Текст книги "Кристиан"

– Я сказала «два раза»? – отшатнулась от него Клер. – Да ты вообще где был-то во время нашего разговора?

– Я был между вами и Амазонкой, это правда, – невозмутимо продолжил Кристиан. – Но она спросила тебя лишь раз, а ты дважды ответила: нет. Наверное, ты просто волновалась?

– Наверное, – безразлично прошептала Клер. – Я так устала за последнее время.

– Давай ты отдохнешь где-нибудь? – мягко предложил Кристиан. – Есть замечательные провинциальные городки, где день и ночь длятся ровно столько, сколько ты захочешь. То есть там все очень условно с часами и расписанием. Я бы мог найти для тебя небольшой дом, но обязательно с уютной мансардой и открытым балконом.

– А ты поедешь вместе со мной? – обрадовалась Клер.

– Нет, ты же знаешь, что творится на работе, – не краснея, соврал Кристиан. Никакой работы у него не было, и что делать дальше, ему было совершенно непонятно. Наверное, разные интервью.

Не найдя что ответить, Клер вытащила платок и долго вытирала несуществующие слезы. Кроме злости и бессилия внутри нее просыпалось что-то похожее на смутную догадку: дикую и дерзкую. Высадив Клер сразу за большим магазином, предлагающим посетителям ощущение финансовой невесомости в размере девяностопроцентных скидок, Кристиан покружил по знакомым кварталам и остановился недалеко от набережной. Взяв рукопись Доминика и выключив сотовый телефон, он устроился на одной из многочисленных лавочек у воды. Первая глава заканчивалась тем, что Светлейший по имени Гиз не захотел показывать Флейтиста, в то время как симпатичный ему Энцо оказался с маленьким Стефаном у небольшой дверцы, ведущей на второй этаж башни. Именно там проходили встречи Светлейшего с братьями ордена, в том числе и с Энцо, и совсем недавно старик придумал себе склеп на третьем нижнем этаже. Скорее всего, находясь в раздвоенном состоянии, и придумал Гиз Крестовый поход детей, а чтобы замысел не провалился, решил он отправить в Иерусалим два отряда, один из Франции, а второй из Германии, из Кельна.

Фульк Гусенок

«По детским следам слепые дожди чертили на земле реки, и если встречались на их пути небольшие, неправильной формы возвышенности, то вода осторожно обходила эти холмы стороной, потому что в начале Крестового похода детей еще хоронили, а потом перестали: не было сил.

По их мертвым телам дикие звери узнавали кратчайший путь в Иерусалим, что на зверином языке звучало как “ад”, потому что даже звери не отправляют своих детей на верную гибель.

По их голосам деревенские священники узнавали о приближении неизвестной христианской чумы, уносившей из домов обезумевших вдруг детей, и никакая молитва не помогала.

По сочиненным ими гимнам многие впервые знакомились со словом и верили, что свершится чудо и расступится перед ними море, но море не расступилось, и, замерзшие, стояли они по пояс в воде и молились, и самые слабые поворачивали назад.

В их серые одежды вцеплялись нашитые наспех кресты, и те, у кого они были красными – громче пели, а у кого черные – со стоном падали, и некому было поднять их.

И когда закрывались перед детьми города – потому что никто не хотел делиться с ними пищей, – ложились они у крепостных стен и звали на помощь святых угодников и особо почитаемую ими Деву Марию, но никакая Мария так ни разу и не появилась, и единственной, кто отозвался на их призывы, была слишком ранняя для этих мест осень. Ослепшие за лето дожди на ощупь искали кратчайшие пути до низин и оврагов, превращая их в ледяные и смертельные купели, а неделей позже, устав от однообразного своего занятия, вспомнили они, что их капли умеют менять форму и цвет. Дождавшись первого горного ветра, осыпали они землю легкими белыми шариками, похожими на снежную карусель в дни октавы Рождества, когда на восемь праздничных дней приходилось целых пять сопровождающих их праздников, или соборов. Наигравшись за день легкими снежинками, к вечеру ветер забирался на самую высокую гору и, пригнувшись, летел по снежному склону с такой яростью, что ни птицы, ни эхо не могли соперничать с ним в этой дикой скорости, а ползущая вслед ему лавина хоронила под белым своим покрывалом всякого неосторожного, кто оказывался у нее на пути.

