Текст книги "Склиф. Скорая помощь"

Обойдя отца, Александр ушел в ванную и заперся там. Кроме как в ванной или в туалете, запереться было негде. А надо было запереться и подумать. Крепко подумать. О жизни и вообще.

– Только пришел – и сразу в ванную! – начал орать за дверью обидевшийся родитель. – Онанист хренов! Ясное дело – такому чмордяю ни одна баба не даст, вот и приходится руками работать! Молчишь, суслик! А что ты можешь ответить? Тебя, дефективного, даже в армию не взяли!

Александра не взяли в армию. Признали ограниченно годным к военной службе и «дали» категорию «В». Зрение подкачало, семь диоптрий на левом глазу.

– Только армия может сделать из дристуна мужика! А ты так дристуном и помрешь!

В трезвом виде отец был тихим, спокойным, дружелюбным и деликатным человеком. Но после первого же стакана перевоплощался в мистера Хайда – грубил, оскорблял, мог огреть ремнем. Боялся только матери, та за двадцать три года счастливой и беспросветной семейной жизни научилась орудовать скалками, сковородками, табуретками и прочими предметами так хорошо, что могла бы выстоять и против любого из братьев Кличко, если бы тем пришло в голову драться с женщиной. Однажды пылесосом отца «выключила», когда он во время уборки стал руками махать. Современные пылесосы легкие – и мать не надорвалась, и отец не пострадал.

Сестра сидела у себя в комнате, отгородившись от реальности музыкой. К отцовским «показательным выступлениям» она давно привыкла, потому что видела и слышала их с пеленок. Отец поорал еще немного и ушел на кухню – добавлять. Александр начал думать и очень скоро додумался до того, что отец, в сущности, прав, хоть и груб. Не быть Александру настоящим мужиком, ну хоть он тресни. И с женщинами у него никогда ничего путного не выйдет, только смех сквозь слезы или слезы сквозь смех, что, в сущности, одно и то же. А тут еще гонорея.

«Быть или не быть?» – это вечный вопрос. Чаша личных весов Александра клонилась к тому, чтобы «не быть». А ну его на хрен такое бытие!

На хрен, так на хрен. Мужик сказал – мужик сделал. «Хоть в этом буду мужиком», – решил Александр, и стрелка на шкале его самоуважения перескочила на соседнее деление. Он вышел из ванной, прошел на кухню, где, положив голову на стол, похрапывал отец (традиционный получасовой сон после третьего стакана), достал из настенного шкафчика «аптечку» – коробку из-под материнских туфель, в которой хранились лекарства, и вернулся с ней в ванную.

Лекарств было много, лекарства были разные, и Александр не сомневался в том, что если съесть их все (к такому количеству только глагол «съесть» и подходил), то смерть не заставит себя ждать. И тогда они все поймут – и подруга Вика, и родной папаша, и директор колледжа Лидия Петровна. Все всё поймут, но будет уже поздно.

В комнате сестры надрывались и надрывали душу «чайфы»:

 
Вчера я первый раз застрял в лифте —
Прекрасная возможность поговорить с собой —
Свет погас, и я остался в полной темноте,
Поковыряюсь в своей душе часок-другой,
Но ночь на исходе, а лифт так и не пошел,
И вот я, сидя на полу, пою свой рок-н-ролл…[5]5
  «Чайф», «Rock’n’roll этой ночи».


[Закрыть]
 

Крышку от коробки Александр приспособил вместо стола. Положил на колени и начал вытряхивать и выдавливать на нее таблетки. Управился быстро, и пяти минут не потратил. Последним опрокинул на пеструю горку пластиковый стаканчик с ношпой. Зачем-то перемешал таблетки указательным пальцем, чтобы цвета распределились равномерно, и начал свою «трапезу», последнюю в жизни. Забросил в рот таблеток – запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток – запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток – запил водой из-под крана… Вода под рукой, удобно.

Страха и сожаления не было, было облегчение от того, что скоро эта никчемная, постыдная и безрадостная жизнь закончится. Нет, был и страх, страх, что не успеет, что помешают. «Успех – это успеть», сказала Марина Цветаева, тоже, кстати говоря, добровольно ушедшая из жизни.

