Текст книги "Кристиан"

– Я очень люблю музыку, – ледяным голосом согласился Кристиан. – Ту, что была до рэпа и синтезаторов.

– А белое вино? Если совсем немножко, то тебе можно.

– Лучше со льдом? – уточнил Кристиан. – Когда-то давно древние греки смешивали вино и воду в пропорции один к трем, но спустя всего пару веков они перешли на смелые один к одному. Были даже отчаянные эксперименты с морской водой, но соленое вино у них как-то не пошло.

– Зря ты смеешься, – укоризненно щелкнула по трубке Клер. – Вот у брата моей двоюродной сестры…

– Которая от второго брака? – чуть уколол ее Кристиан.

– Так вот, у него в детстве был один случай, когда они с ребятами из соседней деревушки, ну, той, где мы были пять лет назад, ты тогда еще долго не уходил от озера, а я все ждала и ждала, и тетя Молли вся тогда прямо извелась… Тебе приготовить что-нибудь на ужин?

– Что-нибудь приготовь. – Кристиан выключил телефон и повернулся к растерянному олицетворению права на выбор. – Скоро мой день рождения, – перевел он Свапати. – А ты говоришь – свобода.

– Позовешь меня? – оживилась Свапати. – В твой день я хотела бы быть рядом.

– Не люблю я эти дни рождения, – признался ей Кристиан. – Была бы моя воля, я вообще уезжал бы от всех на пару дней в какой-нибудь маленький городок.

– Останови, пожалуйста, у парка, – чуть приподняв левую руку, попросила Свапати. – Смотри, как красиво.

Набросив на кроны постаревшую золотистую мантию, древнейшие представители рода лиственниц щедро бросали на землю продолговатые медные монеты, и, словно задумчивые кронпринцы, внимательно наблюдали, как возле раскиданной ими листвы кружатся в воздухе красные семиконечные звезды, прилетевшие сюда то ли с неба, то ли из ближайшей кленовой рощи, посаженной здесь не более полувека назад. Желто-красные листья напоминали осеннюю разноцветную милостыню, но никто из гуляющих в парке в ней не нуждался. Тончайшая медь хрустела под ногами, и в ожидании своей последней минуты упавшие звезды переворачивались на спину и показывали людям желтые, набухшие от волнения вены. Ловя случайный ветер, самые смелые из них взлетали над землей и пытались спрятаться в низкорослых кустах колючей гариги, но эти полураздетые карлики только корчились от смеха и, качаясь из стороны в сторону, тонкими и острыми шипами попадали звездам в самое сердце, заставляя их умереть раньше, чем поймут они свою последнюю роковую ошибку.

Осень не плакала о прошлом и не вздыхала о настоящем: все, что было можно, она уже отдала и сил на слезливое прощание совсем не осталось. Прекрасно зная, что, родившись ровно через год, она будет совершенно другой и не вспомнит ни единого дня из той, прошлой жизни. Осень сожалела лишь о том, что так и не смогла рассказать людям об их прошлых и будущих жизнях, которые есть просто цепочка из множества самых разных судеб. Цепочка эта – из не повторяющихся никогда колец и без единой застежки, и никогда не будет ей конца, а если уж рвется она, то это означает, что сделал ты что-то такое, что простить этого не могут ни на земле, ни на небе: то есть одним своим поступком ты зачеркнул жизни сотен живших до тебя людей и убил многих, кто мог бы родиться после.

– Постарайся не зачеркивать, хорошо? – мягко попросила Свапати. – Не думай, что твоя жизнь принадлежит только тебе и ты волен решать, исходя из того, что, кроме тебя, это никого не касается. Раньше я так не чувствовала, но в конце концов поняла: это один из самых главных законов, и религия здесь совершенно ни при чем.

– А заповеди? – не поверил ей Кристиан.

– Вера – это добрая, но застывшая в храме иллюзия. – Свапати сложила руки на груди и с трудом подыскивала слова. – Ей совершенно неинтересно, что происходит за пределами церкви. Иногда у меня возникает чувство, что я ей просто не нужна.

– Конечно! – сразу оживился Кристиан. – Ну, кому может понравиться чужая свобода?

– Она может нравиться или безразличному, или тому, кто в меня верит, – вежливо возразила Свапати. – Как странно, правда? А ты мне веришь?

