопросительно проговорил Петр Леонидович, которому не хотелось показываться на глаза стоявшей в вестибюле публике, – вы ничего не имеете против?

– Конечно… – согласилась княгиня. – А что это вы, дорогая, так грустны и молчаливы сегодня? – спросила она, ласково обращаясь к Нине Алексеевне.

Нина Алексеевна, задумчиво смотревшая в это время вслед уходившим Кореневым и их друзьям, быстро обернулась к княгине.

– Я, наверно, устала, – отвечала она, немного смутившись, – здесь такой тяжелый воздух.

– Да, это правда, – согласилась княгиня, недружелюбно оглядывая стены аудитории, – я не понимаю, как они, эти люди науки, не понимают основных правил гигиены: ведь здесь а… нет даже вентиляторов!

– Они забывают обо всем, не касающемся их специальности, – со злостью засмеялся Петр Леонидович.

– Ах, действительно, они очень узки, – томно согласилась княгиня, – а ведь здоровье – основа всего. Я, например, эту зиму сильно устала и, конечно, не оставлю подобного явления а… без внимания; я еду летом освежиться и успокоить свои нервы в Финляндию, к сестре.

– О, это вас, действительно, очень освежит, княгиня, – одобрительно заметил Петр Леонидович, – вы вернетесь оттуда бодрой, веселой, и, быть может, мы тогда снова со свежими силами примемся за наши организационные планы.

– Возможно, – неопределенно ответила княгиня. – Хотя не знаю, как дочери… Одна уже ведь а… выходит летом замуж. А вы, милая, где будете проводить лето? Останетесь здесь? – обратилась она к Нине Алексеевне.

Зорина отвела взгляд от выхода в вестибюль и задумчиво ответила:

– Я попрошу папу отправить меня попутешествовать. Может быть приму участие в экскурсии на Кавказ, которую проектируют на лето мои однокурсницы. Не знаю, право.

В это время Петр Леонидович решил, что дамам можно выходить, и они все втроем медленно направились в вестибюль. Там, уже одетые в летние пальто, прощались Кореневы с Конскими и двумя математиками п ри в а т-доце н т а м и.

– Так значит вечером, господа? – весело спросила Елизавета Григорьевна, поглядывая попеременно на всех провожавших.

– Да, вечером, – отвечал Конский, – в гостинице «Франция». В восемь часов.

– Отлично, отлично. Только уж не опаздывайте, господа, – добавила Елизавета Григорьевна, грозя пальчиком, – а то я буду сердиться! – Затем она обернулась, увидела стоявшую недалеко Нину Алексеевну и громко воскликнула, с радостным смехом обращаясь к мужу:

– Коля, знаешь, профессор Щукин сказал мне, что твой труд прямо-таки блестящий и выдающийся. Я так довольна, что ты у меня знаменитость! Идем!

Она бросила торжествующий взгляд в сторону Зориной и, взяв мужа под руку, медленно стала спускаться с ним по лестнице к выходу.

XIX

Вечером, когда Коренев с женой входили в ресторан гостиницы «Франция», они заметили в главном зале большое оживление. Официанты торопливо готовили огромный длинный стол, расставляя приборы и звеня ножами и вилками; сам ресторатор непрерывно следил за приготовлениями и время от времени делал указания старшему официанту, который хлопотал около отдельного стола с закусками.

– Здесь, на этой стороне, всё занято, – сказали Кореневу, когда тот хотел остановиться с женой в начале главного зала, – пожалуйте сюда, дальше в этот угол – там свободно.

Коренев начал было спорить, но затем махнул рукой, пробурчал что-то себе под нос и отправился с женой через весь зал в отдаленный угол, куда вел их официант. Как раз там сидели уже Конский с женой, явившиеся ровно в восемь часов и одетые парадно и чисто.

– А других никого нет? – спросил Коренев, поздоровавшись с Конскими и располагаясь с Елизаветой Григорьевной за столом.

– Еще нет, я смотрел везде, – ответил Конский. – Может быть начнем ужинать без них?

– Пожалуй. Только мне не особенно хочется есть. А тебе как, Лиза?

Елизавета Григорьевна молча придвинула к себе прейскурант и стала разглядывать его. Коренев подождал немного, а затем бесцеремонно взял карточку из рук жены.

