Текст книги "Под теми же звездами"

Растроганный Розенштейн поглядел с глубоким самоудовлетворением вокруг, чтобы проверить впечатление, произведенное на присутствовавших его речью, но к огорчению своему заметил, что все смеются. Кто-то воскликнул: – долой оратора! – В другом конце стола репортер Машкин покатывался со смеха и кричал: – вот это речь! Это я понимаю!

Сам Кедрович, слегка покраснев, делал вид, что очень рассмешен словами Розенштейна и неестественно хохотал, поглядывая на закусившую губы сестру. Один Веснушкин, сильно сконфуженный за представителя своей редакции, хмурился и, когда смех начал стихать, сердито воскликнул:

– Послушайте, Розенштейн, чего вы лезете с речами, если не умеете связать двух слов? Что это вам хроника, что ли?

Розенштейн, сев на стул и весь съежившись, испуганно глядел по сторонам и с недоумением моргал глазами. Он ничего не понимал и не мог разобрать, почему это все смеются, и почему Веснушкин вдруг делает ему при всех такой строгий выговор. И только, когда один из присутствовавших артистов постучал и выразил желание сказать несколько слов, тогда Розенштейн вздохнул свободно и начал возмущению говорить что-то своему соседу Семе.

После речи артиста раздались аплодисменты, и снова выступили новые ораторы. Когда ужин приходил к концу, и многие из присутствующих выпили значительно больше той половины бутылки, которая была предназначена согласно условию с ресторатором каждому, – официальность ужина исчезла, и все говорили вместе, стараясь перекричать друг друга и прерывая слова соседей. Шпилькин, которому надоело сидеть на одном месте рядом с женой, встал и направился в сторону стола, за которым находились Коренев и Конский с их женами. Тут же за столом сидели три молчаливых приват-доцента математика и задумчиво пили из высоких бокалов пиво. Коренев в это время сообщал вполголоса одному из коллег сведения о какой-то интересной прерывистой функции, а жена Конского вздыхала и говорила Елизавете Григорьевне:

– Вы знаете, это – вечная моя трагедия. Ведь иногда родятся такие прелестные, такие прелестные щенята, – а все-таки приходится топить. Ах, как это тяжело, дорогая, раз вы никогда не имели детей, вы и представить себе не можете!

Шпилькина вся компания встретила благосклонно. Коренев помнил, что об его диссертации должен быть во вторник помещен отзыв, и поэтому, что с ним бывало редко, сделался особенно любезен, налил гостю пива и заговорил с ним о происходившем торжестве.

– Да это провожают Кедровича, – слегка покачиваясь, ответил Шпилькин и весело улыбнулся: каждое воспоминание об отъезде конкурента доставляло ему радостное чувство надежды на лучшее будущее, – он говорит, что его приглашают в Петербург заведовать новой газетой. А кто знает, что это правда? А? Хе-хе!

Шпилькин громко засмеялся, отпил из бокала – немного пива и продолжал:

– Господа… А может быть вы перейдете к нашему столу? Все будут очень рады. Это, так сказать, единение науки и печати, хе-хе. А?

– Нет, благодарим вас, мы скоро уходим, – уклончиво ответил Коренев, – посидите лучше здесь, с нами.

– Нет, к сожалению, я не могу… оставить их, – заплетаясь, возразил Шпилькин, – а очень жаль! Мы уважаем науку, да, уважаем. Наука великая вещь. Наука и газета – два фактора, так сказать. Да. Репортер говорил, что вы защищали диссертацию? Это хорошо, это очень хорошо! Я рад за науку, господин Коренев. Дай Бог, чтобы вы и следующие книги писали с успехом. Я понимаю, для этого нужно многое. Но Россия не оскудела талантами, нет! Вот я, тоже, когда пишу фельетоны…

Он не докончил фразы, так как в это время из-за главного стола встал с бокалом вина популярный гласный городской думы и попросив слова, стал громко говорить:

– Все предыдущие ораторы, Михаил Львович, останавливались на тех целях и задачах, которые предстоят вам теперь, во время заведывания большой петербургской газетой. Но я должен сказать, что все эти ораторы, будучи сами газетными работниками, художниками или артистами, говорили исключительно с одной определенной профессиональной точки зрения. Я хочу сказать, наоборот, несколько слов от имени читателей «Набата», хочу сказать несколько слов, как простой представитель читающей публики. И вот мне желательно было бы указать на одну черту во всех ваших произведениях: это удивительная задушевность и искренность. Когда читаешь ваши обличения, ваши громовые статьи против лиц с грязной общественной репутацией, то сам невольно начинаешь негодовать, сам начинаешь глубоко возмущаться. И, наоборот, когда вы указываете на лучшие моменты общественной жизни, когда вы говорите о светлых идеалах, о благородных целях, к которым должно идти общество, тогда нет возможности противиться вам: вы увлекаете, толкаете вперед, и тогда ясно чувствуется, что только тот, кто сам ярко переживает, кто сам стоит на огромной высоте, только тот может так властно манить, так властно звать и направлять общественное мнение. Выпьем же, господа, за процветание дальнейшей деятельности Михаила Львовича, такой же глубокой, такой же плодотворной, как и до сих пор. Ура!

Все шумно вставали. Ужин окончился.

XX

В жаркий июльский день по крутому горному шоссе в одном из живописных уголков Закавказья медленно поднималась арба. Сзади нее с веселым говором и шумом, растянувшись длинной вереницей, шла экскурсия студентов и курсисток, направлявшихся к перевалу, где необходимо было провести эту ночь и к рассвету подняться на вершину горы встречать восход солнца. Сюда летом из окрестных городов и дачных мест наезжают многочисленные туристы и любители природы, и редкая экскурсия, направляющаяся в Закавказье, пропускает случай побывать здесь, на дикой вершине Цхра-Цхаро.

– Господа, не пора ли сделать привал? – жалобно крикнула одна из экскурсантов, вытирая платком мокрый лоб и останавливаясь посреди шоссе, – я больше не могу, право!

Шедший около арбы руководитель экскурсии – приват-доцент Никитин остановился и с улыбкой повернулся к кричавшей курсистке.

– Да ведь мы еще не дошли до середины пути, Софья Николаевна, – ответил он. – Потерпите еще две версты.

– Две версты? Нет, я не в силах! Господа, – обратилась экскурсантка к шедшим сбоку курсисткам и студентам, – может быть кто-нибудь из вас тоже устал, а?

Студенты рассмеялись.

– А кровати вам не нужно, чтобы поспать? – спросил один.

– Погодите, скоро трамвай пройдет, тогда сядете, – сострил другой.

Все захохотали, а шедшая рядом курсистка наставительно заметила:

– Потерпите, Соня, ведь насидеться успеете на лекциях зимой. Вот смотрите, берите пример с меня: у меня слабое сердце, а я иду.

Протестовавшая экскурсантка вздохнула, поправила войлочную шляпу, которая всё время съезжала у нее на затылок, и вяло двинулась за арбой.

Дорога шла сначала лиственным лесом. Огромные буки и грабы поднимались по обе стороны шоссе, взбираясь своими толстыми корявыми стволами на горы и уходя глубоко вниз с другой стороны в светлевшую сквозь листья долину. Там, наверху, между стволами буков мелькали низкорослые кусты малины, и незрелая смородина дрожала зелеными гроздьями под ветками, выставляя свои ягоды под лучи горячего солнца. Но вот у верстового столба дорога повернула, огибая крутой хребет горы. И вдруг исчез за поворотом весь лиственный лес: точно срезанный, он уступил место мрачным соснам, пришедшим ему на смену своими стройными рядами, – и только далеко внизу было видно, как оба склона горы сливались в ущелье, и мягко зеленевший лиственный лес таинственно встречал своих одетых иглами угрюмых подруг.

– Господа, а сколько верст уже прошли? – спросил какой-то студент, обращаясь к шедшей сзади группе товарищей, которые со смехом читали по дороге путеводитель.

– А кажется пятую, – ответил один из студентов. – Господа, – продолжал он прерванное занятие, – а ведь в путеводителе сказано, что на шестой версте заметно свежеет. Где ж тут свежесть?

