Текст книги "Миграционный потоп. Закат Европы и будущее России"

Истоки межэтнических конфликтов

Из книги «Нация и государство»

Межэтническая враждебность и конкуренция с древних времен оформляют любую этническую субъектность, о чем писал В. В. Розанов: «Закон антагонизма как выражение жизненности сохраняет свою силу и здесь: сословия, провинции, отельные роды и, наконец, личности, в пределах общего для всех их национального типа – борются все между собою, каждый отрицает все остальные и этим отрицанием утверждает свое бытие, свою особенность между другими. И здесь, как в соотношении рас, победа одного элемента над всеми или их общее обезличивание и слитие было бы выражением угасания целого, заменою разнообразной живой ткани однообразием разлагающегося трупа».

Касаясь причин происхождения и значимости феномена «они», известный историк и антрополог Борис Поршнев писал: «Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое отличение всех „чужих“, причем, разумеется, весьма случайное, без различения чужих опасных и неопасных и т. п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на „чужого“ при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев – призыв к „своим“».

В младенчестве граница между «я» и «они» размыта и проведена наугад. Лишь биологическая зависимость от матери утверждает представление о том, что есть «мы» – граница оформляется более отчетливо и отдаляется, по мере освоения физического и социального пространства.

В социальном младенчестве ужасное «оно», тождественное всему, вероятно, – первое впечатление просыпающегося рассудка. Именно из «оно» проглядывает ужасный двойник – нерасчлененный монстр «своего» и «чужого», «я» и «иного». И только разграничение действительности, прояснение социальной и физической дистанции («близкие» и «далекие») дает обществу шанс выжить.

Поршнев пишет: «„Они“ на первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определенные свойства – бедствия от вторжений „их“ орд, непонимание „ими“ „человеческой“ речи („немые“, „немцы“). Для того чтобы представить себе, что есть „они“, не требуется персонифицировать „их“ в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. „Они“ могут представляться как весьма многообразные, не как общность в точном смысле слова».

«Они», таким образом, связываются с духами Зла, колдунами-оборотнями иных племен (а вовсе не с конкретными палеоантропами, впоследствии уничтоженными, как предполагает Поршнев). Они не вполне люди или совсем не люди. Не случайно перевод названий многих народов и племен, как отмечает Поршнев, означает просто «люди». Именно «они» сдерживали «мы» от распада, закрепляли стадный инстинкт, который значительно позднее был дополнен инстинктом стаи, перенесенным в социальные отношения из чисто «производственной» деятельности по добыванию пропитания.

Принято считать, что изменчивость антропологических черт этноса и этнического менталитета (вместе с ним и культуры хозяйства и духовной жизни) происходят в порядке смешения племен. Проблема заключается в том, что такое смешение порой рассматривается как нечто естественное, само собой разумеющееся – либо жившие по соседству племена тесно сотрудничали, либо завоеватели (или более активные переселенцы) ассимилировали коренное население.

Такой подход невозможно признать удовлетворительным по ряду причин. Прежде всего, племенная психология не признавала за чужаками человеческих черт. С ними не могло быть никаких тесных отношений. Даже на уровне родов, которые обмениваются женщинами, чтобы избежать внутриродового конфликта между ними, существуют отношения «свой-чужой». Если между родами «чужой» может быть просто воплощением иного в человеческом облике, то иной этнос воспринимается как нелюди. Малейшее культурное различие означает попрание сакрального, которое в древних сообществах было мерилом человеческого. Поэтому иной этнос – это не просто «нелюди», а существа похуже самых кровожадных или самых нечистых животных.

Поэтому мирное сосуществование двух этносов, находящихся в стабильном состоянии следует признать невозможным. Даже два близкородственных этноса (а таковые могут образоваться просто путем отделения одной из этнических групп в силу роста численности этноса и выхода его части за пределы исконного вмещающего ландшафта), находящиеся в стабильном состоянии, принципиально не смешиваются.

