Текст книги "Склиф. Скорая помощь"

Отягощенный родственный анамнез

Официально термина «отягощенный родственный анамнез» не существует. В медицине принято говорить не о родственном, а о семейном анамнезе. Семейный анамнез – это совокупность сведений о заболеваниях ближайших родственников пациента. При наличии наследственных заболеваний семейный анамнез считается отягощенным. Термин «отягощенный родственный анамнез» имеет профессионально-жаргонное значение и обозначает наличие у пациента склочно-скандальных, высокопоставленных или каких-то еще «проблемных» родственников и друзей.

Хорошо, когда расклад становится понятен сразу. Поступает больной, и вскоре в ординаторской раздается звонок: «Здравствуйте, это я, ваш ночной кошмар на ближайший месяц, Очень Большой Начальник (как вариант – секретарь или ассистент Очень Большого Начальника). Доложите-ка мне, как чувствует себя мой ненаглядный родственник, которого к вам только что привезли… Не нуждается ли в чем мой ненаглядный родственник? И т. п.».

Крылов однажды ответил: «Да, нуждается». И назвал препарат, который мог существенно повлиять на восстановление в послеоперационный период и которого в отделении не было. Молодой был, глупый, только недавно клиническую ординатуру окончил. Собеседник выслушал, записал название препарата, буркнул «хорошо» и отключился. На следующий день главный врач попросил заведующего отделением задержаться после пятиминутки. Вернувшись в отделение, заведующий чуть было не четвертовал Крылова за неуместную инициативу. Оказывается, Очень Большой Начальник и не подумал покупать лекарство для больного родственника. Вместо этого он позвонил кому-то из руководства департамента здравоохранения, нажаловался на то, что в Склифе врачи заставляют родственников больных покупать за свой счет необходимые для лечения препараты. Ничего себе – «заставляют». Зачем тогда вообще было спрашивать?

– Запомни на всю жизнь! – орал разъяренный заведующий. – На носу себе заруби, в органайзер запиши, на камне выруби, но никогда, понимаешь – ни-ког-да не проси родственников покупать какие-то лекарства! Пусть сами интересуются, «а не надо ли чего?», пусть предлагают, пусть из кожи вон лезут, но ответ у тебя должен быть один: «Все необходимое для лечения у нас есть!» У нас же реально есть все необходимое, ну какого хрена ты просил этот несчастный «вериферин»?[13]13
  Название вымышленное.


[Закрыть]

– Ну вы же сами говорили… – попытался напомнить Крылов.

– Я тебе говорил для общего развития! – перебил заведующий. – А не для того, чтобы ты напрягал родственников! Научись соображать! Пора бы уже!..

– Но зачем же тогда спрашивать?! – удивился Крылов, когда заведующий выдохся и замолчал.

– Чтобы получить повод для придирок и обвинений, – ответил заведующий.

На самом деле заведующий употребил совсем другое, очень емкое слово, включавшее в себя и придирку, и обвинение, и провокацию, но в тексте все же уместнее использовать цензурные слова.

Крылов понял. А чуть погодя понял и то, что врачей вообще расспрашивают для того, чтобы иметь повод для придирок. Фильтруют каждое слово, интерпретируют, искажают, приспосабливают к собственному видению мира.

Ты можешь посоветовать забрать больного домой пораньше, потому что он привык спать один и в четырехместной палате ему тягостно, а все, что нужно было сделать в стационаре, уже сделано, – и в ответ получить жалобу. В лучшем случае на то, что «доктор старается выпихнуть из отделения как можно раньше» в худшем – на то, что «доктор вымогает».

Рекомендуешь операцию? Значит, тащишь на стол всех без разбору, не оценивая показаний, в надежде заработать денег и выполнить план. План, ага!

Отговариваешь от операции? Еще хуже. Никто же не поверит, что ты не хочешь оперировать потому, что к операции нет показаний. Все решат, что ты оперируешь только за деньги, а пока тебе их не дадут, находишь отговорки.

