Текст книги "Балканы: окраины империй"

Античная и византийская история в Салониках спущена на несколько метров под асфальт: темно-краснокаменные храмы с шеломообразными головами стоят в окружении ребрастых семиэтажек. Фундаменты храмов расположены там, где 800 или 1000 лет назад размещались улицы, то есть 10–15 культурными слоями ниже. К Богу поэтому часто идешь как в яму. Свечи во здравие, например, я ставил в храме Святой Софии постройки VIII века – аналоге константинопольской Айя-Софии – и выбирался оттуда в современность по лестнице с дюжиной ступеней.

Этот город правильно, фронтально развернут к заливу Термаикос. Салоники насквозь продувает эгейский ветерок, за что местные жители должны быть благодарны османским оккупантам, полтора столетия назад свалившим приморскую часть периметра византийских крепостных стен. А иначе парились бы в древнем каменном поясе, как изнывают от вечного зноя, скажем, так и не избавившиеся от средневековых укреплений Родос, Дубровник или Котор. Северный и отчасти западный фортификационные контуры в Салониках уцелели, и, чтобы поглазеть на десятиметровой толщины стены, нужно отправляться в район Ано-Поли, в крутую горку.

Я и отправился. Главная фортификационная достопримечательность Салоник – крепость Гептапигрион, она же Едикуле, она же Семибашенная (как в Константинополе/Стамбуле), хотя башен у нее на самом деле десять. В этих башнях при разных режимах последних столетий размещалась тюрьма, и традиция прервалась лишь четверть века назад. С той поры Гептапигрион бесконечно реставрируют, но проволочные заборы тюремного вида так никуда и не делись. Сквозь бойницы крепостных стен открывается романтическая vista на неторопливо спускающийся к морю город. Мои греческие друзья рассказывают, что темница Едикуле, хоть она уже и не существует, жива в качестве элемента городского фольклора, поскольку упоминается в блатных песнях жанра ребетика, настоянных на воровском арго. Гептапигрион, выходит, своего рода местный Владимирский централ.

Исторический процесс протяженностью в 2500 лет в греческой Македонии предстает как естественная цепь перетекающих одно в другое старо– и новогреческих событий. В сувенирных лавках среди прочего туристического хлама продают медные, размером с ведро, шлемы античных воинов и деревянные мечи для самых маленьких ратников. Рядом на полках – православные иконы и ладанки, бело-голубая государственная символика, глянцевые пособия по местной гастрономии, игральные карты с городскими пейзажами и сражающимися пехотинцами на рубашках. Александр Македонский выглядит на поясных портретах златокудрым красавцем с бычьей шеей и капризным лицом. Придворные летописцы утверждали, что боги Олимпа подарили этому властелину мира разного цвета глаза – левый зеленый и правый карий, но современный массовый художник благоразумно выбрал для обоих цвет неба. Вообще лучшее, на мой вкус, из доступных нам изображений этого македонского царя – вовсе не всем известный фрагмент мозаики битвы при Иссе, на котором Александр предстает победительным всадником с копьем наперевес, а работа современного карикатуриста Ментиса Бостанцоглу. На этом лубочном рисунке Александр держит на руках свою сестру-русалку, а у нее над плечом развевается греческий флажок. Можно предположить, что эта девушка с рыбьим хвостом и есть та самая принцесса Фессалоники, именем которой назван город на берегу залива Термаикос.

XX век прошелся по эгейской Македонии этнической щеткой: здесь не может быть ничего славянского, здесь не сохранили почти ничего турецкого. Салоники – образцовый современный полис, разве что с микроскопическими, не угрожающими целостности республики примесями. Солунских славян после кампаний по так называемой реэллинизации греческой Македонии остались считаные тысячи, местные мусульмане перемещены в Турцию. Но опасения никуда не исчезли, отсюда и нервная реакция местного политического класса на возникновение независимой Македонии.