Следовательно, всякое этническое смешение связано с нестабильностью, кризисом сакрального, наступающем в случае внезапных катаклизмов (смерть вождя, голодомор и т. п.). Ослабленный этнос лишается веры в своих жрецов и спасительную силу религиозных ритуалов. Возникает всеобщее недоверие и крушение иерархии социальных статусов. Только в этом случае может возникнуть обращение к варягам: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Придите и владейте нами». Сакральность стабильного этноса в случае кризиса может быть признана действительной, а собственная – ложной. Тогда «не совсем людьми» для остатков родовой аристократии (например, сохранившихся после междоусобицы в одном из родов) оказывается большинство собственного этноса. Именно в этом случае «чужак» может быть избран вождем, отвечающим за преодоление сакрального кризиса и берущим на себя функцию учреждения новой сакральности. Если функция выполнена, возникает новая социальность, если нет – чужак становится ритуальной жертвой и социальность становится без него.

Определенное смешение в такой модели нестабильности возможно, но не способно серьезным образом изменить антропологические признаки этноса, поскольку «чужаки» составляют ничтожное меньшинство. Меняется культурная парадигма, но генофонд остается прежним. Более того, новая культурная парадигма приспосабливается к законам этнического менталитета и вмещающего ландшафта – только в этом случае доказательство жизненности новой сакральности может состояться.

Нестабильность может возникнуть и в другой ситуации – в условиях дефицита ресурсов, порожденного либо изменившимися природными условиями, либо хозяйственным прогрессом, повлекшим за собой рост численности этноса. В обоих случаях часть этноса покидает вмещающий ландшафт и образует завоевательную армию. Но тогда эта армия со своими представлениями о священном не может принимать за людей представителей другого этноса, встретившегося у нее на пути. Смешение здесь может быть лишь частичным – за счет браков с иноплеменницами. Но эти браки не ведут к устойчивой заботе о потомстве со стороны завоевателей. Численность поглощаемого этноса катастрофически падает и за счет разгрома хозяйства, и за счет уничтожения «нелюдей», каковыми кажутся завоевателям коренные жители.

Таким образом, в случае успеха завоевателей этническое смешение также остается малосущественным.

Остается единственная возможность для существенного этнического смешения – маргинальные зоны этнического расселения. В этих маргинальных зонах представление о священном размыто. Здесь завоевания могут носить не тотальный характер, а характер разбоя (например, с похищением женщин). Здесь возможен обмен, поскольку предметы быта не настолько нагружены сакральными функциями, как в сердцевине этноса. Но как раз остатки этой сакральности могут вести к сближению и даже породнению представителей разных этносов.

И все-таки новая сакральность на данной территории (например, новый тип захоронений) может быть связана либо с полным уничтожением прежнего этноса, либо с его сохранением после кризиса прежней сакральности и заимствования у соседей нового ритуала и отчасти – родовой аристократии. Никакого этнического смешения новая сакральность не означает.

Реальное этническое смешение наступает только если два этноса испытывают общий кризис и сливаются на одной территории как беженцы. Это возможно лишь в связи с экологической катастрофой, происшедшей в течение короткого времени – скажем, наступление ледника к таковым не относится – или нашествия, которое сносит один этнос за другим, превращая их в перемешанную массу беженцев. Тогда беженцы, остановившись наконец и заняв какой-то ландшафт, могут смешаться и образовать новый этнический организм. Возможно, такой механизм сработал, когда орды Чингисхана сметали на своем пути одно государство за другим. Но, к примеру, в империи Александра Македонского или в Римской империи этого не было.

Интенсивное смешение, казалось бы, становится возможным лишь в условиях перехода от городов-государств к территориальным государствам. Но и здесь имеется сложный момент. Этнократические государства, разумеется, не допускали никакого смешения. Но и имперский принцип формирования государственности полностью отрицает какую-либо массовую ассимиляцию, лишь приоткрывая двери в общеимперскую элиту для инородческих элит. То есть, речи об этническом смешении снова нет.