В самом начале августа, пройдя всего несколько дней от последнего, прогнавшего детей городка и миновав высокий горный перевал, идущие первыми Стефан и Гусенок Фульк дали команду остановиться, и окружившие их детские колонны не давали остальным увидеть страшное: близ высокого, с редкими деревцами, холма на зеленой траве лежал снег.

– Дева Мария Снежная, Богородица наша, – шепотом сообщил другу Стефан. – Знак это, хороший знак.

– Что же здесь хорошего? – не понял его Гусенок. – Зима никогда так рано не начинается.

– Рим на семи холмах стоит, – объяснил Фульку терпеливый Энцо. – Один из них, Эсквелинский, – особенный. Очень давно, в ночь на 5 августа, выпал на нем снег. А до этого было видение у папы и еще у двух горожан, будто явилась к ним Богородица.

– А потом добрые люди построили на холме собор, и прихожане поклоняются иконе чудодейственной, – тихо продолжил Стефан.

– Как она называется? – Гусенок ничего не слышал ни о Риме, ни о семи холмах, ни об этом особенном соборе.

– Мадонна снега, – торжественно ответил Энцо. – Я видел ее однажды.

– Красивая, добрая? – любуясь искрящимися снежинками, спросил его Стефан.

– Грустная, – задумчиво гладя мальчика по голове, Энцо не решался рассказать о том, что из всех икон, которые ему приходилось когда-нибудь видеть, эта была самая печальная, а Христос на руках – строгий, на старика похож.

– Так мы идем? – Гусенку не нравилось бездействие, а тем более холодное бездействие без движения и огня.

– Костры, – приказал подошедшему сзади юноше Стефан. – Передай все остальным: мы разведем костры и пробудем здесь день. Ступай с богом.

Почему Светлейший и Стефан решили начать Крестовый поход именно во французском Вандоме, разделенном грязной и мелкой Луар ровно надвое, Энцо не знал: их разговор длился более суток, и никто, за исключением того бородатого охранника, допущен к ним не был. Некоторой подсказкой могло служить далекое родство Светлейшего с Домом Прейи, чей предок положил начало династии, правящей в этом графстве уже более ста тридцати лет. За свой неугомонный нрав, стоивший ему потери половины наследства, и вечную вражду со старшим родным братом был он прозван Фульк Гусенок, что в вольном переводе читалось как простонародные “глупыш” или “пустуля”. Судьба распорядилась так, что через столетие родился у местного графа мальчик, и поскольку в их семье было принято называть своих отпрысков не иначе как Жанами или Бушарами, то граф решил прервать череду нескончаемых одинаковых имен, тем более что сын его как две капли воды походил на славного своего предка. Так и был он представлен Энцо, Стефану и Флейтисту во время их знакомства с местной властью в лице графа Жана III Духовника, человека верующего, но крайне скупого и мелочного, ибо в письме, переданном Энцо от Светлейшего, ясно говорилось о необходимости полного содействия и посильной материальной помощи на первое время, и вот как раз с этим и произошла некоторая заминка.

– Я полагаю, что двух-трех повозок с провизией и вином будет достаточно? – Духовник, не стесняясь, смотрел на тех, кто ставил своей целью попасть в Иерусалим, что означало, как минимум, три или четыре месяца пути до моря, а там уж как повезет.

– Мне понравился ваш сын. – Флейтист кивнул в сторону десятилетнего, розовощекого Фулька Гусенка и незаметно извлек из разноцветного жилета тонкий, с инкрустированными дырочками, инструмент. По глазам Духовника он понял, что тот наслышан о его умении превращать любую грешную душу в послушную глупую овечку, и для первой встречи это показалось ему вполне достаточно.