Через несколько десятилетий после изгнания из города иноверцев в родном доме Мустафы Кемаля Ататюрка, главного стратега победы над Грецией в Малоазийской кампании [7]7
  Малоазийская кампания (1919–1922) – вооруженный конфликт между Грецией и Османской империей, ставший продолжением Первой мировой войны. Действуя в рамках концепции восстановления Византийской империи, греческая армия взяла под контроль часть восточного побережья Малой Азии, однако в результате продолжавшихся более трех лет боевых действий ее вытеснили оттуда турецкие войска под командованием Мустафы Кемаля Ататюрка. В 1923 году была провозглашена Турецкая Республика.


[Закрыть], открыли музей, расположенный на территории консульства Турции. Этот хорошо охраняемый уголок турецкой земли посещают в основном взволнованные туристы из Стамбула и Измира, и они не упускают шанса сфотографироваться рядом с восковой фигурой отца нации в белых перчатках. Экспозиция небогата, в основном семейные вилки-ложки; комната, в которой родился ата тюрков, практически пуста. Здесь можно посидеть на скамье и поразмышлять о судьбе этого незаурядного человека, благодаря воле, храбрости и организационным усилиям которого столетие назад греки, отвоевавшие часть своих северных территорий, не получили все-таки Константинополь.

Панорама Селаника в 1917 году. Французская открытка

Центр Салоник после уничтожившего треть жилого фонда города большого пожара 1917 года отстроен по проектам французского архитектора Эрнеста Эбранда в нововизантийском стиле. Огненная беда упростила решение сразу двух задач: урбанистического планирования и национальной идентификации. Внушительную, похожую на гигантскую шахматную ладью Кровавую башню, в которой размещалась еще одна османская тюрьма, новые хозяева символически перекрасили и назвали Белой. Теперь башня вся в пегих пятнах, и ей снова требуется известь. Над верхней площадкой реет эллинское знамя, укрепленное на флагштоке, который снят с потопленного в 1912 году на рейде Селаника османского корвета “Великий завоеватель”.

История трех частей того, что уже без малого три тысячи лет считается географически и концептуально целым, – эпирской, вардарской и пиринской Македонии – поучительна. Каждая из этих областей, да не в какие-нибудь стародавние века, а уже в XX столетии, испытала на себе более или менее значительное переселение народов и масштабные этнические чистки, от которых и в этих краях не удержался ни один военный победитель. В каждой области в угоду сиюминутной политике утверждались искусственные, иногда вовсе не соотносившиеся с реальностью идеологические конструкции. У албанцев, болгар, греков, македонцев, сербов, турок – свои, часто полярные представления о том, что на этой по идее общей для них земле было хорошо и что на ней было плохо. Иногда разные народы не могут поделить общих героев, иногда намекают, что давно уже чужое или никогда своим не бывшее считают-таки своим. В начале 1990-х годов на улицах Скопье, например, продавали сувенирную банкноту с изображением Белой башни в Салониках – в качестве национального символа только-только провозгласившей независимость республики. “Одну македонку”, конечно, не пустили в обращение, но греки, отрицавшие право соседей иметь то название страны и тот флаг, которые им нравятся, отреагировали на появление шуточных денег с ажитацией.

Торпедирование турецкого корабля “Фатих Бюлент” во время Первой Балканской войны на рейде Селаника. Греческая иллюстрация. 1912 год