Он посмотрел на солнце, засмеялся и затем начал читать:

– «Цепь далеких гор уходит в синеющую даль, и среди них как царек горделиво высится могучая вершина Цхра-Цхаро, у подножья которой построен странноприимный дом. С визгливым лаем встречает вас лохматая собака при въезде во двор дома. На ее лай-выходит лесник, одиноко заброшенный судьбой в эту холодную дикую глушь. Он приветливо встречает и провожает вас в небольшие комнаты дома. У неприхотливого лесника можно достать, и то не всегда, курицу и яйца, а также и самовар…»

– Это здорово, – прервал чтение студент, – я бы не прочь и сейчас съесть две, три курицы.

– И сотни две яиц, а, Митька? – добавил с улыбкой шедший рядом товарищ.

– И сотню яиц туда же, – добродушно ответил первый, показывая пальцем на свой живот; – господа, – обратился он к остальным, – а ведь этот путеводитель напечатан шесть лет тому назад. А что, если собака лесника издохла? А?

Студенты расхохотались. Шедшая сзади курсистка, уговаривавшая раньше Софью Николаевну приободриться, улыбаясь заметила:

– Собака пусть издыхает, а что, вот, если умерла та курица, которую обещает путеводитель? Что тогда?

– Надежда юношей питает, Зинаида Петровна! – весело отвечал молчавший до сих пор студент в серой ситцевой рубахе; – вот, кажется, Никитин уже собирается сделать привал. Это недурно!

Действительно, арба остановилась, а руководитель экскурсии громко проговорил, обращаясь к стоявшей около него Зориной:

– Нина Алексеевна, ведь полчаса довольно будет? Как вы думаете?

Зорина пожала плечами и с улыбкой оглянулась по сторонам.

– Не знаю, Сергей Егорович, как всё. Мне кажется, что довольно.

Между тем, все шумно устраивались на отдых; с арбы были сняты теплые пальто, пледы, и студенты с курсистками стали весело располагаться группами на траве над дорогой. Кое-кто закусывал, несколько курсисток с аппетитом ели из корзины малину, купленную на последней станции железной дороги. Сам Никитин подсел к той группе, где находилась Нина Алексеевна, и заговорил о том, какое впечатление на него производит путешествие. Разговор завязался оживленный, причем восхищениям и восторгам молодых людей не было конца.

– Разве можно сравнить эти места с северным Кавказом? – презрительно проговорила подруга Зориной Зинаида Петровна, – ведь это настоящая Швейцария!

– Что Швейцария! – обидчиво отвечал курсистке студент Мухин, – в Швейцарии всё заплевано, да и железные дороги везде. Здесь гораздо красивее.

– Будь эти места у немцев или у французов, что бы они здесь сделали! – лениво проговорил другой, молчавший до сих пор студент, поглядывая кругом, – здесь уже была бы и подъемная дорога, и отели, и всякие штуки. Вот я смотрел восход солнца на Гарце, на горе Броккене. Так там всё есть, что нужно: и отель, и всякие удобства.

– К черту удобства! – грубо прервал говорившего Мухин, неодобрительно отозвавшийся перед этим о Швейцарии. – Эти места тем и прекрасны, что здесь нет никакой дряни. Ээх, посмотрите, красота какая!

Он столкнул ногой в обрыв камень, встал, отошел в сторону и задумчиво поглядел вниз. Там уходила вдаль, к горизонту, широкая долина с зеленеющими хлебными полями; далеко, далеко, точно серые пятна на изумрудном ковре – разбросались на ней сакли грузинских деревень, и чуть сверкали их деревянные сосновые крыши в лучах склонившегося к горизонту яркого солнца. А в стороне, рядом с зеленой долиной, темнели цепи лесистых гор, и из-за них выступали, точно изуродованные, точно рассеченные кем-то, острые зубцы белых скал. Охватив их огромные головы, тяжко громоздились вокруг хмурые тучи, и иногда только светлый луч вдруг прорывал их покров, и сверкали тогда эти скалы, изборожденные морщинами резких теней.