Стефан исподтишка рассматривал маленького Фулька и, судя по всему, привыкал к роли старшего: Светлейший говорил, что начнут они вместе, и ему нужно будет очень много сил, чтобы глупый этот Гусенок всей душой почувствовал бы себя вторым после Стефана вожаком. “Он сын графа. Если он пойдет с тобой, пойдут и другие, – шептал ему в тот долгий день старый Гиз. – Ну а если что-то пойдет не так, то Флейтист поможет”.

– Я вас понял. – Жан III снял с себя маску Духовника и приказал казначею принести все сведения о налогах и сборах за последние месяцы. – Год был неурожайный, – подготавливал он гостей к неутешительному ответу в виде, допустим, еще четырех повозок.

– Очень хорошо. – Флейтист умел улыбаться так, что после его улыбки люди долго спорили: видели они оскал дьявола или удалось им заглянуть в самую бездну страха, разгуливающего по чистилищу?

– Когда отправляетесь? – Голос Жана не выражал ничего, кроме желания как можно быстрее уйти в сторону от непонятной и рискованной этой миссии: детского Крестового похода. Недавний поход бедноты оказался не чем иным, как грабежом попадавшихся на их пути деревушек и среднего размера селений: крупные города выставляли против них солдат.

– Зависит от вашей любезной помощи. – Флейтист сделал резкий жест, достаточно ясно выражающий его личное отношение к графам и разным духовникам.

Поручив Энцо находиться рядом со Стефаном на всем их пути до Иерусалима, Светлейший ни словом не обмолвился о первенстве Флейтиста во время такого важного для них первого разговора. В надежде разузнать побольше об этом странном человеке, Энцо несколько раз обращался к Гизу с вопросами, но, кроме скупых и откровенно жестких междометий, свидетельствующих о том, что не его это дело – обсуждать решения ордена, он так не получил от Светлейшего какого-либо внятного ответа. Был Флейтист молчалив, угрюм и нетороплив, но когда они переходили старый, с прогнившими бревнами, мост и, поскользнувшись, Энцо чуть не упал на лежащие внизу огромные валуны, Флейтист с ловкостью рыси прыгнул на соседнее бревно и крепко схватил его за руку. “Рано еще тебе, – спокойно сказал тогда он. – Не торопись”.

– Ваш ужин готов. – После легкого стука в дверь в комнату на цыпочках вошел слуга и, сделав несколько бесшумных шагов вдоль противоположной от гостей стены, с поклоном распахнул двери в небольшое, но уютное помещение с шарообразным потолком и овальным столом посередине.

– Звезды, – пропустив вперед всех, кроме семенящего за Флейтистом Фулька, неожиданно произнес Жан и обратил внимание гостей на два круглых окна на потолке. – Я изучаю созвездия и наблюдаю за небом. Вам это может показаться странным, но я нахожу там ответы на многие свои вопросы.

– Ну, почему же странным? – не согласился с ним Энцо. – 4 июля 1054 года зажглась на небе яркая звезда и не уходила она ни днем, ни ночью, и через двенадцать дней свершился окончательный раскол христианской церкви. Вы думаете, это случайно?

– В самом деле? – впервые за все время их знакомства удивился Флейтист.

– Светила она двадцать три дня, – уточнил Энцо. – Созвездие Тельца.

Беседа и ужин довольно быстро переплелись между собой настолько тесно, что перестали мешать друг другу и выяснять, кто же здесь все-таки главный. В то время как мужчины говорили об астрологии и падающих с неба кометах, издали напоминающих морских мечехвостов с колючими шипами на еле видных и тонких хвостах, Стефан и Фульк оживленно спорили о дурных приметах и наводнениях, которые после порчи – самая что ни есть страшная беда, потому что ни скотины тогда не накормить, ни пшеницу не убрать, да и вообще. Естественно, вызванного казначея нигде не могли найти, первый кувшин вина давно уже был заменен на второй, и тут Энцо заметил, как Флейтист, вместо того чтобы достать и, по обыкновению, протереть серебряную свою флейту, достал из жилета что-то похожее на кисет и высыпал на ладонь несколько серых крошек. Наливая мальчикам воду, он настолько интересно рассказывал о пустынной Книге чисел, где все сорокалетние поиски Земли обетованной расписаны буквально по неделям, что никто, кроме Энцо, не увидел, как в бокал Гусенка опустился один серый кружочек, мгновенно растворившийся, даже не достигнув дна.