Символика прошлого сегодня играет в любой из частей Македонии важную роль, тени далеких предков то и дело осеняют будничную жизнь. Стилизованная звезда с 16 лучами, мистический знак, обнаруженный в 1977 году в северогреческом ныне городе Вергина (славяне называют его Кутлеш) на гробнице одного из царей древней Македонии – Филиппа II или Филиппа III Арридея, ученые все еще уточняют, кого именно, – каждому народу светит по-своему. В новогреческой культуре реликвия Вергины адаптирована в качестве скрепы античных традиций и современности. Ярко-желтая звезда на синем фоне – эмблема двух греческих децентрализованных администраций, трех периферий (областей), десятков муниципалитетов, ее вообще используют, кажется, все кому не лень: и спортивные кружки, и фольклорные общества, и коммерческие предприятия. В Салониках увидишь этот символ едва ли не на каждом шагу. Новая Македония попыталась было поместить вергинскую звезду на свой государственный флаг, но после яростных протестов из Афин отступила. Теперь на македонском флаге – золотое солнце с восемью лучами на алом полотнище. Напоминает нечто вергинское, но это не “та самая” звезда.

Так что Европа и сейчас край разных политических и исторических скоростей. Маленькая новая страна в балканских горах держится в ногу с собственным временем. Чтобы двигаться в будущее, в Скопье простраивают прошлое, иногда не совпадая по фазе развития с теми, кто уже ушел вперед. По разным причинам то, что для здешних широт новее нового, почти повсюду уже пройдено, хотя часто нет в этом македонской вины, а есть только собственные представления об окружающем мире. Здесь в особой моде гастроли ветеранов современной музыки, другие в Скопье пока не едут: Ян Гиллан исполняет композиции Deep Purple 40-летней свежести, гуру электронной музыки Жан-Мишель Жарр ярко зажигает в лучшем концертном зале суперстарые огни. Со стороны это, как и апелляция к чужой истории, как и толпы памятников на городских площадях, выглядит забавным, но вдруг, спрашиваю я себя, вот такое, совсем из глубины, движение в будущее – объективный процесс, без которого формирование нации и государственности в наше время невозможно? Иными словами, обязательно ли повторять пройденный другими странами путь ошибок, или современный мир, основанный на иных представлениях о функционировании общества, в котором люди и страны связаны между собой совсем не так, как прежде, требует других рецептов? Умозрительный ответ представляется очевидным, но практика не верит в теорию. Власти Скопье закупили в Китае красные двухэтажные автобусы – через несколько лет после того, как в Лондоне от даблдекеров отказались, уверившись в неудобстве их эксплуатации.

Белая башня в Селанике. Открытка. Начало 1910-х годов

Однако есть, есть в македонской жизни своя тихая магия. Домой из Скопье мне пришлось возвращаться каким-то человеконенавистническим авиарейсом – самолет отправлялся в 3.30 ночи. Накануне поздно вечером, прощаясь с городом, я выпил кружку пива марки Скопско на набережной Вардара и, рассчитываясь, чуть замешкался, перебирая малознакомые купюры и монеты. Официант отреагировал моментально: “Дружище, если чуть не хватает, не переживай, ничего страшного…” Вряд ли такое услышишь в другом – кроме Балкан – районе Европы.

2
България
Славянское царство

 
Ты, родная земля, моя плоть, моя мать и жена!
Звонкой глиной прельщен, зноем этих пустынь околдован,
Темный дождь налетел, заголил твое лоно косматое,
И всю ночь переспит он с тобою на выжженных пашнях.
<… >
О родная земля, моя плоть, и душа, и жена,
Обними его жарко, забейся под тяжестью ливня.
Как самец-жеребец распалился он, вздыбился бешено,
А земля веселится, и пляшут деревья и камни [8]8
  Перевод Павла Антокольского.


[Закрыть].
 

Никола Фурнаджиев, “Дождь” (1924)

В этой книге я довольно много пишу о памятниках, чему есть даже не одно, а несколько объяснений. Когда приезжаешь в малознакомый город, расставленные по площадям и бульварам бронзовые и мраморные фигуры привлекают к себе самое первое внимание, от одного монумента к другому бродишь, словно от маяка к маяку. Это до́ма они так замыливают глаз, что минуешь их не замечая. Логическому разуму объяснить предназначение памятников сложно: ну к чему, скажите, за большие деньги расставлять по улицам статуи умерших людей? Половина памятников если не у одних, так у других вызывает претензии эстетического характера, вторую половину сносят, как только завершится очередная политическая эпоха.