«Зоной смешения» можно было бы считать рабство, где встречались представители завоеванных народов. Но предел смешению здесь задает как низкая плодовитость рабов, так и все та же неизбывная склонность к бракам с единоплеменниками. Лишь один эксперимент смешения можно считать в некоторой мере состоявшимся – рабская семья латиноамериканских плантаций. При этом результат смешения в сравнении с массами несмешанного населения все равно остается ничтожным. Как, к примеру, и в Занзибаре, где насильственно переженили огромное количество арабов с неграми. Результат смешения носит исключительно локальный характер даже в таких случаях.

Социальное расслоение по этническому признаку нельзя не признать в качестве характерной черты ранней стадии территориального государства, когда «чужие» образуют костяк высшего сословия – как это было с призванными варягами, образовавшими сначала княжескую дружину, а затем растворившимися в руси, в русско-славянском воинском сословии.

Запрет на межэтническое насилие и насильственное совместное проживание разных этносов в территориальном государстве вовсе не означает их смешивание. Даже в средневековых «космополисах» (в основном на периферии культурных ареалов) различные этносы жили слободами и цехами, обособленными друг от друга не только в бытовом, но и в культурном отношении.

Таким образом, этнос либо погибает, либо отказывается от смешивания с другими этносами. Смешение возможно лишь в маргинальных слоях, на периферии ареала обитания. Существенное же смешение вообще возможно только в ослабленном этносе, где культурные и родственные связи распадаются, и возникает возможность принять «чужого» за «своего», а точнее – вырабатывается новый образ «своего», неизменно сопровождающийся снижением культурного уровня и забвением прежних родовых уз. Вероятно, в истории крайне редки были ситуации тесного соседства ослабленных этносов, готовых к смешению и образованию нового этноса.

С этой точки зрения идея «субстратного» синтеза в этногенезе разливных ветвей восточных славян – финно-угорского для русских, восточно-балтийского для белорусов (а на самом деле кривичей, радимичей и дреговичей) и индоиранского для украинцев (гипотеза члена-корреспондента РАН В. В. Седова) выглядит совершенно несостоятельной. Субстрат должен был полностью погибнуть, раствориться или рассеяться. Какие-то надежды на его выживание могут быть связаны с тем, что славяне выселялись со своих традиционных мест обитания нашествиями кельтов и германцев, а также были дестабилизированы резким ужесточением климата в V в. Но жизнеспособность славянских племен в сравнении с коренным на тот период населением говорит о том, что от субстрата могли остаться лишь культурные следы, но никак не антропологические – точно также не могли славяне смешаться с надвигающимися на них кельтами и германцами.

Методы археологии не могут установить антропологических изменений и доказать факт смешения с субстратом, потому что в Европе тех времен существовал обычай трупосожжения. Наличие предметов быта и культуры якобы слившихся вместе этносов ни о чем не говорит. Культурное заимствование естественно со стороны завоевателей, присваивающих себе все лучшее, что оставил этнос-субстрат. И только культурологический аспект древней истории может дать ответ на вопрос о взаимоотношениях соседствующих этносов. А культурология (исследование сакрального, мифологии и ритуалов) дает однозначный запрет на мало-мальски масштабное этническое смешение. Только властная элита может позволить себе смешение «своего» и «чужого», но при сохранении всех культурных ограничений, включая политическую культуру и принцип лояльности подданного.

Этническое смешение – достояние нового и новейшего времени, то есть того периода, когда религиозный запрет на этническое смешение отступил перед натиском секуляризации. Но и здесь возникает масса барьеров на пути смешения – прежде всего, языковые и религиозные. Только номадическая Америка, созданная кочевой частью европейских наций (и, кстати, полностью изничтожившей индейский «субстрат») может в будущем стать примером иного рода – последовательно осуществляемого этнического и столь же последовательного (но в меньших масштабах) расового смешения. Пока же и в США этническое отчуждение сохраняется, вызывая к жизни образ «чужого», который угрожает массе белого населения (WASP) как в повседневной жизни – из негритянских и латиноамериканских кварталов, так и в перспективе – через близкое численное доминирование небелых и «черный расизм». В последнее время этот образ сгустился вокруг выходцев из арабских стран.