– Господа, посмотрите, куда он лезет! – воскликнула в ужасе одна из экскурсанток, сидевшая около дороги с группой подруг. Все с любопытством посмотрели в сторону кричавшей: недалеко от нее, весело засучив рукава и подвернув брюки, карабкался на скалу отважный студент. Скала одиноко выступала у поворота шоссе со стороны обрыва и почти отвесно спускалась вниз острыми выступами, как бы протянув вверх свои красноватые пальцы. Там, внизу, эти выступы постепенно покрывались деревьями, и, прилепившись к ним корнями, висели над пропастью равнодушные сосны.

Никитин тревожно поднялся с места и быстро направился к скале, на которую взбирался студент. Став внизу, Сергей Егорович с легким упреком воскликнул:

– Послушайте, господин Николаев, ведь это очень рискованно! Слезьте, прошу вас!

Собравшиеся вокруг Никитина курсистки оживленно жестикулировали и, подняв глаза наверх, кричали:

– Слезайте, Степан Васильевич!

– Господа, не бойтесь, – весело отвечал сверху студент, – я взял у коллеги Иванюка краски и напишу только свою фамилию. Я не упаду, не волнуйтесь, пожалуйста.

Он медленно, цепляясь руками и ногами за выступы, взбирался наверх к вершине скалы, где гладко срезанный камень образовывал плоскую гранитную стену.

– Какое идиотство, – проговорил подошедший к взволнованным коллегам Мухин, – это такое мещанство – вырисовывать свои фамилии на камнях!

Несколько соседей студента утвердительно кивнули головой. Никитин же презрительно улыбнулся и заметил:

– Это, господа, чисто русская черта писать и вырезывать свои имена. Очевидно, каждый русский обыватель имеет потребность хоть как-нибудь и где-нибудь запечатлеть свою фамилию. Ну, и если ему не удается записать свое имя на скрижалях истории, то он это делает просто на курортных скамейках или где-нибудь на скалах около проезжей дороги.

– Верно, верно, – раздались одобрительные возгласы. Никитин, довольный впечатлением, произведенным его словами на молодежь, откашлялся и снова поглядел на смельчака студента. Тот уже прильнул к утесу и, держась одной рукой за корень небольшой сосны, другой выпускал из тюбика белую масляную краску, и выводил крупными буквами:

– Степан Николаев. Студент-юрист. Дома от 4–5 час. вечера.

Написав это, Николаев весело дрыгнул ногой в воздухе, давая своим зрителям понять, что он ничего не боится, и стал спускаться назад на шоссе. Несколько камней сорвалось из-под его ног и скатилось мимо дороги в пропасть; но студент, не оборачиваясь назад, тихо спускался, весело напевая какой-то шансонетный мотив; наконец он благополучно достиг нижнего выступа и спрыгнул с него на шоссе.

– Браво, браво! – захлопало в ладоши несколько человек, за четверть часа до этого одобрительно отнесшиеся к словам Никитина. Курсистка, которая первая произвела тревогу, подскочила к Николаеву и тихо прошептала:

– Это свинство, Степа!.. Вот, погодите, я пойду по краю дороги за столбиками. Я дала вам слово не ходить там, но теперь беру слово назад. Вот увидите!

Между тем, пока студент Николаев, возбуждая всеобщее любопытство, лазил на утес, Нина Алексеевна задумчиво сидела на одном из уступов придорожной скалы и мечтала. Уже месяц, как она путешествует со своими однокурсницами и студентами, примкнувшими к организованной Никитиным экскурсии. Две недели провели они здесь, в Закавказье, в одном из горных курортов, – и вся жизнь последних дней представлялась Зориной сейчас каким-то сказочным волшебным сном. После унылой русской равнины здесь вдруг окружили ее со всех сторон мохнатые, взъерошенные хвойным лесом, дикие горы; точно шины вонзались их острые вершины в голубую даль неба, и без конца шли эти гиганты друг за другом, точно застывшие волны зеленого моря. А внутри, между ними, в глубине прохладных ущелий шумели ворчливо поседевшие речки, и далеко разносилась их неумолчная жалоба на каменистое ложе, в котором так тесно и так неуютно благодаря упрямым бессердечным утесам.