Дело испортила сестра. То сидела-сидела в своей комнате, а тут вдруг собралась на свидание и решила помыть голову. Вот приспичило ей мыть голову, можно подумать, что давно не мыла. Начала колотить кулаками в дверь и кричать: «Ты что там, заснул, что ли?!» Александр не отвечал, последние минуты жизни, пусть даже никчемной, постыдной и безрадостной, тратить на пререкания не хотелось. Хотелось думать о чем-то важном, главном, но о чем можно думать под такой шум? Только о том, чтобы быстрее все кончилось, а все почему-то не кончалось да не кончалось.

А потом р-раз – и кончилось! То есть – началось. Проснувшийся отец решил помочь дочери и ударом ноги выбил дверь. Что там эти нынешние двери, косяки и запоры? Дунь – и развалятся.

Как раз в момент вышибания двери Александра и накрыло. Он не увидел, как забилась в истерике сестра, как мгновенно протрезвел отец, как примчалась «Скорая помощь» и что она с ним делала. Очнулся он только на следующие сутки и увидел над собой толстомордого типа в белом халате. Шапочка у типа почему-то была зеленой. Тип посветил Александру в глаза фонариком и сказал:

– Доброе утро.

Александр хотел что-то ответить, но язык и губы были чужими, непослушными. Впрочем, тип сразу же куда-то исчез, а Александр, совершенно дезориентированный во времени и пространстве, снова провалился во тьму.

Разбудил его громкий мужской голос:

– Вы пишете, что больной поступил в коме, а чуть дальше пишете: «при поступлении сожалеет о совершенной попытке самоубийства, объясняет ее аффективным напряжением, возникшим на фоне сильнейших переживаний и гнева…» Это как?! Он что, вышел из комы, чтобы сказать вам о том, что сожалеет, а потом снова впал в кому?! Как это понимать? И когда он успел сказать вам, что постоянно испытывает внутреннее напряжение, подавленность и тревогу? Что за туфта, Станислав Валентинович?

– Утром писал, торопился, перепутал истории, – пробасил другой голос. – Извините, Мансур Алимджанович!

– Прокурор этот ваш детский лепет слушать не станет! И судья его в расчет не примет! Меня не боитесь, так хоть их побойтесь! Утром он писал, торопился… А промедол на отек легких тоже утром списал? А если бы Госнаркоконтроль под утро приехал, тогда что?..

«Какой дурацкий сон», – подумал Александр и закрыл глаза…

Через двое суток его подняли из токсикологической реанимации в «психосоматику».

Центр острых отравлений института имени Склифософского расположен в отдельном корпусе за номером семь. На внутреннем жаргоне центр острых отравлений зовется «отравой». Состоит центр из приемного отделения, двенадцатикоечного отделения токсикологической реанимации и интенсивной терапии (куда и привезла Александра «Скорая помощь»), двух тридцатикоечных отделений, предназначенных для лечения острых отравлений, и соматопсихиатрического отделения, куда госпитализировали Катю. В центре есть и кафедра – куда ж без кафедры? – кафедра клинической токсикологии Российской медицинской академии последипломного образования. «Последипломного» означает, что на кафедре учатся не студенты, а дипломированные врачи. Повышают раз в пять лет, как положено, свою квалификацию или переучиваются на токсикологов из других врачебных специальностей.

Кстати, для сведения – в Склифе существует еще одно соматопсихиатрическое отделение, куда госпитализируются несостоявшиеся самоубийцы хирургического и травматологического профиля, иначе говоря те, кто пытался покончить с жизнью при помощи окна, веревки, холодного или огнестрельного оружия. Это отделение занимает отдельный корпус номер два, давней постройки, невысокий и вытянутый в длину, словно пенал. Называется оно отделением кризисных состояний и психосоматических расстройств. «Психосоматика» в Склифе существует давно. Еще в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в приемном отделении института появилась отдельная палата для пациентов, поступивших в состоянии психомоторного возбуждения или же резко выраженного алкогольного опьянения, а спустя девять лет открылся специализированный изолятор на двенадцать коек. Ну а дальше пошло-поехало. Росла потребность – увеличивалось число коек, создавались отделения. Вечное правило, гласящее, что «спрос рождает предложение», справедливо и для медицины.