Кристиан открыл правую дверцу машины и мягко похлопал спутницу по плечу.

– Может, когда и увидимся, – грустно улыбнулся он. – Знаешь, если меня долго не будет, ты как-нибудь напомни о себе, ладно?

Светлый силуэт выскользнул из старенького «форда» и быстро направился в сторону небольшого зеленого парка, возле которого быстрые мальчишки хотели поскорее стать мужчинами, а застенчивые девочки качали на руках желто-красные листья и тайком придумывали имена своих будущих дочек.

– Конечно же, тебе туда, – помахал ей рукой Кристиан. – Они сразу тебя примут. Я ведь до сих пор помню…

Сказать было легко, но когда Кристиан захотел продолжить фразу, у него ничего не получилось: он не помнил. Память упрямо пятилась от него, подобно тому как, опустив глаза, родственники медленно отходят от умершего: значит, Свапати была все-таки права.

Флейтист

Прикоснувшись ладонью к еще теплому сиденью, Кристиан пожалел, что так и не спросил Свапати о том, что мучило его все последние месяцы: пожалуй, это был тот самый случай, когда он совершенно не мог разобраться в себе. Конечно, можно было бы промолчать или просто подождать, когда решение родится само по себе, но, судя по его ощущениям, пауза была способна затянуться надолго или, хуже того, могла превратиться в равнодушную многолетнюю бесконечность, для которой любое из решений Кристиана – просто пустой звук, и более ничего. В кармане снова зазвонил телефон, но, слава богу, это были не птицы.

– Ты еще не прочел? – Голос показался Кристиану незнакомым, хотя на экране большими жирными буквами было написано: Доминик.

– Начало показалось мне очень интересным, – уклончиво ответил Кристиан, – но дальше дела разные навалились, ну ты же знаешь, как это бывает. – Он ума не мог приложить, кто такой этот Доминик и что ему от него нужно. Последним, что он читал, были различные статистические отчеты и различные модели довольно рискованных инвестиций, но букв там точно не было, одни цифры.

– Хорошо, я позвоню через пару месяцев. Можно? – Интонация Доминика заставила Кристиана покраснеть: так мог говорить только очень вежливый и тактичный человек. – Как ты? – поинтересовался Доминик, но Кристиан понял, что этим вопросом тот просто пытается скрыть свое смущение.

– То одно, то другое, – неопределенно прокомментировал Кристиан грустный итог происходящего с ним за последние полгода. – А потом опять другое, но сразу за ним – то же самое одно, – постарался он улыбнуться самому себе, но улыбка получилась настолько фальшивой, что Кристиану захотелось отвернуться от самого себя.

– Но ты хоть дошел до Флейтиста? – с надеждой в голосе начал прощаться Доминик, и тут Кристиана осенило: это ведь тот писатель, смешной толстяк, с которым они с Франческой познакомились у Ледяной пещеры! Кажется, Кристиан тогда представился редактором, и тот подарил ему свою рукопись. А было это примерно год назад. Черт, где же эта папка?

– Извини, пожалуйста, у меня звонок от шефа, – ненавидя себя за вранье, извинился Кристиан. – Я перезвоню тебе, ладно?

Эти чертовы листы могли валяться где угодно, но Кристиан решил начать с багажника и не ошибся: в груде старых журналов лежала сиреневая полупрозрачная папка. Несколько первых листов были залиты то ли маслом, то ли грязными дождевыми каплями, и Кристиан с трудом отлеплял один лист от другого. Закончив с этим нудным занятием и тщательно осмотрев остальные противоречивые предметы, неясно каким образом попавшие сюда, он снова сел в машину и взял в руки первую страницу.

«Замерев на пороге, Энцо без сожаления окинул взглядом временное свое жилище и тихо прикрыл за собой дверь. Пугая темноту быстрыми, уверенными движениями и мгновенными, непредсказуемыми остановками – а так только ящерицы и змеи двигаться умеют, – он бесшумно пересек пустую торговую площадь и, еле касаясь пальцами холодных стен домов, остановился у небольшой арки, внутри которой слабо светило узкое оконце, а чуть выше горела лампада – вечный огонь его католической веры. Постучав по двери сначала четыре, затем два и потом еще один раз, Энцо сделал шаг в сторону и присел на корточки: из таких вот окошек запросто убить могут – или копье, или стрела, разное бывает. Тяжелая дверь прохрипела что-то грубое о непрошеных гостях, дважды дернулась и медленно открылась, приглашая Энцо к горящему у противоположной стены очагу. Старая рыжая собака лениво подняла глаза и тут же закрыла их, но когда Энцо сделал первый шаг, она резко вскочила и оскалила такие же рыжие, как и ее шерсть, клыки.