Выйдя на улицу в приподнятом настроении и не обращая внимания на нищих, пристающих к Гусенку в силу его положения, а к незнакомцам просто наудачу, Стефан, Флейтист и Энцо шли вдоль одноэтажных старых домов со столь узкими оконцами, что живущие в них люди даже при желании не смогли бы рассмотреть, кто же так шумно разговаривает и хлопает в ладоши.

– И когда позвала его осень, он бросил родных и близких и пошел вслед за нею и не видел на пути своем ни людей, ни животных, одни дожди и грязь окружали его, но все равно шел, а когда упал замертво, то сказал Господь… – Из-за покосившейся телеги на идущих выплыло неопределенных лет женское существо в грязной холщовой рубахе, чьи рваные края так тяжело волочились по земле, что и сами, наверное, давно уже превратились в землю.

– Кто это? – Стефан испуганно сделал шаг назад, но быстрые руки Энцо поддержали его.

– Туманница, – сквозь зубы прошептал Гусенок. – Ясновидящая. Она всегда из тумана приходит. Вы только близко к ней не подходите, опасно.

В эту минуту ноги его подкосились, руки безвольно повисли вдоль тела, а яркий его румянец превратился в восковую посмертную маску, чуть подкрашенную темными густыми ресницами и сведенными у переносицы бровями.

– Пить, – одними губами прошептал он и, с ужасом глядя на старуху, прижал к себе…»

Чезара

– Стакан воды, пожалуйста. – Проводив Кристиана до машины, Клер вошла в первое попавшееся кафе и выбрала столик у окна. Когда нужно было подумать, она всегда делала именно так. Надев темные очки, Клер почувствовала себя увереннее: просто удивительно, насколько защищенным становится человек в темных очках. Пряча глаза, он будто прячется сам, и этот самообман действует независимо от пола или времени года.

Иногда Клер садилась в поезд и пробегающие мимо нее картинки помогали ей чувствовать себя легкой и смелой, даже отважной. Столик в кафе заменял ей поезд: за окном мчались машины и спорили люди, на противоположной стороне улицы молодая цветочница с улыбкой предлагала мужчинам цветы, а чуть левее – молодая пара все никак не могла расстаться. Юноша целовал девушке руки, но, сделав два шага, возвращался и что-то говорил, а потом уже не могла уйти она: видимо, слова были важнее поцелуев, и Клер очень хорошо ее понимала.

Две девушки за ее спиной что-то оживленно обсуждали, но, несмотря на громкую музыку и привычный шум простого молодежного кафе, Клер выхватила имя Кристина.

– А мне не жалко, – говорила та, что сидела ближе к Клер. – Гордости в нем много. Ну, выгнали и выгнали. Что он, первый, что ли?

– Как-то не по-человечески это, – ответила ее собеседница, и Клер тут же достала из сумочки пудреницу с зеркальцем. Та, вторая, была ей знакома: они встречались как-то на одной из вечеринок, которые устраивал для своих людей Кристиан.

– Да и черт с ним, – хихикнув, ответила первая, и девушки перешли на более важную тему, затрагивающую последние тренды в области пластической хирургии и максимально допустимого размера декольте, уместного для скупой и однообразной офисной жизни.