И когда наступала там ночь, и солнце уходило глубоко вниз за щетину лесистых вершин, еще выше поднимались к небу черные горы. И взошедшая поздно луна излучала в ущелья туманы, от вершины к вершине шла паутина серой ночной мглы, а далекие горы виднелись сквозь синюю дымку слабыми контурами, чуть вырисовываясь на прозрачном небе огромным зигзагом.

А когда после яркого солнечного дня вдруг проползали по горам черные тени, и тускнела вся зелень, и бурые сосны вдруг становились зловеще синими, – замирал кругом каждый лист, каждая смолистая игла; – и горы зловеще молчали, готовя в отрогах своих гулкое эхо. Но вот грянул гром, и покатилось его тяжелое тело по ущелью, перебрасываясь от горы к горе, от вершины к вершине; пробежала, кольнув небо, яркая молния, – и решетчатый дождь дружным бегом устремлялся вдруг вниз, скрывая горы и небо, и чернеющие тенью обрывы.

А затем, когда солнце разрывало тяжелые тучи и бросало с горы вниз в ущелье веселую радугу, – по зеленеющим склонам начинали ползти, возрождаясь в земле, точно призраки, белые тучки, как бы расчесывая об острые ели свои седые волосы; тянулись, прильнув к горам, всклокоченные облака; и заходящее солнце, бросив на них свои последние лучи, загоралось здесь гигантским пожаром и, взметнув искры к небу, уходило смеясь за далекие горы. А потом, ночью, еще влажные сосны томно шептались о прошедшей грозе, и звезды мерцали особенно часто; а по ущелью плыли белые призраки, таинственно пробираясь между темными склонами, и уходили наверх, разламываясь на части и растворяясь бесследно в холодной ночной мгле.

– Вы, кажется, замечтались? – спросил около Нины Алексеевны насмешливый голос. Зорина вздрогнула и обернулась: около нее стоял Никитин.

– Уже наши двинулись в путь, – продолжал Сергей Егорович, помогая Нине Алексеевне встать со скалы, – вот и колесница грузинских царей тронулась: разве вы не слышали, как заиграл этот музыкальный кавказский инструмент?

Он улыбаясь показал рукой на медленно подвигавшуюся арбу, которая о чем-то ныла своими сплошными деревянными колесами и изредка взвизгивала, нарушая далеко вокруг тишину горных вершин.

– Вы посмотрите, какие бархатные склоны наверху, – проговорил Никитин, идя рядом с Ниной Алексеевной, – это совершенно альпийский вид! А цветы… Вы замечаете, какая масса цветов?

Многие студенты, завидев усеянные цветами склоны, уже вскарабкались наверх и, стараясь не отставать от экскурсии, торопливо срывали в траве огромные сиреневые и желтые скабиозы, дикие красные гвоздики, темно-синие колокольчики, дрожавшие на высоких прямых стеблях.

– А вы посмотрите туда, Сергей Егорович, – заметила с восхищением Нина Алексеевна, указывая рукой на уходившее далеко наверх крутым зигзагом шоссе; – вы видите, за вторым поворотом мы уже вступаем в область туч!

Никитин поглядел вперед. Там, действительно, как бы срезав вершину зеленой горы, резкой ровной чертой протянулась граница густого тумана. Ярко белели там, поднимаясь всё выше и выше, частые столбики извивавшегося шоссе и затем пропадали вверху, как бы открывая таинственный путь к бесконечному небу. И уже нигде кругом здесь не было леса, кроме редких случайных низкорослых березок; а зеленые склоны, покрытые кустами густых рододендронов, иногда вдруг выдвигали из себя неожиданно мрачный красный утес, который дико глядел вверх острыми зубцами и дерзко прорывал пестрый ковер ярких цветов.

– Вы знаете, Сергей Егорович, – проговорила тревожно Нина Алексеевна, – когда я смотрю вот на эти тучи, в которых скрывается наша дорога, мне почему-то становится страшно. И, действительно: разве не жутко идти туда наверх, не зная, где пройдет дальше дорога, до каких пор придется подниматься к вершине?