Памятникам тем не менее отводится важная социальная роль. Они метят национальную территорию, фиксируют общественные фобии и комплексы, заполняют исторические пустоты, но прежде всего символизируют величие государства, даже если формально прославляют силу человеческого духа. Памятники часто утверждают то, что каждому ясно и без них, иногда даже утверждают то, что ни в коем случае не является правдой. Это и есть монументальная пропаганда: высеченная в мраморе или отлитая в бронзе, ложь становится весомнее, ее сложнее отодвинуть из памяти либо опровергнуть усилием воли. Памятники лишают человека свободы выбора: они диктуют норму, трассируют волю правительства, предписывают, чем или кем “настоящему патриоту” гордиться, по какому поводу радоваться и скорбеть; значительно реже, но все же напоминают о том, чего стыдиться. Со стыдом, впрочем, не так просто: траурный мемориал сам по себе словно искупает вину, для многих “закрывает вопрос” личной ответственности или преступлений государства.

Охотнее всего памятники воспевают мученическую смерть во имя идеи и обозначают примеры общественно поощряемого героизма, одновременно выхолащивая содержание подвига, потому что подвиг всегда дело интимное, результат сложного внутреннего выбора, всемерного напряжения личности. Памятники принято ставить на века, но уже через поколение многие из них выглядят смешными или ненужными. Югославский кинорежиссер Душан Макавеев однажды рассказывал мне, как белградские власти запрещали самый ранний его фильм, документальную ленту на производственные темы социализма под названием “Памятникам не нужно верить”. Не из-за философемы в названии запретили, конечно, но и из-за нее тоже. Макавеев прав, однако его никто не слушает, и чем слабее государство идеологически, тем активнее оно занимается возведением памятников.

Все это относится к Болгарии не в большей и не в меньшей степени, чем к другим странам, хотя замечу, что современная датская или шведская концепция монументального прочтения истории заметно отличается от того, как этот вопрос понимают на Балканах или в России. Болгары, имея на то все основания, гордятся древними традициями своей государственности: двумя могучими средневековыми царствами, первое из которых, если верить византийским летописцам, основал 13 веков назад хан утигуров (уногундуров) Аспарух, сын Кубрата из династии Дуло. Местные славяне, охотники и земледельцы, довольно быстро по историческим меркам – примерно за два столетия – ассимилировали пришедших из приволжских степей воинов-булгар, и это общее царство существовало в противоречии с империей ромеев до начала XI века, пока, уже после крещения, не пало под ударами единоверцев из Константинополя. Еще через 200 лет нашлись храбрецы, братья и основатели монархической династии Иван и Петр Асени, которые подняли успешное восстание против Византии и болгарское государство переосновали. Этого импульса хватило еще на пару столетий, а потом ослабевшая от внешних набегов и внутренних распрей Болгария подчинилась новому врагу. 500-летнее владычество Османов уничтожило национальную аристократию, так что дворян и образованного класса, за исключением духовных лиц, не осталось. Процесс болгарского возрождения начинался (как принято считать, в конце XVIII века) почти что с нуля, это было в буквальном смысле слова медленное пробуждение народа. Третье славянское царство, следствие обретения независимости в новых условиях, простояло под скипетром саксонской Саксен-Кобург-Готской династии 38 лет XX столетия; предел ему положили Иосиф Сталин и болгарские коммунисты.