Советуешь изменить режим жизни? Значит, не хочешь лечить, отделываясь советами и рекомендациями общего плана.

Продолжать можно до бесконечности. Ко второму году самостоятельной работы Крылов разговаривал с пациентами и их родственниками как партизан на допросе в гестапо, то есть – крайне сдержанно и с непременным обдумыванием каждого слова. И то и дело повторял: «Не уверен, время покажет».

Тут дело в разнице восприятия. Врач исходит из худшего, а пациент настроен на лучшее. Поэтому, если врач обрисовывает в разговоре некий диапазон, с предупреждением, что может быть и так, и эдак, то пациент запоминает самое благоприятное. А потом начинаются стоны и упреки: «Ну вы же не предупредили!» Очередное недовольство, порождающее жалобы.

Ну а уж если родственник пациента начинает, что называется, лезть в душу доктору (сам пациент во время обхода сделать этого попросту не успевает), то это только для того, чтобы туда нагадить. Как говорится – и к гадалке не ходи. Профессор Парфенов правильно говорил: «Врач и пациент находятся по разные стороны баррикад». Золотые слова. А еще он говорил: «Если смерть человека чему-то научила тех, кто жив, то человек умер не напрасно». Тоже очень верная мысль.

Последний конфликт в отделении был из ряда вон выходящим. Пришел к Крылову сын только что поступившего пациента и представился:

– Я, Игорь Робертович, ваш коллега, академик.

Так на памяти Крылова никто еще не представлялся. «Ваш коллега, академик». Да и молод был академик, лет тридцать пять на вид. Крылов и уточнил, интереса ради, к какой именно академии имеет честь принадлежать его собеседник – к Российской академии наук или к отраслевой Российской академии медицинских наук. Совершенно невинный вопрос вызвал бурю эмоций:

– Что вы иронизируете?! Кто вам дал право иронизировать?! Что вы себе позволяете?!

Крылов не сразу и понял, в чем дело. Оказывается «коллега» и «академик» был народным целителем и состоял в какой-то академии с заумным названием, которую сам небось и основал. Обиделся, видишь ли, «академик» на то, что Крылов, уточняя его членство, упомянул только две академии, издевку в этом уловил. Виноват ли Крылов в конфликте? Конечно – виноват, не хрена было уточнять. Поговорил бы и расстался с миром. «Академик» же не набивался в консультанты и работать к себе не звал. Чего ради понадобилось проявлять ненужное любопытство? Разбудил, называется, лихо – получил скандал в коридоре.

Относительно лиха. В лихие девяностые, конечно, конфликты с народом доставляли больше проблем, что да, то да. С выговорами проще – первый воспринимается как несчастье, второй – как досадное недоразумение, третий – как что-то странное, а после четвертого-пятого их вообще перестаешь замечать. Вырабатывается иммунитет. К пуле в голове привыкнуть сложнее, к ней иммунитет просто не успевает выработаться. А была ведь такая мода: чуть что – сразу стволом в доктора тыкать. Чтобы старался, значит, сучья морда, не саботировал и в преступную халатность не впадал. Ну и угрозы были соответствующие духу времени, чаще не жалобу написать обещали (в то, что жалобы помогают, тогда как-то не верили), а «урыть», «пришить», «замочить», «в асфальт» закатать и тому подобное. Куда всех этих криминально-травмированных и пострадавших в разборках первым делом свозили? В Склиф! Стоишь в операционной, а по ту сторону, за дверями, тебя кодла в малиновых пиджаках ждет, чтобы вознаградить по итогам. Если результат положительный, то есть «братан» будет жить, то сунут в карман несколько мятых (или не мятых) зеленых бумажек. Если результат отрицательный – лучше смыться через другой ход. Во избежание…