– Тише, – хриплый голос появился чуть позже хозяина, невысокого, но уже седого мальчика лет тринадцати. Медленные движения, прижатые, как у рыси, уши и усталые глаза совы – вот и все, что выхватил Энцо в первую секунду. Чуть позже он отметил еле заметную хромоту и длинные паузы, возникающие каждый раз, когда мальчик произносил имя Господа или упоминал кого-либо из святых. Неестественная худоба, сутулые плечи и отсутствие трех верхних зубов никак не вязались с его властным, завораживающим голосом. Необычная манера растягивать гласные и резко обозначать звонкие согласные придавала любой фразе оттенок повелительной проповеди или забытой, языческой молитвы. В любом случае, голос мальчика заставлял Энцо слушать. Этот голос мог воздействовать на толпу, а это было именно то, зачем братья отправили его в этот заброшенный городок. В целом он был с ними согласен: подходящий пастушок, а его хромота и немощь могут обернуться неведомой силой, которая заставляет людей с особенным почтением прислушиваться к калекам, убогим и блаженным, но поработать с ним все равно придется.

– Думаю, трех месяцев хватит, – вслух пожелал самому себе Энцо. – До мая времени достаточно, успею.

– Я вас не понимаю. – Мальчик робко взглянул на незнакомого человека, решающего сейчас его будущую судьбу.

– Пока тебе и не надо ничего понимать. Где твой отец? – После длинных рассказов мальчика о загадочных снах и страшных предчувствиях Энцо решил приступить к задуманному.

– Я здесь. – Из-под грязных тряпок, слегка присыпанных сухим прошлогодним сеном, осторожно выглянул сгорбленный лысый старик. Был он черен, как ворон, как подслеповатый умирающий ворон, ведь все при нем: и хищный клюв, и немигающие глазки, и нервно переступает с ноги на ногу, да только движения эти скорее от робости, чем от злости.

– Я же постучал семь раз, – удивился Энцо, – разве тебя не предупреждали? Что ж ты спрятался?

– Они обещали прийти осенью, а сейчас зима, – недовольно проворчал старик и тяжело опустился на колени. – Оставьте вы нас, – после недолгого молчания зашептал он, – ради Христа, оставьте! И мальчика моего не трогайте, не в себе он.

– Ты ведь деньги брал? – ласково напомнил старику Энцо. – Весной к тебе приходили мои братья. Помнишь? Тогда ты взял небольшой кожаный мешочек. А что там, в мешочке-то этом, было?

– Вы совсем не похожи, – оттягивая ответ, упрямился старик.

– Орден францисканцев, – воздев руки и закрыв глаза, торжественно объявил Энцо старику. – Все, кто принадлежат ему – братья.

– Я ничего о нем не слышал. – Старик на глазах из ворона превращался в глупую мышь, пытающуюся поскорее найти любую щель и скрыться в ней навсегда.

– Два года назад Иннокентий III утвердил наш устав, – гордо продолжал Энцо.

– Через несколько дней наступит 1212 год, так говорит наш викарий. Значит, ордену исполнится три года? – уточнил мальчик.

– Нас уже около десяти тысяч, – утвердительно кивнул пастушонку Энцо. – Так что, старик, отдаешь сына?

– Не отнимайте его, – заплакал этот то ли ворон, то ли мышь. – Один я просто не выживу. Старшие сыновья давно уж померли, голод-то какой в прошлом году был.

– Этого хватит? – Энцо полез за пазуху и бросил ворону небольшую наживку в виде блестящего кожаного мешочка с монетами. – Хватит на две зимы, а то и больше – уверенно сказал он. – А к этому сроку мы, бог даст, уже вернемся.

– Может, купите двух моих некрещеных? – взмолился старик. – Бегают где-то среди цыган. Скоро весна, тогда они здесь и появятся.

– Идем. – Энцо встал и крепко взял мальчика за руку. – Как тебя зовут?

– Стефан, – ничего не понимая, заплакал тот.