Знакомство превратилось в нечто большее на второй день. Александр и Катя вечером простояли три часа у окна в коридоре. То молча смотрели в окно, то тихо разговаривали, то молча смотрели друг на друга.

На первый взгляд за окном не было ничего интересного. Небо, двор, соседние корпуса, небольшая стайка голубей, ужинающая или обедающая (кто этих птиц знает с их графиком) возле контейнеров для мусора, и две кошки, притаившиеся в засаде. Впрочем, не исключено, что кошки хотели просто поиграть с голубями, а не съесть парочку. Больничным кошкам нет нужды добывать себе пропитание охотой, уж чего-чего, а еды в любой больнице остается предостаточно. Не все съедается, не все уносится буфетчицами, много и остается. Кошкам, во всяком случае, хватает. Хотя это могли быть не местные, а пришлые кошки… Да какая разница – местные, пришлые. Александру и Кате не было до кошек ровным счетом никакого дела. Они говорили о своем, личном. Что такое любовь? Любовь – это когда есть с кем поговорить о своем.

– Зашифрения! – сказала одна Катина соседка по палате другой, указывая глазами на Катю и Александра.

Тридцатилетняя соседка попала в отделение в третий раз, можно сказать, считалась местной старожилкой. У нее был муж, который время от времени вел себя не лучшим образом, изменяя законной супруге. Муж работал тренером в фитнес-клубе, и возможностей для измен у него было хоть отбавляй. Узнав об очередной измене, жена закатывала скандал. Если накал страстей перехлестывал через роковую отметину – травилась. Травилась с умом, чисто в воспитательных целях – пузырек корвалола, несколько таблеток чего-нибудь такого, чем не отравишься, вроде аллохола, предсмертная записка. Записки она писала трогательные, всепрощающие.

Приезжавшая «Скорая», разумеется, понимала, что видит хорошо срежиссированную постановку, но деваться было некуда. Пациентка признает факт суицида? Не только признает, но и обещает повторить. Все ясно – едем в «психосоматику». Туда, где добрые дяди и тети объясняют людям, запутавшимся в сетях фатальных обстоятельств, что жизнь есть величайшая ценность и не стоит бросаться ею попусту.

На мужа, кстати говоря, постановки действовали. Он таскал огромные передачи, писал страстные записки, подолгу простаивал под окнами… Любовь загадочная штука.

– Любовь! – выдохнула другая соседка, девятнадцатилетняя истеричка, возжелавшая свести счеты с жизнью назло родителям.

Противные родители не желали разменивать панельную трешку-малогабаритку в Перово, чтобы разъехаться с дочерью, жаждавшей самостоятельности и бесконтрольности. Ссылались на то, что их конуру, да еще на первом этаже, на две однокомнатные квартиры выменять невозможно, разве что в средне-дальнем Подмосковье. Дочь упорствовала – родители не сдавались. Тогда дочь сказала: «Да подавитесь вы своей жилплощадью!» – и отравилась материнским снотворным.

– Любовь, это когда на воле и с цветами! – сказала Тридцатилетняя.

«На воле» означало – за пределами отделения. Соматопсихиатрические отделения заметно отличаются по режиму от отделений острых психозов психиатрических клиник в лучшую сторону, но входная дверь что здесь, что там на замке. Поэтому, кстати, и нет у влюбленных другого варианта прогулок, как постоять у окна и погулять по двору глазами. Разрешение на прогулки врачи дают незадолго до выписки, когда уже не сомневаются в том, что, выйдя из отделения, пациенты не начнут вскрывать вены, вешаться, прыгать с крыш, травиться, бросаться под автомобили и т. п.

– Любовь это когда смотрят вот так! – возразила Девятнадцатилетняя, более молодая, менее опытная и оттого менее циничная.

– Сначала они все так смотрят, а потом…

Несколько дней Александр и Катя находились в эпицентре всеобщего внимания, совершенно того не замечая.

– Я гляжу, у вас голубки завелись, Лариса Эрнестовна, – сказала старшая медсестра отделения. – Так и воркуют целыми днями.