Однажды в приемном отделении целое взятие Кенигсберга было. Историческая реконструкция, как сейчас принято говорить. Привезла одна банда двух недобитых (то есть привезла, конечно, «Скорая помощь», а десяток добрых молодцев на черных джипах сопровождал и обеспечивал охрану), а следом, буквально по пятам, в приемное нагрянули конкуренты. Добивать. Ну и сошлись на поле брани, прямо в вестибюле. Мирные граждане, которые в это время находились там по своим скорбным делам (веселиться ходят в цирк, в Склифе обычно не до веселья), попадали на пол, да так и замерли, обделавшись, в большинстве своем, со страху. А те повытаскивали из карманов арсенал и давай палить друг в дружку. Восемь трупов, пятеро раненых к тем двоим, которых привезли первыми. Хирурги в ту смену с ног сбивались, хорошо еще, что несколько ординаторов оказалось под рукой. Вот уж руку набили ребята! Обычно ординаторы начинают с «крючков», то есть ассистируют на операции, растягивая рану, осушая ее, перевязывая легко доступные сосуды. Потом их допускают делать то, что попроще, а сложное достается им напоследок. А тогда не до разбора было – бери на стол да оперируй. И пошевеливайся – «Скорая» все везет, да везет.

Седьмой корпус, токсикологию, однажды чуть не сожгли. Хотели поджечь, уже канистры с бензином тащили из машин, но резко передумали, когда разом несколько нарядов милиции приехало. Причина? Не спасли злодеи-токсикологи очередного «передозировавшегося». Что теперь, по каждому такому случаю токсикологию поджигать? Сейчас вроде бы смешно вспоминать, а тогда не до смеха было.

Доктор Нырчиков из торакоабдоминальной хирургии стал врачом в какой-то крупной группировке. Мгновенно поднялся, сменил азээлковский «Москвич» (кто сейчас помнит тот АЗЛК и «Москвичи», которые на нем выпускались?) на «почти новую» «бэху», приоделся, приосанился, приобрел значимость. «Как оно?» – однажды поинтересовался Крылов. «Нормально, – ответил Нырчиков, – можно сказать, что работаю семейным врачом». Продолжалось это года полтора, а в девяносто пятом Нырчиков исчез. Уехал из дома в субботу утром, пообещав жене вернуться к обеду, и больше его не видели. Можно, конечно, предположить всякое, вплоть до тайной эмиграции по чужому паспорту в Аргентину (а что, Нырчиков бы смог), но все в Склифе, в том числе и Крылов, пребывали в уверенности, что от Нырчикова попросту избавились, как от не совсем своего и в то же время много знающего. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[14]14
  Екклезиаст 1:18.


[Закрыть].

В травматологии свои заморочки и свои «отягощенные родственные анамнезы». Многие пациенты с травмами подлежат амбулаторному долечиванию. Это логично – если все, что надо, сделано и остается только ждать, пока срастутся кости, то почему бы не делать этого в домашних условиях, а койку в отделении освободить для того, кому она нужнее, кому предстоит операция? Увы, многие люди (в том числе и обеспеченные, с возможностями), совершенно не торопятся забирать из отделения своих близких, потому что не хотят себе лишних забот. «Все срастется, начнет ходить самостоятельно, тогда и заберем, – говорят они. – А пока пусть у вас полежит». А некоторых пациентов, которые уже никогда не встанут, родственники часто норовят оставить в отделении навсегда. «А что мы можем с ними дома делать? Нам ухаживать некогда, мы работаем». Людям все едино, что Склиф, что дом-интернат для престарелых и инвалидов.

Стоит хоть немного надавить – и разлетаются по инстанциям жалобы, а по Всемирной паутине гневные рассказы. Врачи-садисты (кому нравится, может вместо «врачи-садисты» поставить «врачи-убийцы») выбрасывают из больницы тяжелобольного человека, потому что у его родственников нет денег на взятки-«подмазки». Ах, сволочи, забыли, как клялись Гиппократу… Ату их, ату! Интернет, конечно, великое благо и удобство, но есть от него и вред. Всякая пурга распространяется в нем молниеносно, порождая бури откликов (ну любят люди критиковать, это у них природное свойство такое) и привлекая начальственное внимание. Разве мало случаев, когда на пике информационной волны (или лучше сказать – «информационной войны»?) оказавшихся крайними просто приносили в жертву. Некоторые врачи, затравленные обществом, даже жизнь самоубийством кончали. Недаром же говорят психиатры: «Стресс быстрее до веревки доведет, чем до бутылки».