ДЕТИ БАЛКАН

ЮЛИЯ ВРЕВСКАЯ

сестра милосердия и русская роза

“Юлия Вревская”. Плакат художественного фильма СССР – Болгария, 1977. © Мосфильм/FOTODOM.RU

Юлия Вревская, дочь польского дворянина Петра Варпаховского, генерала, участника Бородинского сражения и полтавского землевладельца, пробыла на Балканах всего несколько последних месяцев своей жизни, но в Болгарии считается культовой гуманитарной фигурой. Совсем юной девушкой, выпускницей Смольного института Юлию Варпаховскую выдали замуж за незаконнорожденного сына князя Александра Куракина, барона и генерал-лейтенанта Ипполита Вревского. Этот суровый покоритель Кавказа, 20 лет проведший в завоевательных походах вдали от родного Петербурга, был одним из немногих офицеров, с которыми поэт-поручик Михаил Лермонтов (ровесники, они учились вместе и оба участвовали в сражении на реке Валерик) “не позволял себе разговаривать в тоне насмешки”. К моменту знакомства со своей суженой 44-летний Ипполит Вревский был отцом троих детей “от неизвестной девицы”, официально именовавшихся его воспитанниками. Любопытно, что много позже, в 1872 году, один из внебрачных сыновей Вревского, Николай, женился на старшей сестре Юлии. Баронесса Вревская пробыла замужем всего только год: летом 1858-го ее супруг, командующий войсками Лезгинской кордонной линии, был смертельно ранен черкесской пулей. Юная вдова переехала в столицу и была приглашена ко двору. В свите императрицы Вревская объездила многие страны Европы, побывала на Ближнем Востоке, свела знакомство с международно знаменитыми и интересными людьми. Имела безупречную высокоморальную репутацию, но в начале 1870-х годов попала в опалу и покинула Петербург. Среди друзей и корреспондентов Вревской были Иван Тургенев, Дмитрий Григорович, Иван Айвазовский. В 1877 году, после начала русско-турецкой войны, баронесса продала имение Мишково в Орловской губернии и на вырученные средства снарядила санитарный отряд. Вместе с десятью дамами высшего света она, окончив медицинские курсы, отправилась на Балканы сестрой милосердия. Ухаживала за ранеными в госпиталях русской Дунайской армии в Яссах и под Плевной (теперь Плевен), затем под селом Бяла (Русенская область современной Болгарии). Мне встречалась информация о том, что одной из причин, побудивших баронессу отправиться на войну, была ее связь с русским дворянином-волонтером, учителем Александром Раменским (убит осенью 1877-го), но не все историки этой версии доверяют. В начале 1878 года Вревская заразилась сыпным тифом и 5 февраля скончалась, уже после окончания боевых действий. Ее похоронили в Бяле в платье сестры милосердия. Тургенев откликнулся на эту смерть стихотворением в прозе, Виктор Гюго посвятил баронессе эпитафию “Русская роза, погибшая на болгарской земле”. В 1977 году, к столетию освобождения страны, режиссер Никола Корабов снял биографический фильм “Юлия Вревская” с Людмилой Савельевой в заглавной роли. Согласно сценарию кинодрамы, расположения Вревской добивался сам главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич, однако баронесса предпочла ему другого Николая, искреннего болгарского студента-ополченца. В городке Бяла есть больница имени Юлии Вревской и белокаменный памятник благородной сестре милосердия.

Национальные костюмы Болгарии. Открытка. До 1945 года

Отсюда и монументальная линейка. На многих болгарских площадях подняты конные статуи хана Аспаруха и хана Крума, они символизируют истоки здешнего былинного эпоса. Скульптуры царя Симеона, на троне или с посохом, обозначают золотой век старославянской культуры и средневекового военно-политического расцвета, ту краткую пору начала X столетия, когда Болгарии было по силам тягаться и с Византией. Потом – герои Асени, в их честь в Велико-Тырнове поставлен на рукоять и фаллической ракетой направлен в небо огроменный меч, к которому скачут четыре всадника на вздыбленных жеребцах. Свой царственный всадник есть в Варне – это Калоян, вошедший в историю под именем Грекобойцы. В Болгарии ему отдают должное за усилия по “консолидации государственности”, но византийские хронисты писали об этом беспощадном правителе, имевшем обыкновение закапывать пленных живыми в землю, с ужасом. После Асеней следует многовековая пауза, вызванная трагедией чужеземного плена, и вот они, храмы мучеников – некрополи южнославянских гайдуков, героев антиосманского сопротивления, разночинцев, что стали святителями новоболгарской борьбы. Свободе в высокодуховном или матери-Болгарии в высокопатриотическом смысле посвящены пафосные монументы и павильоны в Софии, Русе, Пловдиве, других болгарских городах и местечках, почти повсюду с бронзовыми львами.