Решение пришло быстро, как выстрел: видимо, кто-то по ошибке нажал на курок, выбрав своей мишенью слабую, запутавшуюся женщину. В такие минуты и уворачиваться-то бесполезно: пуля безошибочно находит в человеке самое слабое место и вмиг убивает в нем хладнокровие и рассудительность. Клер даже испугалась и чуть не обожглась горячим кофе, но спустя несколько минут успокоилась и в деталях повторила вслух то, что еще несколько минут назад могло показаться ей кощунственным и циничным. Откинув назад голову, она привычным жестом поправила волосы и набрала нужный номер.

– Добрый день, департамент по связям…

– Сестричка, мне нужен телефон этой женщины. – Клер вмиг перебила знакомую трель своей младшей сестры.

– Ой, привет! Ой, ты где? Давай увидимся на днях?

– Телефон. – Клер сжала губы и две складочки быстренько побежали вниз. – Дай мне ее телефон. Я решила.

– Но, Клер, я, правда, не советую. – Голос сестры немного задрожал, что, скорее всего, свидетельствовало не о волнении, а об обычном в таких случаях любопытстве. – А что случилось-то? Это очень личное, да?

– Подрастешь – расскажу, – успокоила ее Клер, и минутой позже она уже звонила и записывала адрес той, о которой ходили такие разные слухи, что верить нельзя было ни одному из них.

Дверь открыла высокая, под два метра, мулатка. Ее загорелый возраст прятался где-то между гладкой, матовой кожей и усталым взглядом женщины, похоронившей свою молодость еще в те времена, когда люди понимали друг друга без слов, а девушки без счета рожали детей, потому что знали: дай Бог, если выживет каждый четвертый. Двигаясь в такт ее дыханию, длинное ожерелье из розовых, с белыми прожилками, раковин мерно покачивалось на двух упругих океанских волнах и еле прикрывало грудь. Все раковины были одинаковой овальной формы, но самая большая из них удивила Клер своим персиковым цветом и пятью острыми шипами, находящимися прямо напротив ее глаз.

– Это самец. – Указательным пальцем мулатка осторожно дотронулась до каждого из них и чуть не укололась о последний. – Остальные женщины, – проведя ладонью по тихим, перламутровым сестрам, добавила она. – Так было всегда: хочешь ты этого или нет.

Прямое, с открытыми рукавами, платье касалось пола, и если бы не зеленовато-бордовые разводы на темной холщовой материи, ее фигуру можно было бы принять за ствол сильного смоляного дерева, чьи опущенные голые ветви были изуродованы ядовитыми древесными муравьями и мелкими кровяными москитами. На левой руке мулатки Клер разглядела татуировку большой черной птицы, оседлавшей трехголовую зубастую ящерицу, а на правой, чуть ниже предплечья, увидела она разрезанную на три части луну. Ее бронзовые, острые края освещали гладкую, ночную кожу, но средняя часть напоминала глубокую малиновую рану, схватившую руку так сильно, что были видны небольшие черные синяки.

– Почему-то все боятся именно луны, – холодно заметила мулатка. – Нет в ней ничего страшного. Человеческие мысли гораздо страшнее.

– Почему три части? – боясь показаться нетактичной, осторожно спросила Клер.

– Небо, земля, человек, – хмуро ответила та.

– А мне ближе отец, мать, дитя, – постаралась улыбнуться Клер.

– А мы скоро увидим, что тебе ближе.

Густой, с сигарной хрипотцой, голос окутывал дымкой каждое произнесенное ею слово, отчего фразы Чезары казались длиннее и просторнее. В отличие от большинства южноамериканок, она не растягивала гласные и не сверкала глазами: сквозь загнутые вверх ресницы на Клер смотрели два черных, спокойно горящих уголька, готовых вмиг сжечь любого, кто нарушит ее собственное пространство или усомнится хоть в одном из ее предсказаний.

Длинные, перевязанные разноцветными узелками волосы закрывали плечи и грудь, но на этой радуге Клер не увидела того красного цвета, что в православии символизирует божественное проявление, а у народов Востока – мужскую энергию ян, включающую в себя не только решимость и силу, но любовь, страсть и гнев.