– Я, сказать вам по правде, вообще не люблю дикой природы, – отвечал Никитин, с недовольством поглядывая в сторону обрыва, – я привык к нашим русским степям, и меня угнетают эти горы, эти пропасти, скалы. Мне душно, когда кругом стоят с утра до ночи неподвижные застывшие вершины, сжимающие со всех сторон горизонт. Мне тогда кажется, будто в ущелье, где я нахожусь, нехорошо, и что только за этими горами, окружающими меня, будет лучше, счастливее и свободнее.

– Но разве вам не нравятся подобные виды? – удивилась Нина Алексеевна, показывая рукой на расстилавшуюся внизу долину.

– Виды? О, они отвратительны, – брезгливо отвечал Никитин. – Эти горы внизу, покрытые хвойным лесом, напоминают мне каких-то одетых щетиной окаменелых животных. А скалы – посмотрите, как противны вот те скалы, вдали: разве не похожи они на чьи-то голые руки и ноги, переплетенные в конвульсиях и застывшие вдруг неподвижно?

– Вы говорите о природе с отвращением, но в то же время поэтично, – улыбнулась Нина Алексеевна, – наверно, вы очень впечатлительны, Сергей Егорович, неправда ли? У меня, я помню, был знакомый художник, который сам терпеть не мог грандиозной природы, но который страстно любил писать пейзажи мрачного величественного характера. Кстати, он, бедняга, был сильно болен неврастенией, и, мне кажется, в этом заключалась причина подобного противоречия.

– Болен, как я, очевидно, – горько усмехнулся Никитин, с удивлением взглядывая на Инну Алексеевну, которую не считал способной на проявленный ею психологический анализ; – вы, по-моему, вполне верно определили причину моей нелюбви к природе: я очень впечатлителен и слаб нервами. Когда восприятие доставляет мне сильные картины, нервы не могут выдержать грандиозности впечатления – и я из чувства самосохранения стараюсь избежать подобного состояния. И меня в таких случаях охватывает злоба на свою духовную слабость: ведь мне, оказывается, для спокойствия жизни нужен вишневый сад, простой деревенский плетень, бузина, кудахчущие куры… Вот до чего я дожил! Хорошо, неправда ли?

Никитин с легким озлоблением в голосе рассмеялся.

– А откуда у вас неврастения? – участливо спросила Нина Алексеевна. – Наверно, переутомились, неправда ли?

– Да, переутомился. И потом я много пережил в 1905 году… А теперь у меня, скажу вам откровенно, трагическое положение. Я берусь за многие работы, увлекаюсь различными темами, но быстро устаю, пресыщаюсь – и бросаю начатые труды недоконченными. Вот мой товарищ Коренев уже защитил диссертацию, уже будет в этом году, по всей вероятности, экстраординарным профессором; а я – когда будет готова моя диссертация? Один Бог знает! Сознаться по правде, я даже не уверен, разработаю ли я какую-нибудь тему настолько, чтобы сделать ее своей диссертацией. Бывают у меня очень часто минуты, когда и диссертация, и все эти Эббингаузы, и Мюллеры, и Мюнстерберги кажутся мне такими ненужными, такими жалкими. Словом, я потерял тот тонус жизни, который необходим для всякой систематической законченной работы.

Никитин вздохнул и затем встревоженно посмотрел на свою спутницу: не улыбается ли она. Но Нина Алексеевна шла молча рядом, опустив голову, и по ее лбу прошла задумчивая грустная складка.

– Я понимаю вас, Сергей Егорович, – мягко произнесла наконец Зорина, с участием взглянув на Никитина, – это состояние должно быть очень тяжелое. Но неужели ничто не может вдохнуть в вас снова огонь, вызвать снова, как вы говорите, тонус жизни, чтобы вы энергично взялись за работу, чтобы нашли новый смысл в своей деятельности?

– Не знаю… Одно, кажется, еще остается… – задумчиво проговорил Никитин, не поднимая головы, – может быть только одно.

– Что же?

– А вам интересно?