– Значит, Первомученник, – улыбнулся Энцо. – Подходящее имя, духовное. Ладно, прощайся с отцом, мы уходим.

– В черный понедельник уходите, нехорошая это примета, – прижимая к себе потяжелевший вдруг мешочек, а не тщедушное тело сына, недовольно проворчал старик. – В понедельник в дорогу не отправляются, это вам каждый скажет.

Кривая, узкая улица резко свернула за угол и сломя голову понеслась вниз, к вонючему Рыбному тупику, где, кроме как на десяток рыбацких хижин и дюжину выставленных на солнце старух, и смотреть-то было не на что, но сразу за последним домом хромого Исая улочка превращалась в запутанную тропу, тропа – в задумчивые следы, и вели эти следы к полуразрушенной, с решетками на оконцах, башне одинокого Гиза.

Те отчаянные, что осмеливались подойти поближе, возвращались оттуда молчаливыми и бледными, но наутро клялись, что видели, как из западного верхнего окна вылетали струи зеленого дыма, а если погода дождливая, то мертвецкая эта зелень красной становится, и все капли тогда – тоже красные, а кто не верит – тот пусть сам сходит и посмотрит, только туда на трезвую голову идти надо, иначе бог весть что привидеться может.

Миновав сонных старух и отвернувшись от любопытного взгляда вечно торчащего на улице Исая, Энцо и Стефан пересекли светло-фиолетовое лавандовое поле, покружили по невысокому, но скрывающему их фигуры перелеску и, продравшись через колючие кусты высокой собачьей розы, оказались у берега неглубокой, но очень холодной речушки. Башня Гиза располагалась на противоположной стороне реки, и если бы не подвесной мост, опустившийся к их ногам после того, как Энцо трижды прокричал греческое “Стефанос”, им пришлось бы пересекать реку вброд. В прошлый раз Энцо так и сделал, но тогда был теплый сентябрь, а сейчас – хоть и солнечный, но все еще холодный март. Быстро пробежав по мосту и еще раз оглянувшись – не следит ли за ними кто, – Энцо с мальчиком достигли массивных кованых ворот, и только когда им с трудом удалось протиснуться в открывшуюся небольшую щель, они смогли перевести дыхание.

– Следуйте за мной, – холодно поздоровался с ними тощий бородатый охранник, но прежде, чем двинуться в путь, он с усилием опустил тяжелый рычаг и проследил, чтобы мост принял свое обычное вертикальное положение.

– Вот так, – негромко похвалил он себя и пристально посмотрел на Стефана. – Этот? Не мелковат?

– Веди нас, – вместо ответа жестко приказал Энцо. Не хватало еще, чтобы неграмотные охранники обсуждали внутренние дела ордена и по каждому случаю высказывали бы Энцо свое собственное мнение: надо бы Гизу об этом сказать, совсем он их здесь распустил.

– Да веду я, веду, – пробурчал себе в бороду охранник и первым шагнул в сторону узкой двери, ведущей не на второй этаж башни, как ожидал этого Энцо, а вниз, в подземелье. Орден присмотрел эту разрушенную башню исключительно по той причине, что на трех подземных этажах располагалось большое количество комнат и келий, а на самом нижнем, четвертом этаже бил прозрачный родник, так что в случае необходимости здесь можно было бы подолгу выдерживать осаду.

– Почему не наверх? – заволновался Энцо. Уж кто как не он знал предназначение трех камер, оборудованных для быстрых бесед с иноверцами и врагами их ордена. – Что-то случилось?

– На втором этаже башни Светлейший приказал сделать мастерскую, – гордый от того, что он в курсе всех дел старого Гиза, через плечо ответил охранник. – Опыты разные придумывает: дым, огонь, взрывы, в общем, я ничего не знаю, но очень страшно. Особенно ночью.

Энцо шел последним и внимательно разглядывал те небольшие изменения, что произошли в подземелье за последние четыре месяца: здесь вход замурован, тут – новый замок, там – вместо двери поставлена железная решетка, и что это за такие темные углубления в стенах?

– Пришли. – Бородач дважды постучал о косяк чуть приоткрытой двери и, ожидая указаний, замер.