– Он слишком противоречивый, – разглядывая Клер с ног до головы, мулатка не сделала ожидаемый шаг назад, а, чуть прищурясь, скрестила на груди шоколадные, сильные руки. – В первую очередь это кровь и огонь, агрессия и жестокость. Мое имя Чезара. Зачем тебе этот красный шарф?

– В христианстве этот цвет посвящен Святому Духу, а также крови Иисуса Христа, пролитой им во имя всего человечества, – тихо ответила Клер и сделала робкую попытку посмотреть мулатке в глаза.

– Что ж ты, такая верующая, к ведьме-то пришла? – Брови Чезары нарисовали толстую прямую линию, но мгновением позже оттолкнули друг друга и недовольно замерли на своих привычных местах.

– Я не нашла там ответа, – честно призналась Клер. – Мне можно войти?

– Иди в ту комнату, – немного подумав, приказала Чезара. – Только сними с себя все блестящее. – Еле заметный акцент выдавал в ней уроженку или Кубы, или Бразилии, но судя по тому, что Чезара не видела никакой разницы между обращениями «вы» и «эй», можно было смело сказать, что гены негроидной расы и на этот раз оказались сильнее своих слабых бледнолицых соперников.

– Я оставлю крест, вы не против? – Клер сжала в ладони маленький серебряный крестик и с полузакрытыми глазами вошла в фиолетовую, овальной формы, комнату.

Одно низкое соломенное кресло, земляной пол и несколько раскиданных на полу циновок: из мебели в комнате больше ничего не было. На стенах висели фотографии Боба Марли, скелеты неизвестных Клер хищных рыб гонялись за зеленоватыми чучелами игуан, а застывший на потолке орел так высоко поднял свои темные перья, что издали они казались двумя небольшими рогами, указывающими на кресло, в которое еле поместилась полная вошедшая в комнату Чезара.

– Это гвианская гарпия, – успокоила она Клер. – Ей лет пятьдесят, не меньше. А почему ты не сняла кольцо?

– Это обручальное, – мягко ответила Клер.

– Вы ведь не венчаны? – Чезара отвернулась в сторону и что-то тихо прошептала себе под нос.

– Кристиан был против, – вспоминая их частые споры, оправдывалась Клер. – Он говорит, что церковь – это только подсказка и что главное находится дальше. А все внешнее – полная ерунда, и нужна эта ерунда только тому, кто не уверен в себе.

– Интересная мысль, – удивленно причмокнула Чезара. – Я имею в виду – интересная для мужчины.

Клер могла забыть место и действие очередного рассказа Кристиана, но случай в аэропорту она запомнила навсегда. «Они хотят сделать из нас стадо, – глядя на двух монахов, обвешанных пакетами из “Duty Free”, – прошипел тогда Кристиан и зло посмотрел на нее, – стадо из глупых овец с крестиками на шее. Когда овечки мирно спят, видны только темные кресты, и издали это напоминает мне кладбище. Ты знаешь, сколько людей они сожгли только за то, что те думали иначе? Ты слышала когда-нибудь о Крестовом походе детей?» Клер испуганно прижалась к плечу мужа и долго плакала: она не понимала его. «Так развлекался папа Иннокентий III, – презрительно плюнул на пол Кристиан. – Начало XIII века. Что-то вроде дона Корлеоне, только у Иннокентия была мантия. Когда перед детьми не расступилось море, два торговца предоставили им корабли. Эти корабли увезли их в Африку: детей просто продали в рабство. А ты говоришь: церковь!»

– Я пришла, чтобы спросить вас о том, как…

– Ты пришла, чтобы за тебя решили, – перебила ее Чезара. – Не чтобы понять, а чтобы услышать. Ты чувствуешь разницу?

– Я долго думала и все не осмеливалась вам позвонить, – Клер решила пока не замечать ни откровенной насмешки, ни жесткого тона этой смуглой великанши, неясно как оказавшейся в их городе и всего за несколько лет ставшей здесь одной из самых удивительных персон. – Люди говорят, вы прощаете прошлое и не щадите настоящее. Они говорят, что в будущее вы смотрите сквозь какие-то камни и никогда не обещаете плохое.