– И пусть воркуют себе на здоровье! – ответила Лариса Эрнестовна. – Лучше терапии и не придумать. Теперь я могу быть за них спокойна. Хоть завтра можно выписывать.

– Я вам выпишу, – вмешалась заведующая отделением. – А сроки?

Для каждого диагноза существуют средние сроки пребывания в стационаре, установленные министерством. Если срок не выдержан, страховая компания считает лечение некачественным и не оплачивает его. Медицинское учреждение лишается денег, руководство сердится и строго спрашивает с виновных. Поэтому заведующие отделениями (если, конечно, им со следующей недели не выходить на пенсию) строго контролируют соблюдение сроков и не разрешают преждевременных выписок.

– Да это я так, Нина Сергеевна, – смутилась Лариса Эрнестовна, – образно выразилась. Конечно же, продержу их сколько положено.

– Могу поспорить на литр «Мартини», что выписываться они захотят в один день, – сказала старшая медсестра.

– Кто бы сомневался! – хором ответили Нина Сергеевна с Ларисой Эрнестовной и спорить, конечно же, не стали.

– А в отдельную палату они у вас еще не просились?

– Это только после бракосочетания! – рассмеялась Лариса Эрнестовна.

Смех смехом, но спустя неделю Александр и Катя явились после обхода к Ларисе Эрнестовне в ординаторскую и попросили отпустить их завтра на несколько часов из отделения.

– У нас такое не практикуется, – отказала та. – Максимум, что могу разрешить, так это часовую прогулку по территории института.

– Лариса Эрнестовна, ну сделайте, пожалуйста, исключение, – взмолилась Катя. – Нам очень надо! Мы вас очень просим.

– Мы заявление в загс решили подать, – раскрыл карты Александр. – Пусть очередь идет, пока мы здесь лежим.

Лариса Эрнестовна восхитилась, заахала, поздравила, усадила пить чай с печеньем из своих запасов и осторожно, деликатно, так, чтобы никого не обидеть, уговорила влюбленных все же подождать до выписки. Проверить, так сказать, чувства и не подставлять лечащего врача с заведующей отделением. А то ведь люди в отделении лежат разные, хорошие и не очень. Кто-то может позавидовать чужому счастью и «стукнуть» институтскому начальству, а то и куда повыше. Влюбленные переглянулись и согласились.

Выписались Александр и Катя вместе и ушли из отделения держась за руки, так что эту историю можно закончить предложением: «Они лечились недолго, но были счастливы и выписались в один и тот же день».

– Любовь – это яд, от которого никогда не изобретут противоядия, – сказала заведующая отделением, глядя из окна ординаторской на парочку, пересекающую двор.

– Любовь – это единственный яд, отравившись которым не стоит лечиться, – перефразировала Лариса Эрнестовна.

Обе они были одинокими, только Нина Сергеевна уже смирилась со своим одиночеством, а на страничке Ларисы Эрнестовны в «Фейсбуке» в графе «семейное положение» было написано: «в активном поиске».

Боязнь приемного покоя

Первое практическое занятие со студентами доцент Шаньков проводил в приемном покое. Сначала в вестибюле, а потом проходил по кабинетам. Нельзя сказать, что это всем нравилось. Скорее можно сказать, что это не нравилось никому, кроме самого Шанькова.

Больше всего злились охранники. Ну с охранниками все ясно – дай им волю, так они никого бы не пускали, позапирали бы все входы-выходы и завалились дрыхнуть. Все им не нравится, все под ногами путаются, в глазах мельтешат. Впрочем, в какой-то мере недовольство суровых стражей порядка было оправданным. Группа людей в белых халатах в вестибюле приемного отделения сразу же становится центром притяжения для множества людей не в белых халатах. Одному надо узнать, другому – спросить, третьему – уточнить, четвертому – передать, пятому – получить, шестому – пожаловаться, седьмому ничего не надо, он просто захотел узнать, чего ради посреди вестибюля собралась такая толпа. Толпа собирается, толпа мешает, охранникам приходится толпу разгонять. Не применяя дубинок и слезоточивого газа, при помощи одних лишь просьб и уговоров сделать это очень трудно. На призывы «граждане, отойдемте-ка в стороночку» граждане никак не реагируют, словно и не к ним они обращены. Или реагируют, но не так, как следует, рекомендуя «отойти» самим охранникам. В стороночку или куда подальше, это уж зависит от воспитания.