– Ждите здесь, – шепнул Энцо и, быстро войдя в темное, освещенное лишь светом нескольких толстых свечей помещение, плотно прикрыл за собой дверь. Влажные, с трещинами, стены были обработаны опытными мастерами: только им было под силу вырезать в них высокую, небольшой глубины нишу, служащую Гизу своеобразным каменным креслом. В часы духовных сомнений или внезапных приступов ярости он осознанно делил себя надвое: с молитвой усаживаясь в этот добровольный вертикальный склеп, его первая, святейшая часть неподвижно наблюдала за течением времени, в то время как вторая, материальная, заставляла его мысли двигаться с такой же скоростью, что и четки, соединенные прочной веревочкой, сплетенной из овечьей шерсти.

– Привел? – Одетый в темную монашескую накидку Гиз напоминал говорящее наскальное изваяние, и, если бы не противный запах изо рта и болтающаяся у талии веревка, любой из новых братьев и вправду поверил бы в его божественное происхождение. В глазах Гиза тревожно спала холодная дождливая задумчивость, но длинные пепельные ресницы превращали эту тревогу в подслеповатое стариковское беспокойство; за редкой, рыжеватого цвета, щетиной змеился темный глубокий шрам, царапающий его левую щеку с такой же яростью, с какой дьявол направо и налево раздает пощечины всем тем, кто проповедует совершенную бедность, аскетизм и еженедельные проповеди среди жителей ближайших городков. Именно поэтому добрая половина их монашеского ордена состояла из калек и блаженных; именно они, навсегда отказавшись от какой-либо собственности, и дали название их движению – нищенствующий орден.

– Мальчик здесь, – чуть склонив голову, но не настолько, чтобы не видеть Светлейшего, тихо ответил Энцо. Ему нужно было понять, какой из ликов Гиза сейчас перед ним. – Два месяца Стефан провел в келье в нашем монастыре недалеко от Клуа. Выучил все, что я ему рассказывал. Знает наизусть шесть молитв, каждая из которых вводит его в транс.

Заметив смущение Энцо и отметив про себя, что ранее тот склонял голову чуть ниже, Гиз беззвучно перебирал четки и вспоминал все четыре неудачных Крестовых похода. Сама идея освобождения Иерусалима и Гроба Господня от неверных принадлежала тщедушному и неграмотному Петру Пустыннику и беднейшему из рыцарей Готье сан Авуа, за что и получил он насмешливое прозвище – Готье Нищий. Смешно вспоминать, но командовал он армией всего из десятка вооруженных копьями всадников. Собрав толпу оборванцев и бездельников, они безоружными отправились из северо-востока Франции в Иерусалим, убивая по пути всех евреев и просто богатых жителей. Начав грабить уже в Руане, они сделали паузу лишь в Майнце, где слухи о том, что христиане не щадят ни женщин, ни детей, привели к тому, что евреи совершили массовое самоубийство: сильные мужчины сначала убивали мудрых своих отцов, и уж затем – плачущих и ничего не понимающих младенцев. Судя по всему, матери умирали сами.

– Голос, вибрации, тембр? – Гиз и сам умел изменять свой голос до неузнаваемости. Его уверенность в том, что на человека более всего воздействует тембр, нежели слова, не раз приносила ему успех в спорах с братьями. Скорее всего, именно поэтому он и стал у них Светлейшим.

– С ним поработали цыганские девушки, – чуть отводя глаза в сторону, улыбнулся Энцо. – Они ведь всегда знают, какую именно ноту им нужно взять. Это их профессия.

– В деле пробовал? – Пальцы Гиза нервно перебирали седьмую декаду темных кипарисовых зерен. В руках Светлейшего крупные, неровные шарики местами треснули, а кое-где даже поседели, так что издали четки казались темно-белой подвижной линией с тонким крестиком на конце. Крестик беспечно поднимался и опускался, словно не понимал он, что четки есть не что иное, как напоминание о молитве, а четки, сведенные в кольцо, – о непрерывной молитве и особом ритме, который создают каждое из семидесяти зерен.

– Недавно на площади он собрал сотню человек и те чуть не отправились с ним на восток, за Гробом Господним. Еле я их разогнал. – Энцо и сам удивился, насколько быстро и легко Стефан притягивал к себе толпу.

– Хорошо, – грустно усмехнулся Гиз. – Ближайший советник папы одобрил Крестовый поход детей. Мы начинаем в мае. Чтобы не было случайных неприятностей, второй такой пророк объявится в Германии. Брат Анри тоже поработал на славу, его кандидата я увижу на следующей неделе. А теперь зови сюда своего Стефана, посмотрю я на него.