– Слушай, а зачем ты закрыла двери и окна? – Чезара высыпала на пол несколько плоских камешков и, не мигая, долго смотрела на их расположение: один из камней оказался так далеко от всех остальных, что она быстро откинула его в сторону. – Это твой ребенок, – объяснила она Клер. – Тот, которому ты не дала родиться. Потом ты долго была одна. Но зачем же ты все-таки закрыла все двери?

– Какие двери? О чем вы? – Клер густо покраснела, но гордо подняла голову. Она только сейчас заметила, что никаких окон в комнате не было: свет падал из открытого люка, расположенного на самой верхотуре остроугольной темной мансарды. – Что вы такое говорите?

– Не споришь. Ладно, – миролюбиво продолжила мулатка. – Значит, с ребенком тебе все понятно, это хорошо. Между прочим, сейчас ему было бы двадцать четыре: прекрасный возраст.

– Двери! – чуть не закричала Клер. – Про какие двери вы мне все время говорите? Я не понимаю, не понимаю!

– А ты не торопись. – Чезара аккуратно сгребла камешки вместе и достала что-то из большого нагрудного кармана платья. – Мы вот сейчас посмотрим.

В ладонях Чезары два светлых шарика быстро перемешались с остальными камнями, и когда она снова бросила их на пол, то шарики оказались по разные стороны скромного каменистого перевала, тянущегося от мулатки в сторону ничего не понимающей Клер.

– Знаешь, а ведь ты родилась счастливой, – хлопнув в ладоши и не скрывая своей радости, восторженно объявила Чезара. – Ты жила у озера, и вокруг было мало людей. Ты думала, что так радостно и красиво бывает везде, но твой мир казался тебе слишком маленьким: поэтому ты и поехала в город. Так, а это что? – Чезара дважды обошла камни и присела на корточки рядом с Клер. – Не нужно было тебе этого делать, – холодно закончила она и поднесла к лицу один из светлых шариков. – Я имею в виду город. – Поворачивая шарик в пальцах, мулатка задумчиво повторила несколько испанских слов и с неприязнью отложила его на дальний край стола.

– Это я уже поняла, – согласилась с ней Клер.

– А теперь бросай ты. – Чезара перемешала все камни и начертила на земляном полу три неровных круга. – Бери, сколько возьмет рука, но только не считай и не смотри.

Клер подняла глаза на стареющую гвианскую гарпию и, выбрав наугад несколько понравившихся ей по форме камешков, бросила их на земляной пол.

– Когда ты стала задыхаться и город спокойно смотрел, как ты умираешь, ты настежь открыла окна и запустила случайный ветер, – наклонив голову и внимательно рассматривая камни, монотонно продолжила Чезара. – Первые три года ты вдыхала его свежесть, но затем ты почувствовала, что начинаешь зависеть от него, и тебе это сильно не понравилось. Ты привыкла к спокойствию и размеренной жизни, а ветер непредсказуем.

– Вы о Кристиане? – догадалась Клер.

– Да, я о мужчине. – Чезара встала и, дотянувшись рукой до люка на потолке, с грохотом закрыла его. – Думая, как же тебе быть, ты сделала самое худшее, что только возможно: ты захлопнула все двери и окна. Ты захотела заставить ветер жить в монастыре. Ты забыла, что в монастырь идут по внутреннему убеждению.

– Я думала, что смогу научить его чувствовать так же, как я.

– Не совсем так. – Чезара снова опустилась в кресло и вытащила откуда-то из складок платья толстую зеленоватую сигару. – Вернее, совсем не так. Ты решила, что можешь изменить его, а это ошибка. Знаешь, что делает ветер, когда его запирают? Он выбивает стекла, и потом осколки долго еще режут ноги. Вот ты думаешь, почему я всегда хожу босая? – И Чезара показала Клер свою огромную, розовую стопу. – Ни один человек не имеет права отнимать у другого свободу. Люди могут и должны быть разными, и внутренний мир у каждого свой. У любого человека есть своя территория, на которой он иногда должен находиться абсолютно один. Для тебя это новость?