Сейчас уже и студентов начали обучать стратегиям поведения в конфликтных ситуациях, Крылов этого еще не застал. Да разве ж этому можно по учебникам научиться? Этому только жизнь учит, по мере накопления опыта. Крылову поначалу казалось, что разумным словом можно достучаться до любого. Какое там! Бейсбольной битой до любого можно достучаться, а словом только до понятливых. Но бейсбольная бита врачу как-то не к лицу. Не сочетается она с традиционным образом врача, да и принципам гуманизма противоречит. А иногда придешь в ординаторскую после очередного бурного общения, вздохнешь и подумаешь: «Врезать бы им чем-нибудь увесистым – тогда бы поняли». Однако такие мысли лучше не озвучивать и вообще гнать от себя подальше. Не к лицу они врачу, который по определению является гуманистом.

Крылов вздохнул, посмотрел в окно, посмотрел на часы, подумал, что неплохо бы сегодня слегка размяться в бассейне, пододвинул к себе чистый лист бумаги, взял ручку и начал писать, стараясь, чтобы слова выходили как можно более разборчивыми. Главный врач не любил нечитаемых почерков, а Крылов и в школе писал коряво, а два десятилетия врачебной работы, с ее вечной торопливой писаниной, убили его почерк окончательно.

«Заместителю директора

НИИ СП имени Склифософского по лечебной работе,

главному врачу профессору

Гайтанскому Ю.Я.

от

врача отделения неотложной сосудистой хирургии

Крылова Игоря Робертовича

Объяснительная

27 октября 2011 года в ординаторской отделения состоялся мой разговор с сыном Тошинцева Максима Степановича, находившегося в то время на лечении в отделении неотложной сосудистой хирургии (история болезни № 11-965), Тошинцевым Петром Максимовичем. В ходе разговора Тошинцев П.М. высказал претензии по лечению, проводящемуся его отцу, и условиям его пребывания. Он требовал прооперировать отца и перевести его в одноместную палату. Я в спокойной, доступной для понимания форме объяснил, что Тошинцеву М.С. оперативное лечение по состоянию здоровья не показано, а также объяснил невозможность перевода в одноместную палату. Тошинцев П.М. не внял моим объяснениям и стал проявлять агрессию в мой адрес – обругал меня нецензурно и, взяв за воротник халата обеими руками, попытался прижать к стене. Эти действия я расценил как угрожающие моему здоровью, поэтому принял меры оборонительного характера, а именно схватил Тошинцева П.М. за руки и, приложив усилие, заставил его отпустить меня. После этого я указал Тошинцеву П.М. на недопустимость подобного поведения и предложил продолжить общение сразу же после того, как Тошинцев П.М. успокоится, но он повторно обругал меня нецензурными словами и ушел. Считаю, что в сложившейся обстановке я действовал в соответствии со сложившейся обстановкой. Очевидцев нашего разговора не было.

Насчет того, где и при каких обстоятельствах Тошинцев П.М. получил левосторонний перелом мыщелкового отростка нижней челюсти, о котором сказано в копии выписки из челюстно-лицевого госпиталя для ветеранов войны, я ничего сказать не могу, поскольку подобной информацией не располагаю».

– Прекрасный образец канцелярского творчества! – восхитилась начальница отдела кадров, прочитав объяснительную доктора Крылова. – Особенно вот это: «Считаю, что в сложившейся обстановке я действовал в соответствии со сложившейся обстановкой»! Это же перл! Жемчужина! Вы, Игорь Робертович, в молодости в милиции не работали? Это типично их выражение.