Санитарки тоже раздражались. Потому что «ходют и топчут, ходют и топчут, ходют и топчут, а кому убирать?». Вечная песня.

Врачам и медсестрам приемного отделения до того, что творится в вестибюле, нет никакого дела, если, конечно, там не закладывают взрывчатку и не раздают бесплатно какую-нибудь рекламную продукцию. Врачи и медсестры начинали нервничать, когда Шаньков проводил своих студентов по кабинетам и мешал работать. У доктора Лукьянчиковой во время одного такого Шаньковского «рейда» исчез со стола мобильный телефон. Телефон был не из дешевых, и скандал, который закатила Лукьянчикова, оказался не из слабых, но это ничего не изменило – телефон так и не нашелся, а Шаньков как приходил со студентами, так и продолжал приходить.

Студенты тоже недоумевали. Не второй курс – пятый, как-никак. И не на кафедру пропедевтики пришли, а на нейрохирургию. Лучше бы уж нейрохирургическую реанимацию толком показали. Одни недоумевали молча, другие вслух:

– В нашей реанимации вы еще надежуритесь, – отвечал Шанько. – Желающие могут сутками из нее не вылезать, я только за, а уж как дежурный персонал будет рад помощникам… А такого приемного отделения, как здесь, вы нигде больше не увидите.

Приемное отделение Склифа и впрямь отличается от прочих приемных отделений. Во-первых, оно огромное. Не коридор с дверями по обе стороны, как обычно, а большой вестибюль, немного уступающий в размерах залу ожидания Курского вокзала, но, тем не менее, поражающий с непривычки своими размерами. Вход, вечно занятые народом банкетки, расставленные вдоль стен, та стена, что напротив входа, отгораживает вестибюль от смотровых кабинетов, называемых «боксами». Двери, двери, двери… Их много, десятка два. В смотровых сидят врачи с медсестрами, ведут прием.

«Институт имени Слифософского – единственный, куда принимают без экзаменов», – шутят в Склифе. Да, экзаменов в приемном покое сдавать не надо. Врачи осматривают пациентов и принимают решение. Кладем – не кладем, и если кладем, то куда.

В лучшем случае пациентов отправляют обратно, и они уходят в ту же дверь, в которую вошли. Это значит, что в госпитализации отказано, то есть нет показаний к госпитализации. Значит, все хорошо.

В не самом лучшем случае пациентов через другую дверь, расположенную прямо напротив первой, вывозят в отделение. Значит, надо подлечиться. Вошел, как говорится, в одну дверь, вышел в другую. А у тех, кто сидит в вестибюле, складывается впечатление, что ушел и не вернулся.

В экстренных случаях, когда время дорого и на счету каждая минута, пациентов также вывозят через другую дверь, но везут в реанимацию или же на операционный стол.

– У многих врачей можно заметить симптомы болезни, которую я называю «боязнь приемного покоя». Они могут провести сложный диагностический поиск, могут блестяще оперировать, но совершенно не способны работать «на потоке» – сортировать больных, быстро принимать решения, правильные решения, мгновенно переключаться с одного случая на другой. А врач, дорогие мои, должен уметь мыслить не только верно, но и быстро. Не так уж много осталось вам до начала самостоятельной работы…

Шанько пришел в науку из военно-полевой хирургии и сортировке пациентов придавал очень большое значение. Иногда его «заносило» или, скорее, «клинило», и он во всеуслышание начинал оперировать понятиями «перспективный» и «неперспективный», но тут же спохватывался и добавлял «в научном плане».

Если в какой-то из смотровых возникал спор на тему «куда класть», то есть – в какое отделение госпитализировать пациента, Шанько со своей свитой был тут как тут. Светлый ум и богатый жизненный опыт позволяли доценту высказывать правильное мнение не только в рамках своей нейрохирургической специальности, но и за пределами этих самых рамок. Врач, если он настоящий врач, а не человек с врачебным дипломом, обязан разбираться во всем, что можно увидеть у больного. Пусть не очень глубоко, но разбираться…

– Девочки, минуту внимания!