– Вообще, я хотела…

– Вообще, ты хотела, чтобы мир Кристиана жил по твоим законам, – резко перебила ее Чезара. Закурив сигару, она долго наблюдала за тяжелыми клубами дыма, которые никак не хотели подниматься вверх, в сторону пятидесятилетней гвианской птицы. Открыв люк, Чезара все-таки добилась своего и холодно продолжила: – Когда ты поняла, что это невозможно, ты почти остыла, но до сих пор не оставляешь своих попыток. Я только не пойму – это упрямство или такой современный способ уничтожения мужчин?

– Но я никогда не приказывала и не заставляла, – искренне защищалась Клер. – В жизни людей могут быть споры и разногласия…

– Скажи, а он хоть раз сказал тебе «нет»? – Мулатка хитро улыбнулась и выпустила дым в сторону довольно однообразного в музыкальном отношении Боба Марли. – Сказал?

– Он так не говорил, – пришлось согласиться Клер.

– А ты? – Чезара уже не улыбалась. – Ты когда-нибудь говорила ему: нет?

– Ну, говорила. – Клер начинал раздражать этот ни к чему не ведущий разговор. – Да, я говорила, ну и что?

– Вот. – Мулатка села перед Клер на колени и на время отложила свою противную сигару. – Вот с этого начинается власть и кончается свобода.

– Можно про будущее? – Клер сделала слабую попытку уклониться от неприятной темы и поскорее перейти к главному вопросу.

– Если ты не разобралась с настоящим, у тебя нет будущего, – мулатка сказала это так, будто заживо хоронит незнакомого, но все-таки симпатичного ей человека. – К сожалению, к старости это не относится, – по очереди опуская камешки в карман платья, хмуро констатировала Чезара. – Старость приходит всегда, и главное, чтобы к этому времени ты еще хоть что-нибудь чувствовала.

– Вы знаете, мне совсем недавно пришло в голову…

– Ты можешь лечь? – По тону мулатки было понятно, что для Чезары вид незнакомой молодой женщины, лежащей на полу ее мансарды, – самое обычное дело.

– Так хорошо? – Клер покорно легла и вытянула руки вдоль тела.

– Помолчи! – резко приказала мулатка и нагнулась над Клер так низко, что ракушка-самец больно уколол ей щеку. Чезара медленно водила руками, и, когда она приблизилась к животу, глаза ее закрылись и две тяжелые ладони опустились на бедра Клер.

– Ты слышишь? – голос Чезары не предвещал ничего хорошего.

– Нет, – прошептала испуганная Клер. – А что я должна слышать?

– Рыбы, – показав на желтые скелеты хищных позвоночных, ответила Чезара. – Они замолчали.

– Они всегда молчат, – чтобы как-то смягчить нехорошую паузу, подала голос Клер. – Мне вот, правда, пришло в голову…

– Мне не нравится твоя мысль. – Чезара встала и подняла голову к открытому люку. Серое небо не двигалось и не плакало: оно было безразличным. – Я не вижу твоих слов, но мне очень не нравится их цвет. Уходи, милая. Уходи и никогда больше не звони мне. Я отдала тебе силы, которые могли бы понадобиться другому человеку. Никаких денег мне не нужно. Дверь открывается легко.

Вернувшись домой, Клер вошла в спальню и широко открыла окно. Она прекрасно понимала, что слова Чезары о ветре – не больше чем аллегория, но почему-то с открытым окном ей было сейчас легче. Свежий ветер гладил волосы и щекотал ресницы, он целовал ей щеки и слегка заигрывал с вырезом ее платья, но все равно это был не Кристиан. «Вот опять его носит черт-те где, а я ничего не знаю. А луна: почему же она все-таки разделила ее на три части?» – грустно подумала Клер и покраснела от мысли, что несколько минут назад ее просто выставили за дверь.