– В молодости я санитаром работал, – улыбнулся Крылов. – В приемном отделении седьмой больницы. Срезался на вступительных экзаменах в первый мед и решил убедиться, что оно мне вообще надо. Там заодно и научился объяснительные писать. Бывало, мы всей сменой по три-четыре объяснительные писали во время дежурства. А Тошинцев этот вообще какой-то шизоид. Он еще и плюнул в меня, только я об этом писать не стал. Тем более что он промахнулся.

– А челюсть – это точно не вы, Игорь Робертович?

Доктору Крылову Инесса Карповна симпатизировала. Ей вообще нравились такие мужчины – спокойные, немногословные, с волевыми чертами лица.

– Да видели бы вы, Инесса Карповна, его будку! – Крылов раздвинул ладони, показывая примерные размеры. – Во! И челюсть толщиной с мою руку! Я бы об его челюсть свою руку сломал! Но он, знаете ли, из тех, кто ни дня без приключений прожить не может. Вышел, наверное, из Склифа раздраженным и решил на ком-то злость сорвать, вот ему челюсть и сломали. И неужели вы можете допустить, что, получив перелом челюсти у нас, в Склифе, он отправился бы за помощью во второй челюстно-лицевой госпиталь? Да он весь Склиф бы на ноги поставил, требуя оказать ему помощь!

– Зачем же тогда он обвинил вас?

– А я знаю? – Крылов пожал плечами. – Больной человек, смешалось все в голове, вот и придумал себе. А может, просто подонок. Решил досадить таким образом, извлечь хоть какую-то пользу из своего перелома. Знаете, как говорят: «Нашему вору все впору».

Спихотерапия

Спихотерапия – один из важных разделов медицины, только вот учебников по ней не пишут и кафедр одноименных не открывают. Потому что считается, во всяком случае официально, что никакой спихотерапии на самом деле не существует. Выдумки это, досужие бредни, измышления сплетников.

Однако отсутствие официального признания еще не означает отсутствия как такового. В Советском Союзе не было секса, так во всяком случае думали многие, а рождаемость держалась на неплохом, пусть и не самом высоком в мире, уровне. Проституция в Советском Союзе тоже, кстати говоря, отсутствовала как явление, если верить официальным источникам, но на самом деле девиц легкого поведения можно было найти едва ли не в любом баре. Так что поосторожнее отрицайте спихотерапию, господа отрицатели, как бы впросак не попасть.

Слово «спихотерапия», как нетрудно заметить, состоит из слов «спихо», что означает «спихнуть», и «терапия», что означает «лечение». «Спихотерапия» – это лечение путем отправления к другому врачу, перевода в другие палаты, другие отделения или другие стационары. Если вас не устраивает слово «лечение» применительно к данному контексту, то учтите, что все, исходящее от врача в адрес пациента, глобально и огульно можно отнести к понятию «терапия». Во всяком случае, «спихотерапия» – это устоявшееся название, не просто вошедшее в обиход, но и занявшее там свое место, свою нишу, укоренившееся, можно сказать.

Классическим примером «спихотерапии» является старая притча (слово «анекдот» здесь совершенно неуместно, не так ли?) о том, как некий человек с торчащей из живота вилкой явился на прием к хирургу в районную поликлинику, но хирург не захотел его принимать, потому что на часах было девятнадцать часов ноль одна минута, а хирург работал до девятнадцати ноль-ноль. «А как же я, доктор?!» – возопил бедолага, протягивая ко врачу трясущиеся руки. Хирург заученным движением выдернул вилку из живота пациента (или своего несостоявшегося пациента, это уж как вам больше нравится) и воткнул ее ему же в глаз со словами: «Идите к окулисту, он работает до двадцати часов».

«Абсурд!» – фыркнут не проникшие в суть.

«Садизм!» – возмутятся иные верхогляды.

«Вот она – наша медицина!» – закудахчут злопыхатели и очернители.

А давайте вникнем, подумаем, проанализируем.

Может ли врач поликлиники продолжать прием после того, как его время истекло? Не может, потому что подобное поведение противоречит здравому смыслу и, кроме того, грозит отразиться на других врачах, от которых администрация и пациенты будут ждать того же.