Российская империя в процессе новых территориальных приобретений сталкивалась с проблемой формирования своего отношения с инородцами, принятых «под высокую руку» русского царя. Несмотря на мессианские представления о роли российского государства, империя относилась к местным обычаям с необычайно бережность: «…из Москвы не вышло ни одного прямого закона, которым бы разрушался старинный социальный порядок в инородческих землях; напротив, Московская власть эту сторону быта инородцев, по-видимому, оставила неприкосновенной; она повсюду отличает князцов от простых людей, от Московского Государя инородцы никогда не слыхали, что можно не повиноваться князцам, Москва предоставила им на волю, иметь рабов или нет; она не входила в семейные отношения <…>, словом, Московская власть явилась охранительницею старинных социальных порядков в инородческом мире».

Христианизация никогда не становилась государственным делом или значимым направлением церковной политики. Христианизация стимулировалась косвенным путем, в некоторых случаях – жестким ограничением в отправлении иноверных религиозных культов (например, после взятия Казани Иваном Грозным). Более того, исследователями отмечается, что до XVIII века в официальных письменных источниках невозможно обнаружить какого-либо внимания к обычаям инородцев. Ассимиляционные процессы затрагивали главным образом служилую элиту, переходящую на службу империи. В то же время превращение России в единственную наследницу Византии и оплот православной веры формировало условия для складывания элементов политической нации – культурно-религиозного единства стержневого русского этноса. Православное мировоззрение в силу русского лидерства постепенно проникало и в инородческую среду, формируя общегосударственную культурную модель.

Проникновение в Россию западных представлений о государственности возбудили попытки имперских властей подхлестнуть процесс культурной унификации. И поначалу политика унификации давала позитивные плоды, органичные для имперостроительства – например, ликвидация малороссийских и балтийских автономий. Никакого давления на местные обычаи политика «русификации» не предусматривала, ибо русификация носила характер укрепления государственных институтов – речь шла о «русской власти», а не о культурной унификации или этнической дискриминации. Напротив, в целях обеспечения более прочной лояльности инородцев им порой предоставлялись дополнительные льготы – например, пожалованные Екатериной II башкирам, крымским и поволжским татарам. Екатерининский указ Сенату гласил: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и ея величество из тех же правил, сходствуя Его святой воле, в сем поступать изволит, желая только, чтобы между ея подданными всегда любовь и согласие царствовали». В последующий период российская этнополитика жестко требовала невмешательства власти в местные обычаи и не противодействовала местной специфике управления и правоприменения на Украине, в Польше, в Закавказье.

Концепция подданства, внешне сходная с европейской феодальной, в Российской империи носила, однако, иной характер. Определение лояльности подданного не распространялось на его веру и образ жизни. Общекультурный русско-православный стандарт распространялся ненасильственно, этнополитика безраздельно монополизировалась государством, установившим мягкую форму лояльности для подданных. (Интересно, что более жесткую форму лояльности предусматривали планы декабристов. Так, «Русская правда» П. И. Пестеля предполагала централизованное национальное государство с ликвидацией местной специфики).

Серьезным фактором при формировании российской этнополитической доктрины стал новый «вброс» в российскую политическую культуру западных концепций после победы над Наполеоном – в частности, концепции конституционализма, отчасти реализованные в Польше и Финляндии. Особое самоуправление для некоторых народов империи вошло в противоречие с принципом самодержавия и особым положением русско-православного культурного стандарта, который в этих территориях уже не мог эволюционно вытеснять местные обычаи. Либеральный курс, реализуемый М. М. Сперанским, тем не менее, предполагал расширение принципа автономии – формальное приравнивание оседлых народов к русским, сохраняя для прочих широкую автономию и традиционные властные институты. Вполне приемлемый для слаборазвитых народов курс давал в западных территориях империи негативные результаты – формирование антиимперской этнической элиты. Попытка ответить на становление польского самосознания и восстание 1830 года насильственной русской колонизаций полностью провалилась. Ускоренные меры формирования единого народа не прошли ни на западе, ни в Закавказье, ни в Поволжье.