Чуть откинувшись назад, Гиз пропал в холодной каменной темноте и оттуда наблюдал, как немного заикающийся Стефан взял Энцо за руку и без запинки прочел первую и вторую молитвы, но в начале третьей он вдруг замер и сделал два шага в сторону каменной его ниши, и слава богу, что Энцо успел его задержать: никто из посторонних не должен видеть лика Светлейшего.

– Продолжай, Стефан, – забеспокоился Энцо. За эти месяцы он очень привязался к мальчику, и это новое, незнакомое чувство беспокоило его.

– Я стараюсь, но я не могу. – Мальчик хотел сделать еще один шаг в сторону Гиза, но Энцо крепко сжал его руку. – Давай выйдем на свет. Мне мешает темнота и вот эта тень. – Стефан поднял правую руку, и если бы он сделал еще пять-шесть шагов, его указательный палец уткнулся бы Светлейшему прямо в переносицу. – А еще я вижу море, – улыбнувшись, прижался он к Энцо. – Все утро и день дует сильный ветер, и в море образуется небольшой проход, а высокие волны становятся стенами. Море расступается перед нами, но это ненадолго. Мы все должны успеть, но я знаю, что последние погибнут в водах. Чудо не может длиться долго.

– Ты говоришь о второй книге Моисея? – помог мальчику Энцо.

– “И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушею, и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую сторону”, – закрыв глаза и опустившись на колени, Стефан водил руками по неровному каменному полу, но через несколько мгновений он разочарованно взглянул на Энцо. – А где же ракушки? – грустно спросил он. – На дне моря обязательно должны быть ракушки и небольшие гладкие камни.

В то время как мальчик касался пальцами пола и удивлялся, отчего его пальцы совсем не соленые, Гиз второй раз за день задумался о том, что первый, второй, да и последующие два Крестовых похода так и не принесли католикам желаемого результата: господства их католической веры над душами человеческими. Конечно же, большой ошибкой был раскол христианской церкви в 1054 году: скорее всего, будь живы и Папа, и Вселенский патриарх, они так и не смогли бы объяснить причин, побудивших их разделить людей на два, крестящихся по-разному, мира.

– Хорошо, мы уходим. – Энцо не оставалось ничего другого, как развернуть мальчика к двери и тихонько подтолкнуть его в спину. Стефан напоследок обернулся в сторону высокой темной щели, и губы его так быстро задвигались, что ни Светлейший, ни Энцо не смогли понять ни слова.

В это мгновение скрипучая дверь тяжело выдохнула и втолкнула в помещение красного от волнения охранника. Сжимая правой рукой слишком тяжелый для него меч, левой он так отчаянно теребил свою бороду, что казалось, будто именно сегодня он решил расстаться с ней навсегда.

– У нас гости, Светлейший, – глядя сквозь Энцо с мальчиком, закричал он. – Дождались! Он приехал!

– Мы будем в башне, – громко сказал Энцо и, чуть задев бородатого плечом, он со Стефаном быстро выбрался на воздух.

– Приведи его. – Голос Светлейшего указывал на среднюю степень раздражения, и охранник посчитал необходимым уточнить, считает ли Гиз возможным встречу Энцо с гостем: насколько он помнит, ему было строго-настрого приказано хранить визит Флейтиста в тайне. Умение этого человека завораживать толпу пугало всякого, кто хотя бы раз видел, как, взяв в руки флейту и слегка пританцовывая в такт музыки, он лишь взглядом указывал направление, и люди шли. Имени его никто не знал, да и ни к чему ему были земные имена: магии флейты и взгляда было достаточно для того, чтобы слушатели теряли рассудок и покорно плелись за этим высоким и худощавым человеком. Ходили слухи, что пришел он с Востока, иначе как было объяснить его смуглую кожу и любовь к пестрым, с разноцветными блестками, одеждам?

Охранник от усердия еще раз дернул себя за бороду и, поднявшись по неровным, с выбоинами, ступеням, пересек внутренний двор башни и подошел к любимому своему рычагу, приводящему в движение тяжелый подвесной мост.

– Можно мы постоим и посмотрим? – взгляд Стефана…»