По выражению лица Инессы Карповны сотрудницы догадались, что сейчас будет весело.

– Это нельзя читать молча! – возвестила Инесса Карповна, потрясая исписанным вручную с обеих сторон листом бумаги с подколотым к нему скрепкой конвертом. – Это надо вслух, и пусть Задорнов и Жванецкий потом просят у меня адрес этого юмориста, чтобы он писал им монологи. Я скажу так – им придется раскошелиться! Оно того стоит!

Сотрудницы отдела приготовились слушать. Инесса Карповна начала читать, одновременно расхаживая по комнате. Со стороны это очень походило на школу. Дети слушают учительницу.

– Корреспондент у нас типичный – БП…

«БП» означало «бодрый пенсионер» или «бодрая пенсионерка». Энергичный человек, имеющий в своем распоряжении немного свободного времени для написания писем, жалоб, мемуаров.

– «Четырнадцатого сентября, в девять часов тридцать две минуты, – со вкусом и выражением начала читать Инесса Карповна, – я пришел в приемный покой института профессора Склифософского…» Ну название-то можно было уточнить! – возмутилась Инесса Карповна, любящая точность во всем. Имени профессора Склифософского! Имени! Ну я еще понимаю, когда таксисты у меня интересуются, оперирует ли Склифософский или уже только руководит, но наш-то корреспондент заслуженный учитель РСФСР, должен бы знать такие вещи! Ладно, слушайте дальше. «Я пришел в приемный покой института профессора Склифософского в состоянии, близком к терминальному…»

Все, в том числе и сама Инесса Карповна, рассмеялись. В состоянии, близком к терминальному, на своих ногах не походишь и, соответственно, никуда не придешь. В состоянии, близком к терминальному, привозят с мигалкой и под завывание сирены. Прямиком в реанимацию.

– Он бы еще «близком к агональному…» написал! – фыркнула Раиса Андреевна. – Юморист!

– Дальше будет еще интереснее, – пообещала Инесса Карповна. – Если кто хочет в туалет – сбегайте сейчас, чтобы конфуза не вышло.

В туалет никому не хотелось.

– «Мне надо было измерить давление и решить возможный вопрос о госпитализации…» Как вам это? Давление в Москве измерить больше негде, кроме как в приемном отделении нашего института!

– А нечего поваживать! – сказала Раиса Андреевна. – Разворачивать, и пусть идут в поликлинику.

– А потом пойдут вот такие петиции в департамент, министерство и прокуратуру! – Инесса Карповна двумя пальцами показала толщину петиций. – И статьи с передачами на тему: умирающему в Склифе отказали в госпитализации! Эти стервятники только и ждут удобного повода… Так что меряют, куда деваться-то? «Народу было как всегда много, несмотря на то, что среда». А почему в среду у нас в приемном должно быть пусто?

Инесса Карповна обвела подчиненных взглядом.

Никто не знал ответа на этот вопрос.

– «Я занял очередь к врачу и начал наблюдать за происходящим. Мое внимание сразу же привлекла группа сотрудников, человек пятнадцать, если не больше, которые спокойно стояли посреди зала и разговаривали о чем-то. Сотрудники были в белых халатах и колпаках, то есть явно находились на работе, но я, например, не знаю такой медицинской работы, чтобы стоять и точить лясы, когда все вокруг работают и очереди длинные. Я засек время – они стояли и разговаривали о своем все те двадцать четыре минуты, которые я просидел в ожидании». Три восклицательных знака. «И когда я вышел от врача с полученными рекомендациями, они продолжали стоять и ничего не делать, только стояли немного в другом месте». Еще три восклицательных знака. «Большинство из бездельников были молодыми, но был среди них и один пожилой, который говорил больше всех. А в это время некоторые кабинеты стояли пустыми. Я знаю точно, потому что я обошел и посмотрел. Просто так – из интереса. И совсем не надо было какой-то хабалке орать, что я ищу, чего бы украсть. Я просто уточнял ситуацию перед тем, как подойти к бездельникам и напомнить им о Долге и Совести». «Долг» и «совесть», девочки, написаны с большой буквы. Это вам не хухры-мухры!