Этнополитическая ситуация в Российской империи серьезно осложнилась во второй половине XIX века, когда резко ускорившиеся модернизационные процессы породили местные этнополитические движения. Естественный процесс русификации, несколько ускоренный освобождением крестьян и бурным экономическим ростом, все-таки не поспевал за политизацией периферийных меньшинств. Ускоренная унификация, без которой обойтись в такой ситуации было невозможно, использовала главным образом сферу образования и языка для распространения русского культурного влияния. Причем жесткое противодействие всяким поползновениям к автономии, институциональная унификация и централизация, последовательное лишение ранее выданных льгот (вроде распространения воинской повинности на башкир) сочеталось с мягким навязыванием русского образования через материальное стимулирование обучения детей в русских школах и православным просвещением на местных языках (Туркестан). В то же время, скажем, в отношении Финляндии никаких попыток ускоренной русификации не велось. Это обеспечивало этнополитическую стабильность в Российской империи и отсутствие каких-либо крупных волнений нерусского населения.

Вероятно, крупнейшим просчетом российской этнополитики XIX века можно считать отсутствие должного внимания к поддержанию русского ассимиляционного потенциала. В переходный период, когда социальные технологии традиционной империи уже не давали необходимых результатов, власть не воспользовалась возможностями формирования в недрах империи государства-нации с опорой на русских, которые имели все условия, чтобы превратиться в политическую нацию еще до того, как сложилась единая общероссийская нация.

Из анализа исторического материала видно, что этнополитическая доктрина исторической России при всех отклонениях от основополагающего принципа – ненасильственного распространения русского культурного стандарта и создания определенных стеснений для прочих модернизационных культурных парадигм – сохранялась в течение столетий. Попытки ускорения процесса чаще всего были связаны с западными влияниями и усложнениями внешнеполитической ситуации.

Не воплотившись в полной мере в реальной политике, русская этнополитическая доктрина в основных своих чертах нашла выражение в творчестве русских мыслителей. Она достаточно полно сформулирована в процессе полемики консерватора Л. А. Тихомирова с либералом В. С. Соловьевым. Кратко эта доктрина сводится к нескольким принципам. Вот они.

1. Россия создана и поддерживается русским по племени и православным по вере народом. Никакая другая народность не должна иметь больших прав в России, чем русские, но некоторые народности могут быть поставлены наравне с русской. Право на развитие получают лишь те народности, которые не угрожают существованию России и не мешают русским управлять по-русски и оставаться русскими (принцип государствообразующего племени).

2. Россия есть семья народов, собранная вокруг русского народа в государственном единстве. Национальное соединение (русификация) может быть только добровольной и проходить в отношении тех народностей, которые не способны к созданию собственной коллективности, юридической субъектности. Одновременно, пресекается всякое раздувание племенного антагонизма, подчеркивание по любому поводу различий между каким-либо племенем и русскими. В слабых или враждебных народностях государство замечает лишь людей и их личные права, но не коллективность и право ее развития (принцип исключения этничности из политики).

3. В соответствии с принципом лояльности формируется отношение к национальностям империи, которое дифференцировано в зависимости от заслуг и отношения к российской государственности.

4. В соответствии с принципом справедливости (а не уравнительности) права соотнесены с обязанностями, награды или наказания – с заслугой или виной. Уравнительность в отношении национальностей означала бы «отнять у русских их достояние и отдать тем, кто его не только не собирал, но и возьмет только для того, чтобы разрушить или эксплуатировать в своих особых целях».