А кто, кто из нас склонен перерабатывать? Положите руку на сердце и ответьте на этот вопрос. То-то же.

Может ли врач поликлиники направить больного к кому-то из своих коллег, не имея на то должных оснований. Взять и просто так, с бухты-барахты направить, никак и ничем не обосновывая? Не может!!! Это неэтично, нехорошо, это не проходит, это единодушно осуждается всем медицинским миром. Ты – хирург? Вот и принимай пациента с вилкой в животе! И не хнычь! В ординатуру по хирургии по своей собственной воле поступал, не на аркане волокли, чай.

Создается ситуация, в шахматах и околошахматном мире именуемая патовой. И так нельзя поступать, и так. Куда ни кинь – всюду клин. Куда ни наступи – с обеих сторон грабли лежат, ждут своего часа.

И что же – сдаться? Отступить? Нарушить? Нет, врачи обычно никогда не сдаются. Им положено бороться за больного до последнего вздоха, до последнего удара его сердца и еще как минимум тридцать минут после того (циники говорят: «До последней копейки в его кармане» – но чего можно ожидать от циников?). Поэтому хирург находит простое и изящное решение сложной ситуации. Он выдергивает вилку из живота пациента и втыкает ее в глаз, зная, что коллеге-окулисту до конца приема осталось около часа. Блестяще создаются основания для направления пациента к окулисту! Недаром этот случай лег в фундамент спихотерапии.

У этой задачи существует и нерешенный вариант, над которым бьются (пока что, увы, безуспешно) лучшие умы, самые маститые спихотерапевты нашего времени. Допустим, что единственным врачом, еще ведущим прием в поликлинике, остался не окулист, а гинеколог. Что тогда? Тем, кто далек от медицины, но хочет попробовать решить эту задачу (а почему бы и нет, ведь общеизвестно, что самые гениальные решения нередко приходили в головы профанам и любителям), следует учесть, что операция по изменению пола в амбулаторных условиях (а речь в нашей притче-задаче, напоминаю, идет о поликлинике) невозможна. Эта довольно сложная операция проводится в несколько этапов, под наркозом, и не в одиночку, а целой группой медиков – два (как минимум) хирурга, операционная медсестра, анестезиолог со своей медсестрой… Поэтому вариант, первым приходящий в голову, просьба не предлагать.

Но теории, кажется, довольно, пора бы и к практике перейти.

Москва. 2011 год. Последняя декада декабря. НИИ скорой помощи имени Склифософского. Клинико-хирургический, он же «большой», корпус. Девятый этаж. Отделение неотложной хирургической гастроэнтерологии.

У старухи Тютюнниковой «Скорая помощь» диагностировала кишечную непроходимость. Кишечная непроходимость – дело серьезное, подлежащее немедленному оперативному лечению. Причины ее бывают разными, от спаек до опухолей. Тютюнниковой повезло, у нее непроходимости не оказалось. Банальный копростаз, то есть застой каловых масс в нижних отделах толстого кишечника. Возраст и сидячая жизнь располагают к запорам.

Тютюнникова была классической старухой – маленькой, худой, согбенной, в платочке. Платков у нее было два. Белым хлопчатобумажным она повязывала голову, а оренбургским пуховым обматывала поясницу. И постоянно ворчала-бурчала-охала-стонала-причитала. Любимой ее присказкой было «ох-то-тонюшки», стон с элементами причитания или, скорее, причитание с элементами стона.

Лечащий врач Сметанин ликвидировал копростаз за час. Не в операционной, а в клизменной. Теплая вода с мылом и руки врача способны творить чудеса. Залил воды, помял живот рукой, отскочил в сторону… Залил воды, помял живот рукой, не успел отскочить… Залил-помял в последний раз, отправил кряхтящую от наслаждения пациентку в палату, помылся, надел чистое и пошел докладывать заведующему отделением.

– Обследуйте и, если все будет «в пределах», выписывайте, – распорядился заведующий отделением.