– Ну-ка, давай посмотрим, что здесь есть, – проговорил он. – Горячие… Ну, вот, например, бифштекс есть или антрекот. Ой-ой, господа! – воскликнул вдруг он с ужасом в голосе, – господа, да вы посмотрите: порция бифштекса стоит 1 рубль 20 копеек!

– Не может быть? – приподнялась на месте жена Конского. – Это нахальство!

Конский тревожно потянул прейскурант к себе.

– А ну-ка… – пробормотал испуганно он, – покажите-ка?

Он надел очки, приблизил нос к карточке и сердито засопел носом.

– Канальи, – пробурчал он, – это просто грабеж! Послушайте, человек, – обратился он к стоявшему вблизи официанту, – это у вас сколько за бифштекс поставлено?

– Рубль двадцать копеек, – любезно ответил официант, чуть усмехаясь.

– Да? Гм… Это, знаете, дороговато! Что же там такого, что вы берете рубль двадцать? Большая порция, что ли? А?

– Как же-с, большая.

– А гарнир есть? – сердито обратился к официанту Коренев.

– Как же-с, и гарнир. Горошек или картофель. И салатцу также… Всё, как полагается.

– Как полагается, – пробурчал Коренев, – хорошо, нечего сказать, полагается! Лиза, а что там есть другое? Котлеты – сколько?

– Котлеты – семьдесят пять копеек.

– Господи, – покачала головой жена Конского, – это простые-то котлеты? Ведь их две штуки, не больше на порцию идет. А я дома десять штук делаю за двадцать пять копеек, если считать масло.

– Господа, знаете, что? Пойдем в другое место, – посоветовал Коренев, – чего мы, в самом деле, будем переплачивать этим канальям? А? Как вы думаете?

Он хотел было встать, но Елизавета Григорьевна удержала его, напомнив, что сюда уже обещали прийти другие коллеги по факультету. Коренев вздохнул, махнул рукой и опустился на стул.

– Ну, пусть! Возьмем котлеты, черт их побери, – пробурчал он.

И затем Коренев перешел на другую тему, чтобы не раздражаться и не портить себе торжества.

Между тем в общий зал стала собираться публика. Первыми явились репортеры Розенштейн и Сема; они осторожно обходили стол с закусками, заглядывая в разные блюда и обнюхивая неизвестные соусы; Розенштейн взялся даже за вилку и хотел было попробовать майонез, но подбежавший старший официант грубо остановил его за рукав и воскликнул:

– Чего вам? Уходите отсюда!

Розенштейн пожал плечами и, обратившись к коллеге Семе, сказал:

– И что ему нужно, а? Разве я не заплатил свою долю в два рубля пятьдесят копеек?

– Еще рано, – сердито заметил официант, – видите, никого нет! Когда господин Кедрович приидут, тогда и начнется ужин.

– Тоже нашел кого учить, – обиженно отвечал Розенштейн. – Знаете, что, голубчик, – вдруг ласково обратился он к старшему официанту, взяв его за рукав фрака и уводя в сторону от Семы, – я вам услужу в газете, а вы мне отнесите одну бутылку малаги в мое пальто, а? Что вы скажете?

Старший официант усмехнулся. Он стал отказываться, недоверчиво относясь к словам репортера; но когда последний заявил, что он будет описывать в газете сегодняшние проводы Кедровича в Петербург и может упомянуть фамилию официанта за его особую расторопность, – последний быстро изменил тон и, оглядываясь по сторонам, любезно ответил:

– Отчего же, я могу. Только зачем малагу? Я положу вам бутылочку бенедиктинчика, это будет приятнее, неправда ли, а? Хе-хе! А где ваше п а л ьт о-с?

Розенштейн стал показывать старшему официанту номер своей вешалки; и пока они оба беседовали, Сема обошел вокруг стола и успел попробовать незаметно паюсной икры, семги и того самого майонеза, на котором был застигнут врасплох его менее осторожный коллега. Однако, торжество Семы продолжалось недолго, так как в зале стали уже появляться члены редакции «Набата» с их женами; пришел Шпилькин-Иголкин, одетый в сюртук и торжественно шедший под руку со своей женой, нарядившейся в светло-розовое платье; явился передовик Лев Ильич, секретарь редакции Никита Иванович, затем Алексей Иванович, сам Веснушкин и человек двадцать посторонних лиц, почитателей таланта Кедровича. Среди них находилось несколько врачей, помощников присяжных поверенных, гласных думы, художников, артистов, клубмэнов.