Царь Фердинанд I провозглашает государственную независимость Болгарии. Фото. 1908 год

Торжественные аккорды исторической оды независимости – монумент русскому царю-освободителю Александру II в центре Софии (работы итальянского скульптора) и каменная башня на перевале Шипка (опять же с бронзовыми львами), прославляющие новоболгарскую государственность под попечительством империи Романовых. Подобных, больших и малых, памятников признательности русским за все хорошее на территории Болгарии поставлено немало. В середине XIX века российское общество было охвачено сочувствием к южным славянам. В 1860 году Иван Тургенев опубликовал роман “Накануне”, главный герой которого, болгарский студент Московского университета Дмитрий Инсаров, не мыслит для себя счастья, если несчастлива его родина: “В моем Отечестве не найдется горстки земли, которая не была бы пропитана кровью героев”. Инсаровскую страсть освободить Болгарию Тургенев сочетает с ожиданием российских общественных реформ и избавления от крепостной зависимости. Другое дело, что Инсаров не победил, а умер от чахотки, так и не увидев родину, а его русская возлюбленная, типичная тургеневская девушка, отправилась за Дунай в одиночестве, где стала конечно же сестрой милосердия на проигранной ее Отечеством войне. Критика зло шутила над писателем: “За этим ‘Накануне’ не наступит завтра”, Тургенев даже подумывал об “отставке из литературы”, но утешился и написал “Отцов и детей”. Ожидание счастья обернулось в романе “Накануне” трагизмом одиночества, и это горестным образом перекликалось с драмой болгарской повстанческой борьбы. Русский император снова и снова посылал полки на Балканы, студенты и гимназисты записывались в армию добровольцами, чтобы погибнуть за тридевять земель, дамы вышивали для ополчения шелковые знамена, журналисты публиковали пламенные тексты, поэты сочиняли прочувственные строфы. Вот фрагмент стихотворения Якова Полонского “Болгарка”:

Памятник царю-освободителю Александру II в Софии. Фото. До 1918 года. Государственное агентство “Архивы”, София

 
Без песен и слез, в духоте городской,
Роптать и молиться не смея,
Живу я в гареме, продажной рабой
У жен мусульманского бея.
<…>
Приди же, спаситель! – бери города,
Где слышится крик муэдзина,
И пусть в их дыму я задохнусь тогда
В надежде на Божьего Сына!..
 

Спаситель в итоге пришел и взял города; стихли, как и хотел поэт, крики муэдзина. Сентимент в жизни кое-что значит, но национальные интересы определяются все же прагматическими соображениями политики. Это понимали, конечно, не только многие болгары, но и, с самого начала, трезвомыслящие романовские царедворцы. “Освобождение христиан из-под ига – химера. Болгары живут зажиточнее и счастливее, чем русские крестьяне; их задушевное желание – чтобы освободители по возможности скорее покинули страну”, – писал о кампании 1877–1878 годов русский генерал Эдуард Тотлебен. В начале следующего века на румынском и салоникском фронтах Первой мировой болгарские солдаты, иногда плечом к плечу с “историческими соперниками” османами, сражались против “исторических союзников”, а у черноморского побережья и в низовьях Дуная болгарские катера успешно ставили минные заграждения против русских кораблей. Это расстраивало, например, главного классика болгарской литературы Ивана Вазова, автора образцового национально-освободительного романа “Под игом”. В 1876 году в стихотворении “Россия”, превращенном потом социалистической пропагандой в мантру русско-болгарской дружбы, Вазов с молодым задором из румынской эмиграции призывал освободителей прийти на землю своей страдающей родины:

 
По всей Болгарии сейчас
Одно лишь слово есть у нас,
И стон один, и клич: Россия! [9]9
  Перевод Николая Тихонова.