К Новому году в отделении неотложной хирургической гастроэнтерологии готовились основательно – освобождали как можно больше коек. Новый год – настоящий праздник живота. А где праздник, там и проблемы.

Стоило Сметанину заикнуться о выписке, как Тютюнникова выдала:

– Забирать меня, милый доктор, некому. Дочь в отпуску, вернется только восьмого января. А без нее куда я? Ох-то-тонюшки!

– Вы вполне можете сами себя обслуживать, – сказал Сметанин. – Отправим домой на перевозке…

– А как я поеду, если ключей у меня, милый доктор, нет? – Тютюнникова хитро прищурилась и склонила голову набок. – Пока дочь не вернется, я в квартиру не попаду. А она обрадовалась, что я под присмотром, и укатила со своим кавалером по горячей путевке…

– По горящей, – машинально поправил Сметанин.

– Вам виднее, – согласилась Тютюнникова.

«Нет ключей – и выписки нет, а на нет и суда нет», – подумал Сметанин, выходя из палаты, но заведующий отделением придерживался другого мнения.

– Владимир Викторович! – строго начал он, слегка приподнимая очки рукой, словно для того, чтобы лучше рассмотреть Сметанина. – Вы понимаете, что ей совершенно нечего делать в нашем отделении? У нас не отделение лечения хронических запоров, а…

– Отделение неотложной хирургической гастроэнтерологии, – закончил Сметанин.

– Я вижу, что вы меня поняли, – сказал заведующий. – Действуйте.

«Ох-то-тонюшки!», – подумал Сметанин.

Бывалые врачи говорят: «Легче вылечить, чем перевести». Особо циничные из бывалых врачей утверждают, что легче похоронить, чем перевести. И те, и другие не сильно грешат против истины.

Промедитировав с десять минут над историей болезни Тютюнниковой, Сметанин снял трубку и позвонил кардиологам. Сначала повезло – ответила доктор Ганапольская, молодая и невредная. Увы, выслушав просьбу «проконсультировать насчет перевода», Ганапольская передала трубку другому врачу – Медее Георгиевне, одной из ветеранов института.

От одной мысли о Медее Георгиевне Сметанину хотелось стонать и рыдать. Медея Георгиевна въедлива, дотошна, безжалостна и бесцеремонна. Ее авторитет в институте на высоте, она считается прекрасным специалистом, а все остальное, согласитесь, не столь важно. Медея Георгиевна придерживается принципов: «лучше убить, чем перевоспитывать» и «говорю, что думаю». А посмотришь на нее – подумаешь, что перед тобой божий одуванчик. Невысокая изящная пожилая дама, интеллигентная, улыбчивая, вот только глаза колючие-колючие. Глазки-буравчики, глазки-сверла.

– Медея Георгиевна, можно подойти к вам с одной историей по поводу перевода?

Тактику пришлось менять, что называется, на ходу. Если предварительно подойти в кардиологию с историей, то в худшем случае услышишь сухое «нет». Если сдернуть Медею с места и заставить прогуляться из одного корпуса в другой, то к «нет» добавится десяток эпитетов, среди которых не будет ни одного мало-мальски лестного. Сметанин работал в Склифе уже второй год и кое-что уже усвоил.

– Да вашу больную не в неотложную кардиологию переводить надо, а на работу гнать! – Медея Георгиевна пребывала в добром расположении духа и потому одним лишь «нет» не ограничилась. – С таким-то сердцем! Я на десять лет моложе, а у меня кардиограмма хуже! Не возьмем мы вашу Тютюнникову, доктор.

На обратном пути Сметанин тормознулся в укромном уголке под облетевшими, но сильно ветвистыми деревьями и наскоро выкурил сигарету. Как водится – отругал себя за безволие и поклялся с первого января бросить курить. Окончательно и бесповоротно. Последнее «окончательно и бесповоротно», приуроченное к началу нового учебного года, растянулось до шестого сентября. Тяжелое дежурство, операция за операцией, любимая медсестра Казаченко протягивает полупустую пачку… ну и дал слабину доктор Сметанин. Но впредь – никогда-никогда!