Только к десяти часам приехал со своей сестрой Кедрович. Его встретили у дверей аплодисментами и стали наперерыв дружески пожимать руку.

– Последний раз мы пьем здесь с вами, – проговорил растроганно Веснушкин, взяв под руку с одной стороны Кедровича, а с другой его сестру. – Но я надеюсь, что вы будете наезжать к нам, провинциалам, из Петербурга, неправда ли?

– Ах, едва ли, Петр Степанович, – величественно отвечал Кедрович, – теперь я буду так занят!

– Да и потом из Петербурга так неприятно попадать куда-нибудь в глушь, – жеманно протянула Анна Львовна, – ведь мы так страдали с Мишей весь этот год без петербургского общества, так страдали!

Она распустила свой веер и кокетливо наклонила на бок свою большую некрасивую голову.

Когда присутствовавшие поздоровались с Кедровичем, распоряжавшийся торжеством Веснушкин попросил всех к закускам. Гремя ножами, с тарелками в руках, более проворные репортеры обступили стол и начали с замечательной быстротой накладывать себе на тарелки икру и наиболее ценные сорта закусок. Дамам приходилось особенно скверно, так как им неловко было протискиваться вперед, а мужчины мало заботились об их удобстве; поэтому, когда Шпилькин, раздобывший в конце концов кусок осетрины и маринованных грибков, возвратился к жене, последняя сердито прошептала:

– Это безобразие, что делают репортеры! Мы платили не по два с полтиной, как они, а по три рубля. Чего же они лезут вперед, свиньи?

– А ты прогони их, – сердито пробормотал Шпилькин, осторожно держа тарелку и оглядываясь, чтобы его никто не толкнул в руку. – Ведь известно, какой это народ репортеры.

– Я до сих пор ничего не ела, – продолжала шипеть жена Шпилькина, – я не обедала, думала, что мы здесь себе наедимся, а теперь что? Еще и с ужином так будет, не дай Бог!

Шпилькин торопливо ел и, чавкая, что-то неразборчиво мычал. Между тем Веснушкин принялся наводить порядок; он бесцеремонно оттаскивал репортеров от стола, громко покрикивая на них, но было уже поздно: все закуски исчезли, и гости начали торопливо рассаживаться за столом, чтобы не оказаться случайно без места.

Когда съели жаркое, и официанты начали разливать шампанское, в середине стола кто-то застучал по тарелке ножом и затем раздался громкий голос репортера Машкина:

– Тише! Петр Степанович хочет говорить!

Веснушкин действительно, пыхтя и отдуваясь, стоял уже за столом и, отодвинув назад кресло, торжественно поглядывал по сторонам.

– Господа! – сказал наконец он, когда все смолкли, – позвольте от имени нас всех напутствовать дорогого Михаила Львовича на его литературную родину, в Петербург. Михаил Львович оставляет нас. Наше провинциальное болото для него слишком тесно; наши мелкие интересы дня не дают ему удовлетворения; – очевидно, кто один раз попробовал Петербург, тот уже погиб для бедной провинции. Но, господа, не будем жаловаться на то, что все лучшие силы русской литературы, так сказать, курьерским поездом спешат в Петербург, как мотыльки на свет яркого ночного фонаря. Нет! Если мы, провинциалы, и теряем этих лучших своих сынов, зато мы встречаем их имена уже на страницах столичных газет. А это, господа, высшая цель, к которой должен стремиться каждый из нас, скромных работников. Поэтому, не беда, что Михаил Львович покидает нас: мы все будем знать, что он работает там, в столице, работает на трудном посту фельетониста и редактора трехкопеечной газеты, сея вокруг то разумное, доброе, вечное, за которое всем нам в конце концов должен сказать спасибо сердечное русский народ. Да-с, но об одном только мы можем просить дорогого Михаила Львовича: пусть он в своей плодотворной литературной деятельности не забывает и нас. Пусть он пишет нам, в наш «Набат» несколько раз в месяц, – и мы будем все рады, все будем довольны. Итак, в путь дорогу, Михаил Львович, пусть ваша работа будет оценена в Петербурге так же, как ее по заслугам успело оценить всё наше общество!

Раздались дружные аплодисменты. Шпилькин-Иголкин, сидевший у противоположного конца стола, тоже начал хлопать и, наклонившись к жене, с усмешкой говорил вполголоса:

– Вот посмотрим еще, как портные будут его провожать на вокзале. Я сегодня узнал, что он должен Фишеровичу четыреста двадцать рублей за костюмы. Хе-хе!