[Закрыть]
 

Иван Вазов. Фото. Начало XX века. Государственное агентство “Архивы”, София

Ровно через 40 лет, в 1916-м, Вазов сочинил другое произведение, “К русскому солдату”, совершенно противоположного настроения, ставшее итогом философского переосмысления отношения к братьям с севера, на сей раз появившимся на границах Болгарии, “чтобы нас опутать игом новым”. Вазов и хотел бы обнять русского, да это выше его болгарских сил, потому что в солдатском взоре поэт увидел теперь не любовь, а ярость.

Собственно, тут нечему удивляться: кто приходит освобождать – тот и брат, а болгарину дороже всего вольная Болгария. Марксистская наука впоследствии объясняла казусы межславянских противоречий кознями прявящих элит, толкавших народы на “братоубийственную схватку”, но научный объективизм подсказывает другое. В сбросившей османские путы небольшой бедной стране с неграмотным крестьянским населением не существовало ни управленческого класса, ни научных школ, ни системы профессионального образования. Командирами полков, начальниками военных академий, директорами музеев, министрами поначалу становились в Болгарии, где и монарх был иностранцем, чужеземные специалисты – не только русские, но и чехи, немцы, австрийцы. И Петербург, и Вена (но особенно Петербург) пытались конвертировать болгарское чувство признательности и свое влияние на востоке Балкан в геополитическую и финансовую выгоду. Во второй половине XX столетия это проявилось с особой силой: болгарам предписано было беспрестанно демонстрировать чувство глубокой благодарности, даже в государственном гимне петь не только про Софию: “С нами Москва и в мире, и в бою”.

Феликс Каниц. “Внутренний двор крепости Белоградчик”. Литография. 1860-е годы. Иллюстрация из книги “Дунайская Болгария и Балканы” (София, 1932 год)

Многим освобожденным освободители перестали казаться бескорыстными. На протяжении почти полутора столетий болгарской частичной, ограниченной и полной независимости в стране конкурируют разные политические выборы – русофильский и другой, в последние десятилетия обозначаемый как проевропейский. Противодействие этих настроений порой принимает забавные формы. В 2011 году анонимные мастера стрит-арта из группы Destructive Creation перекрасили галифе и шинели красноармейцев с горельефов софийского памятника Красной армии в яркие одежды героев массовой культуры: Супермена, Джокера, Санта-Клауса, клоуна Рональда Макдональда. Можете себе представить, какие противоречивые реакции в стране и мире вызвал этот художественный жест?! Скульптуры отмыли, но и через семь лет, когда я знакомился с патетическим софийским монументом, солдатское обмундирование покрывал нездоровый зеленый налет. Сбоку от памятника установлена рампа для скейтбордистов, но на просторной площади перед скульптурной группой не покатаешься: кое-где качается-проваливается мостовая плитка.