– О да, очень.

– И вы запомните хорошо, что я скажу? И не будете смеяться?

– Запомню. И не буду смеяться.

– Так я скажу: это – человек.

Никитин проговорил это с трудом, не глядя на Зорину. Та слегка смутилась и ничего не отвечала. Так они шли долго молча, глядя вперед.

А кругом, беспечно снуя по траве и со смехом перебегая от одного цветка к другому, – торопливо пополняли свои пестрые букеты студенты. И многие курсистки тоже поднялись вслед за студентами наверх и лихорадочно набрасывались на цветы, окидывая жадным взглядом уходящую вверх гору.

Но вот шоссе резко повернуло наверх и подошло к границе густого тумана. Видно было, как медленно ползли края облаков, стелясь по траве и опуская седые клочья на самую дорогу; и постепенно густой туман окружил экскурсантов, охватил их со всех сторон и, скрыв за собою внизу зеленую долину, заменил ее бесконечною клубящеюся бездной. Потускнели цветы, грустно выглядывая у края дороги, скрылся бархат зеленых склонов, стали чаще попадаться угрюмые серые и красноватые скалы, теряясь вершинами вверху в мутной мгле. И священную тишину окружающей природы чаще нарушали стремительные ручьи, бежавшие с невидимых гор на шоссе; и призадумавшись здесь, пересекали они широким разливом дорог и низвергались далее вниз, скрываясь снова в густом влажном тумане.

Иногда вдруг, когда затихал вдали рокот бежавших ручьев, раздавались неожиданно впереди громко кричавшие странные человеческие голоса. Слышался долго тоскливый скрип колес – и затем впереди, в дымке тумана, начинали вырисовываться арбы армян, провозивших лес через перевал. И как-то резко звучали здесь эти хриплые голоса, – как-то странно, по-хищнически раздавались они, попав в этот величавый покой угрюмой природы.

– Господи, какая масса воды, – сердито говорила Зинаида Петровна, перебираясь через стекавший на шоссе широкий ручей, – здесь всё время идут потоки за потоками.

– А вы знаете, товарищ, что значит по-грузински Цхра-Цхаро? – отвечал ей один из студентов, шедших рядом. – Это значит – «девять источников». Вот по этим источникам и названа гора.

– Девять? Да здесь не девять, а двадцать девять! – сердито восклицала курсистка, перелезши через воду по камням и чистя запачканные в грязи башмаки о скалу, – эти грузины, наверно, считать умеют только до девяти.

Она, что-то ворча, побежала вперед за своими подругами.

Но вот, наконец, вблизи показались темные силуэты построек. Арба повернула, дико взвизгнув, во двор, и путешественники, постукивая отсыревшими башмаками по деревянному полу, взошли на длинный крытый балкон странноприимного дома.

– А где собака? – весело крикнул студент Николаев, – что там сказано про собаку в путеводителе, Мишка?

– А разве не помнишь? «С визгливым лаем встречает вас лохматая собака…» Вот видите, господа, я правду сказал, что собака издохла!

– Почему сдохла? – с кавказским акцентом сердито спросил у студента вышедший навстречу армянин-лесник. – Украли, а не сдохла, зачем врешь?

Экскурсанты вошли в огромную комнату, где стояло два больших деревянных стола, и по стенам которой были расположены голые нары. Заказав самовары, все шумно рассаживались, снимали пальто и оживленно бегали по комнате, потирая руки и топоча ногами, чтобы согреться. Некоторые с любопытством выдыхали воздух и глядели, как изо рта шел густой пар; в комнате было холодно и сыро, и многие снова надевали на себя пальто, которые только что сняли.

Пока все приводили себя в порядок, очищали от грязи башмаки и мыли руки, – самовары были поданы. Горячий чай оживил всех; курсистки весело хохотали, студенты острили, и весь дом наполнился громкими звуками человеческих голосов. Между тем, стало смеркаться, и откуда-то потянул ветер. Туман, окутывавший до сих пор плотным покровом затерявшийся в горах странноприимный дом, вдруг дрогнул и в смятении побежал в разные стороны. Холодный горный ветер подул сильнее, и клочья тумана побежали белесоватыми волнами, исчезая вдали и сменяясь другими. И по временам наверху, то в одном, то в другом месте стали вдруг появляться зеленовато-желтые склоны горы, а внизу, точно сквозь прихотливые окна выглядывала далекая долина, и светлели в лучах заходящего солнца серыми точками чуть заметные сакли грузинской деревни.