От нечего делать Сметанин вслушивался в разговор двух размалеванных сверх всякой меры девиц в белых халатах, куривших в трех шагах от него. Девицы разговаривали громко, поэтому подслушивать их было не стыдно. Хотели бы посекретничать, говорили бы тише.

– Все утверждали, что в Мармарисе весело, а мы с Ликой чуть не подохли там со скуки. Представляешь, за десять дней ни с кем приличным не познакомились…

– Почему?

– Да там одни только турки! Везде, даже на дискотеках!

Кого она, интересно, ожидала встретить в Турции – эскимосов, датчан или японцев?

– Ну, а так, чисто для здоровья?

– Ты что, смеешься? Чисто для здоровья нам мужиков вообще видеть не хотелось! Отдых же все-таки.

– А какие наглые там халдеи – просто жуть! Так и норовят тебя полапать, ну а про глаза пялить я вообще молчу. Надоедливые, бесцеремонные, приставучие…

– Могли бы и оправдать поездочку.

– Это ты мне? Честной медсестре? Во-первых, мы поехали отдыхать, а во-вторых, все эти официанты и уборщики сами ждут, чтобы им заплатили. Побочный бизнес, мля!

– Ну, это вообще ни в какие рамки не лезет!

– Вот и я о том же. В Турцию я больше ни ногой, будущей осенью думаю рвануть в Словению. Говорят, что там классно! Давай, копи монету, поедем вместе!

– Накопишь тут. Зарплата не резиновая…

Сметанин вспомнил, что скоро Новый год. В прошлом году он, как новичок, отдежурил тридцать первого декабря и в этот раз должен был выходить на дежурство только третьего января. А значит, можно встретить Новый год на даче в узком дружеском кругу. Разумеется – с баней, шашлыками и хороводом вокруг настоящей, не срубленной и украшенной натуральным снегом елки. На душе сразу стало тепло.

Перебрав в уме отделения Склифа, Сметанин осознал, что ни в одно из них спихнуть Тютюнникову не удастся. Надо искать ей место где-то на стороне. В первую очередь – в ближайшей к месту жительства пациентки многопрофильной скоропомощной больнице. Надо бы только поточнее определиться, с чем именно переводить.

Вот с этим у Тютюнниковой было плохо. Некоторые люди к тридцати годам обзаводятся целым букетом заболеваний, некоторые – к пятидесяти. Тютюнникова дожила до восьмидесяти двух лет, но кроме атеросклероза да хронического колита других заболеваний не имела. Стыд и срам!

День у Сметанина сегодня был не операционный. Закончив с обходом и написанием дневников, он пришел в палату к Тютюнниковой и начал обстоятельно интересоваться ее самочувствием. Одно дело спросить, есть ли жалобы, во время обхода и совсем другое – прицельный расспрос с уклоном в неврологию. Почему в неврологию? А куда еще ее переводить? Если свои кардиологи не взяли, то к чужим можно не соваться. Спросят: «А что это вы к нам, а не у себя в Склифе?» – и дадут от ворот поворот. А с неврологией проще. В Склифе занимаются исключительно острыми случаями, на то он и НИИ скорой помощи. Главное – правильно оформить.

– Кружится голова, как ей не кружиться, милый доктор, – Тютюнникова взмахнула рукой, показывая, насколько сильно, бывает, кружится голова. – Утром встаю – а перед глазами все плывет… И без очков ничего не вижу.

Придя в палату, Сметанин застал Тютюнникову за штопкой вязаного носка. Штопала она, кстати, без очков. Штопала и ворчала, что «в этой шебутной клинике» новые носки не связать.

– А не утром? В течение дня кружится голова? – выспрашивал Сметанин. – Шатает при ходьбе?

– Шатает, милый доктор, шатает, – пригорюнилась Тютюнникова. – Ох-то-тонюшки! Как же не шатать, если девятый десяток пошел. Соседки мои – девчонки молоденькие, так их и то шатает. Маруся давеча пошла в туалет – и грохнулась там.