Результатом применения этой доктрины (пусть даже частичного и непоследовательного) было отсутствие крупных межэтнических конфликтов, сохранение всех вошедших в состав империи народностей, лояльность иноконфессионального и иноэтнического населения к русской власти, определенность этнокультурного образа центральной власти в глазах населения.

Исходные посылки советской этнополитической (национальной) доктрины покоились на принципе ликвидации государства, антипатриотизме («у пролетария нет отечества») и ненависти к «великорусскому шовинизму» (доктрина «тюрьмы народов»). В 1908 году в статье «Уроки Коммуны» В. И. Ленин высказался определенно: «В соединенье противоречивых задач – патриотизма и социализма – была роковая ошибка французских социалистов». Тезис «Манифеста» Маркса и Энгельса об отсутствии у пролетария отечества был для Ленина одним из самых любимых. Он повторял его многократно. В работе «Пролетариат и война» он объявил само понятие отечества «устарелым». И в политической практике этот теоретический тезис выразился в предательском лозунге «поражения своего правительства в войне», возникшем во время Русско-японской войны 1905 года и широко использованным в пропаганде большевиков с 1914 года (тогда дело дошло даже до более циничного лозунга – о превращении империалистической войны в гражданскую).

Логичным свойством марксистской доктрины было отрицание не только государства, но и этнических традиций. К примеру, Маркс предъявил претензии и к еврейству, которое, на его взгляд, было недостаточно нигилистично по отношению к любой традиции, и написал целый антиеврейский труд «Еврейский вопрос». Маркс ненавидел и славянские народы, называя их «этническим мусором», «славянской чернью». В 1848 году он предрекал: «Вследствие мировой войны исчезнут не только реакционные классы и династии, но также и реакционные народы будут стерты с лица земли. И это будет большой прогресс. Они навсегда будут забыты». «Слабые классы и расы, которые окажутся нежизнеспособными в новых условиях, исчезнут».

Марксистская традиция отношения к нации, получившая свое завершение в работах И. Сталина, рассматривала нацию как продукт капитализма (так же как род, племя – рабовладельческого строя, народность – рабовладения или феодализма). Социализму должна была соответствовать некая новая общность и взаимопоглощение всех наций в будущем. Русские же рассматривались не как нация, не как этнос, а как носитель «языка межнационального общения» (некоего новояза) и русскоязычной «советской культуры». Русские становились как бы ядром ассимиляции культур, теряя собственно «русскость», сливаясь с безнациональными русскоязычными «советскими людьми».

В этом смысле советская этнополитическая доктрина принципиально отличалась от российской имперской, которая все-таки, путь порой и окольными путями, шла к нации-государству и опиралась на русские культурные традиции. В этом смысле СССР уходил в доимперские времена, когда лишь властный пресс, беспрерывные тесты на лояльность и выделение лояльным местным элитам земельных наделов в административное управление гарантировали покорность подданных. Как только партийно-полицейский пресс был снят, государство разломилось по искусственно проведенным этно-территориальным границам, воспринятым местными номенклатурами как границы нарезанных для них уделов.

Реальный марксизм, реализованный в советской коммунистической идеологии, не отрицал этнических особенностей, но даже способствовал их укреплению, а в некоторых случаях – и обособлению (например, при образовании республик в Средней Азии). Из этих «кирпичей» строилось «межнациональное» братство, которое должно было интегрироваться вокруг ценностей коммунистической идеологии. Именно поэтому со времен первой союзной Конституции 1922 г. с 4 до 15 увеличилось число «союзных республик», в полтора раза (до 38 в 1989) увеличилось число автономий. Причем, в результате выделения из РСФСР пяти автономий территория национально-территориальных образований поглотила вдвое большую территорию, которая превысила половину территории Российских земель (в границах РСФСР 1989 г.).