Вот, наконец, сильный ветер с воем и свистом сорвал с вершины Цхра-Цхаро густой белый покров. Быстро подбирая свои жалкие лохмотья, уходили вниз в долину густые облака, и на фоне ясного синего неба вырисовалась своими скалистыми зубцами вершина горы, на которую взбирались ночью те, кто хотел встретить утром восход солнца.

– А вы все – таки любуетесь? – проговорил около стоявшего на площадке Никитина слегка насмешливый, но ласковый голос Нины Алексеевны.

Никитин вздрогнул.

– Посмотрите, какая феерия, – отвечал он, показывая рукой вниз, – здесь даже я не могу не восхищаться.

Действительно, освободившие вершину Цхра – Цхаро облака быстро уходили вниз, поворачивали за темные края ближайших гор и огромными причудливыми телами бежали вдаль, то переливаясь золотистым пламенем в лучах заходящего солнца, то мрачно синея в тени глубоких расселин. А навстречу этим убегавшим вниз тучам шли откуда – то другие; неожиданно выползали они снизу, всклокоченные, странные, и давя друг друга, и карабкаясь по склонам, поднимались наверх зловеще беззвучно. Но, не дойдя до вершины, вдруг встречали они выходящих из – за ближайших утесов чудовищ и, переплетясь с ними в диком танце в общую массу и почернев новыми тенями, уходили вниз отяжелевшие, грузные. И среди этого смятения на мгновение рождающихся и тотчас же гибнущих чудовищных призраков – равнодушно, неподвижно стояли вокруг мрачные вершины и синели своими вечными твердыми линиями на ярком золоте вечернего неба.

Они оба молчали, боясь говорить, чтобы не опошлить картины. Затем вдруг Никитин, восторженно глядя на вершину Цхра-Цхаро, проговорил, странно отчеканивая и отделяя каждое слово:

– Завтра утром… Когда мы будем там, наверху… Когда первый луч солнца заиграет радужным переливом на вершине Эльбруса… Когда мы увидим перед собой Кавказский хребет, окунувшимся в море первых солнечных лучей, – тогда я вам скажу, кто этот человек. Когда первый луч солнца упадет на Эльбрус… Вы запомните?

Вечером, часов в восемь, утомленные студенты и курсистки думали уже ложиться, чтобы выспаться до двух часов ночи, когда лесник обещал разбудить всех; но вдруг на шоссе раздались крики, смех, пенье – и визгливо заскрипели колеса арбы. Кто-то кричал и бранился, ему отвечал раскатистый смех – и вот на балконе затопотали многочисленные ноги.

– Самовары, живо! – кричал кто-то. – Ва, лесник, спишь, что ли?

Послышалась армянская и грузинская гортанная речь, и затем в комнату стали быстро входить один за другим усталые озябшие экскурсанты. Впереди торжественно двигался, еле передвигая ноги, странного вида господин в парусиновом костюме с белой, тоже парусиновой, шапочкой на голове; через плечо у него висела сумка и фляжка, в руках находилась высокая сучковатая палка с содранной корой, а нога были обуты в высокие серые сапоги. Бронзового цвета лицо его было широко, скулисто, небольшая бородка с проседью обрамляла это лицо, а маленькие, черные, живые глаза суетливо бегали вокруг, преисполненные отвагой и энергией. Это был руководитель экскурсии, член кавказского горного клуба, за которым почтительно шли чиновники, гимназисты, дамы, какие-то кавказцы в пиджаках и в черкесках. Предводитель стукнул по полу своим посохом, поправил на голове шапочку, напоминавшую тесно обмотанное вокруг головы полотенце, и воскликнул:

– Здравствуйте, господа! Молодежь всё, а? Отлично. Будет веселее!