Памятники освободителям я разглядывал и в Софии, и в Бургасе, и в Русе. Главная социалистическая достопримечательность Пловдива – громадная железобетонная скульптура красноармейца, которую по велению популярной песни Эдуарда Колмановского на стихи Константина Ваншенкина о “Болгарии русском солдате” называют Алешей. На холме Бунарджик (турецк. “гора родников”) прежде уже поставили один памятник русскому оружию, лаконичный монумент с надписью про Александра II и победу армии генерала Иосифа Гурко в битве при Филиппополе (античное название Пловдива) в 1878 году, но эту композицию из города не увидишь. А Алешу в Пловдиве увидишь отовсюду, выглядит он огромным каменным человеком, выше солнца и выше неба. В Рио-де-Жанейро и Лиссабоне так стоит над городом и над миром Иисус Христос, только без ППШ в руке. И размером, и вообще памятник советскому солдату (проект под названием “Красный богатырь” болгарские скульпторы выполнили к 1954 году) никак не соответствует исторической правде. Болгария во Второй мировой войне была союзницей Германии и Италии, но воевала не столько против СССР и не столько за нацистов, сколько решая свои вечные балканские вопросы приращения территорий. Полагаю, что большинство подданных царя Симеона воспринимали случившееся в 1940-е так: вместо нацистов с их бесчеловечной идеологией расового превосходства после войны пришли коммунисты с их проповедью беспощадной классовой борьбы.

Горельефы памятников советским воинам-освободителям в Пловдиве и Софии. Фото автора

В начале 1990-х годов группа энтузиастов добивалась сноса памятника Алеше, но порыва не хватило, русофильство, а оно действительно в этой стране существует, оказалось сильнее. Разные его проявления в Болгарии встречаешь на каждом шагу: пафосные рестораны “Петр I” и “Россия” с куполами храма Василия Блаженного на рекламных плакатах, магазины “Березка” с горячими пирожками и песенками Алены Апиной из динамиков, многочисленные улицы с русскими именами. Ну и, понятно, улыбки болгарских друзей, хотя таксист обсчитает тебя запросто, даром что братушка. Для туристов или мигрантов из бывшего СССР (и тех, и других здесь предостаточно) Болгария – такая “минимальная” заграница, с приближенными к отечественным бытовым укладом и перечнем услуг, со схожей ценовой политикой. Почти понятный язык, столь же скромный, как и до2ма, средний доход, сравнимая с уровнем развития областных центров где-нибудь на юге России или в Центральной Украине городская инфраструктура – только с приятным южным климатом и ощущением непричастности к местным политическим или социальным проблемам, поскольку все они чужие, а не свои.

К вершине холма Бунарджик из разбитого талантливым местным архитектором Здравко Василковым городского парка, ограниченного Торговой гимназией, Русским бульваром и улицей Волга, ведут ровно 100 монументальных ступеней. Уничтожение такого, как Алеша, мемориала наверняка представило бы для городских властей серьезную проблему: куда, спрашивается, девать кубокилометры гранита и бетона, где брать немалые средства на рекультивацию территории? К подобным вопросам бывшие союзники СССР в бывшей Восточной Европе подходили по-разному. Гигантский памятник Иосифу Сталину на Летенской площадке в Праге в 1962 году взорвали, но все его тяжеловесное обрамление – террасы, лестницы, подземелье и остов скульптуры – так и стоит без использования до сих пор. На месте Сталина методично отсчитывает послекоммунистическое время метроном с высокой тонкой стрелкой. Венграм повезло больше: скульптор Жигмонд Кишфалуди-Штробль замышлял памятник благодарности на горе Геллерт еще при нацизме, но проект вышел в итоге исторически мультифункциональным. 14-метровая бронзовая женщина с пальмовой ветвью в руках символизирует абстрактную идею освобождения. Поэтому до начала 1990-х у подножия монумента было написано о памяти советских воинов, а теперь написано о памяти “…отдавших свои жизни за свободу, процветание и независимость Венгрии”.

Пловдивский Алеша никогда не поднимет над головой пальмовую ветвь. Город идеологически противопоставил монументу на холме Бунарджик – его, как победоносную Красную армию, одолеть нельзя – скромный мемориал памяти жертв коммунистических репрессий, то есть тех самых людей, которых после перехвата власти в Болгарии, фигурально говоря, расстреливали из Алешиных автоматов. Памятник стоит на площади, слева от здания областного правительства, едва видимый в тени деревьев.