Промокнув платочком слезы (а разве без слез можно читать такое?), Инесса Карповна продолжила:

– «Как человек тонкой душевной организации, чутко реагирующий на любую несправедливость, я не мог остаться в стороне…»

Татьяна Владимировна затряслась в пароксизме беззвучного смеха.

– «…и подошел к бездельникам, чтобы напомнить им о необходимости работать в рабочее время…» Нет, вы только представьте – то он пришел в состоянии, близком к терминальному, то он никак домой не уйдет! Нет, правильно сказал поэт Вознесенский: «Гвозди бы делать из этих людей!»

Женя знала, что про гвозди на самом деле сказал не Вознесенский, а Николай Тихонов, но соваться с уточнениями не стала. Себе дороже, да и незачем.

– «Но они…» – Инесса Карповна остановилась и немного возвысила голос, давая понять, что приближается к кульминации, – «…надсмеялись надо мной, не вняв моему призыву…» Хорошо что «надругались» не написал…» «А тот, что старше всех в довольно грубой форме посоветовал мне идти по своим делам и не мешать проводить занятия. Как будто я, заслуженный учитель РСФСР, отдавший школе и детям сорок два лучших года жизни, не знаю, что такое занятия и как их надлежит проводить! Уж во всяком случае не в коридорах. И где, скажите, пожалуйста, были учебные пособия – плакаты, таблицы, трупы?..»

Это уже был не смех, а истеричные судороги. Чтение прервалось минут на пять. Прекрасный перечень учебных пособий! Плакаты – раз, таблицы – два, трупы – три! Действительно, что еще нужно для полноценного учебного процесса?

– «Я возмутился и потребовал, чтобы бездельники сообщили мне свои фамилии и должности, но они только смеялись, а потом ушли. Я спросил у стоявшего поблизости охранника, кто это такие, но он пробурчал что-то непонятное, мне лично показалось, что меня послали «на хер», но уточнять я не стал, а фамилию охранника, которая была написана на его нагрудной визитке, я забыл, пока шел домой. Но дело не в охраннике, он хоть находился на посту, а в тех, кто позволяет себе так нагло, напоказ всем, лодырничать в рабочее время. Я произвел некоторые подсчеты. Если допустить, что одна операция, производимая двумя врачами, длится один час…» Расчеты я читать не стану, в них нет ничего интересного. Скажите мне, девочки, что я должна с этим вот делать? Переслать в ПНД[6]6
  ПНД – психоневрологический диспансер.


[Закрыть] по месту жительства корреспондента?

Инесса Карповна потрясла письмом в воздухе.

– Мне поручено разобраться и ответить. Что я могу ему ответить? И не вызовет мой ответ новой жалобы? Так можно вообще погрязнуть в этом эпистолярном болоте! Ну что вы молчите, я же совета спрашиваю! Раиса Андреевна? Татьяна Владимировна? Евгения Александровна? Я прекрасно знаю, что это был доцент из нейрохирургии со студентами (отсюда, кстати, и «нахер» – это наш корреспондент просто слово «нейрохирургия» не расслышал), но что я должна ответить? А почему именно я должна отвечать? Евгения Александровна, вы у нас дипломированный психолог, знаток человеческих душ, вам и карты в руки. Напишите заслуженному учителю такой ответ, чтобы он удовлетворился и больше нам не надоедал!

Письмо легло на стол перед Женей.

– Думаю, что тридцати минут вам хватит! – сказала Инесса Карповна и ушла к себе.

На стандартную отписку в духе: «ваше мнение очень ценно для нас, виновные устанавливаются, необходимые меры будут приняты» – у Жени ушло около пяти минут.

– Неплохо, – одобрила Инесса Карповна, прочитав ответ. – Только добавьте еще, что при плохом самочувствии лучше вызывать врача на дом, а не ходить самотеком по больницам. Мы, хоть и не медики, но рекомендации такого типа давать, я думаю, вправе.