СССР как «империя наизнанку» предполагал деэтнизацию русского населения, которое должно было превратиться в «плавильный котел» для представителей этнических меньшинств, утрачивающих связь со своей народностью. Разумеется, национальное строительство при этом было невозможно, ибо на место русской традиции вставлялась политическая идеология. Интернационализм обернулся для русских последовательным уничтожением традиционных основ русского государства, обеспечивающих его историческую устойчивость, а также уничтожением всего национально-русского (включая уступку территорий автономиям и союзным республикам, преимущественное развитие этнической периферии, выращивание местной этнократии и т. д.). «Советская нация», таким образом, становилась химерным, временным образованием.

Достаточно быстро марксистская этнополитическая доктрина преобразовалась в доктрину «дружбы народов», сочетающую в себе представление о «новой исторической общности – советском народе» (аналог нации-государства западного типа) и развитие самобытности народов (поощрение этнических кадров в управлении, науке, искусстве и т. д.). В результате национально-территориального деления (взамен губернского в Российской империи) возникли разветвленные этнические номенклатуры и этнические клановые группировки. Одновременно происходило ущемление русского самосознания (русская история, литература, искусство преподносились как борьба передовых слоев общества против жестокого абсолютизма) и русской коллективности (РСФСР была лишена не только собственной Академии наук, но и республиканской парторганизации).

Важным элементом советской доктрины было признание справедливости национально-освободительных движений, за которые выдавались любые всплески революционной стихии стран третьего мира. Впоследствии аргументация в поддержку этнических движений была использована этнономенклатурой для разрушения СССР и организации межэтнических конфликтов, облегчавших получение привилегий и этнических уделов.

Особенностью указанного периода было также игнорирование этнополитических процессов, протекающих вопреки постановлениям партийных съездов об укреплении советского патриотизма и пролетарского интернационализма, изживании местничества и воспитания граждан в духе дружбы народов.

Этнополитика советской номенклатуры привела к последовательному разрушению русского самосознания, размыванию этнокультурного образа власти (и страны в целом), усилению этнической дифференциации за счет искусственного возвышения этнического самосознания нерусских народностей (в особенности среднеазиатских народов и украинцев), возникновению искусственных административных границ между этносами, по которым в дальнейшем была расчленена страна.

Заложенный как скрытый порок в советскую систему, этницизм (идеология этнизации всех сторон жизни общества) воплотился в национальной политике эпохи Ельцина уже как явная болезнь, в историю которой яркой страницей вписан крах СССР. В результате в Казахстане изобрели «казахскую нацию»; в Прибалтике – русских «неграждан» и «советскую оккупацию»; в Татарстане начали отдавать почести предкам, погибшим при взятии Казани русскими полками (забывая, что были среди штурмующих и татарские полки), и выступать с требованиями об отмене празднования Куликовской битвы; в Чечне вспомнили разбойный образ жизни и шариатские суды, в Якутии учредили «циркумполярную цивилизацию»…

Этнополитическая доктрина ельцинизма первоначально складывалась на основе принципа «сбрасывания периферии» и выделения России из СССР как наиболее поддающегося демократическим реформам ядра. Затем произошло соединение демократической риторики с прежними политическими штампами о дружбе и свободном развитии народов России. Не случайно министр по делам национальностей Р. Абдулатипов неоднократно подчеркивал позитивную роль советской национальной политики, отказавшейся от унитарной формы организации государства.

Неизменность подходов к этнополитическим проблемам иллюстрируется тем фактом, что этнополитическая конструкция СССР была повторена в России: выделены «титульные» уделы, которые получили возможность строить систему управления по собственному усмотрению и иметь преимущества как в верхней палате парламента (представительство в Совете Федерации от территорий, а не от равного числа избирателей), так и в нижней (специальные избирательные округа для малочисленных субъектов Федерации). Советская этнополитическая доктрина была внедрена в госстроительство концепцией федерализма, некорректно трактующей Россию как «союз народов» или союз независимых субъектов («титульных наций»), федерирующихся в зависимости от своего желания. Доктрина о «советском народе» была заменена доктриной «многонационального народа», которому официальная риторика дала имя «россияне».