– А за цветы? – отвечала шепотом жена Шпилькина, – ты думаешь, он Коняхину за корзины и венки для мадемуазель Жюли платил? Кукиш с маслом.

Между тем Кедрович с достоинством встал вслед за окончанием речи Веснушкина и, обернувшись во все стороны, сказал:

– Господа, в ответ на теплые и искренние слова дорогого Петра Степановича я скажу следующее. Правда, я больше не могу оставаться здесь в провинции, так как меня зовут в Петербург новые общественные цели, новые задачи. Господа! Здесь в зале, как мне стало известно, кроме нас случайно находятся молодые представители академической науки, скромно празднующие свои научные успехи. Это дает мне возможность, господа, обращаться ко всем вам, аристократам духа, без исключения. Русский литератор, русский поэт, художник, ученый – все они знают, господа, что в переживаемую нами эпоху путь к красоте, добру и истине чрезвычайно тяжел и труден. Вся дорога наша изобилует рифами, вся она усыпана терниями, – но мы все-таки бодро идем вперед. Мы знаем, что в конце концов мрак рассеется, что предрассветный туман разойдется, и мы все, наконец, увидим яркое солнце над горизонтом нашей серой общественной жизни. Но пока мрак продолжает нас окутывать, пока даже звезды не светят нам в нашей тяжелой дороге, будем находить утешение в одном: в нас самих, господа, в нашем духовном аристократизме, в нашей уверенности в конечном безусловном торжестве правды!

– Браво, браво! – крикнуло несколько голосов.

Конский, Елизавета Григорьевна и один из сидевших рядом с ней приват-доцентов начали аплодировать. Раздался звон бокалов, ближайшие соседи стали чокаться с Кедровичем, а немного подвыпивший Веснушкин поднимал бокал вверх и весело кричал:

– Урра! Урра! Да здравствует дух! Иа…

Икота прервала слова издателя, и он опустил бокал, чтобы не выплеснуть бесцельно дорогого шампанского на стол.

– Позвольте мне, господа…

– Я…

В двух, трех местах раздался стук ножа о тарелку. Затем, после некоторого замешательства и взаимных переговоров нескольких ораторов, встал устроитель импрессионистской выставки – Бердичевский.

– Многоуважаемый Михаил Львович! – начал патетически он, – я не буду много говорить. Я скажу всего два слова, как представитель той отрасли искусства, которое еще находится на пути развития, и будущность которого велика. Я скажу одно: вы – редкий по справедливости литератор, так как не считаете позорным для себя сознаться в ошибках, если случайно их делали по своему неведению. Вспомните, например, как вы громили нашу выставку, ой-ой-ой, как вы смеялись сначала над новым искусством! Но я сказал тогда вам: придите только, Михаил Львович, посмотрите, и – тогда скажите свое мнение. Вы долго-таки не соглашались, но наконец пришли. И этого было довольно. Вы поняли, так сказать, действительные пружины импрессионизма, вы поняли, что не даром вся парижская печать в восторге от новых течений, вы-таки узнали, что, да, не в старом академизме можно почерпнуть источники истинной, духовной жизни. И что же? Вы сразу отказались от старых кумиров и стали поклоняться истинному богу современной культуры. За это, ей-Богу, честь вам и слава, Михаил Львович!

– Дорогой старший коллега! – встал вслед за Бердичевским репортер Розенштейн, – позвольте вам от имени хроникеров сказать в некотором роде два слова. Хе, хм. Я, Михаил Львович… Мы, Михаил Львович… Мы все вас любим, Михаил Львович! Дай Бог вам в Петербурге продолжать себе на здоровье свою полезную деятельность, как вам хочется. Только мы одно желаем у вас просить: не забывайте об нас там, в Петербурге. Ежели вам понадобится корреспонденция, или новый репортер какой-нибудь, то вы помните, что здесь много есть желающих послужить, так сказать, идейным целям литературы и заработать, ну, несколько там лишних рублей, что ли. Мы все очень жалеем об вашем отъезде, Михаил Львович, и потому на прощанье я не могу не сказать вам настоящей русской поговоркой: дай Бог, чтобы вас там так встречали, как мы провожаем: скатертью вам дорога!